Подруги. Начало 80-х

— Девочки, где будем встречать Новый год? Марина, поджав под себя ноги, сидит в кресле, в руке у нее пятая за последний час сигарета.

— Маринка, отрасти бороду! — предлагает ей Алка, лежащая с Дашей на диване под одним одеялом. — Ты не выпускаешь изо рта сигарету, как капитан дальнего плавания трубку! Зачем ты так много куришь?

На Алкиной груди стоит пепельница, они с Дашей тоже курят, только они одну сигарету, а Маринка пять.

— Чем больше я курю, тем меньше я толстею, — заявляет Маринка и тут же цитирует свою любимую книгу. — Кстати, Дашка, не найдется ли у тебя сгущенки или меда?

— Застрянешь в дверях, и придется мне вешать полотенца на твои задние лапы! — машинально отвечает цитатой Даша.

Входит Соня.

— Девочки, вы хотите есть? А ты, Марина?

У подруг хорошая реакция, Марина прячет окурок за спину, а Даша с Алкой моментально суют пепельницу под одеяло.

— Вы что, курили, девчонки? — спрашивает Соня. — Кажется, пахнет…

— Нет-нет. — Алка и Даша смотрят на Соню честными глазами.

Из-под одеяла, как назло, плывет дымок. Маринка, делая вид, будто почесывает голову, машет рукой, разгоняя клубы дыма. Недовольная Соня уходит от них, укоризненно вздыхая.

— Фу, какая глупость! Мы уже на третьем курсе, нам, между прочим, по двадцать лет, ты, Дашка, могла бы уже командовать полком, а все боишься курить при родителях! — выковыривая окурок из кресла, возмущается Марина.

— Тебе хорошо, ты с Юлей с первого курса вместе куришь, и вообще она тебе как подружка, — отвечает Даша.

— Да, подружка… — грустно кивает Марина.

Юля начала работать в консультации на второй день после увольнения из клиники Отта. Первые полгода она ходила понурая, срывалась на Марине и требовала у бывшего мужа увеличения алиментов. Маринкин отец отвечал, что к перипетиям Юлиной карьеры отношения не имеет. Не надо было ей ставить абортацию на поток, потому что в потоке обязательно когда-нибудь произойдет сбой. Он также отметил, что его новая жена, медсестра, всегда безупречно делала уколы за свои маленькие, но честные деньги.

С тех пор как дочери исполнилось восемнадцать, Юля не получила от него ни копейки и уже необязательные по закону алименты прямым ходом попадали в Маринины руки. Отец справедливо хотел иметь за свои деньги у себя дома дочь, а не выслушивать претензии при передаче денег бывшей жене. Раньше он подлавливал Марину на улице, торопливо спрашивал, как дела, и, услышав угрюмое «нормально», неловко кивал и уходил. Марина смотрела ему вслед, и ей казалось, что он горбится и неловко машет руками. Теперь она регулярно появлялась в его доме и, отсиживая протокольные полчаса, вынуждена была делиться с отцом сведениями о своей жизни. Он робко пытался если не подружить старшую дочь со своей женой, то хотя бы поближе познакомить.

Маринке эти обязательные ежемесячные визиты были неприятны. Медсестра, которую она называла «мышь белая», ужасно подло вела себя в собственном доме — как хозяйка! Но ведь это дом ее отца, а значит, и Маринин, при чем же здесь мышь белая?

Девочку, тихую белобрысую школьницу, Маринка сестрой не считала и за все посещения ни разу к ней не обратилась. Даша с Алкой даже не знали ее имени, называли ее, повторяя за Мариной, «дочь медсестры». Но как иначе Маринка могла получить свои восемьдесят рублей?

Восемьдесят рублей от отца плюс повышенная стипендия пятьдесят, получалось, что Маринка каждый месяц держала в руках среднюю зарплату инженера или врача и могла тратить ее как хотела, а хотела она всегда только тряпок.

Юля за два года на новом месте оправилась, завела новую клиентуру, за деньги лечила случайно подцепивших какую-нибудь несложную венерическую болезнь. Иногда немного педалировала ситуацию и лечила, на всякий случай, чуть подольше, чем следовало. Но вся ее деятельность на собственный карман происходила от случая к случаю, и она была убеждена, что годы процветания остались позади. Чей-то чужой муж теперь приходил к ней все реже и реже, что, конечно, никак не связано было с ее новым материальным положением — смешно представить, что Юля кому-нибудь что-нибудь дает, — просто это были не лучшие для нее годы…

С дочерью Юля теперь всегда находилась в отношениях — иногда в любовных, но чаще в сопернических. Дело было в том, что она Марину кормила, и та считала это совершенно естественным положением вещей, ведь она же дочь, а Юля — мать! Юля же имела по этому поводу другое мнение, которое она регулярно доводила до Марининого сведения, — она мать, а Марина дочь! Поэтому они должны жить на общие деньги, которые складываются из Юлиных и Марининых, то есть стипендии и, как она выражалась, «отцовских подачек».

— Ты купила себе кожаный пиджак! На что, скажи, пожалуйста? Ах, скопила папашины деньги! А тебе не приходит в голову, что я тебя кормлю? Поройся в моем шкафу, ты не найдешь там ни одной такой дорогой вещи! Я все трачу на хозяйство, а ты, взрослая девица, даже тортик к чаю не принесешь!

Подобные сцены с различными вариациями повторялись при каждой новой покупке, то есть часто или очень часто.

— Мариночка, твоей маме обидно, что ты одеваешься лучше ее, — попробовала Алка как-то пожалеть Юлю.

— Нехорошо, когда в одной семье один человек живет лучше, а другой хуже! — объявила Даша свое мнение.

— Она пересчитывает мои юбки и говорит, что у нее должно быть больше, чем у меня! Не лезьте ко мне! — Марина так угрожающе сузила глаза, что девчонки быстро поняли — лучше не трогать, это их семейная интимность.

Потом Даша с Алкой подумали и решили, что дело не только в Маринкиной страсти к одежде. Привыкнув делить с Юлей отца, она теперь делит с ней ее же, Юлину, материнскую любовь. Просто эквивалентом любви она всегда выбирает деньги. Дает деньги — значит, любит, хочет отнять деньги — значит, не любит…

— Девочки, а Юля говорит, что на третьем курсе уже пора выходить замуж, потому что не успеешь оглянуться, как закончишь универ и попадешь в какой-нибудь женский коллектив. Где тогда знакомиться с приличным мужиком? В «Интуристе», например, одни тетки работают… так и не заметишь, как останешься старой девой!

Судя по печальной гримасе при упоминании Юли, они находились сейчас не в лучшем периоде отношений, но расспрашивать девочки не решились.

Марина снова улыбается.

— Эй, Дашка, Алка! Хотите, зайду сейчас к Дашкиному папе в кабинет и попрошу у него закурить?

— С ума сошла…

Маринка решительно направляется в кабинет, и через минуту они слышат крик:

— Что ты сказала?! Вон!!!

— Дикий человек твой отец! — на лету кричит Марина, вбегая в Дашину комнату.

Перед уходом она говорит Даше:

— Я буду продавать свое кожаное пальто, тебе первой предлагаю!

Маринино пальто — приталенное, воротник и планка, как на рубашке, несколько карманов, пояс, все вместе — Дашина мечта.

— Сколько ты хочешь? — дрожащим голосом спрашивает та.

— Тебе триста пятьдесят.

Новый год решили встречать на даче Маринкиного отца в Репине. Он даже не мог вспомнить, когда Марина его о чем-нибудь просила, поэтому согласился беспрекословно и даже радостно. Оговорил только, что приедет первого вечером с женой и дочкой, у «дочери медсестры» начались зимние каникулы.

— Девчонки, — радостно говорит Марина. — Оказывается, это он должен меня спрашивать: «Можно мне, дорогая Мариночка, поехать на твою дачу с моей жалкой медсестрой? Она будет сидеть тихо, как мышь, потому что она и есть мышь! Жирная белая мышь!» — кривляется Марина.

— Не увлекайся, скажи лучше, почему вдруг дача стала твоей?

— Вы помните, сколько лет Юля папашу донимала, чтобы он дачу на меня записал, потому что мой дед-академик перед смертью сказал, что дача Мариночке? Так вот, Юля так отца доняла, что он ей показал завещание, где черным по белому — дача единственной любимейшей внучке, то есть мне! Как повезло, что дед еще до их развода умер… О, черт, что я несу! Я не имела в виду… В общем, понятно… Вы представляете себе, сколько стоит огромная дача с участком в тридцать соток в таком месте?!

Марина молчит, прикрыв глаза от счастья.

— Дача большая, мы можем позвать много народу… Дашка, а Женьку ты с собой берешь? — небрежно произносит она.

— Да, ты же знаешь, мой Мумзель всегда со мной! А зачем тебе Женька? Я не замечала, что он тебе нравится.

— Он из хорошей семьи… Интересно, а я ему нравлюсь? Дашка, узнай!

— А я и так знаю; он говорит, что Алка глупышка, а ты — тайная брюнетка, потому что роскошная длинноногая блондинка не может быть такой умной!

— Возможно, он скоро убедится, что я настоящая блондинка! — Маринка смотрит на Дашу Юлиным цепким взглядом и невинно улыбается.

Перед Новым годом Даша учинила дома скандал. Папа мирно ужинал на кухне, одновременно поглощая яичницу и чей-то автореферат. Даша села напротив, вздохнула и, пытаясь совладать с нервной дрожью в голосе, решительно сказала:

— Пальто. Хочу Маринино пальто. Купи, пожалуйста. Ну, пожалуйста, только мне продают очень дешево! Кожаное!

— Сколько? — спросил Папа, не поднимая глаз от автореферата.

— Очень дешево! Мне повезло! — Она прихватила Папу через стол за рукав пиджака, проникновенно глядя ему в глаза. — Для такого пальто… Триста пятьдесят! Рублей…

Удивленно посмотрев на Дашу, Папа молча продолжил чтение. Очевидно, он посчитал ее слова неудачной шуткой, ведь триста пятьдесят рублей — это очень большая зарплата…

Даша заплакала с подвыванием.

— Надо скорее… Маринка его продаст, его все хотят!..

Всегда спокойный, живущий в тихом согласии со своими формулами Папа вдруг швырнул тарелку с остатками яичницы на пол и, ни слова не говоря, вышел из кухни. Кажется, такое случилось дома впервые…

— У всех… есть… кожаное пальто… — вслед ему захлебывалась рыданиями Даша, сбрасывая кусочек Папиной яичницы со щеки.

На следующий день пальто было куплено, и встречать Новый год Даша, несмотря на мороз, отправилась в нем. Пальто так удивительно пахло — сладким грибным запахом, чужой жизнью. «Climat», — сказала Марина, а Даша уважительно кивнула.

Пока вся страна под любимый фильм «Ирония судьбы…» крошит салат «оливье», девочки и Женька едут в электричке в Репино. В двух огромных сумках они везут еду. Маринка с Алкой купили все продукты сами, не доверяя бесхозяйственной Даше. На вокзале Даша спросила, сколько им должна, а Женька промолчал, и теперь она мучительно размышляет, удобно ли сказать Женьке, чтобы он купил в магазине на станции хотя бы бутылку вина.

Даша обещала ему, что в этот Новый год каждая из подруг приведет своих друзей и жизнь на даче будет кипеть. Компания собралась странная. Дашины друзья держатся особняком, презрительно посматривая на Алкиных сокурсниц с курсантами военного училища. Томные филфаковские мальчики постоянно переходят на английский, и напряженность в глазах одного из курсантов уже готова выплеснуться дракой. Даша с Женькой не расстаются, ему не нравятся чужие, он непрерывно ловит Дашин взгляд и корчит неприятные рожи. Она, как всегда, полностью у Женьки в руках, он дергает за ниточку, Даша смеется.

— Эй, Мумзель, у меня есть для тебя три подарка! Даша обрадованно смотрит ему в руки.

— Подарок первый — фига в горшочке. Подарок второй — сто рублей.

— Ты с ума сошел, так много!

— Ты, Мумзель, тоже даришь мне сто рублей.

— Как, у меня столько нет! — Наконец она понимает и смеется. — А третий подарок?

Женька подсовывает Даше стихотворение:

— Это тебе и твоему новому пальто. Кстати, оно что-то пахнет яичницей!

На клочке бумаги нацарапано карандашом:

И будет жизнь ключом кипеть, И добрым гением над нею

Пусть будет суждено лететь Пальто Марины словно фее.

Для праздника планировались вечерние платья, но в доме ужасно холодно, удалось натопить только одну комнату, и даже в ней лучше находиться в валенках. Стоя на широкой кровати, девочки на одну минуту надевают нарядные платья, зовут гостей полюбоваться, кружатся и снова, в джинсах и свитерах, прыгают с кровати в валенки.

К утру все разбредаются парочками по огромной даче, кого-то тошнит на родительской кровати, кто-то спит в туалете…

Марина долго разговаривает с Женькой на кухне и уходит спать только под утро. Она остается ждать отца, а несколько ее приятельниц, Даша с Женькой и Алка едут в город.

Они молча идут по дороге, но вдруг тишина нарушается злобным матом, и из-за деревьев появляются трое местных парней. Парни хватают за руки ближайшую к ним девушку и валят на землю. Дальше все происходит очень быстро, все бегают вокруг и кричат… Один из парней орет: «Отойдите, суки!» — и размахивает стальной цепью, у другого в руках железный прут… Даша в ужасе зажмуривается. В следующее мгновение она слышит удаляющийся топот и видит вдалеке спины Марининых подруг и Женьку, резво бегущего рядом с ними. Даша в ужасе рвется вперед, к ним, тут же оглядывается назад, опять хочет бежать и натыкается спиной на Алку, совершенно спокойно стоящую на дороге. Бросить Алку невозможно, и она бессмысленно топчется рядом, пока та, крича, бегает вокруг клубка тел на обочине. Наконец Алка останавливает машину, из которой выходят двое взрослых мужчин.

Клубок на дороге мгновенно разматывается, и пока Алка поднимает рыдающую девушку, Даша провожает глазами убегающих парней. Теперь, когда все позади, они кажутся нестрашными подвыпившими подростками.

Вскоре все трое догоняют на станции Женьку и девочек.

В электричке все сидят молча, не смотрят друг на друга. Надувшись и отвернувшись от Женьки к окну, Даша дремлет и просыпается от его злобноватого пинка в бок.

— Дашка, умный человек всегда соразмеряет опасность и свои личные возможности. Что я мог там один против этих животных? — Женька просительно смотрит на Дашу.

— Ты должен был…

— Я этой чужой мне девице ничего не должен, тем более я не должен ей свое здоровье. Нельзя быть такой одномерной…

— А если бы там была я? — не выдержав, спрашивает нахохлившегося Женьку Даша.

— Ну, тебя я бы, конечно, не бросил…

— Значит, Алка глупая? — Даша понижает голос.

— Ну, Алка, конечно, не клиническая идиотка, но и не Спиноза, мыслительные процессы у нее достаточно примитивны…

— Отстань ты со своими процессами, — прерывает его Даша.

«Мне неловко сказать ему, что он бежал с девчонками так, что пятки сверкали, а теперь умничает, — думает она. — Трус, а еще жадина-говядина, всегда свои денежки до копейки считает… Ну и что? — тут же возражает она самой себе. — Если я его люблю, придется принимать его таким, как есть…»

Женька вдруг направляет палец ей в лицо и говорит строго:

— Дашка, ты бы тоже вместе со всеми убежала, ускакала, унеслась, если бы не Алка!

Об этом гордая своим почти что подвигом Даша как-то не подумала.

— Да, ты прав, — признается она, примирившись с ним.

— Ладно, я буду называть эту историю «Нападение в Репино, или Подвиг Мумзеля на дороге», — милостиво добавляет он, расплываясь улыбкой и довольно поглядывая на Дашу.

Дома Соня спросила:

— Ну как встретили?

— Хорошо, — вяло ответила Даша. — Да, Женька подарил мне сто рублей.

— Молодец какой!

— И я ему тоже подарила сто рублей…

— Ты с ума сошла! — Соня тут же сообразила и рассмеялась. Начался новый год.

Алка попрощалась со всеми на Финляндском вокзале и побрела к автобусной остановке. Ехать домой не хотелось, родители, как всегда, поджидали с полным мешком претензий — не позвонила ночью поздравить с Новым годом, не сдала зачет по педагогике…

В гостях, куда Алка отправилась, не заходя домой, она просидела до двенадцати и на темной, без единого фонаря, улице поймала такси. Кто же не знает, что девушкам ночью одним в такси лучше не ездить, но если она еще задержится, родители ее просто убьют!

Марина не уехала с дачи домой, как собиралась. Она ни за что не осталась бы ночевать в одном доме с медсестрой, но хочешь не хочешь, а после того, как подружки торопливо сбежали в город, надо было хоть немного убрать дом — оставить медсестре загаженную кровать было все.таки слишком… Проклиная Новый год, ненужных ей гостей и отдельно Дашу с Алкой, Маринка мыла полы и так вдруг устала, что еле добрела до своей комнаты и заснула чуть ли не с тряпкой в руке. Сквозь сон она услышала, как приехал отец с семьей, зашел к ней и радостно произнес: «Отлично, пусть Маринка спит, тогда она с нами завтра побудет!»

Даша проснулась от Сониных спокойных, произнесенных обычным голосом слов:

— Даша, вставай, Папа умер.

Сказано было негромко, но Даша мгновенно села в кровати. Она не успела понять смысла фразы и где она находится, но что-то внутри полыхнуло и обожгло страшным жаром. Пока как автомат шла за Соней по длинному извилистому коридору, она почти проснулась, но сознание тормозило и, не желая вернуться окончательно, упрямо остановилось у какой-то черты, как у закрытой двери — не думать, не понимать. Что сказала мама и что вообще означают слова «Папа умер»?

Даша вошла в комнату родителей и пошатнулась. Папа лежал неподвижно, почему-то вокруг лица у него был повязан белый бинт… и он молчал, не говорил ей «привет, Пуська»… ничего. Даша упала на колени рядом с кроватью и закричала:

— Папочка, нет, не надо, Папа, я еще маленькая!

И тут же тихо и сразу безнадежно, как пятилетняя, попросила:

— Ну, пожалуйста.

Врачи уходили, виновато поглядывая на Дашу, скорчившуюся на полу в своей старой пижаме с уточками. Выглядела она со сна лет на пятнадцать, и врачи, глядя на нее, думали: «Вот ребенок остался без отца, и отец-то такой молодой, сорок два года…»

Соня вышла проводить врачей в прихожую, взглянула безумными глазами, тихо сказала «спасибо». Врач помоложе спросил коллегу:

— Укол нужен? Тот кивнул.

— Какая красивая жена у него, на итальянку похожа, — уже на лестнице заметил молодой врач.

— Да… красивая, — ответил тот, что постарше. — Жалко ее, и девчонку жалко, за полчаса человек умер…

Оставшись одна, Даша вдруг перестала задыхаться от ужаса, а спокойно и размеренно произнесла:

— Папа, прости меня, пожалуйста.

И только после этого заплакала. Сквозь горловой спазм прорывались хриплые, сдавленные рыдания: «Папочка, прости меня, пожалуйста, прости, я больше не буду!»

Сколько Даша ни думала, за что она тогда просила прощения, ей так и не пришло ничего в голову, честное слово, она ведь была хорошей девочкой и любила своего Папу…

…Папа записал Дашу в школу в Московском районе. Вокруг их панельной пятиэтажки таких одинаковых школ, построенных буквой П, было несколько. Соня хотела отдать ее в специализированную, английскую, тоже находившуюся неподалеку, но туда Дашу не взяли, объяснив свой отказ тем, что родители ее «служащие». Квота на служащих вся вышла, вот если бы она была дочерью рабочего, тогда да, а раз служащие, извините, возможности нет.

Папа вернулся домой очень расстроенный. Соня встретила его в крохотной прихожей их трехкомнатной квартиры и прыгающим голосом спросила:

— Ну что, ты ходил к директору? Что она сказала?

— Сказала, что лучше бы ты вышла замуж за слесаря! — огрызнулся Папа.

— Английская школа дает язык на всю жизнь, — безнадежно настаивала Соня, прижимая ладони к щекам. — Ты должен позаботиться о будущем своего ребенка. — Сквозь командный пафос предательски проскальзывали беспомощные интонации.

— Дворник, токарь, кухонный мужик — все достойны того, чтобы их дети знали иностранные языки, а мы с тобой, кандидаты наук, рылом не вышли! — Папа шутил, но в глазах его стояла обида. Даша знала, так бывает, когда не хочешь показать, как тебе обидно.

Первого сентября она отправилась в соседнюю школу с огромным букетом розовых и красных гладиолусов, с торчащими, будто приклеенными к голове, тугими косичками и черными уродскими очочками. Круглые очки скрывали огромные серо-зеленые глаза в длинных темных ресницах, выделяя на лице довольно крупный горбатый нос. Не очень хорошенькая барышня, глаза и нос на тонких ножках, зато с большими амбициями и желанием всегда быть первой. Для Папы!

Дашин служащий Папа окончил холодильный институт, защитил кандидатскую диссертацию и там же, в институте, работал. Но служба его не заканчивалась с приходом домой, из прихожей он сразу же нырял в крошечную комнатку, где все стены, от пола до потолка, занимали полки с книгами и папками, стоял самодельный письменный стол, представлявший собой всего лишь доску, положенную на стопки книг, и сигаретный дым смешивался с сухим затхлым запахом бумаг. Папа всегда был чуть-чуть не здесь и не сейчас, а в своих научных мыслях и бумагах, и необычные, загадочно-красивые слова «абсорбция» и «адсорбция» были с детства знакомы Даше.

Когда она думала о Папе, то перед ее мысленным взором, где бы то ни было — дома, в гостях, в поезде или на пляже, — он представал всегда только с ручкой и листом бумаги, чернившимся загадочными волнистыми закорючками. Папа — математик, создает математические модели химических производств, и если использовать его закорючки, то можно быстрее и дешевле получить продукт лучшего качества. В тридцать с небольшим Папа защитил докторскую диссертацию. Все говорили, что это уникально рано, обычно докторами наук в этой области становились годам к пятидесяти, а Папе вот удалось, ура, ура!

Когда праздновали защиту докторской, каждый тост начинали с того, какой Папа талантливый, а старенький Папин завкафедрой с полным женским лицом и отвисшими щеками торжественно сказал, что именно такие люди, как Папа, — гордость советской науки!

Даша такой его похвале удивилась, имя профессора с женским лицом последние полгода не сходило у родителей с языка. Они вдумчиво и подробно обсуждали, какие каверзы он изобретает с целью помешать Папиной защите, потому что не хочет; уступать дорогу молодым, а хочет владеть всем своим научным хозяйством единолично до пенсии, и после пенсии, и на том свете.

— Молодым везде у нас дорога, а мы, старики, поможем! — прочувствованно произнес профессор, растроганно похлопывая Папу по плечу и буравя его своими хитренькими глазками.

— Да уж, ты поможешь, — услышала Даша злобное шипение за своей спиной и, оглянувшись, увидела Папиного кафедрального приятеля дядю Леву. — Через тебя работа прошла просто чудом!

Заметив Дашу, он подмигнул ей и прижал палец к губам.

Папа был такой гордый, а Соня такая счастливая! На складной сервировочный столик на колесиках погрузили хрустальные рюмки и салатницы, выданные бабушкой для приема гостей, а столик взял да и сложился пополам вместе со всем семейным достоянием. Но родители только смеялись и говорили, что этой западной роскоши не место в их жизни, хотя бабушку они оба боялись до дрожи в коленках.

Профессор ушел рано, часов в девять, в прихожей он долго и покровительственно тряс Папе руку, целовался со смущенной Соней и даже растроганно погладил по голове Дашу. За ним стайкой потянулись другие институтские, не близкие гости, а остальные, как дети, оставшиеся без родительского присмотра, облегченно загомонили над растерзанным столом с остатками салата «оливье», бабушкиных пирогов и светящегося морковными глазками холодца.

Соня со своими самыми близкими подругами Адой, Фирой и Фаиной уселись на кровать в Дашиной комнате. Сначала оттуда доносился хохот. Они никак не могли расположиться, пихались как маленькие, и Соня, задыхаясь от смеха, кричала:

— Адка, убери попу или хотя бы одну грудь! Сядь лучше на пол!

— Фирка, Фаинка, она думает, что если ее муж доктор наук, так теперь ей можно с нами как она хочет! — взывала к подругам Ада, протискиваясь на Дашину узкую кровать.

Через минуту, постоянно прерываясь на хохот, они уже пели песню своего ленинградского детства про зубного врача Маруську, за подлую измену выдравшую любовнику четыре зуба, изображали действие в лицах и шепелявили за беззубого коварного изменщика.

Тебя безумно я любила, а ты изменил мне, палач!

Так вот же тебе отомстила, бездельник и подлый трепач! —

пафосно надуваясь, завывала Фаина, и все четверо покатывались со смеху.

Насмеявшись вдоволь, они затихли, а потом тоненько и грустно запели: «Калина красная, калина вызрела, я у залеточки характер вызнала…»

…Даша тогда очень Папой гордилась. «Жаль, что я уже во втором классе. Может быть, та противная директриса английской школы, зная, что мой Папа скоро будет доктором наук, взяла бы меня год назад в свою школу!.. С другой стороны, возможно, быть доктором наук еще хуже, чем просто служащим. Он теперь еще больше не рабочий», — думала она.

Она очень жалела Папу, когда у него что-то не получалось. Засыпая, Даша часто мечтала: «Когда вырасту, я все куплю, что им захочется! Папа будет всегда счастливый, а у мамы будет много красивой одежды и очень много, например, целых пять пар, сапог!»

Покупка сапог для Сони становилась эпохальным событием в семье, ведь сапоги стоили сто двадцать рублей, на десять рублей больше, чем вся ее зарплата. Поэтому сначала новые сапоги просто жили в изголовье кровати, и Соня впервые решалась надеть их в гости или в театр. Она начинала носить сапоги постепенно, протирала до блеска и с уважением возвращала каждый вечер в изголовье кровати. Только через месяц сапоги отправлялись в прихожую, где становились просто обувью, а не знаком Сониного счастья. Однажды Папа, приехавший из московской командировки, вошел в прихожую и с независимым, но значительным видом протянул Соне коробку. Соня открыла, увидела коричневые югославские туфли и, не веря своему счастью, на коротком вздохе прошептала:

— Это… мне?

«Все ей куплю, все-все! — жалела Даша маму. — И вся обувь у нее будет стоять в таком большом специальном шкафу, а не под подушкой храниться!»

…Приехали санитары и вынесли Папу из дома. Водитель не смог въехать в занесенный снегом двор, и машина «Скорой помощи» ждала на улице.

Соня с Дашей проводили его до машины и долго стояли у подъезда. Вернувшись домой, Даша позвонила в маленький северный город, сказала:

— Берточка, только что умер Папа, — повесила трубку и не двигаясь просидела в кресле у телефона до утра.

— Тетя Ада, ночью умер Папа.

Ада зарыдала в трубку в ту же секунду, как будто нажали на кнопку, и через полчаса уже была около Сони, с сухими глазами бесконечно повторяющей одну фразу: «Я не знаю, что делать».

— Это кафедра? Я — Даша Коробова. Папа не придет сегодня на лекции, он умер.

— Что?! Как это умер? Это что еще за шутки! Сотрудники кафедры появились дома очень быстро после Дашиного звонка, ведь от института до Садовой совсем близко. Кто-то остался на лестнице, а человек десять с растерянными лицами неловко топтались в прихожей, не зная, что сказать. Только одна, знакомая Даше в лицо женщина проговорила срывающимся голосом:

— Мы подумали, это какая-то ошибка, перепутали и позвонили нам на кафедру… Или кто-то хулиганит… боялись идти к вам. Придем, а это ошибка! Этого же не может быть!

Они и сейчас не верили, что Папы здесь нет, незаметно посматривали в глубь квартиры. Даша тоже не знала, что с ними делать, постояла еще минуту и позвала:

— Пойдемте. — Она открыла дверь кабинета, и люди, толпой двинувшиеся за ней, увидели кресло с накинутой на спинку Папиной любимой вязаной кофтой и Папин письменный стол с разложенными бумагами. На листе с недописанной формулой лежала Папина любимая ручка…

Застыв в дверях, все молчали… Вдруг какая-то незнакомая женщина зарыдала в голос, и, смешавшись, толпа, словно по сигналу, потекла к выходу.

А Даше плакать казалось стыдно. Она никому ни за что не покажет, как ей больно, никто не узнает, какой несчастной, потерянной и непонимающей она себя чувствует. Никогда! Только вот сейчас позвонит Алке…

Она набрала Алкин номер и, ничего не объясняя, коротко проговорила «Приходи скорей» и очень тихо положила трубку на рычаг. Алка принеслась через двадцать минут и с порога возмущенно заорала:

— Что за пожар, кто-то умер?!

— Да, Папа…

…Дома опять, как два года назад на Папино сорокалетие, пахло пловом, который варили на кухне молчаливые бывшие аспиранты-узбеки. Они же привезли деньги на похороны. Соня отталкивала деньги, выставляя перед собой руки дрожащим домиком.

— Обидите нас! — невозмутимо говорили узбеки, глядя на нее влажными глазами. — Как друг умирает, обычай такой — мы помогаем!

На похоронах Даша испуганно дергалась, когда кто-то пытался ее обнять или погладить. От чужих сочувственных слов было еще больнее. Да, они искренне расстраивались сами и жалели ее и Соню. Стоя у гроба, она очень четко ощущала свою отделенность от всего мира. Даша не могла разделить с ними свою боль, потому что ее ужас и растерянность были несоразмеримы с их сочувствием, для ее страшной боли не хватило бы никакой жалости. Не могла разделить свое страдание и с Соней, потому что просто захлебнулась бы в их общей сложившейся боли. Получалось, что она была одна.

Рядом с ней, крепко держа за руку, неотлучно находился Женька, только его сочувствие можно было принять, потому что Женька — все равно что она сама.

Так они и стояли вдвоем, сцепившись руками, а когда стали закрывать крышку гроба, в котором лежал Дашин Папа, одновременно повернулись друг к другу, обнялись и заплакали оба. Как мальчик с девочкой в детском саду.

После похорон Даше был очень странный звонок.