— Дашка, отвлекись от лекции на минутку, я должен задать тебе очень важный вопрос, — говорит Женька так серьезно, что она, мгновенно напрягшись, ожидательно вскидывает на него глаза. — Скажи… когда ты остаешься одна, ты корчишь рожи перед зеркалом? Нет? Ну и дура! А я корчу!

— Женька, у меня к тебе тоже серьезный разговор! Существует ли дружба между мальчиком и девочкой? — хихикая, спрашивает Даша.

— Не существует, потому что я не друг тебе, о, скудоумная несмышленая тварь, а твой Белый Отец! — надуваясь на глазах, важно отвечает Женька и подсовывает Даше принесенный из дома напечатанный на машинке текст. Старательно закрываясь от лектора, Даша читает Женькину домашнюю заготовку.

СОКРАЩЕННЫЙ ПОРЯДОК

ФАМИЛЬЯРНОГО ОБРАЩЕНИЯ

К БЕЛОМУ ОТЦУ

О, великодушный, неподражаемый, бесподобный Белый Отец!

Милостиво позволь подлой мне, скудоумной и несмышленой твари, донести до твоего всеслышащего уха, что в припадке небывалой для себя смелости я решаюсь бессмысленно пролепетать тебе, мудрому, милосердному Белому Отцу, бестолковые и нелепые обрывки своих жалких мыслей (коротко, но с подобострастием и превознесением Белого Отца излагается суть дела).

Насмеявшись, Даша отвечает первое, что приходит ей вголову:

— Белый Отец — слишком парадное обращение. Я буду сокращенно называть тебя Мумзель!

Теперь они обращаются друг к другу только так: Мумзель или Мумз. Сокращенно.

Даша не такая остроумная, как Женька, она не умеет так замечательно шутить. Но она очень хорошо понимает все его шутки, словечки, гримасы и даже выражение глаз. Она складывается пополам от смеха, от хохота у нее болит живот, градом катятся слезы, начав икать, она никак не может остановиться.

Они полностью совпадают друг с другом. Женька начинает, а Даша мгновенно присоединяется, подыгрывает ему и вскоре сама кривляется, поет и танцует, развивая его шутку. Становится непонятно, кто для кого шутит и кто кого смешит.

Сторонним людям их отношения непонятны. Если у них роман, почему не держатся за руки, не целуются в институтских коридорах? Не похожи они на влюбленных. Если это дружба, почему она смотрит на Женьку влюбленными глазами, ловит каждое слово? Почему он полностью настроен на Дашу, не сводит с нее глаз и расцветает от каждой улыбки?

Чтобы рассмешить Дашу, Женька использует не только лексические возможности, но и пантомимические. Он бежит по улице впереди нее, разваливается на скамейках и, примостившись у каждой встречной урны, изображает котов, придавая кошачьей морде разные выражения. Даша стонет: «Не смеши меня, я сейчас описаюсь!» Вдруг она перестает смеяться и сердито говорит Женьке: «Пошли быстрее домой, я, кажется, немножко описалась!»

Мумзели — особенные люди. На всем свете их только двое. Каждый имеет право стать Мумзелем, но никто на свете не может им быть. Даша не борется за первенство: Женька — конечно, Мумзель номер один, а она — Мумзель номер два.

Мумзели совершенно бесполые существа. Телесный контакт у них лишен даже тени сексуальности. Если они два дня не видятся, то при встрече обнимаются, Даша гладит своего Мумзеля по плечу, а он хлопает ее по спине, как мальчишку. Но обычно Даша избегает его касаться. Щуплый женственный Женька физически ей неприятен.

Женька с Дашей не только смеются. С утра до вечера они разговаривают, желая владеть друг другом ежеминутно. Как влюбленным, им важны все подробности проведенных по отдельности минут.

— Ты что делала, Дашка? Обедала? — звонит он. — А что ты ела? Пельмени? Сколько штук?

Женькин отец, Владислав Сергеевич Кротов, — большой начальник. Женька говорит о нем — «номенклатура». Когда Даша сказала Папе, кто Женькин отец, Папа сморщился и спросил осторожно:

— А он на человека-то похож?

— Похож, даже очень похож, он очень милый! — быстро и убедительно бормочет Даша. Ей хочется, чтобы родители полюбили Женьку и признали его важность в Дашиной жизни.

— Даша, а почему твой Женька учится в холодилке, а не в каком-нибудь престижном месте, например, на филфаке? — интересуется Папа.

— Его отец закончил наш институт, — рассказывает Даша. — Он считает, что мальчику надо получить техническое образование. Он сам работал инженером, а из инженера все больше становился начальником, только я не знаю подробностей его карьеры. Если тебе интересно, я спрошу у Женьки.

— Не интересно, я вполне представляю себе ход его карьеры, — отвечает Папа. — Женька твой неглупый и остроумный, но неужели он тебе нравится?

— Папа, — смущенно прерывает его Даша. — Я с ним только дружу!

Пост в исполкоме позволяет Владиславу Сергеевичу иметь государственную «Волгу» с водителем, который возит его на работу, ездит по поручениям Женькиной мамы и ждет, пока они сидят в гостях. Женьку, а вместе с ним и Дашу, он тоже возит иногда, например, в гости к Женькиному другу на дачу в Зеленогорск. Или забирает их поздно вечером от сокурсницы из Веселого поселка.

Существует, оказывается, великое множество благ, о которых Даша, профессорская дочка, и не подозревала. Копченая колбаса, Дашина страсть, икра, к которой она равнодушна, яркие загадочные баночки — все это привозит из распределителя водитель. Женька стесняется и водителя, и еды, отличной от той, которой Даша кормит его у себя дома.

— Женька, ты напрасно комплексуешь, дальше вкусной колбасы моя зависть не распространяется, — важно говорит Даша. — Я никогда не думаю о статусных вещах.

— О чем, Мумзель, ты так важно вещаешь? — подчеркнуто уважительно спрашивает Женька и слегка кланяется. — Я весь внимание.

— Есть люди, для которых важны статусные вещи — положение человека, квартира, одежда… Для меня это не так.

Женька, изображая удивление, прерывает Дашу:

— Оказывается, мой Мумз — образец чистоты и святости! Кое-кто, а именно один мой знакомый интеллектуальный ноль, гордится своим папой-профессором, собственной повышенной интеллигентностью, горбатым носом, большой квартирой на Садовой, джинсами «Levis», a также кружевными трусами, которые удалось отбить у лучшей подруги!

Секунду подумав, Даша высовывает язык, что означает отсутствие аргументов и полное согласие со своим Мумзелем.

— Я наполовину еврейка, — гордо сообщает Женьке Даша.

— Твой Мумзель — гомологично. Моя мама тоже наполовину еврейка, как и ты.

Даша удивленно изучает Женькино лицо с идеально прямым носом и светлыми глазами и неуверенно шутит:

— Да, теперь я вижу, у тебя совершенно… семитские зубы.

— Я — еврей, настоящий еврей по матери! Дашка, мы тихонечко гордимся еврейской кровью про себя, а записаны русскими. Я часто думаю, что это нечестно.

— Разумный компромисс, — пожимает плечами Даша. — Тебе легко рассуждать, ты на еврея не похож и тебя жидовкой не дразнили.

— Мумз, странно было бы назвать меня жидовкой, я, по-моему, мальчик!

— Не важно, бьют не по паспорту, а по морде, поэтому я истинный еврей, а ты русский.

Поздним ноябрьским вечером звонит Марина.

— Дашка, пойдем погуляем, я звоню из автомата напротив, — напряженным голосом зовет она.

— Уже почти одиннадцать, и дождь проливной… Приходи лучше ночевать, — предлагает Даша.

— Быстро выходи! — командует Марина, и через минуту девочки уже жмутся друг к другу в подворотне, боясь высунуться под дождь на Садовую.

Марина рассказывает, держа сигарету дрожащей рукой.

Юля, работая в Институте акушерства и гинекологии Отта, вынимает из теток, приходящих к ней на прием, только дефицитные вещи и связи, а по-настоящему на жизнь себе и Марине зарабатывает абортами. Аборты делают обычно под местной анестезией, это почти по живому. У Юли есть свой анестезиолог. Наркоз хороший, приятный. Женщина посмотрела сон, проснулась с ледяной грелкой на животе в чистой палате не на двадцать человек, а на пять… Что плохого делает Юля? Поток желающих сделать аборт под общим наркозом никогда не иссякает. Такая услуга стоит пятьдесят рублей, треть Юлиной официальной зарплаты.

— Конечно, — кивает Даша, — она не делает ничего плохого.

Произошла ужасная неприятность. У одной женщины после аборта случился сепсис. Юля не виновата, что она умерла, а теперь родственники хотят подать в суд.

— А что говорит Юля? — спрашивает Даша, уверенная, что она в состоянии справиться с любыми родственниками.

— Юля считает, что в суде доказать ничего невозможно, к тому же главный врач не допустит такого скандала, это же пятно на весь институт!

— Тогда все не так страшно, правда? Слушай, Маринка, а сколько лет было этой женщине… ну, которая умерла?

— Двадцать, но дело не в этом! — отмахивается Марина. — Юля говорит, что мы будем голодать. Из клиники ей придется уйти, это уже точно, а в женской консультации работать невыгодно… Она сказала, что на кусок хлеба она всегда заработает, а вот котлету уже не положишь!

Даша ни разу не видела Марину плачущей. Жалко ее. И Юлю жалко.

Дома Даша рассказывает Папе о Юлиных неприятностях, но Папа почему-то Юлю не жалеет, а только брезгливо кривит губы: «Твоя Юля…»

— Что же, по-твоему, всем этим женщинам лучше делать операции без наркоза?! — скандально повышает голос Даша.

— Конечно, с наркозом лучше, чем без, кто спорит… Противно, все это противно, неужели ты не понимаешь, Даша!

Но Даша не собирается понимать, и тогда Папа говорит:

— У твоей тетки Берты тоже только что были неприятности на работе.

Берта недавно получила звание заслуженного врача, какие у нее могут быть неприятности? Даша немедленно обижается:

— Вы мне не говорили! Никогда ничего не рассказываете, все скрываете, будто я еще лежу в пеленках и пускаю пузыри!

Одной из пациенток, которую Берта много лет лечила от бесплодия, удалось наконец забеременеть и родить. К сожалению, ребенок оказался нежизнеспособным и умер на второй день. Одновременно в отделении находилась пятнадцатилетняя девчонка, привезенная матерью, Бертиной институтской подругой, из дальнего уральского городка, чтобы родить вдали от дома и оставить ребенка в роддоме. У потерявшей ребенка бедняги шансов родить еще раз никаких, а усыновить ребенка так, чтобы он никогда не узнал об усыновлении, в их маленьком городке невозможно… Берта пожалела несчастную сорокалетнюю тетку, решилась и перевесила новорожденному номерок безо всяких оформлений. Просто отдала ребенка, понимаешь?

— Молодец! — восхищенно сказала Даша.

— Допустим, хотя я не уверен, что человек вправе брать на себя такую ответственность. Соблюдая человеческие законы, мы находимся ближе всего к соответствию нравственным правилам, хотя людям, даже умным, часто кажется иначе. Ну хорошо, а если бы она взяла за это деньги? Ты совсем иначе оценишь этот поступок, хотя Бертины мотивы остались бы прежними…

— А почему ты сказал, что у нее были неприятности?

— За всем этим последовала анонимка, комиссия и оргвыводы. От исключения из партии и снятия с работы Берту спасло только недавно полученное звание. Ну ладно, твою тетку по-человечески осудить трудно, но мотив Юлиных действий — только деньги, так что не надо путать Божий дар с яичницей и считать ее благодетелем человечества.

Даша почему-то вспомнила, как Юля как-то пришла с работы и, не стесняясь ее, легла на финский бархатный диван прямо в сапогах. Диван она купила только на прошлой неделе и нервно подергивала головой, когда девчонки на него садились. А тут сама улеглась прямо в сапогах, устала очень. Ноги подогнула под себя и лежит тихонечко, а с сапог на зеленый бархат грязь стекает.

— Мне все равно Юлю жалко! — Даша упрямо качает головой.

Папа гладит Дашу по голове и неожиданно ласково заканчивает разговор:

— Умница, Даша, правильно! Своих надо жалеть! Все, мне пора работать!

Первый курс проходил в бесконечном угаре вечеринок, десятках встреч, вихре моментально возникающих дружб и знакомств. Новые знакомые вечером казались замечательно остроумными, а на следующий день становилось очевидно, что ни с кем из них не встретишься больше никогда. Даша с Алкой ходили в Маринины компании, Марина с Алкой — в Дашины… У Алки завелись в институте подружки, у подружек были свои друзья и подружки… Получалось, что девочки бесконечно кочевали по каким-то вечеринкам.

Марина всегда веселилась и дружила со всеми гостями одновременно, Алка сидела тихонечко и всем улыбалась, а Даша присматривалась, изучала. У девчонок на троих было два любимых свитера, один зеленый, тонкой шерсти, а другой полосатый, полоска белая, полоска желтая. Оба формально принадлежали Даше, а носили их втроем, причем сама Даша пользовалась ими безо всяких льгот. Иногда менялись прямо в гостях. Алка подходила к ней и говорила: «Нечестно, ты зеленый свитер уже два раза надевала, отдавай!» Тогда они шли в ванную и, помогая друг другу, быстро переодевались.

Марина отлично училась на своем филфаке, Алка сдала зимнюю сессию на четверки, а Даша все еще толком не поняла, что учится в техническом институте. С начерталкой помог Папа, она даже спичечный коробок в трех проекциях не могла изобразить. Остальные предметы были не сложнее школьных математики и физики и не требовали особенного внимания, тем более что лекции они с Женькой посещали, и, непрерывно хихикая, Даша успевала все записать.

Все записанное своей рукой она могла оттарабанить на экзаменах с закрытыми глазами, зачастую не понимая, что за техническими терминами находятся реальные процессы. Только однажды Даша немного погрустила, выяснив, что Марина учит дополнительно французский и пишет курсовик на тему «Наполеон в творчестве Стендаля», в то время как сама она имеет возможность заняться волнующей темой «Массообмен в системе „твердое тело — газ“ при пониженных температурах». Но грусть эта была мимолетна.

К концу первого курса незаметно сложилась постоянная компания, состоявшая из учившихся в разных институтах мальчиков и девочек. ЛИСИ, все три медицинских, политех… Университетских студентов не было ни одного, ведь в универе евреи и половинки не учились. По странному стечению обстоятельств, а не согласно Дашиному выбору, все они почему-то оказались немного евреями.

Мальчики и девочки, плотно сбившиеся в один еврейский ком, почти никогда специально не обсуждали и даже не упоминали о национальных проблемах. Единственной официально принятой в компании идеей была оппозиция советской власти и любому официозу. Не как диссидентство, а просто как фига в кармане, которая полагается всякому приличному человеку.

Однажды с восемнадцатилетней серьезностью они чуть не подрались, обсуждая теоретический вопрос: смог бы кто-то из них выдать своего отца властям, зная, что он совершил подлость, ну, например, был в войну полицаем.

— Ни за что, выдать еще хуже, чем быть полицаем! — кричит Даша.

— Обязательно выдала бы, чтобы восстановить справедливость, каждый должен получить по заслугам! — яростно блестя глазами, убеждает Маринка. Марине Дашина компания понравилась, и она понравилась ребятам.

— На щит тебя, Маринка, ты новый Павлик Морозов! — Женька, как всегда, смеется.

— Хорошо, Бог с ними, с полицаями! Это абстрактный спор, ну а если твой отец… — вкрадчиво говорит Марина, ни к кому не обращаясь, — если твой отец — член партии, значит, он поддерживает эту идеологию, тогда что, ты сможешь его уважать?

У Женьки очень тонкая нежная кожа, ему не скрыть вспыхнувший румянец. Лучше сделать вид, что у него образовались срочные дела в другой комнате, и вернуться попозже. Даша молчит, она боится прилюдно спорить с Мариной, но про себя думает: «Да, я буду уважать моего отца — члена партии, а что же мне еще делать, если он мой отец?»

Алка не подходила этой компании, чувствовала себя в ней неуютно и постепенно, не обижаясь, стала бывать вместе с Дашей реже и реже.

— Мне неудобно, что я ее немножко бросила. Она мне как родственница, — говорила Даша Женьке.

— Ну и что, нельзя же всегда и всюду таскать за собой, к примеру, внучатую племянницу! — отвечал он.

— А как ты думаешь, почему мы все нашли друг друга? Я не выбирала друзей по национальному признаку, честное слово.

— Ты глупое носатое чудовище! Существуют понятия, незнакомые твоему жалкому уму, если его, конечно, можно так назвать. Это менталитет, воспитание, определенного рода чувство юмора…

— О да, все это относится к тебе, номенклатурный сыночек! Особенно воспитание!

— Меня же мама воспитывала, а ее — бабушка, — обиженно произносит Женька.

— Прости, Мумз, я не права! Ты настоящий Голда Мейер!

— Дура, Голда Мейер — женщина!

Летом приехала Берта. Праздновать сразу два события: сорокалетие родителей, и еще — ура, ура, даже не верится! — Папа купил машину!

— Знаешь, как они бедно жили, когда ты маленькая была! Помочь некому, Папа — аспирант, стипендия и Сонина крошечная зарплата. Она тебя с месяца в ясли за три трамвайных остановки носила. Надо было дачу летом снимать, так Соня колечко продала, у нее только эта память от мамы и была. Сонино детство было для Даши тайной, которую необходимо раскрыть. Ужасно хотелось узнать, какой Соня была девочкой, считала ли себя хорошенькой или, как Даша, мучилась сознанием собственной некрасивости, всегда ли девочки хотели с ней дружить и какой мальчик ей понравился впервые. Соня рассказывала мало и неохотно, а чаще кривила губы, уходила глазами куда-то далеко и говорила, что у нее как раз сейчас очень много дел. Даше удавалось расспросить только Берту, Сонину старшую сестру. Берту Даша обожала, ее редкие приезды в Ленинград из маленького северного городка были самыми чудными праздниками, лучше даже Нового года.

— Бебочка, расскажи про маленькую Соню!

— Соня младше меня на десять лет, наша мама умерла, и у нас была мачеха… я ей была как мама… — отвечала Берта и, помолчав, продолжала: — Соня все детство провела, ни на минуту не отрываясь от чтения. Приходила после школы, обедала с книгой, отставляла тарелку и читала до вечера.

Сонина мачеха, полная черноволосая Фаина с ярко накрашенными даже дома губами, никогда ее не ругала, разрешала хозяйством не заниматься, даже посуду мыть не заставляла. Она приходила вечером домой и спрашивала:

— Софья, ты ела?.. А, да, вот же тарелка…

— Да, тетя Феня, спасибо, — поднимала Соня туманный взор и опять утыкалась в книгу.

Даша, страстно пугаясь слова «мачеха», желала знать подробности:

— А эта тетя Феня, она маму не обижала? Не заставляла ее все делать, не придиралась?

— Я закончила медицинский институт и сразу уехала из Ленинграда в Сибирь, в этом маленьком городке я была единственным гинекологом, — чуть виновато говорила Берта. — А Соня осталась дома. Папа Соню любил и жалел… Папа был заведующий обувным магазином, а у Сони была одна пара туфель. Он не виноват, он же мужчина, а Соня никогда ничего не просила… Дашенька, с мамой лучше, чем с мачехой, даже самой доброй…

— А почему, как ты думаешь, мама никогда про свое детство и вообще про свою жизнь ничего не рассказывает, совсем даже не упоминает? — продолжала выспрашивать Даша. — Ничегошеньки не говорит, как будто она народилась сразу в нашей семье вместе со мной и Папой.

Берта пожала плечами.

— Девочка, я думаю, если у Сони было несчастливое детство и она не любит об этом говорить, то зачем нам с тобой делать ей больно, ты же умница… — мягко произнесла она.

Даша стеснялась Соню, как стесняются самых близких людей, предпочитая откровенничать с теми, кто подальше. С Бертой она могла обсуждать самую невозможную тему, задать любой, хоть и самый стыдный вопрос. Однажды Даше повезло: из маленького северного городка Берту направили в Ленинград на курсы повышения ее гинекологической квалификации, и она целый месяц пробыла у них. Когда Берта уезжала к себе на Север, с Дашей случилась истерика, она рыдала так, что немного обиженная в душе Соня попросила мужа проводить Берту, а сама осталась дома с зареванной, икающей от слез Дашей. Она быстро поцеловала Берту в прихожей и махнула рукой:

— Уходи скорей, не расстраивай ребенка!

С одной стороны, Соне было приятно, что Даша так любит ее сестру, которая ей, Соне, и сестра, и мать, и все возможные родственники. Только совсем чуть-чуть тлела обида. Ей хотелось быть для Даши… чем?., ну, вообще-то всем… С другой стороны, Бертина дочь Ривка, смешная грудастая толстушка, так нежно называла Соню «Софочка, маленькая фифочка» и тоже все ей, Соне, рассказывала, а с Бертой никогда не откровенничала… Тогда хорошо, пусть!

…Сорок лет Папе и сорок лет Соне. Они родились в один день. Гостей очень много, только Папиных аспирантов за все годы набралось человек пятнадцать. Дома весело, бывшие аспиранты из Ташкента варят плов, уважительно обращаясь к Папе «профессор». Многие друзья учились с родителями в институте, они тоже давно называют Папу «профессор», но это звучит насмешливо, как будто сейчас добавят «профессор кислых щей» и дернут за ухо.

Толстая Ада дружит с Соней всю жизнь. Соня привела к ней показать Папу сразу же, как у них наметился роман. Желая понравиться Аде, Папа принес три килограмма конфет «Пиковая дама», и она на спор съела все три килограмма разом. А что ей, Аде, она без труда могла Папу поднять и поносить на руках, такой он был в двадцать лет худенький, хоть и надел тогда пиджак с подбитыми ватой плечами. «Хотел показаться посолидней, а как пиджак снял… о Боже, просто цыпленок!» — вздыхает необъятная Ада.

— Эх ты, профессор… — тянет Ада и нежно тычет его кулаком в грудь. Несильно, но Папа пошатывается.

— А вы знаете, чья заслуга в том, что сейчас мы видим перед собой гордость советской науки, а не опустившегося картежника? — поднимается с бокалом в руке Папин институтский друг.

Эта семейная легенда Даше знакома. Институтский друг собирается говорить о Соне, Соне-отличнице, золотая медаль во французской школе на Владимирском, красный диплом в институте.

Серьезная отличница Соня спасла Дашиного отца для науки. Папе, отличному преферансисту, угрожало отчисление с третьего курса за несданную зимнюю сессию. Всю осень будущий молодой доктор наук писал пулю в институтской общаге на Яковлевском, и, между прочим, уверял Папа, ему почти всегда шла карта. Злокозненная картежная жизнь уже почти совсем засосала его, как вдруг явилась прекрасная Соня. Раз — и юный будущий Дашин Папа уже сидит не в общаге, а на лекции по сопромату, в сотый раз выводя карандашом на обложке тетради: «Соня, Соня Гохгелеринт, Соня, Соня…» Два — и Папа заглянул в лекции, сдал долги и забыл про свою карточную компанию, из которой, кстати, никто не пропал, не сгинул в картежном чаду… Три — свадьба, и через год Даша родилась. Теперь он играл в преферанс только летом на пляже и только под бдительным оком Сони. «Дети, кричите „ура!“, у вашего папы бура!» — шутил Папа с маленькой кривоногой Дашей в пляжных, вымазанных песком трусиках.

Звучит еще один тост:

— В этом доме никогда не звучало глупое предложение купить дачу, трудно представить, что Соня отложит книгу и будет копаться в земле! В этом доме не покупают ковры и хрусталь, и в серванте, где у порядочных людей хрусталь, посмотрите, у них почему-то стоят книги! Соня! Ты наконец купила себе сервиз «Мадонна»? Без этого сервиза я не могу тебя уважать, Соня! И скажите наконец, зачем вам столько книг?! Ладно уж, мы любим вас такими, без золота и ковров, окруженных прекрасными друзьями… За вас, ребята, дорогие наши!

У родителей такие прекрасные друзья! Даше нравится, что они, хоть и взрослые, даже уже немного пожилые, смеются, рассказывают анекдоты, танцуют, песни поют смешные про санитарку Тамарку, про желтый чемоданчик. А Соня с Адой вдвоем спрятались на минутку в Дашиной комнате и смеются так, что у них текут слезы и Соня начинает икать.

Как Даша, когда ее Женька смешит. Видимо, икать от смеха у них семейное.

— Сонька, ты можешь себе представить, что здесь когда-нибудь будут наши внуки бегать? А мы будем так же хохотать? — Сорокалетие ближайших друзей настроило несентиментальную Аду на лирический лад.

Соня думает сейчас о другом, а Сонино другое — это всегда Даша.

— Даша от нас отдалилась, приходит из института, ест с книгой и убегает до вечера.

— А, кстати, — спрашивает Ада уже обычным своим командным тоном. — Что у нее с этим мальчиком, сынком большого начальника? Я сильно сомневаюсь, что нам это надо!

— Дашка, в воскресенье мы едем к нам на дачу! — командует Женька.

— С какой целью? Mы будем коротать время с твоими родителями на веранде вокруг довоенной газовой плиты? Где ваша дача?

— Цели неопределенные, а дача в Токсове, это поселок такой, его в честь меня назвали! Там будет куча козлов (типа тебя), козлищ (вроде тебя) и, наоборот, милых, образованных (как я) людей.

Дача огромная, кирпичная, и ни одной старой, отслужившей свой срок в городе вещи там нет. Женькиного отца Владислава Сергеевича можно легко изобразить в стиле «точка, точка, запятая». Узкая полоска губ, некрупный нос направлен на Дашу, маленькие глаза на почти круглом лице смотрят, как будто пробу снимают. Полный, одышливый, он стоит в своем парнике в темном костюме и галстуке и нежно гладит каждый огурчик.

— Зачем вам такие огромные парники? — шепчет Даша.

Ей кажется, что дача сама по себе неинтеллигентное дельце, а уж парники… просто стыд!

— Дачу солдаты строили, они и парники возвели. Извини, Мумзель, дети за родителей не отвечают!

Женькина мама, Евгения Леонидовна, не просто похожа на еврейку, она, как говорит Соня, типичная еврейка, с носом еще горбатей Дашиного, выпуклыми глазами и черными кудрявыми волосами. Она бросается Даше навстречу, обнимает ее и неожиданно низким голосом ласково говорит:

— Ты Дашка, я все про тебя знаю, мне Женька рассказывал.

Женька стоит красный, почему-то совсем не шутит, смотрит на маму нежно, не скрываясь. Даша и вообразить не могла, что у них такие нежные отношения.

— Откуда ты у своей мамы такой светленький? — тихо спрашивает Даша, когда Евгения Леонидовна отходит к мужу.

— Я вылитый отец в молодости, покажу тебе потом старые фотографии.

Со своим мужем-начальником Евгения Леонидовна разговаривает очень почтительно, а он к ней подчеркнуто внимателен и нежен. Даша понимает: Евгения Леонидовна здесь единолично главная, но она умная и ни за что этого не покажет, будет всячески подыгрывать мужу, он — хозяин в доме.

Здесь сегодня гости. Полные мужчины в костюмах и белых рубашках и женщины, почти все крупные, с пышными прическами, произносят тосты. За очередностью Евгения Леонидовна наклоняется к Даше и тихо спрашивает:

— А твой папа водочку пьет?

Даша теряется, не знает, как ответить. Сказать, что пьет, получится, что Папа — алкоголик, сказать правду, не пьет, можно обидеть, получится, что Дашин Папа — трезвенник, а вот хозяин, Владислав Сергеевич, выпивает. Можно сказать, что пьет по праздникам, но это глупо, для Папы выпить — это вовсе не праздник…

Встает очередной лысый дяденька в костюме, с рюмкой в руке.

— Уважаемые хозяева, уважаемая Евгения Леонидовна, глубокоуважаемый Владислав Сергеевич! Для меня большая честь сидеть с вами за этим столом! Разрешите мне, в эту торжественную для меня минуту, выразить мое глубочайшее уважение к вам, уважаемый Владислав Сергеевич…

Даша запуталась, поплыла и поймала только конец тоста. Дяденька выскочил из «уважаемых» и говорит какие-то странные слова:

— Тостуемый и тостующий пьют до дна!

«А вдруг меня тост говорить заставят?! — в ужасе думает она. — Может, как в детстве, сползти на попе под стол и прошмыгнуть между чужими ногами? Если я тихонько проползу, вагоноуважаемый глубокоуважатый не заметит».

— Пойдем, Мумзельсон, — шепчет Женька.

Даша тихонечко выползает из-за стола, ловя неодобрительный взгляд начальника праздника Владислава Сергеевича.

Пока застолье продолжается, они сидят под одним пледом на дальней маленькой веранде и слушают Галича.

— Если кто-нибудь войдет, мы сразу выключаем, — предупреждает Женька.

Даша давно любит песни Галича, но своих записей у нее нет.

— Женька, — смеется она. — Получается, что антисоветский Галич — такой же дефицит, как копченая колбаса, недоступные гостиницы, дешевые путевки… Твои родители когда-нибудь с тобой на антисоветские темы разговаривали?

— С ума сошла, отец же номенклатура, а мама… она никогда ему не возражает. Она у меня очень умная, все понимает, мы с ней обо всем разговариваем класса с восьмого. А отец искренно верит в коммунизм и так далее. А твои?

Даша задумалась.

— Прямо — нет, никогда. Я несколько раз задавала такие вопросы, Папа больше глазами отвечает, чем словами… Я думаю, они еще больше, чем твои, боятся, особенно Соня.

— Они по-разному боятся, Мумзель. Например, я Галича слушаю или Зиновьева читаю, они боятся, что кто-нибудь узнает и у отца будут неприятности. А твои все понимают и боятся по-настоящему — за работу, за тебя, мой Мумзель… за свою свободу даже…

Наконец гости разъехались, некоторые уехали на своих машинах, лысый дядька, запутавшийся в тосте, ушел на электричку, а за несколькими парами приехали черные «Волги», как у хозяина дачи. Евгения Леонидовна зашла на террасу, услышала Галича и, легко прикоснувшись к Женьке, сказала:

— Женечка, всему есть свое место и время, — и позвала их пить чай на большую веранду.

Владислав Сергеевич, настроенный очень благодушно, расспрашивал Дашу о родителях, выпил еще пару рюмок коньяку и произнес:

— Ты, Дашка, мне нравишься! Ты на Евгению Леонидовну в молодости похожа, она тоже такая скромная была. — Мечтательно помолчав, он продолжал: — Хорошо, что вы с Женькой дружите, только вот одно неправильно: у вас все друзья — евреи… А кто с евреями дружит, даже если сам русский, никогда карьеру не сделает!

От неожиданности Даша выпалила:

— Но ведь у вас самого жена… ведь Евгения Леонидовна, она еврейка!

Владислав Сергеевич надулся и весомо произнес:

— Она по паспорту русская, кроме тех, кому положено, никто не знает, что в ней есть еврейская кровь! — Он угрожающе посмотрел на Женьку.