Скрестив на груди руки, замерев и словно затаив дыхание, индеец смотрел на Луну. Ее полный диск отливал багрянцем. Облака быстро скользили по небу, и Мак Аллен мог бы поклясться, что Луна каждый раз появлялась из-за них все более блестящей, словно облака были тряпками, которыми невидимые руки начищали огромное медное блюдо. «Что это с Луной?» — чуть не спросил он Атахуальпу, но не решился нарушить молчание. Два часа тому назад, когда они пересекали на плоту реку, индеец попросил его молчать: — Если заговоришь, дорога убежит…
      — Куда? — спросил он, но, не получив ответа, замолчал; он был достаточно суеверен, чтобы подчиниться тому, кто и сам следовал суеверию, когда решился перевезти его за реку, туда, куда не ступала нога белого человека.
      В чаще девственного леса они то и дело останавливались, и индеец замирал, скрестив на груди руки и уставившись на буйное сплетение лиан. Мак Аллен не сразу догадался, что за клубками этих растительных змей каждый раз скрывался огромный каменный идол, перед которым и замирал, сосредотачиваясь, Атахуальпа. Зеленые браслеты на его запястьях, казалось, фосфоресцировали, и Мак Аллену приходилось отгонять от себя странную мысль, что индеец скрещивает руки, чтобы вызвать свечение камней, скрытых за зелеными побегами. Раза два ему показалось, что призрачный луч, как бы отвечая, на мгновение вспыхивал из-под сплетения лиан, но он поспешил уверить себя, что это просто плод его воображения или свечение гнилушки, а то и кусочка слюды на древнем камне.
      Хотя перед ними не было никакой тропинки, Атахуальпа уверенно шел вперед и все чаще застывал перед камнями, оберегаемыми буйством лесной растительности. Им не встретилось ни одного препятствия и не попалось ни одного дикого зверя, хотя ночь была полна шорохов. Наконец, они вступили в скалистую долину и снова остановились. Молча, не в силах оторвать взгляд от казавшегося безжизненным лица своего голубоглазого проводника, Мак Аллен ждал.
      Шумная мелодия леса приглушенно звучала теперь где-то позади. Время от времени он различал стон обезьяны, настигнутой во сне ягуаром, или резкий крик ночной птицы, но остальные звуки сливались в беспокойный гул жизни и смерти. Страха не было… Мак Аллен давно не испытывал этого чувства… «С каких пор?» — раздумывал он, уставившись невидящим взором в рыжую гриву таинственного потомка инков.
      С того утра, когда, проснувшись, он почувствовал у сердца острие каменного ножа и встретил холодные глаза нагнувшейся над ним старухи, там, в хижине, до которой дотащился из последних сил, после своего поразительного бегства из-под виселицы в Лиме? Нет, он помнил, что тогда он не испугался. Старуха привела его в поселенье. Ее сын, Атахуальпа, сопровождал его сейчас.
      Или раньше, когда ему читали смертный приговор в сырой тюремной камере? Директор разглядывал свои ногти, дул на них и наводил блеск, натирая их о рукав форменной куртки… Но Мак Аллен помнил, что ему не было страшно. И с удивлением обнаружил, что не испугался даже тогда, когда на окраине города перед ним появился Диего с целой сворой испанцев. Он понял, что Диего предал его, и все же… Почему? Ведь тут испугался бы кто угодно. Не боятся только дураки. И вдруг, со всей силой ужаса, пережитого в детстве, он вспомнил.
      Перед его глазами возникло кладбище. Над склепом дона Винсенте возвышалась черная пирамида, увенчанная крестом из зеленого мрамора, словно вырезанным из куска окаменевшего яда… Это была глупая игра, пари, заключенное из детского фанфаронства: он сам взобрался на верх пирамиды, и приятели в мгновение ока привязали его к зеленому кресту. Какое-то время ему казалось, что он еще слышит голоса ребят, подбадривающих друг друга и спешащих выбраться с кладбища, на котором Луна уже начала будить привидения.
      Потом наступила тишина. Лишь шорох летучих мышей…
      Руки затекли, и холод камня проникал сквозь залатанную рубаху. Лучи Луны, играя на тропинках между могилами, рисовали тени вампиров. Возле железной ограды, подняв к небу голову, выла собака. Ему стало страшно, и он завыл вместе с ней. Прочитанные молитвы не ослабили веревок, и когда утром вернулись мальчишки, они нашли его бессильно свесившимся в веревочной петле. Две недели с его рук не сходили синяки. Узнав о происшедшем, старый пират выпорол его канатом, потом крепко обнял. Мак Аллен улыбнулся. «Смешно, но с тех пор мне больше не было страшно. За одну ночь я растратил запас страха на целую жизнь…» Рука индейца коснулась его локтя, и Мак Аллен отскочил, морщась и глотая проклятье: Атахуальпа коснулся того самого места, в котором веревка изранила когда-то руку мальчика. «Разве можно так, мгновенно, перенестись в прошлое?» Индеец указал пальцем на дорожку, словно выхваченную Луной из бездны. «Золото! Дорога золота!» Еще секунду назад она была невидима. Теперь Мак Аллен различал каменные плиты, аккуратно уложенные между двумя низкими стенами.
      Дорога начиналась прямо перед ними и тянулась, неправдоподобно прямая, к огромному кровавому диску Луны. Она поднималась вверх и, казалось, в самом деле вела на Луну.
      Атахуальпа несколько раз простерся перед ней, падая и выпрямляясь с удивительной ловкостью, потом сделал Мак Аллену знак и ступил на плиты, между которыми росла мелкая серебристая трава, слегка окрашенная пурпуром лунных лучей. Мак Аллен молча последовал за ним.
      Старинный путь инков так мало пострадал от дыхания времени, отделявшего двух людей с голубыми глазами от священного Инки, которого некогда проносили по этим плитам на золотых носилках! Даже если инки были более искусными строителями, чем римляне — как уверял Фрэй Мигуэль — состояние дороги было поразительным. Следя за искусным чередованием разноцветных камней, из которых были сложены низкие стены, Мак Аллен даже подумал, не поддерживало ли эту дорогу племя Атахуальпы. В таком случае индеец несомненно знал город и тайники, в которых хранилось золото. Он потрогал свой нож.
      И вспомнил вечера, проведенные в поселенье индейцев. Первыми решили, что он — сын Виракочи, старики, пораженные его белой кожей, голубыми глазами, рыжими волосами и бородой и тем, что он знал их язык.
      Он понял, чего они ждут от него, и вступил в игру, ведя себя так, как от него ожидали, — сурово и с достоинством, как подобает потомку стольких поколений Сыновей Солнца. Убедившись, что ему нигде не найти лучшего убежища, несколько дней он с удовлетворением принимал суеверное уважение и неясные надежды, которые вызвало в поселеньи его появление. Испанцы искали его, он знал, что тому, кто принесет его голову в Лиму, назначена премия, но был уверен, что каждый индеец вынесет любые пытки и умрет, так и не открыв его убежища, — как возлюбленная Инки Манко предпочла, чтобы ее голой привязали к дереву, выпороли до крови и наконец пронзили стрелами, но не выдала места, в котором спрятался Манко, чтобы организовать сопротивление Писсаро. С цинизмом подлинного авантюриста он пользовался неисправимой наивностью индейцев. Вера в то, что их бородатые белые боги когда-нибудь вернутся, придя со стороны моря, сделала их жертвой испанских конквистадоров, которых они приняли за этих богов, но и эта кровавая трагедия их ничему не научила. Та же глупая вера заставляла их теперь склонять головы перед Мак Алленом, и они были готовы жертвовать ради него последней каплей крови.
      — «Гори» — говорил Атахуальпа. — Золото… Сердца чужестранцев жаждут золота. Они не знают, что золото — это кровь Виракочи, и мы собрали его, потому что оно — жизнь, потому что все поет и веселится при его блеске. Они даже золото превратили в смерть. И убивают нас за него…
      — Но у нас еще есть золото, много золота, — шепнул один старик. — Мы храним жизнь…
      Глаза Мак Аллена вдруг вспыхнули — как тогда, в индейской хижине.
      — Завтра я должен видеть золото, — сказал он. — Если его довольно, хорошо. Если же нет…
      Он не решался говорить слишком ясно, так как не слишком хорошо знал их верования и боялся в чемнибудь ошибиться. Если бы с ним был Фрэй Мигуэль…
      Но окружавшие его люди не удивились.
      — Атахуальпа проводит тебя завтра, — сказал старик.
      — Золота у нас много, увидишь сам. Мы храним жизнь…
      — Но огонь больше не пылает, пламя едва теплится. В вьючный скот превратили они Народ Солнца. Истребляют нас, как стада лам. Гонят под бичами в шахты, и мы добываем для них золото Жизни, серебро Луны и медь Земли… Мы изнемогаем, Виракоча!
      — Наши женщины — рабыни чужеземцев.
      — Наши земли стали их землями.
      — Мы погибаем тысячами, измученные, голодные. Наши дети болеют и умирают…
      — Мы угасаем во мраке, невидимые, незнаемые…
      — Мы изнемогаем, Виракоча!
      Голоса вздымались и ниспадали в горестной литании, и Мак Аллен уже не различал говорящих. Но он слушал их причитания лишь одним ухом. Единственное, что ему было нужно, — это золото, которое он обнаружит завтра, золото, которое хранят люди, сидящие возле него, и которое он извлечет на свет. С их золотом он уедет в Европу. Все двери откроются перед его звоном. Прочь с дороги, расступитесь, этот сеньор приехал из Перу! Его карманы набиты золотом! За один день он тратит столько, сколько другие за год.
      Это ему принадлежит дворец, в котором полно слуг, из окон которого доносятся самые веселые песни в Мадриде и до самого утра идет пир. У него самые жрасивые арабские скакуны и самые прекрасные рабыни язычницы, потому что он — из Перу. Из Перу. С золотом из Перу.
      Мак Аллен глубоко вздохнул. Он все еще сжимал в руке нож, и резная рукоятка больно впилась ему в пальцы. Нужно было успокоиться. В двух шагах от него Атахуальпа скользил сквозь сырую холодную ночь.
      Летучая мышь прошелестела над головой Мак Аллена.
      Они подошли к краю пропасти. Дорога останавливалась у глубокой расщелины и снова поднималась на дотгом берегу, слегка окрашенном лунным светом. Через пропасть был перекинут плетенный мост из лиан. Мак Аллен увидел, как тело индейца раскачивается вместе с хрупким плетением, и вспомнил, что недавно такой же старый мост оборвался и сбросил в Апуримак нескольких прохожих. Об этом ему рассказал тоже Фрэй Мигуэль. Если подумать… Все это было не так уж давно, не больше тридцати лет тому назад… И вдруг он улыбнулся, словно услышав, как кто-то шепнул ему на ухо: — 20-го июня 1714 года!
      И впрямь, меньше тридцати лет. Его отец, старый пират, только что обосновался в Куско, покинув братию флибустьеров, с которыми бороздил Караибское море.
      Только что женился — кто его знает, в который уже раз — на молчаливой Куси-Койлор, индианке, которая еще кормила грудью маленького Мак Аллена…
      Замерев на другом берегу, подобно идолам, которых Мак Аллен видел на севере, возле озера Мичиган, впереди ждал Атахуальпа. Он мог бы стоять так, не теряя терпения, целыми часами. Мотнув рыжей бородой, Мак Аллен ухватился рукой за толстый, как его шея, канат и, покачиваясь, начал продвигаться по плетеным мосткам. Посередине он остановился и взглянул в пропасть.
      Освещенный Луной, возле огромного камня растянулся скелет — казалось, он прилег отдохнуть. Интересно, давно он так спит? Череп откатился и отдыхал на расстоянии вытянутой руки от грудной клетки. Мостки раскачивались под шагами Мак Аллена, словно качели.
      Ощущение было приятное, хотя голова слегка кружилась и казалось, что тяжелое тело собирает все свои силы, чтобы оторваться и полететь. Если бы не застывшая фигура индейца впереди, Мак Аллен издал бы громкий крик. Теперь же он просто прошел над старым скелетом, раскачиваясь сильнее, чем это было необходимо. Когда его нога коснулась каменного берега, Атахуальпа, как тень, двинулся вперед.
      Голоса леса уже давно не было слышно. Облака растаяли, и звезды мерцали вокруг окровавленной Луны, «Такой ночи у меня еще не было», — подумал Мак Аллен, взволнованный захватывающим чувством ожидания. «Такая ночь не может кончиться, как все остальные. Ведь она сулит золото…» Он не думал о том, как убьет Атахуальпу, все его мысли были прикованы к золоту. Ему казалось, что он улавливает ожидание великого откровения в сыром и холодном молчании ночи, в безветренной погоде, в равномерном скольжении индейца. Все это было ожиданием, и в этом ожидании, наполнявшем его сердце, слились небо и земля.
      И вдруг Мак Аллен совершенно ясно почувствовал, что все, что он пережил, все, что он перечувствовал с тех пор, как открыл глаза и вступил в борьбу за что-то таинственное и неопределенное, движимый темным, упорным стремлением, все его радости и поражения — все это было нужно для того, чтобы приготовить его к той ночи, в которую он вступал сейчас.
      — Крепость мертвых, — сказал Атахуальпа, не поворачиваясь.
      Он остановился, и его вытянутая рука указывала в ночи на что-то, для Мак Аллена не различимое.
      — Где? — отчаянно крикнул он и кинулся вперед, толкнув стройную фигуру индейца.
      Атахуальпа едва успел схватить его в объятия и тем помешал ему провалиться. Они стояли у крутого обрыва, и Крепость Мертвых виднелась внизу, в долине. Тяжело дыша, Мак Аллен пожирал глазами зрелище, которое не открывалось еще ни одному белому.
      Окрашенная в багрянец лучами Луны крепость симметричными рядами рассыпалась по огромной каменной воронке. Скалистые стены окружали ее со всех сторон, розовые, словно усыпанные прозрачными лепестками.
      — Кратер вулкана! — удивленно шепнул Мак Аллен.
      Атахуальпа, по-прежнему молча, начал спускаться по ступеням, вырытым прямо в наклонной стене. Лестница вела к огромной центральной площади крепости. Мак Аллен уже с этой высоты различал строгую архитектуру зданий. Никакого орнамента, который оживлял бы стены. Каменные лестницы поднимались к суровым башням. Прямые улицы разделяли здания, расположенные вокруг площади, и Мак Аллена ужаснуло это никогда еще не виданное им зрелище пустого города.
      «Крепость мертвых. Все мертво. И камни домов, и настил улиц, и пыль. Как спуск в ад…» Но крепость, которая словно вырастала ему навстречу по мере того, как они спускались вниз по сточенным шагами мертвых ступеням, была не похожа на ад. Полное спокойствие, ничем не тревожимое минеральное молчание…
      Поздней ночью из всех городов, которые знал Мак Аллен, уходил трепет жизни. Но при этом всегда угадывалось дыхание людей, спавших за темными окнами, и даже крысы, скользившие по улицам, доказывали, что города были живыми. А в этой крепости, к которой он спускался вместе с Атахуальпой, все было мертво.
      Даже имя.
      Теперь, когда индеец прервал наконец молчание, Мак Аллену хотелось, чтобы он говорил. Ему казалось, что хрипловатый голос может снять проклятие и оживить город небесных Сыновей Солнца. Но Атахуальпа молчал.
      — Ты уже бывал здесь раньше? — спросил Мак Аллен, хотя знал, что его спутник пришел сюда не впервые.
      — Да, — коротко ответил индеец.
      — Один?
      Неопределенное движение руки, которое могло означать и да и нет. Мак Аллен вдруг почувствовал тепло, которое поднималось со дна воронки, из покинутых домов. «Тепло смерти?» — промелькнуло у него в голове. Он не знал, на какой они высоте, — во всяком случае, больше одного лье от кратера вулкана, но в нем явно хранились запасы тепла. Каменное чудовище просто спало. В один прекрасный день оно проснется и восстанет в пламени и дыме, разрушая мертвые дома и каменные улицы, губя воспоминания. Не справедливо ли забрать у него золото, с которым ему больше нечего делать?
      Они продолжали спускаться. Мак Аллен попытался представить себе эту каменную лестницу, оживленную нескончаемым движением стройных фигур, закутанных в кровавого цвета одежды. Ему никак не удавалось убедить себя в том, что эти люди жили на самом деле, что каждому из них было дано определенное количество лет, бесконечная вереница дней и ночей, которые они расточили, питая ими бестелесного дракона времени. Он попробовал представить себе надежды и цели, двигавшие одним из этих людей, тысячу раз поднимавшихся и спускавшихся по стертым ступеням… одним из тех, кто высекал эти ступени и однажды поранил себе пальцы ног, запнувшись об острый край камня, который Мак Аллен только что миновал… Он пытался представить его себе сидящим на согретой солнцем ступени и потирающим посиневшие пальцы, в то время как потоки других людей равнодушно текли мимо. Какой-то приятель узнал его и остановился спросить, что случилось. Они поговорили о женах, о детях и пошли дальше вместе, делясь новостями. Приятель начал было насвистывать припев модной песни, привезенной накануне из Куско, но спутник его перебил. Его старшая дочь была Девой Солнца, и ходили слухи, что ее принесут в жертву Виракоче ради выздоровления небожителя Инки, заболевшего два дня тому назад. Два пленника уже были убиты, и их тела, набитые соломой и золой, висели в Доме Победы. Приятель радостно поздравил его с высокой честью, которая выпала на его долю…
      — Глупости! — громко сказал Мак Аллен.
      Атахуальпа обернулся, но не сказал ни слова. Он ждал.
      — Я что-то вспомнил, — извинился Мак Аллен, радуясь, что тот продолжает спускаться, не обращая на него внимания.
      Это рассказы Фрэя Мигуэля виноваты в том, что ему в голову приходят разные выдумки. Нет, люди, построившие крепость, мертвы, навсегда, окончательно мертвы — как и мир, к которому они принадлежали.
      Никто и ничто не заставит их ожить, не извлечет из небытия их мысли и чувства. Он вспомнил ссохшийся шарик, который показал ему как-то тот же Фрэй Мигуэль. Он бросил его в стакан с водой, и жалкий шарик превратился в изумительный голубой цветок. Фрэй Мигуэль получил эту игрушку от капитана одного фрегата.
      Он говорил тогда об иллюзии смерти и о победе жизни, утверждая, что эта игрушка — парабола. Но, вероятно, он был просто пьян, как всегда. Бедняга Фрэй Мигуэль…
      Никто не соберет нынче его костей хотя бы для того, чтобы сложить в бочонок с ромом, который он так любил, а уж тем более — для того, чтобы погрузить их в ванну, из которой он воспрянет, целый и невредимый, со своими лисьими глазками, так любившими блеск золота! И один только господь бог знает, как мечтал старый доминиканец о сокровищах, спрятанных в крепостях мертвых…
      Они дошли до последней ступени. Узкая улица вела между двумя рядами стен, составленных из синеватых кубов. И это не было иллюзией, навеянной Луной: Луна была теперь желтая и блестящая. Фиолетовый камень разных оттенков вибрировал загадочными отблесками погасшего вулканического пламени. Было жарко, и Мак Аллен почувствовал, что по его бороде стекают капельки пота.
      В конце узкой улицы стены сходились, между ними виднелись ворота. Запертые ворота Крепости Мертвых, цвета кожи Атахуальпы. Наверху, в фиолетовой стене, была выложена из красных каменных плит огромная птица, ее широко раскинутые крылья реяли над воротами. Вокруг шеи и на концах крыльев камень был белый. Голова огромного кондора угрожающе отделялась от стены, и красные глаза смотрели на Мак Аллена в упор. Атахуальпа пал ниц, прильнув лбом к каменной плите. Потом встал на колени и, вперив взгляд в рубиновые глаза птицы, запел.
      Его протяжное, монотонное пение не тревожило тишины ночи, хрипловатый голос дрожал перед запертыми воротами, как сама тишина. Песня не была ни грустной, ни молящей. Мак Аллен никогда бы не подумал, что тишину можно выразить так естественно — словно сам камень стен обрел голос. Слушая, он смотрел на медную пластину, покрывавшую деревянные створки ворот, и следил взглядом за извилинами загадочного орнамента, вырезанного в не потемневшем от времени металле. И снова ему подумалось, что набожные руки наверное и теперь начищают эту медь, сохраняя ее цвет — цвет кожи Атахуальпы.
      Индеец замолчал. Потом встал и, заслонившись ладонью, чтобы не видеть лица Мак Аллена, промолвил медленно и внятно: — Белый человек не обманул Атахуалыгу.
      — Что это значит? — удивился Мак Аллен.
      — Белый человек не стал молиться Пачакамаку, когда тот развернул перед нами Лунный путь, и путь не спрятался. Не стал молиться Виракоче, когда он указал нам Ворота Кондора, и ворота не спрятались. Белый человек сказал правду. Сыны Солнца живут в нем. Войди в свою крепость, друг несчастных.
      — Можешь смотреть на меня без страха, Атахуальпа, — сказал Мак Аллен, едва сдерживая смех, когда индеец с достоинством склонился перед ним в благодарном поклоне.
      — Подожди, — сказал он затем и, повернувшись к ступеням, по которым они только что сошли, пропал за углом.
      Мак Аллен ждал под злым взглядом каменного кондора. Вдруг его пронзило подозрение, что Атахуальпа ушел, бросив его здесь, перед воротами. Ну и что же?
      Он ведь его не связал, как когда-то друзья по играм, хотя крепость, охраняемая птицей с рубиновыми глазами, была похожа на кладбище. Пустынное место, которое он сможет обшарить на свободе. Тем лучше, если не надо убивать Атахуальпу! Голубые глаза и рыжие в. олосы убедили его, что Мак Аллен был потомком Манко Капака, основателя династии инков. Фрэй Мигуэль клялся, что сказочные крепости, местоположения которых так и не разведали испанские завоеватели, скрывали столько золота, что стоило продать душу дьяволу, чтобы найти хоть одну из них. И вот теперь золото здесь, за Воротами Кондора — Послышались удары по камню, и Мак Аллену показалось, что клюв каменной птицы угрожающе раскрылся.
      Створки ворот слегка подались. На мгновение в их отверстии мелькнула фигура Атахуалыгы — словно статуя, вылитая из той же меди, что красноватые пластины ворот. Потом створки ворот широко распахнулись.
      Мак Аллен подавил торжествующий возглас: с той стороны, что была обращена к крепости, пластины на них были золотые. И с трудом удержал порыв жадности, заметив, что Атахуальпа надел на уши золотые серьги. Толстые золотые браслеты схватывали его щиколотки и запястья, заменяя зеленые украшения, которые были на нем до сих пор. Застывшая маска медного лица блеснула, когда индеец посторонился, приглашая Мак Аллена ступить на широкую улицу, и торжественно произнес: — Крепость твоя, входи!
      Ни одна травинка не пробивалась между ровными, залитыми лунным светом каменными плитами. Стены, шедшие вдоль улицы, время от времени прерывались трапециевидными проемами несуществующих дверей.
      Через эти каменные рамы Мак Аллен видел дворы, вокруг которых возвышалось по шесть домов, спрятанных за стенами, окаймляющими улицу. Продвигаясь все дальше по ровной, как каменная лента, улице, он чувствовал, что молчание становится все более гнетущим. Неясная угроза подымалась от каменных глыб, сложенных с терпением и со знанием дела. Нигде не видно было следов разложения. Ни одна каменная плита не сдвинулась с места, ни один камень не соскользнул со стены, и Мак Аллен никак не мог поверить, что воля всех этих людей, некогда напрягавшаяся в стремлении придать материи это строгое геометрическое равновесие, утеряла свою силу, исчезла навсегда. По ту сторону стен наверняка ждали, может быть подстерегали, люди. Или они ушли все разом на какое-нибудь празднество и должны вот-вот вернуться, чтобы снова вдохнуть в крепость жизнь. «Крепость мертвых?» — думал он. Но ведь им не попалось ни одной развалины…
      И вдруг он понял, что молчание казалось ему угрожающим потому, что он проник не на кладбище, где он не мог никого потревожить, а в крепость, в которую его никто не приглашал. «Крепость твоя» — сказал, однако, Атахуальпа. Мак Аллен решил не расставаться с ним, пока не уяснит себе, как обстоят дела. Может быть, все выглядело бы иначе при дневном свете, может быть, это Луна скрывала поломки, возвращая крепости видимость жизни. «Я даже не заметил, закрыл ли он ворота», — подумал вдруг Мак Аллен, сам не зная, что заставило его вспомнить о Воротах Кондора.
      Он уже собирался спросить об этом, но индеец как раз остановился перед одним из трапециевидных проемов, нарушавших непрерывность стен.
      Они прошли под каменным переплетом и вошли в сад. Мак Аллен не поверил своим глазам, увидев теряющуюся вдали аллею, мощенную красными плитами и окаймленную двумя рядами низких кустарников, за которыми тянулись симметрично расположенные участки, поросшие травой. Какие-то странные цветы поднимали к небу свои венчики, составляя ковер, который могла создать лишь рука садовника. Красная аллея вела к бассейну из черного камня, в воде которого отражались странные, уродливые на его взгляд фигуры.
      Уверенный в себе, равнодушный ко всему, что поражало Мак Аллена, Атахуальпа двигался к павильону, красному, как плиты аллеи. Блестящая крыша со слегка изогнутыми, как поля сомбреро, краями, была несомненно из золота. Широкие ступени вели к белым воротам с нарисованным на них красным кондором.
      Мак Аллен подумал, что золотых пластин ворот и крыши, не говоря уже об украшениях, которые надел на себя Атахуальпа, ему хватило бы с избытком. Но если здесь окажутся и другие? Он решил не спешить.
      Атахуальпа непринужденно поднялся по ступеням и, распахнув ворота, исчез в них. Когда он снова появился на пороге, в правой руке у него был факел, изображавший сморщенного человечка с поднятым вверх лицом.
      Из широко раскрытого рта человечка вылетало пламя, и Мак Аллена поразило, что Атахуальпа смог так быстро разжечь огонь. Неподвижный, как статуя, индеец ждал. Они вошли в большое пустое помещение; четыре двери выходили на четыре стороны света. Атахуальпа откинул золотистое покрывало с двери, выходившей на восток, и Мак Аллен очутился в комнате поменьше, с ярко окрашенными стенами, в которой, прямо на полу, стоял лишь один золотой сундучок. Индеец поднял крышку, вынул разноцветную мантию из перьев колибри и накинул ее на плечи Мак Аллена. Невесомая мантия обняла его плечи, придав ему варварскую, примитивную и утонченную красоту.
      «Что ты делаешь, черт тебя возьми?», — чуть не спросил Мак Аллен, но индеец, все так же невозмутимо, вернулся с ним в большую комнату и направился к лиловому занавесу, скрывавшему дверь, что вела на запад.
      Факел, который он держал над головой, шевелил языками пламени, отбрасывая на стены беспокойные тени.
      Решившись вести себя так, чтобы не вызывать подозрений, Мак Аллен не стал противиться. Во втором помещении стоял сундук из фиолетового камня, на котором, словно рыбки в воде бассейна, играли языки пламени. Атахуальпа вынул из сундука нитку аметистов величиной с грецкий орех и надел ее на шею Мак Аллена. Ни один из них не проронил ни слова.
      В третьем помещении, находившемся за северной стеной и отделенном от центрального зала красным занавесом, Мак Аллен должен был разуться, поменяв свои сапоги на сандальи, красные и легкие, как перчатки.
      А когда за зеленым занавесом последней комнаты Атахуальпа надел ему на руки массивные браслеты, вырезанные из двух цельных смарагдов, Мак Аллен вдруг ощутил странное спокойствие, которое охватило его, как плотная вода, и его взгляд тяжело уперся в медное лицо индейца. Ему показалось, что в голубых глазах застыло странное ожидание.
      «Чего ты так смотришь?», — хотелось ему спросить, но спокойствие вдруг уступило место странному и неясному ощущению.
      Ему казалось, что во всем его существе что-то клокочет, что там где надеты браслеты из смарагдов, появляются мурашки, что они разбегаются у него под кожей, размножаются в грудной клетке и сшибаются в сердце, вдруг участившем свое биение. Он открыл рот и втянул в легкие побольше воздуха. Все его тело конвульсивно сжималось. Он постарался взять себя в руки, но и в голове что-то бурно пульсировало. Какая-то чуждая сила завладела им, проникая все глубже в самое сокровенное его существа, туда, где рождаются чувства и мысли. Он попытался воспротивиться ей. Жилы на шее набухли, и он сжал зубы в жестокой схватке с самим собой. В его взгляде, полном решимости, отразилась мысль об убийстве, которое он все откладывал. Атахуальпа покачнулся и упал к его ногам.
      — Дальше, — сказал Мак Аллен, содрогнувшись от звуков своего собственного голоса.
      Он произнес эти слова на том же языке «квича», на котором говорил и до сих пор, старинном языке инков, которому его научила мать, Куси-Койлор, но слова звучали по-иному, более сурово, словно кто-то другой произносил их вместо него. Атахуальпа вдруг пополз по полу, и так, ползком, покинул комнату, Мак Аллен следовал за ним, как в трансе. Все было странно и необычно, и он не мог понять, почему, несмотря на странность всего им переживаемого, ощущение невозможности возврата к самому себе начинало овладевать им со все большей силой. Словно бы два человека столкнулись в его сердце; он испытывал прежнюю страсть к золоту, жадную и готовую на все для своего удовлетворения, но и неожиданную широту души, что-то вроде щедрой радости, вызываемой мыслью о том же золоте.
      И неясно, так неясно, что он не мог бы определить, что чувствует, его охватывало ощущение, что вот-вот, сейчас что-то случится, должно случиться, и если он напряжет все силы, он сможет сказать, в чем заключается это неясное предчувствие. Это было ощущение, для которого он не находил слов (может быть, слова, способные его выразить, еще не были придуманы), но он подумал, что так и должно было случиться с тем, кто через долгие годы, в старости, возвращается в город, в котором он провел свое детство и которого с тех пор не видел: он не знает, что ждет его за поворотом улицы, но верит, что узнает вид, как только он ему откроется. Только Мак Аллен находился в Крепости мертвых впервые…
      Вернувшись в большое помещение с четырьмя дверями, замаскированными разноцветными занавесами, Атахуальпа вставил факел в скобу, прикрепленную к стене. Свет играл на коже индейца, и казалось, что его мускулы овевают языки пламени. Мак Аллен видел, как он старается сдвинуть металлическое кольцо, укрепленное в стене, под факелом, горящим с равномерным потрескиванием, которое улавливалось только благодаря необыкновенной насыщенности стоявшей в комнате тишины. И удивлялся, видя, что и не пытается ему помочь, как сделал бы это еще недавно. Но теперь он знал, что не должен этого делать, что Атахуальпа ужаснулся бы, если бы их руки соприкоснулись сейчас на металле кольца. И им начало овладевать странное нетерпение.
      — Быстрее, — сказал он. — Быстрее!
      Когда плотно засевшее в стене кольцо наконец подалось, индеец издал что-то вроде стона. Часть пола, поскрипывая, заскользила, подобно горизонтальному ставню, и Мак Аллен почувствовал, что так и должно было случиться, что этого он и ждал. Совсем успокоившись, он направился к ступенькам, открывшимся в полу, и начал сходить по ним, даже не обернувшись к Атахуальпе, который снова взял факел и светил ему сверху, не смея следовать за ним. Нетерпение Мак Аллена прошло. Он был спокоен и уверен в себе.