Каждая ступенька была другого цвета. Воздух теплел. В конце лестницы открывалась круглая, голубая, словно высеченная из огромного сапфира комната; посередине, на постаменте, вырезанном из скалы, стояла прозрачная шкатулка. Еще не видя их, Мак Аллен почувствовал, что он знает предметы, которые в ней заключались. Не спеша, торжественно, он вынул из шкатулки и надел на голову священную "маскапаику", знак власти. Потом взял два золотых кольца, покрытых тонко вырезанными рисунками, и вдел их в уши. Он не удивился, что уши у него оказались проткнутыми, хотя и не помнил, чтобы молчаливая Куси-Койлор когда-нибудь их протыкала. Он вдруг увидел ее улыбку, загадочную, как старинный иероглиф, и услышал голос, прозвучавший в теплом воздухе Крепости мертвых: - Вот так, мой цветок чинчиркомы! Теперь ты готов предстать перед Виракочей, победителем.
      Согретые его телом браслеты из смарагда казались горячими, как металлические манжеты. Он попытался их скинуть, но не смог. Вспомнив, что Атахуальпа легко надел их ему на запястье, он решил, что браслеты сжались. Но как мог сжаться смарагд? И, впервые взглянув на них внимательно, Мак Аллен понял, что ошибся. Их зеленый блеск и гладкость заставили его подумать, что oни вырезаны из двух огромных смарагдов, но теперь ему казалось, что они вылиты из какого-то странного зеленого металла. Слабое жужжание доносилось из браслетов, словно бы в каждом из них был спрятан шмель. "Не бывает зеленых металлов", - медленно и громко произнес Мак Аллен. Но он не был в этом уверен. Фрэй Мигуэль разрешил бы его сомнения, сн был человеком образованным.
      Его уши, не привыкшие к тяжести золотых серег, начали болеть. Он с усилием выпрямил голову и услышал дрожащий голос старика на смертном одре: - Никто, поднявший на тебя глаза, не должен остаться в живых, будь он хоть твоим братом...
      И снова, поняв, что он слышит старинный завет, дошедший до него сквозь мрак времен, Мак Аллен подумал о том, что он - это он и уже не он. У него были воспоминания, которых он не пережил, но он помнил и все то, что с ним случилось когда бы то ни было.
      - Видишь, Фрэй Мигуэль!... - шепнул он с горьким упреком, сам не понимая, в чем упрекает усопшего доминиканца.
      Потом оглядел голубые стены и глубоко вздохнул.
      Больше здесь делать нечего. Атахуальпа стоял на верхней ступени, терпеливо ожидая. Высоко подняв факел, он не взглянул на Мак Аллена, продолжая созерцать потолок, на котором играли свет и тени.
      - Идем, - сказал Мак Аллен, направляясь к выходу и словно зная, что отныне его желания стали приказами.
      Они медленно прошли по аллее, выложенной красными плитами, и лишь на мгновение остановились перед бассейном. Наклонившись над его черной водой, он не узнал своего лица, но узнал себя. Он стал другим. Словно капризный ребенок, он сунул в воду руку, смутив зеркальную гладь, но тут же отдернул ее.
      Вода была горячей, как кипяток.
      - Идем, - сказал он снова.
      И не повернулся, чтобы проверить, послушался ли его Атахуальпа, уверенный, что тот не может не двинуться за ним следом. Он хотел было идти дальше по той же аллее, которая должна была вывести его в сад, но ноги его не послушались. Какая-то странная сила приковала их к красным плитам, и он вдруг ощутил необычную усталость. "Что с тобой, Мак Аллен?", - попробовал он пошутить, но слова не складывались в звуки. Обручи из зеленого металла жгли ему кожу.
      Ему показалось, что золотые серьги тоже разогрелись, и он поднес руку к ушам. Кольца были горячими.
      "Странно", - подумал Мак Аллен, и неизведанное беспокойство охватило его, когда он услышал, что вместо слова, которое пронеслось у него в голове, он в третий раз сказал: - Идем!
      Лишь теперь он увидел, что от бассейна отходит еще одна аллея, под прямым углом к красной, прорезая газон, усыпанный странными цветами, поразившими его, когда он вошел в сад. Он не сразу заметил ее. так как аллея была выложена зелеными плитами, цвета травы, но теперь, узнав ее, почувствовал явное облегчение. И, как только он ступил на зеленую аллею, ему не встретилось больше ни одного препятствия.
      Кто-то или что-то вело его (он еще несколько раз заметил, что некоторые направления ему заказаны и он вынужден идти по строго определенному пути), и он перестал сопротивляться. Медленно продвигаясь среды цветочного ковра, посеребренного Луной, он, казалось, все решительнее оставлял позади то, чем был прежде, все больше становился другим. Слабое головокружение заставляло его двигаться так, словно у него не было веса. Он уже испытал недавно такое приятное головокружение, но не мог вспомнить, когда и где. Зато поймал себя на том, что раздумывает, закончил ли Оллантай серебряную статую для Дома Луны.
      Становилось все жарче. Откуда-то, с той стороны, куда направлялся Мак Аллен, поднимался прямой и неподвижный столб дыма, приковывая к себе его беспокойный взгляд. В глубине воспоминаний, навязанных ему кем-то, бился атавистический, чуждый ему страх - страх "другого". И он вдруг почувствовал, что головокружение не так уж приятно, хотя ноги все еще несли его легко, как в эйфории после нескольких бутылок кока-колы. "При чем тут кола? - подумал он удивленно, - ведь он не пьет колу. Он пьет ром... Он? Кто он? ..." Сам того не замечая, Мак Аллен обернулся, словно отыскивая другого, который стал им.
      Не ожидавший этого, Атахуальпа в ужасе бросился на землю и сжался в комок, прильнув лицом к траве.
      - Кто я? - громко спросил Мак Аллен.
      Но, услышав свои слова, удивился странности вопроса, потому что уже знал, что он - Майта Юпанки, Сын Солнца.
      И с этой минуты, словно осознав свою миссию, он больше не чувствовал ожогов железного браслета и золотых серег. Лишь головокружение его не оставляло, тревожащее головокружение и страх перед темным столбом, который он различал все яснее - столбом, соединяющим Землю и Небо.
      Вскоре зеленая аллея привела его на площадь крепости. Прямой и неподвижный, он обнял взглядом могучие стены, широкие ступени и башни. Спокойная гордость наполнила его грудь, и черты приобрели красоту достоинства. Он широко раскинул руки, словно собираясь сжать крепость в своих объятиях, и в тот же миг его поразило болезненное ощущение тщеты: все здесь было мертво. Руки тяжело упали вдоль тела.
      Голова, украшенная священной маскапаикой, опустилась, и на губах возникла трепетная песнь, древняя песнь императора Пачакутека на смертном одре:
      Как цветок полевой, я возрос,
      Как цветок, лелеяли меня в юности,
      Потом возмужал, состарился
      И вот увядаю и гибну ...
      И застыл, опустив голову, прислушиваясь к отзвукам собственного голоса. Но в ответ прозвучал лишь приглушенный стон Атахуальпы - стон народа, порабощенного пришельцами из-за океана. Стоило ли еще пытаться вырвать его из цепей рабства? Стоя перед строгими ступенями Дома Солнца (ему не было нужды спрашивать Атахуальпу, он и так знал, что находится перед домом своего пылающего родителя), он чувствовал, как над ним нависает мрачный столб дыма, выходящий из храма и поднимающийся к Луне, остановившейся над золотой крышей.
      С тяжелым сердцем он начал подыматься по ступеням. Но в тот момент, когда он занес ногу на первую ступеньку, ужасное потрясение заставило его покачнуться. Из глубины земли раздался страшный гул, столб дыма дрогнул, склонился, на минуту исчез и снова начал подниматься кругами, превращаясь в огромную темную воронку, закрывающую Луну. В сердце земли угрожающе стучали барабаны великих бедствий. Тяжелые запахи разлились в воздухе.
      - Я иду к тебе, отец! - сказал Инка Юпанки.
      И, поднявшись по каменным ступеням, вступил в храм. Хотя там было темно и дым застилал ему глаза, он видел. Но вот Атахуальпа пробежал вдоль стен, и факелы зажглись один за другим. Все сильнее и ярче сияла большая золотая статуя Солнца, и шесть фигурок вокруг нее все яснее выделялись из тьмы, как славные воспоминания, пронзающие тьму времен.
      Теперь горели все факелы, и Атахуальпа стал невидим.
      Их дым соединялся с тем, что исходил из глубин земли, за спиной золотой статуи, и ткал темную вуаль, складки которой растекались между каменными стенами, тщетно пытаясь вырваться сквозь крошечное отверстие в крыше. Сын Солнца воздел руки к своему сияющему родителю. Красные глаза факелов следили за его движением - приветствием и безнадежной мольбой.
      Потом последний Инка медленно повернулся и посмотрел на семь "тийяна" - низких тронов из красного дерева, покрытых дорогими тканями.
      На шести из них застыли разодетые мумии его предков. Все они казались старыми, как время, -хотя некоторые умерли молодыми, все устремляли на него взгляд пустых глазниц и скалили зубы, уже не прикрытые истокьчившими губами. Черепа, обтянутые пожелтевшей кожей, - головы могучих Сыновей Солнца - казались горьким воплощением презрения. Сухие мощи рук впивались в шары коленей с суровой, упорной волей.
      - Мир тебе, - говорил Майта Юпанки, склоняясь перед каждым из них.
      И вдруг вздрогнул, завидев шестого Инку, в искаженных чертах которого узнал свои собственные черты.
      - Значит, ты... - шепнул он. И добавил, стараясь овладеть своим голосом: -Я повинуюсь вам, мои предки.
      Затем опустился на седьмой тийяна, словно специально приготовленный для него. Теперь он не чувствовал вязкого дыма и не утирал слезившихся глаз. Окаменев на троне, вырезанном из ценного красного дерева, он, казалось, оплакивал свою крепость и свой народ. Но, прежде чем попытаться возродить павшую крепость, ждал совета от своих небесных родичей. Он смотрел на костлявые лица мумий, и их каменные глазницы смотрели на него. Они говорили молча, молчанием.
      А под большой золотой статуей, видимой лишь мертвым глазам мумий и слепым - последнего Инки, торжественным парадом проходила история. Это были суровые процессии и жестокие битвы, пышные празднества с жертвоприношениями, картины труда - бесчисленные массы людей, кропотливо роющихся на полях, самоотверженно трудящихся в мастерских, и веселые пиры, во время которых барды "амаута" воспевали героические подвиги своих прадедов. Потом явились железные люди из-за океана, по их коже стрелы скользили бессильно, люди, жадно рвущиеся к золоту, с мечом в одной руке и с крестом в другой. Железные стволы выплевывали огонь и железо. Пламя пожирало поселения, и на кострах горели тела предводителей, от которых Фрэй Винсенте де Валверде требовал христианской смерти - чтобы они не попали в ад. Из-под земли приглушенно звучали барабаны в честь павших. Все покорители империи кончали тем, что убивали друг друга, чтобы завладеть золотом, и дьявол Фрэй Винсенте, епископ де Куско, был схвачен индейцами, которые, сказав: "То, что ты хотел видеть всю жизнь, увидишь сейчас!", залили ему глаза золотом.
      Столб дыма вдруг перестал подниматься, затем снова прянул с неожиданной силой, и его искры пронзили ядовитую бездну. Факелы безнадежно, как души грешников, бились и гасли один за другим. Статуя Солнца освещалась теперь лишь искрами, вылетающими из темного столба. За стенами храма тяжелые клубы дыма окутали крепость, и свет рождающегося дня не мог их рассеять.
      - Сын Солнца! - прозвучал в тишине храма торжественный голос, напоминающий звук больших ракушек, в которые трубят перед атакой.
      Прошло уже много часов с тех пор, как Атахуальпа скрылся; теперь он стоял на пороге Дома Солнца, держа перед лицом мокрую ткань. Трижды вскрикнув, он проник в здание, наполненное ядовитым дымом, подошел к тому, которого привел в Крепость мертвых, и, опустившись на колени, коснулся его руки. Рука была холодной. Тогда он встал, зажег факел, который принес с собой, и приблизил его пламя к лицу человека, занимавшего седьмой тийяна. Широко раскрытые, с белками, изъеденными укусами дыма, голубые глаза смотрели на него, не видя.
      - Покойся возле своего родителя, - сказал Атахуальпа. - Если бы я мог занять твое место! Но человек, завидующий другому, вредит самому себе ...
      Медленными движениями он стащил с оцепеневших рук обручи из зеленого металла, подаренные его предкам бородатыми белокожими рогами, пришедшими в век легенд из забытой Атлантиды, и, склонившись, поцеловал камень у ног того, кто оставался среди оскаленных мумий. И покинул храм.
      Ничто не читалось на его лице, когда через некоторое время он шел по улице поселения, из которого уходил вместе с Мак Алленом, и когда вступил в хижину, в которой, на яркой разноцветной подстилке, неподвижно сидел старик. Он молча уселся рядом, cквозь приоткрытое оконце в хижину проникал золотой луч, согревая спину старика.
      - Инка узрел лицо своего родителя, - тихо сказал Атахуальпа.
      - Он ушел свободно и примиренно?
      - Да, - глухо ответил Атахуальпа. - Обручи жертвы пели. Может ли надеяться Народ Солнца?
      Старик поднял глаза на статуэтку, стоявшую в углу хижины. Потом встал и, опустившись на колени у ног равнодушно сияющего золотом идола, вымученно - так, словно каждое слово было окровавленным куском, вырванным из его сердца, - произнес: - Мы изнемогаем, Виракоча... Я направил к тебе посланца, чтобы он сказал, что мы гибнем. Прими нашу жертву, Виракоча!
      Из соседней хижины донесся пронзительный крик новорожденного. Обессиленный, старик упал на глиняный иол, и солнце надело ему на лицо золотую маску.