ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЯ

Молодой человек вошел в кабинет знаменитого (психиатра с возгласом: – Доктор, спасите меня!

– Да ради бога, – любезно согласился сердцевед. – Собственно говоря, затем я здесь и сижу.

– Но вам это не под силу! – горестно воскликнул молодой человек. – Нет, не под силу! Не под силу! Меня ничто не спасет!

– Так или иначе, – мягко заметил психиатр, – но вреда не будет, если мы это обсудим.

Он сделал несколько пассов, вкрадчиво и обаятельно улыбаясь, и молодой человек сам не заметил, как очутился в глубоком кресле, лицом к свету, и начал рассказывать: – Меня зовут Чарлз Ротифер. Я служу в бухгалтерии, на верхнем этаже нашего небоскреба. Мне двадцать восемь лет, я холост, но помолвлен. Невеста моя – самая лучшая, самая милая девушка на свете, прекрасная, как ангел, с дивными золотистыми волосами. Это, как вы увидите, имеет отношение к делу.

– Еще бы, – подтвердил психиатр. – Золото символизирует деньги. Вы к деньгам бережливо относитесь? Вот вы упомянули, что служите. Удалось ли вам скопить что-нибудь, откладывая жалованье?

– Удалось, – отвечал молодой человек. – Я скопил порядочно.

– Пожалуйста, продолжайте, мистер Ротифер, – благосклонно кивнул психиатр. – Вы говорили о своей невесте. Потом мне придется задать вам на этот счет один-два вопроса довольно интимного свойства.

– Спрашивайте – я отвечу, – отозвался молодой человек. – Нам нечего скрывать – во всяком случае, скрывать от психолога. Мы друг другу идеально подходим, и все в ней меня радует – разве что вот ее привычка чересчур жестикулировать при разговоре…

– Это я, с вашего позволения, отмечу, – вмешался эксперт, черкнув у себя в блокноте.

– Да это ничуть не важно, – заверил молодой человек. – Я даже не знаю, почему я об этом упомянул – потому, наверное, что она совершенство во всех остальных отношениях. Доктор, доктор, тридцать восемь дней назад мне приснился сон.

– Скажите, именно тридцать восемь! – отметил целитель душ, записывая цифру. – А если откровенно – не было-ли у вас в детстве няни, учительницы или родственницы тридцати восьми лет от роду, к которой вы питали бы некие чувства?

– Нет, доктор, не было, – отвечал молодой человек, – но в нашем небоскребе тридцать восемь этажей. Психиатр пронзил его всезнающим взглядом.

– Стало быть, что же – форма и высота нашего здания вам небезразличны?

– Этого я не знаю, – упорствовал молодой человек, – а знаю то, что мне приснилось, будто я оказался за окном нашей бухгалтерии – и падаю.

– Падаете! – подхватил психиатр, поднимая брови. – И какие вы при этом испытывали ощущения?

– Никаких, – отвечал молодой человек. – Мне представилось, что я падаю обыкновенно, только думаю очень быстро. Поэтому у меня было время поразмыслить и оглядеться. Вид открывался превосходный. Затем я поравнялся с лепным орнаментом между нашими и нижними окнами. И проснулся.

– И это простое, безобидное, совершенно обычное сновиденьице вас так угнетает? – шутливым тоном осведомился психиатр. – Ну, милостивый государь…

– Погодите минутку, – остановил его пациент. – На другую ночь я видел тот же сон – вернее, продолжение его. Распростертый в воздухе – таким вот образом, – я миновал лепной орнамент и заглянул в окно нижнего этажа, который тоже занимает наша фирма. Мой приятель Дон Стрейкер из налогового отделения сидел, склонившись над столом. Он поднял глаза, увидел меня, и лицо его выразило предельное изумление. Он отодвинул стул – наверняка чтобы кинуться к окну. Но в сравнении со мной двигался он неописуемо медленно. Помню, я подумал: «Не успеет». И, пролетев мимо его окна, снова оказался между этажами. Тут я проснулся.

– Так, – сказал вречеватель мозга. – Ну и что же? Сновидение продолжается через сутки. Самый заурядный случай.

– Возможно, – согласился молодой человек. – Только еще через сутки я продолжал падать и пролетал мимо следующего этажа. На лету я принял лежачую позу, слегка приподняв одну ногу – вот так вот.

– Да, да, – сказал психиатр. – Понимаю. Демонстрировать необязательно. Вы чуть не сшибли пепельницу.

– Виноват, – сказал молодой человек. – У Мейзи очень заразительная привычка. Мейзи – это моя невеста. Ей нужно рассказать, как она что-нибудь сделала, а она показывает. Воспроизводит. Она мне рассказала, как поскользнулась на обледенелом тротуаре Семьдесят второй стрит, и мы в тот же вечер обручились. Ну, словом, я падал мимо очередного этажа и озирался вокруг. Холмы Нью-Джерси смотрелись великолепно. Парящий голубь свернул ко мне, поглядел бессмысленным круглым глазом и отнырнул в сторону. Мне видны были внизу на улице люди, вернее, их шляпы – густая россыпь, словно черная галька на морском берегу. Под моим взглядом один-два черных камушка вдруг стали белыми, и я понял, что привлекаю внимание.

– Меня вот что интересует, – сказал психиатр. – Похоже, что у вас было немало времени на размышления. Вы не припомнили, почему вы падаете? Нарочно выкинулись, или якобы случайно выпали из окна, или как?

– Право, не знаю, доктор, – отвечал молодой человек. – Может быть, мой последний сон, который я видел прошлой ночью, что-нибудь разъяснит. А так я большей частью смотрел по сторонам и хотя падал, конечно, все быстрее, но и мысли мои сообразно ускорялись. Я, естественно, старался думать о важных вещах, использовать последнюю такую возможность. Между семнадцатым и шестнадцатым этажами, например, я много думал о демократии и мировых проблемах. Мне подумалось, что очень многие глубоко ошибочно полагают, будто…

– Давайте лучше пока ограничимся исключительно вашими переживаниями, – прервал его врачеватель мозга.

– Ну вот, – сказал молодой человек, – значит, я заглянул в окно пятнадцатого этажа – и ей-богу, в жизни бы не поверил, что такое бывает на свете! На свете-то ладно, но в служебном помещении! И вы знаете, доктор, на другой день я побывал у нас на пятнадцатом этаже, просто так, из любопытства. Там оказалась контора импресарио. Доктор, вам не кажется, что наяву все как у меня во сне?

– Успокойтесь, – возразил ему психиатр. – Названия всех учреждений и контор, размещающихся в нашем здании, значатся в вестибюле на доске-указателе. Они, вне всякого сомнения, подсознательно отложились у вас в памяти, которая и подлаживает их к вашему сну.

– А после этого, – сказал молодой человек, – я стал большей частью смотреть вниз. Взгляну в окно, мимо которого пролетаю, и снова опускаю глаза. К тому времени черная галечная россыпь сильно побелела. Да скоро и видно сделалось, что это шляпы и лица. Два такси свернули навстречу друг другу и сшиблись. Смутный уличный гул перекрылся женским визгом. Мне он был очень понятен. Я падал полулежа и уже предчувствовал боль в тех частях тела, которые первыми ударятся оземь. Тогда я повернулся ничком – вот так, – но это было жутко. Повернулся ногами вниз – но тогда заболели ноги. Я решил упасть на голову, чтобы не мучиться, но как-то мне это тоже не понравилось. Я вертелся и корчился – вот так.

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказал психиатр. – Нет никакой надобности это демонстрировать.

– Виноват, – сказал молодой человек. – Такая у Мейзи заразительная привычка.

– Садитесь, – сказал психиатр, – и продолжайте.

– Прошлая ночь, – обреченно сказал молодой человек, – была тридцать восьмая.

– Стало быть, – заметил психиатр, – вы должны были долететь досюда, потому что моя приемная – в бельэтаже.

– Я и долетел! – воскликнул молодой человек. – Я проносился за этим самым окном с дикой скоростью.

И на лету заглянул в окно. Доктор, я увидел вас! Так же ясно, как вижу теперь!

– Мистер Ротифер, – отозвался эскулап, скромно улыбаясь, – я часто фигурирую в сновидениях своих пациентов.

– Но я тогда еще не был вашим пациентом, – возразил молодой человек. – Я даже не знал о вашем существовании. Я узнал о нем только сегодня утром, когда пришел посмотреть, кто занимает это помещение. О доктор, как я обрадовался, что вы не импресарио!

– А почему это вас обрадовало? – добродушно сцросил медик.

– Потому что вы были не один. То есть у меня во сне. С вами была молодая женщина. Молодая женщина с дивными золотистыми волосами. Она сидела у вас на коленях, доктор, и обнимала вас за шею. Я решил, что на этом этаже еще один импресарио. А потом подумал: «Какие дивные золотистые волосы. Совсем как у моей Мейзи». И тут вы оба повернулись к окну. Это была она! Мейзи! Моя Мейзи!

Психиатр от души расхохотался. – Милостивый государь, – сказал он, – на этот счет вы можете быть совершенно спокойны.

– Вроде бы и так, – сказал молодой человек, – но сегодня утром, на работе, я ощутил нестерпимое любопытство, почти непреодолимый позыв прыгнуть из окна и посмотреть, что я увижу.

– Вам пришлось бы, к стыду своему, убедиться, – сказал психиатр, – что ваш опрометчивый поступок лишен каких бы то ни было оснований. Ваша невеста не является моей пациенткой и, значит, не могла быть под влиянием того безвреднейшего психического аффекта, в силу которого чувственные эксцессы субъекта излечения переключаются на лечащего врача. К тому же у нас существует профессиональная этика, и ничего такого и тому подобного в кабинетах не происходит. Нет, милостивый государь, все, что вы описали – сравнительно неосложненное состояние, навязчивое сновидение, невротическое побуждение, – все это со временем вполне излечимо. Три-четыре сеанса в неделю – и буквально за несколько лет вы пойдете на поправку.

– Помилуйте, доктор, – воскликнул в отчаянии молодой человек, – ведь я же вот-вот ударюсь оземь!

– Но всего лишь во сне, – увещевал его психиатр. – Запомните это накрепко и заметьте в особенности, как высоко вы при этом подскочите. А пока что возвращайтесь на службу, продолжайте работать и тревожьтесь как можно, меньше.

– Попробую, – сказал молодой человек. – Но ей-богу, вы поразительно похожи на себя, каким я вас видел во сне, – вот и галстук у вас заколот такой самой жемчужной булавкой.

– Эта булавка, – сказал психиатр с улыбкой и прощальным поклоном, – получена в подарок от одной весьма небезызвестной дамы, которой все время снилось, что она падает.

С этими словами он прикрыл дверь за посетителем, и тот удалился, упрямо и угрюмо покачивая головой. А хозяин кабинета сел за свой стол и сложил кончики пальцев, как это всегда делают психиатры при оценке стоимости нового пациента.

Его подсчеты прервала секретарша, чья голова показалась в дверях.

– К вам мисс Мимлинг, – оповестила она. – Ей назначено на два тридцать.

– Пусть войдет, – разрешил психиатр и поднялся навстречу новоприбывшей молодой женщине, похожей на встрепанную мышь, которой на голову выплеснули ведро перекиси водорода. Она была в чрезвычайном волнении.

– Ой, доктор, – сказала она, – ну я просто не могла вам не позвонить, потому что, когда ваша фамилия оказалась в телефонной книге, я, конечно, сразу поняла, что это вы. Я видела вашу фамилию на дверной табличке! Во сне видела, доктор! Во сне!

– Давайте-ка мы это спокойненько обсудим, – предложил целитель душ, пытаясь усадить ее в глубокое кресло. Однако ей там не сиделось, и она примостилась на краешке стола.

– Не знаю, вы, наверное, считаете, что сны вообще-то пустяки, – заговорила она. – Но это был такой, ну, необыкновенный сон.

Мне приснилось, что я подхожу к вашей двери и вижу табличку с вашей фамилией, такую самую, как и взаправду. Я потом полезла в телефонную книгу, а там оказалась ваша фамилия, такая самая, как во сне. Тут я и решила, что мне непременно надо с вами повидаться. Вот, а мне снилось дальше, что я зашла к вам в кабинет и сижу на столе, в точности как сейчас, и вам что-то говорю, и вдруг – я, конечно, знала, что это всего только сон – я ощутила такое чувство… ну вот даже стесняюсь вам сказать. Мне показалось, будто вы мой отец, мой старший брат и один мой знакомый, его звали Герман Майерс, и все они – это будто бы вы. Я не знаю, как я могла такое почувствовать, даже во сне, я ведь помолвлена и люблю своего жениха до потери сознания, а я думала, что до потери подсознания тоже. Ой, какая я гадкая!

– Милая барышня, – проворковал психиатр, – это всего-то навсего явление эмоционального переключения, которое может случиться с каждым и, как правило, с каждым случается.

– Но я не просто переключилась, – сказала она, – я пересела к вам на колени, вот так, и потом вот так обняла вас за шею.

– Ну, ну, – ласково остерег ее психиатр, – по-моему, вы воспроизводите свой сон под влиянием невротического импульса.

– А я всегда все воспроизвожу, – сказала она. – Поэтому меня зовут на любую вечеринку и называют душой общества. Но, доктор, потом я случайно обернулась к окну, вот так, и… Ай! Это он! Это был он!

Это был Чарли! Как он на нас страшно поглядел на лету!

МЭРИ

В те дни – надеюсь, и в наши тоже – среди холмов и долов Норт-Гемпшира процветала деревенька под названием Уфферлей. При каждом домике там был сад, а в каждом саду – по огромной яблоне. И вот, когда их ветви склонились под тяжестью красных яблок, а свежевыкопанный картофель сиял между гороховой грядкой и капустным участком, в деревню пришел некий молодой человек, до тех пор в нее не заглядывавший.

Он остановился на дорожке точнехонько у калитки миссис Хеджес и заглянул в садик. Рози – она как раз собирала горох – услышала его робкое покашливание, обернулась и перегнулась через плетень осведомиться, что ему нужно.

– Мне бы узнать, – произнес молодой человек, – не сдает ли кто в вашей деревне комнату.

Он посмотрел на Рози, чьи щечки были краснее самого красного яблока, а волосы неописуемо золотистого цвета, и добавил: – Может, у вас сдается?

Рози наградила его ответным взглядом. На нем была синяя фуфайка, какие носят матросы, но он совсем не походил на матроса. Лицо у него было загорелое, простое и милое, а волосы черные. Вид у него был неухоженный и застенчивый, но что-то в его облике решительно говорило о том, что он не заурядный бродяга.

– Пойду спрошу, – сказала Рози. С этими словами она побежала за матушкой, и миссис Хеджес вышла лично порасспросить молодого человека.

– Мне надобно с неделю пожить в ваших местах, – объяснил он, – но не хотелось бы останавливаться в городе Андовере.

– Кровать-то найдется, – сказала миссис Хеджес, – и коли вы не против питаться с нами за одним столом…

– Что вы, мэм, – возразил он, – конечно нет. Лучше не придумаешь.

Тут же и договорились. Рози собрала лишнюю горсть гороха, и через час он уже сел с ними ужинать. Он сообщил, что звать его Фред Бейкер, но больше ничего не сказал, потому что от вежливости слова у него застревали в горле, так что миссис Хеджес в конце концов напрямую спросила, чем он зарабатывает на жизнь.

– Как же, мэм, – ответил он, глядя ей в глаза, – с малолетства занимаюсь то тем, то другим, но запала мне одна старая присказка про то, как преуспеть в жизни, – «Корми или смеши». Вот этим самым, мэм, я и занимаюсь. Я разъезжаю со свиньей. Миссис Хеджес призналась, что сроду о таком не слыхивала.

– Вы меня удивляете, – сказал он. – Вот ведь в Лондоне, мне рассказывали, они на подмостках состояния зарабатывают. Составляют слова разные, считают, складывают, отвечают на вопросы, да все что угодно. Но погодите, – улыбнулся он, – вот увидят они мою Мэри…

– Так зовут вашу свинью? – спросила Рози.

– Ну, – застенчиво произнес Фред, – так я ее называю вроде как с глазу на глаз. А на публику у нее имя Золя. На французский манер, как мне думается. Есть в этом имени изюминка, извиняюсь за выражение. Но в фургоне я зову ее Мэри.

– Так вы в фургоне живете? – воскликнула Рози, которой сразу пришел на ум кукольный домик.

– В фургоне, – ответил он. – У нее своя койка, у меня – своя.

– Нет, мне такое не по душе, – заявила миссис Хеджес. – Да еще чтоб со свиньей… Нет и нет.

– Она у меня чистенькая, – возразил он, – как новорожденная крошка. А уж время с ней проводить – все одно как с человеком. Но все равно, походная жизнь не совсем по ней, сами понимаете. Как там в поговорке – по горам, по долам. Между нами, я не успокоюсь, пока не пристрою ее в какой-нибудь роскошный лондонский театр. Вот посмотрите на нас в Уэст-Энде – то-то будет зрелище!

– А по мне, так лучше фургона ничего нет, – заметила Рози, у которой вдруг нашлось много чего сказать.

– Он у меня красивый, – согласился Фред. – Занавесочки, сами понимаете. Цветы в горшочках. Печурка. Я уж как-то и пообвык. Даже не представляю, как и жить буду в одной из этих громадных гостиниц. Однако Мэри о своей карьере позаботиться надо. Я ее дарованиям мешать не могу, так-то.

– Она большая? – спросила Рози.

– Не в размерах дело, – ответил он, – она не крупней Шерли Темпл {Темпл Шерли (род. в 1928 г.) – американская актриса кино, в 1930-е годы прославилась исполнением ролей маленьких девочек.}. Но зато каковы мозги и характер! Умна, как целый воз мартышек. Вам она понравится, да, верно, и вы ей тоже. Да, пожалуй, понравитесь. Мне порой сдается, что я для нее простоват, – с дамами мне не больно доводилось иметь дело.

– Так я вам и поверила, – игриво возразила миссис Хеджес, как того требовал этикет.

– Честное слово, мэм, – – сказал он. – Все время, понимаете, в разъездах, с самых пеленок. Корзинки-веники, миски-горшки, да еще акробатический номер, да еще Мэри. Двух дней на одном месте не провел, где уж тут выкроить время для знакомств.

– Ну, здесь-то вы проведете целую неделю, – промолвила Рози без всякой задней мысли, и ее красные щечки разом вспыхнули в сто раз краше, ибо миссис Хеджес, наградив дочь бдительным взглядом, дала ей понять, что эту реплику можно истолковать превратно.

Фред, однако, ничего не заметил.

– Да, – согласился он, – я здесь неделю пробуду. А почему? А потому, что на рыночной площади в Андовере Мэри загнала себе в копытце гвоздь. Закончила номер – и свалилась. Сейчас она, бедняжечка, в ветеринарной лечебнице.

– Ох, бедненькая! – воскликнула Рози.

– Я было перепугался, что ее покалечило, – заметил Фред. – Но с ней, похоже, все обойдется.

Я воспользовался случаем – сдал фургон, чтобы подлатали, так что скоро мы снова отправимся в путь. Завтра схожу ее проведаю. Может, удастся набрать ежевики – снести ей, так сказать, побаловаться.

– Можжевеловая низина, – вставила Рози. – Вот где ежевика крупная да сочная.

– Ага! Знать бы только, как туда добраться… – забросил удочку Фред.

– Может, поутру, если время найдется, она вас – проводит, – сказала миссис Хеджес, начавшая проникаться к молодому человеку самыми теплыми чувствами.

Утром у Рози нашлось-таки время, она отвела Фреда в низину и помогла собирать ягоду. Вернувшись к вечеру из Андовера, Фред доложил, что Мэри славно попировала и, умей она говорить, велела бы передать за ягоды особое спасибо, в чем он нимало не сомневается. Ничто так не трогает, как благодарность бессловесной твари, и Рози посчитала своим святым долгом каждое утро ходить с Фредом по ягоды для больной свинки.

Во время этих походов Фред поведал ей очень много о Мэри, кое-что о фургоне и чуть-чуть о себе. Она поняла, что кое в чем он малый смелый и ловкий, а в другом, напротив, робкий и невероятный простак. Это, решила она, говорит о добром сердце. Неделя промелькнула во мгновение ока, и вот уже в последний раз они вместе возвращались из Можжевеловой низины. Фред заявил, что никогда не забудет Уфферлей и как он славно пожил в деревне.

– Могли бы послать нам открыточку из своих путешествий, – сказала Рози.

– А что, – ответил он, – прекрасная мысль. И пошлю.

– Уж пошлите, – попросила Рози.

– Да, – повторил он, – пошлю. И знаете – мне так не хотелось уезжать, а сейчас жалко, что я уже не в пути, я бы прямо сию минуту послал с дороги эту открытку.

– При таких темпах, – заметила Рози, отводя глаза, – могли бы и письмо написать.

– Ага! – согласился он. – А знаете, чего бы мне хотелось поставить в низу письма? Если бы, конечно, вы были моей нареченной. Только вы, понятно, никакая моя не нареченная, у меня ее сроду не было.

– Чего? – спросила Рози.

– Нареченной.

– Да нет, чего бы вам хотелось поставить?

– А, вы про это. Так знаете чего? Если – но только помните: если – вы были бы моей нареченной?

– Не знаю, – сказала она. – Чего?

– Даже и говорить неудобно.

– Скажите, чего тут такого!

– Ну хорошо, – сдался он. – Только не забудьте про если. – И с этими словами нарисовал палкой в пыли три креста.

– Была бы я чья-то нареченная, – произнесла Рози, – я бы не увидела в этом ничего дурного. Нельзя же, в конце концов, отставать от времени.

И оба они замолчали по двум самым лучшим причинам из всех, существующих в мире, а именно: во-первых – не могли вымолвить ни слова, во-вторых, это и не было нужно. Они шли себе с раскрасневшимися лицами, и счастье сжимало им горло.

Фред переговорил с миссис Хеджес, которой он с самого начала пришелся по сердцу. То есть к кочевому люду она всегда относилась свысока, и скажи ей кто раньше, что она позволит родной дочери выйти замуж за одного из фургонной братии, ее бы хватил паралич, тут все правильно. Но добро – оно добро и есть: этот Фред Бейкер не из таких, это ясно и слепому ежу. Добродетель свою он сохранил, и даже с лихвой, ибо его разговоры свидетельствовали, что он был невинен как только что явившийся на свет младенец. Больше того, несколько человек из самых осведомленных в деревне согласились, что его честолюбивые помыслы в отношении свиньи Мэри никоим образом не безосновательны. Кто же не слышал о подобных даровитых созданиях, как они возлежат на снежно-белых простынях в самых шикарных столичных гостиницах, лакают шампанское будто молоко и приносят своим удачливым хозяевам по десять, а то и по двадцать фунтов стерлингов в неделю.

Поэтому миссис Хеджес с улыбкою согласилась, и Рози стала настоящей, подлинной и надлежащей Фредовой нареченной. Зимой ему предстояло копить каждый пенни, ей – шить и петь, а весной, когда он вернется, они должны были сыграть свадьбу.

– На Пасху, – предложил он.

– Нет, – возразила миссис Хеджес, посчитав на пальцах, – в мае. Тогда досужим языкам и фургон не поможет.

Фред не имел ни малейшего представления о том, к чему она клонит, ибо столько лет провел в одиночестве, что никто не просветил его относительно вполне определенных вещей, какие обязан знать каждый молодой человек. Однако он полностью осознал, что по уфферлейским понятиям такой срок от помолвки до свадьбы невообразимо короток и означает великую уступку быстроте и напору зрелищного промысла. Поэтому он почтительно согласился и отправился в разъезды.

«Моя милая Рози!

Вот мы и в Больвике после Ивсхема и там хорошо выступали в субботу вечером. Мэри все умнеет тут и говорить не о чем сейчас составляет четыре новых слова а всего значит будет тридцать шесть и когда ей говорю cлушай Мэри тебе нравится Больвик или Ивсхем или другое какое место она по буквам составляет ОЧЕНЬ и все очень довольны. Она в прекрасном здоровии чего и вам желаю. Она похоже понимает каждое мое слово и с дня на день все больше походит на человека. А сейчас боюсь мне нужно занятся ужином она всегда требовает ужин особливо когда я к вам пишу.

Со всей любовью Фред +++».

В мае все яблони стояли в цвету, так что свадьба у них была яблоневый цвет, что в тех краях считается верной приметой цветущих дней. После свадьбы они поехали автобусом в городок – забрать фургон, оставленный на конском дворе. По дороге Фред попросил Рози обождать и нырнул в кондитерскую, откуда появился с огромной коробкой шоколадных конфет. Рози от счастья вся расплылась в улыбке.

– Это мне? – спросила она.

– Ага, – ответил он, – а ты отдашь ей, как только она тебя увидит. Она за них душу отдаст. Я хочу, чтоб вы с ней как следует подружились.

– Хорошо, – сказала Рози, у которой было самое доброе сердце на свете.

Через минуту они свернули во двор; вот и фургон.

– Ах, какая прелесть! – воскликнула Рози.