Но этот саженец оказался не из слабеньких. Прянули толстые, упругие стебли, разбрасывая веером темную зелень глянцевитых листьев, и вскоре орхидея разрослась во все стороны, заполонив столько места, что сначала одного, потом другого, потом всех ее соседей пришлось переселить в дальнюю, садовую теплицу. Сущий хмель – как выразилась кузина Джейн. Еще прежде листьев с концов стеблей пучками свесились длинные усики непонятного назначения. Мистер Мэннеринг полагал, что это скорее всего рудиментарные органы, пережиток того времени, когда растение было вьющимся. Но где же это видано, чтобы рудиментарные усики бывшего вьющегося растения были бы настолько, на полстолько или на четверть столько толстыми и прочными?

Прошло немало времени, пока среди пышной листвы появились россыпи крохотных бутончиков. Вскоре распустились цветочки, меленькие и гаденькие, точь-в-точь мушиные головки. От всякой вальяжной орхидеи естественно ожидать крупных зловеще ярких цветов, как морские анемоны, китайские фонарики или зев гиппопотама; а уж если эта орхидея вдобавок неизвестна науке, то, по-моему, с полным правом можно требовать за те же деньги ядовитого, дразнящего благоухания.

Но мистер Мэннеринг был на все согласен. Собственно говоря, помимо восторженной радости открывателя и крестителя новой разновидности орхидеи он испытывал лишь слабый естественнонаучный интерес по поводу столь разительного сходства этих жалких цветочков с мушиными головками. Может быть, они таковы затем, чтобы приманивать мух в качестве пищи или опылителей? Но тогда почему они подобны именно головкам?

Через несколько дней исчезла кошка кузины Джейн. Для кузины Джейн это был страшный удар, но мистер Мэннеринг в глубине души не очень огорчился. Он не любил кошку, потому что стоило только сделать маленькую вентиляционную щель в стеклянной крыше, как эта тварь ухитрялась протиснуться внутрь – тепло ее, видите ли, привлекало, – и поломала она там уйму нежных побегов. Но не успела кузина Джейн и двух дней прогоревать, как произошло событие, столь захватившее мистера Мэннеринга, что он совершенно перестал выражать соболезнование горю кузины или с кротким лицемерием осведомляться за завтраком, не нашлась ли кошка. На орхидее завязался новый и странный бутон. Стало вполне очевидно, что цвести она будет двояко – такое встречается в фантастических уголках растительного мира – и что новый цветок будет весьма отличен по размеру и по характеру от прежних. Бутон все набухал и набухал и сделался с кулак.

И тогда-то, в самое неподходящее время, мистеру Мэннерингу пришлось отправиться в город по делу крайне Неприятному и крайне огорчительному. Его негодяй племянник снова попал в историю – на этот раз так попал и в такую историю, что понадобилось все великодушие, а заодно и все влияние мистера Мэннеринга, чтобы вытащить из беды этого пропащего молодого человека. Более того, как только мистер Мэннеринг оценил ситуацию, так он тут же сообщил блудному родственнику, что впредь пусть на него не рассчитывает, что его пороки и его неблагодарность. искоренили всякую приязнь между ними и что хотя рука помощи протянута ему в последний раз, но сделано это лишь в память его матери, а отнюдь не потому, что его дядя сколько-нибудь верит в его раскаяние или исправление. И сверх того, он, чтобы облегчить душу, написал кузине Джейн, очертив ей положение вещей и добавив, что не видит иной возможности, нежели отсечь молодого человека от семейного древа.

Когда он вернулся в Торки, кузины Джейн нигде не оказалось. Это было чрезвычайно досадно. Из прислуги они держали одну кухарку, очень старую, очень глупую и очень тугую на ухо, а к тому же слегка помешанную, так как мистер Мэннеринг многие годы во всяком разговоре с нею обязательно и настоятельно напоминал, что она должна всегда, при любых обстоятельствах поддерживать жар в большой кухонной печи на определенном уровне. Ибо от этой печи зависел не только водообогрев дома; она разогревала трубы отопления смотровой, куда приходящий садовник, обслуживавший прочие теплицы, доступа не имел.

В конце концов, кухарка привыкла считать себя истопником и находить в этом свой главный raison d'etre {Смысл существования(фр.)}, так что если какой-нибудь вопрос и пробивался сквозь стену ее глухоты, то ее глупость вкупе с помешательством тут же как-нибудь относили его к топке печи – и уж тем более когда с нею заговаривал мистер Мэннеринг.

Ему удалось разузнать только то, что кухарка сразу же сообщила, а именно – что его кузины три дня как нет, что она уехала и слова не сказала. Мистер Мэннеринг недоумевал и негодовал, но будучи человеком собранным, он счел за благо отложить дальнейшие расспросы, а прежде восстановить свои силы после долгого и утомительного путешествия. Чтобы вытянуть хоть что-нибудь из старой кухарки, нужно было запастись энергией; и все-таки могла еще обнаружиться записка. Естественно, по пути в свою комнату мистеру Мэннерингу надо было заглянуть в теплицу, просто удостовериться, что с его драгоценной орхидеей ничего не случилось за время безрассудной отлучки кузины Джейн. Едва отворив дверь, он сразу же увидел бутон: тот вырос до размеров человеческой головы. Скажем не преувеличивая, что мистер Мэннеринг так-таки прирос к месту на целых пять минут, не сводя взгляда с удивительного бутона.

Однако, спросите вы, почему же он не заметил на полу ее одежды? Дело в том, что (как бы это поделикатнее) одежды ее на полу не было. Кузина Джейн – о, дама, конечно, весьма почтенная во всех отношениях, да и возраста довольно почтенного (давно за сорок), – старательно исполняла новейшие предписания насчет обоюдной культуры тела и души – шведские, немецкие, неоэллинские и тому подобные. А в орхидейной было как нельзя более тепло. Словом, я продолжаю.

Мистер Мэннеринг наконец оторвал глаза от исполинского бутона и решил пока что вникнуть в тусклые будничные мелочи. Тело его покорно взошло по лестнице, но сердце, ум и душа пребывали возле орхидеи в немом обожании. И хотя к первому ее жалкому цветению он отнесся философически безразлично, теперь его, как и нас бы с вами на его месте, восхитил новый, неимоверный бутон. Куда как естественно, что, принимаючи ванну, мистер Мэннеринг восторженно воображал расцвет своей ненаглядной зеленой крестницы. Это будет, конечно же, самый пышный на свете цветок, причудливый, как сон, или же, напротив, поразительно простой. Лепестки его раскроются плавно, как руки балерины-или это будет похоже на солнечный восход. Ах, она, может быть, распускается сию минуту! У мистера Мэннеринга не стало никакого терпения; он поднялся из воды в облаке пара, набросил свой купальный халат и поспешил в теплицу, даже не вытершись как следует, хотя и был подвержен простуде.

Бутон еще не распустился; он по-прежнему вздымал свою плотную головку среди лоснистой, упитанной листвы – и мистер Мэннеринг заметил теперь то, на что прежде не обратил внимания, – как буйно разрослась орхидея. Он вдруг с изумлением понял, что огромный бутон – вовсе не тот, который завязался до его отъезда. Тот был гораздо ниже. Так где же он? Ага, его скрыла молодая лиственная поросль. Он раздвинул ее и обнаружил расцветший бутон. При виде этого цветка изумленный мистер Мэннеринг оцепенел и даже, можно сказать, остолбенел, ибо факт тот, что он прирос к месту, не сводя глаз с цветка, на целых пятнадцать минут. Цветок являл собой копию головы пропавшей кошки кузины Джейн. Сходство было такое точное и живое, что через пятнадцать минут мистер Мэннеринг вознамерился поднять сброшенный халат и запахнуться в него, потому что он был человек благопристойный, а кошка, слывшая поначалу котом, оказалась совершенно женского пола. Я это к тому, что вот сколько выразительности, экспрессии, presence {Присутствия духа (фр.).} – называйте, как хотите, – имела в себе эта цветочная кошачья морда. Однако хотя он и попытался поднять свой халат, но было уже поздно. Он и шевельнуться не мог. Свежая пышная листва незаметно сомкнулась вокруг него; повсюду впились вовсе не рудиментарные усики; он слабо вскрикнул раз-другой и обмяк: с этого места мистер Мэннеринг как таковой выбывает из нашей истории.

Мистер Мэннеринг погрузился в обморок, в такое глубокое беспамятство, что лишь за провалом вечности забрезжили в его мозгу первые слабые проблески сознания, завязи нового бутона. Прошло никак не меньше двух или трех дней, покуда комок органического вещества, сначала почти бесформенный и вовсе бесструктурный, вызрел до того, что мог именоваться мистером Мэннерингом. Эти дни, которые во внешнем мире миновали довольно быстро, слегка волнительно и не без приятности, для смутно зреющего в бутоне сознания оказались краткой историей возникновения человека, сводкой множества эпох.

Происходил процесс, подобный развитию зародыша. Наконец существо, гонимое из глубины до нелепости сжатой перспективы веков, замедлило бег свой и почти остановилось в настоящем. Оно стало опознаваемо. Семь возрастов мистера Мэннеринга сменились, как серия крупных планов в научно-популярном фильме. Его сознание определилось и прояснилось. Набухший бутон был готов распуститься. Полагаю, что в этот момент мистер Мэннеринг в точности походил на пациента, который, очнувшись после наркоза и рассеивая смутные видения, жалобно спрашивает: «Где я?» Затем бутон распустился, и он понял, где он.

Он был в теплице, но теплица предстала в незнакомом ракурсе. Вон, за стеклянной дверью, виднелся его кабинет. Вот, внизу, торчала кошачья голова, а вот, рядом с ним, была кузина Джейн. Он не мог вымолвить ни слова, но и она тоже не могла. Это было, пожалуй что, и неплохо. Хотя бы потому, что иначе ему пришлось бы признать ее правоту в давнишнем споре: она всегда утверждала, что его увлечение «этими ненормальными цветами» добром не кончится.

Следует признать, что поначалу мистера Мэннеринга не очень расстроил такой чрезвычайный жизненный переворот. По-моему, дело в том, что его занимали не частные и не личные вопросы, а более широкие, более общие, можно так сказать, биологические аспекты своего преображения. А в остальном – раз уж он стал растением, то и реакция его была растительная. Неспособность к передвижению, например, ничуть его не тревожила, равно как отсутствие туловища и конечностей или, скажем, непоступление в организм бекона с чаем, сухариков с молоком, обеденных котлет и тому подобного, хотя все это рот его поглощал свыше полувека. Теперь, однако, поток этот заменился притоком снизу, мягким, постоянным, едва заметным питанием. Таким образом, все мощное воздействие физической стороны на духовную склонялоего к невозмутимости. Но физическая сторона не единственная. Не будучи более человеком, он все же остался мистером Мэннерингом. И, по мере убывания его научного интереса к происшествию, этот парадокс породил нашествие скорбей, в сущности говоря, субъективных.

Его, например, задевала мысль, что теперь не будет никакой возможности дать имя орхидее или написать о ней статью; хуже того, в уме его угнездилось пакостное убеждение, что как только судьба его обнаружится, так его самого обозначат и классифицируют, о нем напишут статью, даже, может быть, не очень научную, а критическую и полемическую. Как и все собиратели орхидей, он был непомерно робок и чувствителен, тем более в нынешнем своем состоянии: он едва удержался, чтоб не завянуть. Больше всего приходилось опасаться, что его пересадят невесть куда, на сквозняк, чего доброго, даже на проход. Выкопают! Ух-х! И крупная дрожь пробежала по густолиственному ответвлению мистера Мэннеринга. Внизу стебля возникли какие-то неясные ощущения; сообщились они и купам нижней листвы – это было похоже на чувство спины, сердца и конечностей. Он стал подобием дриады.

Однако же солнце пригревало на славу. Теплица полнилась сытным запахом разогретой, вкусной земли. Трубы имели такое специальное приспособление, подпускающее теплый пар. Мистер Мэннеринг начал понемногу разнеживаться, поддаваться laisser-aller {От глагола «se laisser-aller» (фр.) – расслабляться.}. Тут-то до него и донеслось из угла под стеклянной крышей, от вентилятора, назойливое жужжание. Вскоре призвук раздражения смолк, и жужжание стало самодовольным: пчела исхитрилась пролезть в узкую металлическую щелку. Гостья снижалась плавными кругами в недвижном зеленом воздухе, словно в каком-то подводном мире, и уселась отдохнуть на одном из тех лепестков, которые создавали брови мистера Мэннеринга. Затем она переползала с одной черты лица на другую и наконец добралась до нижней губы, которая опустилась под ее уверенной тяжестью, открыв ей путь в рот мистера Мэннеринга. Это, конечно, было довольно странно, однако в общем данное ощущение не явилось ни столь тревожным, ни столь, неприятным, как это могло бы ожидаться. «А что, – подумал растительный джентльмен, – пожалуй, оно даже и соответственно».

Но у мистера Мэннеринга скоро пропала всякая охота к сонному анализу своих ощущений: он увидел, что оглетевшая пчела, слегка покружившись, присела прямиком на девственную губу кузины Джейн. Молниеносно озарились в сознании ее родственника начала ботаники. Кузина Джейн сообразила то же самое, хотя, будучи воспитана в прежних понятиях, она могла бы пробавляться блаженным неведением, если бы кузен ее – о тщеславный, болтливый, общительный болван! – не пытался бы год за годом заинтересовать ее жизнью растений. О, как он, несчастный, теперь себя корил! Он видел, как две пышные ветви под самым цветком вздрогнули, затрепетали и стыдливо вскинулись в точном подобии недоуменно-протестующих рук. Он видел, как нежные строгие лепестки, образующие лицо кузины, взъерошились и зарделись от гнева и смущения, а потом-от ужаса и подавленности – стали болезненно бледными, под стать гардении. Но что ему было делать? Вся его укорененная благовоспитанность, все рыцарство, присущее собирателю орхидей, – все в нем клокотало под паралитически-недвижной оболочкой. Он прямо-таки изнемог от усилий оживить лицо, явить на нем выражение скорби, мужественного раскаяния, беспомощности перед лицом судьбы, готовности честно загладить проступок – и вообще представить события в неясно оптимистическом, утешительном свете; но тщетны были его усилия. Напрягшись так, что, казалось, вот-вот перервутся нервы, он только и сумел слегка подмигнуть левым веком – лучше бы уж ничего не сумел.

Это происшествие совершенно пробудило мистера Мэннеринга от растительной спячки. Ему были нестерпимы сковавшие его зеленые узы – слишком много оставалось в нем от человека: надежды, стремленья, упованья, а главное, человеческая способность страдать.

Наступили сумерки, и очертания раскидистой, зловеще пышной орхидеи расплылись: она стала мрачней и властительней, чем в своей яркой дневной роскоши. В теплице пахнуло духотой тропического леса, точно мечтой изгнанника или тоскою саксофона; кошачьи усы поникли, и даже глаза кузины Джейн медленно сомкнулись, а наш страдалец все бодрствовал, вперившись в густеющую мглу. Вдруг в кабинете вспыхнул свет, и туда вошли двое. Один был поверенный, другой – племянник.

– Как вам известно и без меня, это его кабинет, – сказал негодяй племянник. – Я еще в среду, по приезде, заходил сюда – и ничего не обнаружил.

– Много вечеров я просидел в этой комнате, – отозвался поверенный раздраженным голосом. – Я сидел по эту сторону камина, он – по ту. «Мэннеринг, – думал я про себя, – любопытно мне знать, чем же вы кончите? Наркоманией? Половыми извращениями? Или убийством?» Что ж, вероятно, мы скоро узнаем ответ на эти вопросы. А пока что, по-моему, вам, как ближайшему родственнику, и карты в руки.

С такими словами поверенный направился к выходу, а мистер Мэннеринг заметил, что молодой человек пакостно усмехается. При виде племянника ему сразу стало не по себе; усмешка же повергла его в страх и трепет.

Проводив поверенного, племянник вернулся в кабинет и огляделся с живым и злорадным удовлетворением. Потом он выкинул антраша на коврике у камина. Мистер Мэннеринг подумал, что он в жизни не видел ничего столь сатанинского, как это неудержимое и одинокое гнусное ликованье прежнего изгоя, ставшего полновластным хозяином в чужом доме. Как пошло выглядело в глазах невольного наблюдателя это мелочное торжество; как отвратительна была мелочная злоба; как ужасали мстительность и жестокосердие! Он вдруг припомнил, что еще гадким ребенком племянник проявлял жестокость к мухам, отрывая у них крылышки, и варварски обращался с кошками. Точно росинками покрылся лоб добряка. Ему казалось, что стоит лишь племяннику взглянуть в его сторону, и все откроется – нет бы вспомнить, что из освещенной комнаты во тьме теплицы ничего не разглядишь.

На камине стояла большая необрамленная фотография мистера Мэннеринга. Племянник вскоре заметил это изображение и подскочил к нему с глумливым и наглым смешком.

– Что, старый ханжа! – издевался он. – Решил тишком проехаться с нею в Брайтон, а? Боже ты мой! Да чтоб тебе там и сгинуть! Чтоб тебе свалиться со скалы, чтоб тебя отливом унесло, вообще-пропади ты пропадом! Ну ничего – я тут тебе покамест так наворочу, что не разгребешь. Ах ты, старый скряга!

Он вытянул руку и презрительно щелканул портрет по носу. Затем нахальный мерзавец удалился: по-видимому, столовая с баром была для него привлекательнее, чем строгий кабинет ученого.

Всю ночь напролет слепящий электрический свет из кабинета изливался на мистера Мэннеринга и кузину Джейн, словно муторное сияние искусственного солнца. Если вам случалось видеть в полуночном парке, как несколько бессонных астр изумленно торчат под прожектором, обесцвеченные его въедливым, безжалостным лучом, торчат ни живы ни мертвы, застыв в напряжении неврастенического транса, то вы можете себе представить, как провела ночь эта злополучная пара.

А ближе к утру произошло событие, само по себе, конечно, пустяковое, но в сочетании с прочим едва не доконавшее кузину Джейн и преисполнившее родственника ее смущеньем и угрызениями совести. По краю объемистого ящика с землей, в котором помещалась орхидея, пробежала маленькая черная мышь со злыми красными глазками, острозубым оскалом и чудовищными, как у нетопыря, ушами. Мерзкая тварь шмыгнула прямиком по нижним листьям ответвления кузины Джейн. Это было просто ужасно. Мощный стебель скорчился, точно волос на угольях, листья свело мучительной судорогой, и они свернулись, как листья мимозы; содрогаясь от омерзения, перепуганная дама чуть не выкорчевала сама себя. Я думаю, что и выкорчевала бы, если б мышь задержалась.

Но, пробежав какой-нибудь фут, она глянула вверх, увидела, что над нею склоняется встопорщенный до полного жизнеподобия цветок, который некогда звался Тиб, и у нее перехватило дыхание. Мышь явно замерла в ужасе, кошка могла только смотреть и вожделеть. Внезапно человеческие глаза наблюдателей заметили, что коварный отросток с пучком листьев мягко изогнулся и подбирается сзади к оцепенелому животному. Кузина Джейн, которая только что с восторгом думала: «Ах, вот сейчас она убежит и никогда, никогда, никогда не вернется», вдруг ощутила нависшую страшную угрозу. Собрав все свои силы, она судорожно затрепетала, и вспугнутая мышь, повернувшись как заводная, пустилась бежать. Но хищная ветка орхидеи уже преградила ей путь. Мышь кинулась напролом; пять усиков из-под пучка листьев мигом цепко впились в беглянку, и вскоре тельце ее истаяло. Сердце кузины Джейн терзал жуткий страх; она медленно, с трудом обратила измученное лицо в одну сторону, потом в другую, лихорадочно силясь угадать, где появится новый бутон. Зеленый сочный боковой побег с плоской спаржеобразной головкой, обвитый вкруг главного стебля кузины Джейн, вдруг стал очень подозрительно набухать. Она скосилась на него, зачарованная ужасом. Может быть, ей показалось? Нет, ей не показалось.

Вечером дверь опять отворилась, и в кабинет опять вошел племянник. На этот раз он был один, и заметно было, что явился он прямо от стола. По раскрасневшейся физиономии блуждала кабацкая ухмылка. В руке он нес графин виски, накрытый перевернутым стаканом, а под мышкой держал сифон. Он поставил принесенное на стол, повернулся к сигарному ларчику мистера Мэннеринга, достал связку ключей и, чертыхаясь, примерял их один за другим, пока ларчик не отперся;тут он запустил в него лапу и отобрал что получше. Огорчительно было наблюдать это беззастенчивое распоряжение твоей собственностью, унизительно видеть, как брезгливо закуривают лучшие твои сигары; но печальнее всего нашему доброму джентльмену была мысль о том, что гнусный племянник с ключами в руках получил доступ ко всем самым укромным уголкам чужого дома.

Пока что, однако, этот мошенник вроде бы не собирался рыться по углам; он налил себе полный стакан виски и раскинулся в чрезвычайно удобной позе. Но очень скоро молодому человеку наскучило уединение. Он еще не успел созвать в дядин дом своих собутыльников, а постоянное общение с бутылкой виски лишь разжигало в нем желание как-нибудь поразвлечься. Он уронил взгляд на дверь оранжереи. Раньше или позже это, конечно, должно было случиться. Утешает подобная мысль приговоренного к смерти, когда роковой стук сотрясает дверь его камеры? Нет, не утешает. Вот и трепетные сердца заключенной в теплице пары эта мысль ничуть не утешила.

Пока племянник крутил ручку стеклянной двери, кузина Джейн медленно приподняла две густолиственные ветви по обе стороны лица и заслонила ими свою усталую голову. Мистер Мэннеринг, заново проникшись надеждой, заметил, что таким образом она совсем неплохо укрылась от постороннего взгляда, и поспешил последовать ее примеру. К несчастью, ему пока не дано было столь же успешно управлять своими-своими конечностями? – и все его старания не подняли их выше подбородка. Дверь отворилась, племянник нащупывал выключатель. Настал тот миг, когда может спасти лишь отчаянное усилие, и мистер Мэннеринг сумел его совершить.

С неимоверной натугой ему удалось приподнять правую ветку – не прямо перед собой, это верно: поддергивая ветку все выше и превозмогая боль, он завел ее за голову, точно закинутую руку, и приспустил над теменем. Как раз когда зажегся свет, лиственный пучок на конце ветки распростерся веером, наподобие очень мясистого листа конского каштана, и заслонил взволнованное лицо мистера Мэннеринга. Какое облегчение! Но вот племянник вошел в смотровую, и оба его сокрытых родственника разом вспомнили о гибельном соседстве кошки. И разом сок застыл у них в жилах. Племянник прошелся подле орхидеи. Животное понятливое, кошка по-звериному безошибочно чуяла, что перед нею лодырь, паразит и блудодей, грубый до скотства, неуважительный к летам, гонитель слабых, мучитель кошек. Поэтому она притаилась как могла, уповая на то, что расположена довольно низко и вперед не выдается, а также на защитную мимикрию и тому подобное; и вообще полупьяный племянник мог ее просто не заметить. Но он заметил.

– Что? – сказал племянник. – Это что, кошка? И он замахнулся на безобидное существо. Однако достойный, невозмутимый вид жертвы, должно быть, поразил его даже во хмелю, и вместо того, чтобы ударить ее, этот буян, в душе трусливый, как все буяны, замотал головой, избегая твердого, презрительного взгляда храброй кошки. Увы! При этом в глаза ему бросилась какая-то белизна в темной листве. Он откинул ветви – поглядеть, что такое там белеется. Это была кузина Джейн.

– О-о! А-а! – сказал молодой человек, сильно смутившись. – Так ты, значит, вернулась. А зачем ты там прячешься?

Он глядел оробело и тупо, недоуменно разинув рот; наконец до него дошло истинное положение вещей. Очень многие из нас на его месте попытались быустановить какой-нибудь контакт, как-нибудь помочь или хоть преклонили колени – возблагодарить Творца за то, что, по милости его, нас минула чаша сия, или уж стремглав кинулись бы вон из теплицы во избежание досадных случайностей. Но разогретый алкоголем и закоренелый во зле молодой человек не испытывал ни страха, ни преклонения, ни благодарности. Когда он понял, в чем дело, по лицу его расползлась дьявольская ухмылка.

– Ха-ха-ха! – сказал он. – А где же старикан? Он оглядел растение, жадно высматривая дядю. Дядя вмиг отыскался: под ненадежным лиственным забралом обнаружилось лицо нашего героя в смятении сотни горьких чувств.

– Привет, Нарцисс? – сказал племянник. Воспоследовало долгое молчанье. Злобный негодяй был так доволен, что ему слова на язык не шли. Он потирал руки, облизывал губы и не мог наглядеться, словно ребенок на новую игрушку.

– Вот так влопался, нечего сказать, – заметил он наконец. – Да, теперь на нашей улице праздник. А как было наоборот, помнишь?

Легкий трепет мыслящего цветка выдал страдальца с головой.

– Ага, ты меня слышишь, – продолжал мучитель. – Чувствовать, наверное, тоже можешь. А ну-ка, попробуем?

С этими словами он протянул руку, ухватил мягкий завиток серебристой тычиночной нити из тех, что вроде бакенбард окаймляли цветочный лик, и резко дернул за него. Пренебрегая интересами науки, мерзавец не стал наблюдать нюансировку дядиной реакции: он был доволен уже тем, что дядю перекосило. Удовлетворенно хмыкнув и затянувшись вонючим окуг ком краденой сигары, он выпустил струю смрадного дыма в самый нос жертве. Вот скотина!

– Что, приятно, Иоанн Креститель? – нагло осведомился он. – Это тебе вместо дезинсекции. Знаешь, как помогает!

Что-то прошуршало по рукаву его пиджака. Он опустил глаза и увидел, как длинный стебель, в избытке снабженный губительными усиками, пробирается по сухой, шершавой поверхности. Вот он нащупал его запястье и впился; но усики были сразу отодраны, как пиявки, – не успели даже толком присосаться.

– Ух-х! – сказал он. – Таким, значит, манером это у вас делается? Я, пожалуй, не буду пока сюда соваться; присмотрюсь сначала. А то ищи потом свою голову на чужих плечах. Хотя в одежде-то тебя вряд ли так уж слопают.

Пораженный внезапной мыслью, он перевел взгляд с дяди на кузину Джейн, а с кузины Джейн обратно на дядю. Потом взглянул на пол – там, в тени орхидеи, валялся всего один смятый купальный халат.

– Ну да! – сказал он. – ОГО! Хо-хо-хо!

И, гнусно подмигнув на прощанье, он удалился из теплицы.

Мистеру Мэннерингу казалось, что он исчерпал страдания до дна. И все же он страшился утра. Его воспаленное воображение заполняло мрак бессонной ночи кошмарными, совершенно бредовыми видениями надругательства и пытки. Пытки! Нелепо, разумеется, было опасаться хладнокровной жестокости со стороны племянника. Пугало, однако, что ради возмутительного каприза, в угоду мальчишескому чувству юмора тот способен на любую безобразную выходку, особенно в пьяном виде. Он подумал о слизняках и улитках, о шпалерных решетках и секаторах. Если бы только злодей довольствовался оскорбительными шуточками, растрачивал бы его состояние, разбазаривал у него на глазах его драгоценное имущество; пусть бы даже иногда дергал его за бакенбарды, пусть! Тогда, быть может, и удалось бы со временем заглушить в себе все человеческое, унять страсти, покончить со всяким хотеньем и как бы привиться, погружаясь в нирвану растительной дремы. Но поутру он обнаружил, что это не так-то просто.

Племянник вошел в кабинет и, наспех скорчив глумливую гримасу родственникам за стеклом, сел к столу и отпер верхний ящик. Он явно искал деньги, иначе бы так не суетился. Наверняка он истратил все, что выгреб из дядиных карманов, и еще не придумал, как добраться до его счета в банке. Однако и в ящике кое-что нашлось: негодяй обрадованно потер руки, призвал кухарку и проорал ей в ухо беспардонные указания насчет закупки вина и крепких напитков.

– Да пошевеливайся! – рявкнул он, втолковав ей наконец, о чем идет речь. – Уж я подыщу себе прислугу порасторопнее, это ты так и знай! А что, – прибавил он себе под нос, когда бедная старуха, уязвленная его грубым обхождением, заковыляла прочь. – А что, и подыщу – этакую горняшечку.

Он быстро нашел в телефонной книге номер местного бюро найма и весь день принимал в дядином кабинете соискательниц места служанки. С дурнушками или гордячками он разговаривал кратко и сухо, бесцеремонно их спроваживая. Только если девушка была привлекательной (то есть на его испорченный вкус) и держалась кокетливо или развязно, дело шло дальше формальностей. Такие разговоры племянник заканчивал самым недвусмысленным образом, давая собеседнице вполне уразуметь его намерения. Одной из них, например, он, склонившись, приподнял личико и сказал ей с мерзостной усмешкой: «Во всем доме мы будем одни с тобой, и я тебе не хозяин, а член семьи, понятно, милашка?» Другую он спрашивал, приобняв за талию: «Ты думаешь, мы с тобой хорошо сживемся бок о бок?» Двух или трех девиц такое обращение смутило, но затем явилась молодая особа весьма откровенного вида: о ней красноречиво говорили побрякушки, размалеванное лицо, крашеные волосы и тем более– вульгарные жесты и будто наклеенная улыбка. Племянник сразу нашел с нею общий язык. Было совершенно ясно, что это за фрукт, и порочный молодой человек расспрашивал ее просто так, для смеху, чтобы подсластить предвкушения и посмаковать контраст между обычными фразами и раздевающими взглядами. Ей было назначено прийти завтра.

Мистер Мэннеринг опасался не столько за себя, сколько за свою кузину. «Что за зрелища предстанут те взорам! – думал он. – Какой краской зальются ее желтые щеки!» Ах, если бы он мог выговорить хоть несколько слов!

Но вечером, когда племянник пришел отдыхать в кабинет, было заметно, что он выпил куда больше, нежели прежде. На его пятнистом с перепоя лице застыл угрюмый оскал; зловещий огонь рдел в мутных глазах; он что-то злобно бормотал себе под нос. Несомненно, этот бес в человеческом обличье был, что называется, «в буйном хмелю»; несомненно, его разъярили какие-то пустяки.

Даже и тут любопытно отметить внезапную перемену в отношении мистера Мэннеринга к жизни. Он словно бы замкнулся в себе и реагировал лишь на воздействие непосредственных внешних раздражителей.

Племянник в пьяном озлоблении пнул ногой и прорвал каминный экран, швырнул на ковер тлеющий окурок, чиркал спичками о полированный стол. Дядя наблюдал все это спокойно: его чувство собственности и личного достоинства притупилось и заглохло, и он не испытывал ни гнева, ни обиды. Быть может, он внезапным скачком, характерным для подобной эволюции, значительно приблизился к своей цели, к растительному существованию?