Алиса и Эрвин были безмятежно счастливы, ни дать ни взять юная чета в семейной киноидиллии. Они были даже счастливее любых киносупругов, потому что миловались не на глазах у публики и без оглядки на цензуру. Пером не описать, с каким упоением Алиса бросалась на шею Эрвину, когда тот возвращался со службы, и с каким восторгом Эрвин расточал ей ответные ласки.
      По крайней мере часа два они даже и не думали обедать. Да и через два часа дело шло еле-еле, вперемежку с нежностями и шалостями, укусами в шейку и шепотками на ушко, и прежде чем подать блюдо на стол, надо было вдоволь нацеловаться, поприжиматься и подурачиться.
      Когда же наконец они садились за еду, то ели, уверяю вас, с отменным аппетитом. Но и тут он не упускал случая перебросить что попригляднее ей на тарелку, а она то и дело отбирала самые лакомые кусочки и всовывала их ему в раскрытые и слегка выпяченные губы.
      После обеда они устраивались вдвоем в одном кресле, совершенно как попугайчики в клеточке, и он вдавался в подробное перечисление ее прелестей, а она воздавала должное его вкусу и наблюдательности. Впрочем, эти утехи длились недолго, потому что оба торопились лечь пораньше, чтобы наутро встать бодрыми и свежими.
      Редкая ночь у них пропадала впустую: он обязательно просыпался раз-другой и зажигал свет – убедиться, что она ему не просто приснилась. Она сонно мигала в розовом сиянии ночника и ничуть не сердилась, что ее будят; происходил восхитительный разговорчик, и вскоре оба блаженно засыпали.
      Мужу, которому по вечерам так хорошо дома, незачем застревать после работы в кабаках и забегаловках. Редко-редко Эрвин, так уж и быть, соглашался поддержать компанию, но и то вдруг вспоминал свою милочку – такую полненькую, мягонькую, сладенькую, кругленькую – и подскакивал на месте или подпрыгивал на полметра.
      – Чего ты скачешь? – спрашивали друзья. – На гвоздь, что ли, сел?
      – Нет-нет, – уклончиво отвечал он. – Это у меня просто душа играет. Это жизнь во мне кипит.
      Затем он, как дурак, улыбался во весь рот, поспешно прощался с друзьями и сломя голову бежал домой, чтобы срочно увериться в подлинности своего чудесного достояния – нежных, милых и несравненных округлостей, составлявших его очаровательную женушку.
      И вот однажды, мчась домой со всех ног, он опрометью ринулся через улицу, а из-за угла выскочило такси. По счастью, водитель успел резко затормозить, а то бы Эрвина сшибло, как кеглю, и не видать бы ему больше своей лапушки. Эта мысль привела его в ужас, и он никак не мог от нее отделаться.
      В тот вечер они по обыкновению сидели вдвоем в кресле, и она нежно оглаживала его бледноватые щеки, а он вытягивал губы, как голодная горилла при виде бутылки с молоком, пытаясь перехватить и чмокнуть ее руку. В такой позиции у них было заведено выслушивать его отчет обо всех событиях долгого дня, в особенности о том, как он погибал от тоски по ней.
      – Да вот, кстати, – сказал он, – я ведь чуть было и вправду не погиб при переходе через улицу, и если бы водитель такси не успел затормозить, то меня бысшибло, как кеглю. И может, не видать бы мне больше моей лапушки.
      При этих словах ее губы задрожали, а глаза переполнились слезами.
      – Если бы ты меня больше не увидел, – сказала она, – то и я бы тоже тебя больше не увидела.
      – Я как раз так и подумал, – сказал Эрвин.
      – У нас с тобой всегда одинаковые мысли, – сказала она.
      Но это не утешало: в тот вечер их мысли были беспросветно печальны.
      – А завтра целый день, – сказала, всхлипывая, Алиса, – целый день ты мне будешь видеться раздавленным на мостовой. Нет, это мне не по силам! Я просто лягу и умру.
      – Ну зачем ты так говоришь, – простонал Эр-вин. – Теперь я буду думать, как ты, скорчившись, лежишь на коврике. Я сойду с ума или умру. Час от часу не легче, – пожаловался он, – Если ты умрешь оттого, что подумаешь, что я умер оттого, что... Нет, это слишком! Я этого не вынесу!
      – И я не вынесу, – сказала она.
      Они крепко-крепко обнялись, и поцелуи их стали очень солеными от слез. Есть мнение, что это придает им особую прелесть, как подсоленному арахису, который оттого делается еще слаще. Но Эрвин с Алисой слишком горевали, чтобы оценить такие тонкости: каждый из них думал только о том, каково ему будет, если другой внезапно умрет. Поэтому они всю ночь глаз не сомкнули, и Эрвин лишен был удовольствия грезить о своей Алисе, зажигать свет и видеть ее наяву. А ей не выпало радости сонно мигать в розовом сиянье ночника и смотреть, как он склоняется над нею, восторженно выпучив глаза. Они возместили свою утрату страстными и пылкими объятиями. Потому-то, когда холодный, серый и трезвый рассвет заглянул в их окошко, огорченные супруги и сами были такие спокойные, бледные и трезвые, какими ни разу не бывали со дня первой встречи.
      – Алиса, – сказал Эрвин, – мы должны проявить мужество. Надо подготовиться к любым ударам судьбы и сделать все возможное, чтобы найти утешение в невзгодах.
      – У меня останется одно утешение – слезы, – сказала она.
      – Да и у меня тоже, – подтвердил он. – Но где тебе лучше будет плакать – в нетопленой мансарде, прерываясь, чтобы подмести пол и приготовить еду, или в роскошном особняке, с норковой шубкой на плечах и с кучей прислуги, которая подаст и приберет?
      – Лучше пусть уж мне подают, – сказала она. – Я тогда смогу спокойно плакать взахлеб. А в норковой шубке я не простужусь и не буду чихать во время рыданий.
      – А я лучше буду плакать на яхте, – сказал он, – где мои слезы покажутся солеными морскими брызгами и никто не подумает, что у меня глаза на мокром месте. Давай застрахуем свою жизнь, дорогая, чтобы на худой конец плакать без помех. Давай пожертвуем на это девять десятых наших денег.
      – На жизнь у нас останется совсем немножко, – сказала она. – Но тем лучше, любимый мой, зато можно будет утешиться по-настоящему.
      – То же самое и я подумал, – сказал он. – У нас с тобой всегда одинаковые мысли. Я сегодня же принесу наши страховые полисы.
      – И еще давай, – воскликнула она, – давай застрахуем нашу дорогую птичку! – и указала на пернатую пленницу, которую они никогда не укрывали наночь, чтобы ее страстные трели сливались с их нежными восторгами.
      – Ты права, – сказал он. – Положим на нее десять долларов. Щебет ее будет утешать меня жемчужным переливом, если я овдовею.
      В этот день Эрвин пошел и застраховался на девять десятых своего заработка.
      – Мы бедны, – сказал он, возвратившись домой, – но навеки неразлучны. Если судьба отнимет у нас блаженство, то нам, по крайней мере, достанется много тысяч долларов.
      – Да ну их совсем, – сказала она. – Гадкие доллары!
      – Вот именно, – сказал он. – Давай-ка обедать. Я сегодня сэкономил на ленче и голоден как никогда.
      – Сейчас накормлю, – сказала она. – Я сэкономила на рынке и купила новый концентрат, дешевый-дешевый, и в нем витамины на все буквы, хватит, чтобы неделю поддерживать на высшем уровне жизненные силы целой семьи. Так на пакете написано.
      – Превосходно! – сказал он. – Уж наши организмы не подведут: твой обменчик милых, сладких и нежных веществ и мой обменище грубых, жестких и низменных веществ на пару составят из этих витаминных букв все на свете ласкательные-целовательные-прикасательные словечки.
      Перспектива была заманчивая, но дни шли за днями, и выяснилось, что если бы их обоюдный обмен веществ и правда стал составлять любовный словарь, то очень бы тощая получилась книжонка. Должно быть, изготовителя концентрата ввел в заблуждение какой-нибудь ученый-иностранец и на пакете не все было правильно написано. Эрвин так ослабел, что уже не мог подпрыгивать на полметра при мысли о своей дорогой, нежной, упоительно кругленькой женушке. Правда, Алиса так отощала, что не с чего стало и подпрыгивать.
      Сморщенные чулки обвисали на ее костлявых ногах.
      «Что-то она, – думал Эрвин, – теперь не кидается мне на шею с таким восторгом, как бывало. Да оно, может, и слава Богу. Зато я – с каким бы восторгом я кинулся на бифштекс из вырезки!» И эта новая неотвязная мысль, и кашица из опилок, и бесчисленные денежные заботы, все пуще осаждавшие любящих супругов с уменьшением их доходов на девять десятых, – словом, все это вместе часто не давало Эрвину спать ночами, но теперь ему уже не хотелось включать свет и любоваться своей ненаглядной. В последний раз, когда он склонился над нею, она приняла его физиономию за омлет.
      – Ах, это ты! – проворчала она и сердито отвернулась.
      Они испробовали концентрат на канарейке, которая не долго думая шлепнулась на спинку, задрала ножки и околела.
      – Хорошо хоть мы за нее получим пятьдесят долларов, – заметил Эрвин. – А ведь это всего лишь птица!
      – Надеюсь, у нас с тобой не было одинаковой мысли? – спросила Алиса.
      – Конечно нет, – сказал он. – Как ты могла такое вообразить?
      – Я ничего такого не воображаю, – сказала она. – А на что мы истратим эти деньги? Купим другую канарейку?
      – Нет, – сказал он. – Что нам канарейка! Давай лучше купим большую, жирную курицу и зажарим ее.
      – Так и сделаем, – -сказала она. – А к ней – картошки, грибов, фасоли, шоколадный торт, сливки и кофе.
      – Да, – сказал он. – Кофе обязательно. Свари душистый, крепкий, горький кофе, чтоб в голову ударял, ну, сама знаешь какой.
      – Знаю, – сказала она, – и сварю самый душистый, самый крепкий, самый горький.
      В тот вечер тарелки очень быстро оказывались на столе и еще быстрее пустели.
      – Да уж, душистый и крепкий кофе, – сказал Эр-вин. – И горький.
      – Правда, какой горький? – сказала она. – А ты случайно не переставил чашки, пока я ходила на кухню?
      – Нет, милая, – сказал Эрвин. – Я было подумал, что ты их переставила. Действительно, и в голову ударяет.
      – Ой, Эрвин! – воскликнула Алиса. – Неужели у нас с тобой все-таки была одинаковая мысль?
      – Похоже на то! – воскликнул Эрвин, кидаясь к дверям быстрее, чем во дни былые, когда он во всю прыть мчался домой из кабаков и забегаловок. – Мне надо к врачу!
      – И мне тоже, – сказала она, пытаясь первой открыть дверь.
      Но яд мгновенно одолел их ослабшие организмы. Отпихивая друг друга от дверей, они одновременно рухнули на коврик, и через почтовую щель их засыпало неоплаченными счетами.

      В квартире, на пятом этаже дома, находившегося в huitieme arrondissement {Восьмом округе (фр ).}, сильно пахло мебельным лаком. Вообще говоря, все парижские квартиры, владельцы которых имеют сорок тысяч годового дохода, в зависимости от стиля жизни делятся на две категории: в одних стоит солидный запах мебельного лака, в других – легкомысленный аромат духов.
      По своему складу и темпераменту мосье и мадам Дюпре вполне заслужили вдыхать пряный аромат духов; супругов, однако же, на протяжении целых двадцати лет преследовал унылый запах мебельного лака. Причиной такой несправедливости была безумная – и не на чем не основанная – ревность мужа к жене и жены к мужу, которая и вызвала у обоих преждевременное умерщвление плоти.
      Мосье мучился ревностью, ибо подозревал, что мадам вышла за него замуж не без некоторого сожаления. Что же касается мадам, то она ревновала мужа по той же причине, по какой скряга не доверяет слуге, которому изрядно не доплачивает. Впрочем, у нее для ревности некоторые основания были: в те редкие случаи, когда супруги Дюпре отправлялись в кафе, муж искал глазами свежий номер «La Vie Parisienne» {"Парижская жизнь" (фр.) – название бульварной парижской газеты }, и если его внимание привлекала какая-нибудь пикантная фотография, он подолгу не сводил с нее глаз. Отсюда – чинная обстановка их парижской квартиры; отсюда же – еженедельный обряд натирания мебели терпким лаком – оплотом респектабельности и пуританского смирения.
      Но сегодня к запаху лака примешивался и запах лекарств: мадам Дюпре умирала от самого заурядного воспаления легких. Ее супруг сидел у постели умирающей, то и дело прижимал к совершенно сухим глазам носовой платок и мечтал выкурить сигарету.
      – Дорогой, – едва слышно проговорила мадам Дюпре, – о чем ты думаешь? Я же сказала: "Перчатки надо покупать у Паскаля. Там не такие дикие цены... " – Дорогая, – ответил мосье Дюпре, – извини, я ударился в воспоминания. Помнишь, как мы всюду ходили вместе, – ты, я и Робер? Это было еще до его отъезда на Мартинику, до нашей свадьбы. Боже, как мы дружили! Мы поделились бы друг с другом последней сигаретой!
      – Робер! Робер! – прохрипела мадам Дюпре. – Как бы я хотела, чтобы ты пришел на мои похороны... И тут мосье Дюпре вдруг осенило.
      – Господи! – вскричал он, хлопнув себя по колену. – Так значит, это был Робер?!
      Мадам Дюпре не ответила, только слабо улыбнулась и отошла в мир иной. Ее муж, придя в некоторое замешательство, чмокнул пару раз покойную в лоб, после чего повалился было у кровати на колени, но тут же встал, потирая ушибленную ногу. «Двадцать лет! – пробормотал он, украдкой бросив взгляд на зеркало. – Надо дать знать доктору, нотариусу, гробовщику, тетушке Габриэле, кузенам, Бланшарам. Придется идти в мэрию. А ведь там не покуришь. Можно, конечно, покурить и здесь, но придут люди, почувствуют запах табака и скажут, что я непочтительно отношусь к покойникам. Может, буквально на пять минут спуститься на улицу? В конце концов, что такое пять минут после двадцати лет совместной жизни!» Мосье Дюпре спустился по лестнице, вышел из подъезда и, полной грудью вдохнув нежный вечерний воздух, закурил долгожданную сигарету. После первой же затяжки его полное лицо расплылось в блаженной улыбке.
      – Ах, бедный мосье Дюпре! – воскликнула, вынырнув из своей каморки, консьержка. – Как себя чувствует мадам? Бедняжка очень страдает?
      Мосье Дюпре сообразил, что блаженная улыбка и дымящаяся сигарета никак не вяжутся с болью утраты и объяснить консьержке, что его супруга скончалась всего несколько минут назад, будет нелегко.
      – Благодарю вас, – сказал он. – Сейчас она не страдает. Она... спит.
      Консьержка с оптимизмом смотрела в будущее.
      – Может, еще и поправится, – обнадежила она мосье Дюпре. – Ведь мадам родом из Анжера. Вы же знаете пословицу о женщинах из Анжера...
      Консьержка еще долго что-то говорила, но мосье Дюпре ее не слушал. «Пойду наверх, – подумал он, – и сделаю печальное открытие. А потом вернусь и с более подобающим видом сообщу о случившемся этой старой корове. Господи! А ведь мне еще идти к доктору, нотариусу, заниматься похоронами, сообщать печальную весть родственникам... Сигарета уже кончилась, а я даже не заметил, как ее выкурил. Во всякой цивилизованной стране скорбящего вдовца не обременяют хлопотами».
      Консьержка удалилась, но наверняка ненадолго, скоро она вновь пойдет на него в атаку. Мосье Дюпре захотелось выкурить еще одну сигарету, но на покое, чтобы окончательно прийти в себя. Он так нервничал, что ему было совершенно необходимо зайти в какое-нибудь маленькое кафе, пропустить стаканчик перно, подышать целебным воздухом парижских кабачков – куда более ароматным, чем мебельный лак.
      «Сигарету, стакан перно, – размечтался мосье Дюпре, – а потом сытный ужин. Ну, а после ужина грех не выпить рюмку коньяка: его даже врачи рекомендуют, ведь он полезен для пищеварения. Но что такое одна рюмка коньяка?» «Могу ответить, – сказал мосье Дюпре, обращаясь к пробегавшей мимо собаке. – Первая рюмка носит чисто утилитарный характер. Ее можно сравнить с красавицей, целиком посвятившей себя служению людям, уходу за больными, например. Все это, конечно, прекрасно, но хочется познакомиться с сестрой этой красавицы. Она-то и есть вторая рюмка коньяка: сестре она ничем не уступает, зато, в отличие от нее, всегда готова предаться невинным забавам... Двадцать лет!» И мосье Дюпре поднялся наверх за шляпой.
      Он решил пойти в кафе «Виктуар», что на бульваре Монпарнас; в это кафе, еще в бытность своюстудентами, не раз захаживали он, она и Робер – если было на что, разумеется. «Посидеть в „Виктуар“, – подумалось ему, – будет куда уместнее в этот скорбный час, чем бегать по врачам и родственникам. А кухня там в свое время была отменной».
      Вскоре он уже сидел за столиком и потягивал перно из высокого бокала. Каждый глоток был подобен поцелую любимой женщины, а потому требовал повторения. Мосье Дюпре заказал второй бокал и не отказал себе в удовольствии заглянуть в «La Vie Parisienne».
      «Что там ни говори, – заговорил он сам с собой, – а жизнь отличная штука. – И вдовец осмотрелся по сторонам в надежде найти подтверждение своей мысли. – Вон те две малютки, – подумал он, – по-моему, очень даже не прочь. Интересно знать, у них под платьем такие же очаровательные кружева, как на этой фотографии?» Его воображение разыгралось, он представил себе одну довольно рискованную ситуацию и плотоядно захихикал, испытав сильное желание хлопнуть кого-нибудь по заду. «Что же я делал все эти долгие двадцать лет?» – спросил мосье Дюпре самого себя и вынужден был ответить: «Ничего!»Мосье Дюпре вновь поднял глаза в надежде поймать взгляд двух весьма привлекательных молодых особ, но, к его глубочайшему разочарованию, они исчезли. Тогда он осмотрелся по сторонам, решив, что прелестные малютки просто пересели за другой стол, и тут его глазам предстало совершенно невероятное зрелище: буквально в нескольких шагах от него сидела... мадам Дюпре, собственной персоной, живая и здоровая. Она была в своей некогда модной серой шляпке и потягивала перно из такого же, как и у мужа, высокого бокала.
      Мадам тут же перехватила его взгляд, поджала губки, хмыкнула и с ядовитой улыбочкой посмотрела на супруга. Подхватив свой бокал, мосье Дюпре поспешил пересесть за ее столик.
      – Дорогая, – повинился он, – я пришел в кафе, чтобы немного отвлечься...
      Вместо ответа мадам одним глотком осушила свой бокал и в задумчивости опустила голову.
      – Еще одно перно! – крикнул мосье Дюпре, подзывая официанта. – А впрочем, принесите два.
      Угрызения совести – вещь по-своему страшная, а потому захваченному на месте преступления мосье Дюпре казалось, что его супруге известны самые тайные его намерения, даже те, что касались двух прехорошеньких малюток. Наш герой ожидал, что на него обрушится целый поток упреков, и можете представить себе его облегчение, когда он увидел, что жена совершенно спокойно и даже благожелательно смотрит на него сквозь бокал, содержимое которого, словно по волшебству, исчезало за ее кокетливо надутыми губками.
      – Мари, – проговорил мосье Дюпре с улыбкой, – не кажется ли тебе, что мы с тобой вели слишком добродетельную жизнь? В конце концов, сейчас двадцатый век. А ведь у тебя великолепная фигура.
      На губах мадам Дюпре заиграла снисходительная улыбка. В этот момент дверь в кафе распахнулась, и вошел мужчина, который с порога стал озираться по сторонам. Мосье Дюпре встретился с ним глазами.
      – Нет, не может быть! – воскликнул он. – Так вот, Мари, у меня возникла блестящая идея. Уверен, ты будешь поражена.
      Однако мадам Дюпре тоже заметила вошедшего. Она ослепительно улыбнулась и помахала ему рукой. Мужчина улыбнулся ей в ответ, причем без всякого удивления, и быстрым шагом направился к ее столику.
      – Робер! – вскричала мадам Дюпре.
      – Боже мой! – вскричал мосье Дюпре. – Это и в самом деле Робер.
      Невозможно передать счастье, охватившее трех старых друзей, которых связывали воспоминания, нисколько не потускневшие за двадцать лет. К тому же все трое были уже навеселе, ибо и Робер, это сразу бросалось в глаза, уже где-то пропустил стаканчик-другой.
      – Неужели это ты?! – воскликнул он, глядя на мосье Дюпре. – Глазам своим не верю. Как тесен мир!
      Мосье Дюпре, от удивления и вовсе лишившийся дара речи, сидел молча, время от времени похлопывая Робера по спине. Выпив по последней, они перешли из кафе в соседний ресторан.
      – Что вы делали все эти годы? – спросил Робер, когда все трое уселись за столик.
      – Ничего особенного, – ответила мадам Дюпре.
      – Никогда не поверю! – вскричал Робер, широко улыбаясь. – Неужели? Зато сегодня мы проведем незабываемый вечер. Мы будем пить вино, которое в студенческие годы было нам не по карману. Ты знаешь, Мари, какое вино я имею в виду?
      – "Эрмитаж", – ответил за жену мосье Дюпре, успевший уже познакомиться с меню. – Восемьдесят франков бутылка! Ну и что?! Плевать на восемьдесят франков! От такого вина голова идет кругом. Но сначала шампанское! Чтобы у нас все было как на свадьбе. И даже лучше!
      – Браво! – вскричал Робер. – Отлично сказано.
      – Что будем есть? – спросил мосье Дюпре. – Изучайте меню, друзья мои, а не пяльтесь друг на друга, словно вы оба только что восстали из мертвых. Надо заказать что-нибудь остренькое. Мари, если ты будешь есть чеснок, то и я буду есть чеснок. Ха! Ха! Ха!
      – Никакого чеснока, – заявил Робер.
      – Никакого чеснока, – поддакнула мадам Дюпре.
      – Что? – удивился ее муж. – Ты же всегда обожала чеснок.
      – Вкусы меняются, – возразила мадам Дюпре.
      – Верно, – согласился супруг. – Об этом я тебе и толковал, когда появился Робер. Хорошо бы магазины были еще открыты. Я хочу преподнести тебе подарок, Мари. Одну маленькую штучку, которую я. высмотрел в журнале. Господи, как порочен мир! Грехом буквально пропитан воздух! Как жаль, Мари, наших с тобой напрасно прожитых лет. А вот и шампанское. У меня есть тост: долой воздержание! Да здравствует веселье!
      – Да здравствует веселье! – с энтузиазмом подхватили его друзья, чокаясь шампанским.
      – К чему стыдиться! – громко расхохотавшись, вскричал мосье Дюпре. – Мы ведь женаты двадцать лет. Мари. А Робер все это время прожил на Мартинике. Скажи, они что же там, все как один черные?
      – Все как один черные? – подхватила мадам Дюпре и, захихикав, щелкнула Робера по носу.
      – Обнимитесь! – неожиданно для самого себя громовым голосом вскричал мосье Дюпре и, привстав, положил жене и Роберу руки на плечи. – Ну, смелей, поцелуй ее! В свое время она ведь питала к тебе слабость. Ты этого не мог знать, друг мой. А я знаю. Я все знаю. До сих пор помню, как в нашу первую брачную ночь я подумал: «Она явно кем-то увлечена». Двадцать лет! Мари, ты никогда не была так хороша, как сегодня! Сколько же получится, если триста шестьдесят пять помножить на двадцать? – И мосье Дюпре, потрясенный, вероятно, громадной цифрой, получившейся в результате умножения, горько расплакался.
      Мосье Дюпре рыдал, а его жена и Робер, такие же пьяные, перегнувшись через стол и стукаясь лбами, хохотали до упаду.
      Когда официант принес коньяк, мосье Дюпре немного успокоился и заявил: – Сегодня мы за все должны отыграться. Вы со мной согласны?
      – Полностью, – ответил Робер, расцеловав друга в обе щеки.
      – Взгляни на нее, – сказал мосье Дюпре. – Ведь ей всего сорок лет. Ах, если бы только магазины были еще открыты! Робер, дружище, позволь, я скажу кое-что тебе на ухо.
      Робер подставил ухо, но мосье Дюпре говорить был не в силах и только громко расхохотался, вынудив Робера за неимением полотенца воспользоваться салфеткой.
      – К черту твои магазины! – вскричал Робер. – Зачем нам магазины, когда есть кафе, бары, bistros, boites {Ресторанчики, кабачки (фр. ).}, ночные клубы, кабаре и прочие заведения. На бульвары, друзья!
      И, провозгласив этот клич, он вскочил из-за стола и бросился к двери. Чета Дюпре нетвердой походкой последовала за ним. На улице прохожие с улыбкой оглядывались на развеселую троицу. Дорогая серая шляпка мадам сползла ей на нос, она поправила ее пальцем, да так небрежно, что шляпка съехала на затылок. Друзья взялись за руки и запели песню про разбитую кастрюлю.
      Они посетили несколько баров, и с каждым разом им становилось все веселее и веселее. Мосье Дюпре и Робер, изображая, как в студенческие годы, карликов, семенили на согнутых ногах, так что их плащи подметали тротуар, а мадам разобрал такой смех, что она была вынуждена на какое-то время свернуть в укромную аллею, разделявшую Рю-Гийом и Авеню-де-Гаскон.
      – Мне кажется, – икая, проговорил мосье Дюпре, когда его супруга к ним присоединилась, – мне кажется, нам пора домой.
      Роберу эта мысль явно не понравилась-так, во всяком случае, надо было понимать изданный им неприличный звук.
      – Mes amis, – сказал он, обнимая друзей за плечи и скорчив смешную и трогательную мину, – mes amis, mes amis, pourquoi pas le bordel? {Друзья мои... друзья мои, друзья мои, почему бы нам не пойти в бордель? (фр. )} – Тут он зашелся глупым смехом, который тут же подхватили супруги Дюпре.