ПЕРЕД ОТПЛЫТИЕМ

Яхта моя в полном порядке и готова к долгому и опасному пути. Мне предстоит проплыть от Панамы до Австралии восемь тысяч пятьсот миль по различным морям, через экватор, мимо тропических островов и рифов, сквозь ураганы и штили… и все это в одиночестве. Риск, разумеется, большой, но что поделаешь? Стечение обстоятельств, изменить которое не в моих силах, толкало меня на этот риск.

Я должен был плыть – так мне тогда казалось. В моем распоряжении был маленький парусный тендер, купленный две недели назад в Бальбоа. Я не мог найти другого способа вернуться в Австралию, где за год перед тем в Сиднее состоялась моя свадьба.

Был май 1946 года, война недавно кончилась. Пароходы ходили редко и без всякого расписания. Я застрял на американском континенте, Мэри, моя жена,– в Австралии. Она ждала меня в Сиднее, беспомощная и растерянная, а я все не приезжал, и разлука грозила затянуться до будущего года. Ничего удивительного – ведь судоходство почти прекратилось.

Я делал все возможное, чтобы уехать к жене, но мне это не удавалось. Со времени женитьбы я объездил полсвета, пересек всю Америку и теперь очутился в Панаме; не найдя здесь попутного парохода, я купил маленькую яхту.

Впервые я увидел «Язычника» у причала яхт-клуба в городе Бальбоа (Зона Панамского канала). Яхта была в полном порядке и готова выйти в море. Длина ее от носа до кормы по ватерлинии составляла немногим меньше двадцати шести, а наибольшая длина – около двадцати девяти футов. Ширина – десять футов, осадка – три фута десять дюймов. Высокомерно задирая нос навстречу волне, «Язычник», словно светский франт тросточкой, помахивал своей сорокафутовой мачтой. Низкий надводный борт придавал ему сходство с каноэ, а малейшее движение воды заставляло чутко вздрагивать.

Рубка длиной около восьми футов расположена между мачтой и кокпитом и на восемнадцать дюймов возвышается над планширем фальшборта. Наверху – ничего, кроме этой рубки и такелажа. Палуба чистая и для своих двадцати девяти футов довольно просторная.

Бушприт выдается на семь футов вперед, обеспечивая стоящим на нем кливером устойчивость на курсе. Паруса бермудские; корма, как и нос, острая для лучшей маневренности.

У яхты был такой вид, что, даже у сухопутной крысы, вроде меня, не возникало сомнений относительно ее мореходных качеств.

И хотя я плохо разбирался в яхтах – лишь раз в жизни довелось мне быть на борту небольшого парусного судна,– «Язычник» мне понравился. Я решил рискнуть и отправиться на нем к берегам Австралии.

И вот уже две недели яхта принадлежит мне. На борту есть все необходимое для дальнего плавания, оснастка в полной исправности – нет никаких причин откладывать отплытие. После месяца вынужденного безделья в Панаме я горел желанием выйти в открытое море. Чем скорее я тронусь в путь, думалось мне, тем скорее встречусь с Мэри.

Я не умел управлять парусным судном, но почему-то верил, что в свое время все уладится само собой. Главное – выйти в океан, где яхта с наполненными ветром парусами возьмет курс на юго-запад и помчится вперед, оставляя за кормой пенистый след.

Вряд ли я отважился бы на такой риск, если бы не желание вернуться к жене. Но приближался день отплытия, и мной все сильнее овладевала тревога. Приключения притягивали меня к себе, как магнит. Проплавав три года на тяжелых грузовых судах и танкерах торгового флота, я ни разу не испытал романтики моря. Зато теперь эта романтика меня захватила: на собственной яхте я мог плыть куда угодно по просторам южных морей.

Я стоял и глядел вдоль канала, туда, где открывалось море, такое тихое и спокойное с виду. Какие опасности подстерегают маленькую хрупкую яхту в ближайшие шесть месяцев? Я не мор предвидеть их, я мог только стремиться вперед, им навстречу, чтобы сократить расстояние между мной и Мэри.

Не долго думая, я избрал, как мне казалось, самый простой и легкий путь. Ведь откажись я от этого путешествия, мне пришлось бы по-прежнему жить в разлуке с женой, которую я не видел вот уже целый год.

В душе я всегда испытывал тягу к далеким, неизведанным местам. Когда Америка вступила в войну, я рассчитывал многое повидать, служа в рядах американской армии. Я просился в авиацию, но медицинская комиссия обнаружила у меня перфорацию барабанной перепонки. Я стал моряком и плавал матросом на судах торгового флота.

За два года я дважды объехал вокруг света на американских и на иностранных судах. Потом мне надоели душные, грязные матросские кубрики и спесь судовых начальников. В январе 1944 года я ушел в Сиднее со шведского судна и поступил в австралийскую авиационную часть. За год я побывал в Брисбене, Даббо (Новый Южный Уэльс), Сиднее и Канберре. Там мы с Мэри и встретились.

Это случилось на второй месяц моего пребывания в столице Австралии. Я совершил какой-то мелкий проступок и получил неделю гауптвахты. За эту неделю мне пришлось выполнить множество работ, например мыть полы в прихожих. Работал я под начальством офицера женского вспомогательного корпуса – голубоглазой миловидной девушки, подчиняться которой было даже приятно.

Вскоре после этого мы объявили о своей помолвке. Через неделю мое звено было переведено в Сидней, где в феврале 1945 года я был демобилизован.

Представитель американской военно-морской администрации тотчас же предложил мне поступить на одно из судов американского торгового флота в качестве матроса первого класса. Мне, однако, гораздо больше улыбалось стать студентом Сиднейского университета и продолжить образование, прерванное войной,– три года назад я учился в колледже Санта-Барбара (Калифорния). Как демобилизованный я мог при поступлении в университет воспользоваться льготами. Но война еще не кончилась, и людей на флоте не хватало.

Мэри советовала мне принять предложение. Сама она уже третий год состояла в женском вспомогательном авиационном корпусе и намерена была служить там до тех пор, пока этого требует ее родина.

На следующий день я уже был на американском транспортном судне типа «Либерти». Пыльный, ржавый, окрашенный в серый маскировочный цвет, этот транспорт взял курс на север в Таунсвилл, после чего зашел в четыре порта на Соломоновых островах. Вскоре мы были уже на Новых Гебридах, затем трижды останавливались на северном берегу Новой Гвинеи и окончательно разгрузились на островах Биак и Моротай. Потом транспорт принял на борт роту австралийских солдат и доставил их с Новой Гвинеи на Борнео. Там мы получили приказ идти в Брисбен за новыми подразделениями австралийских войск.

Я попал в Брисбен в мае, почти через четыре месяца после разлуки с Мэри. В Америке это время – разгар весенней поры, в Австралии же май – холодный зимний месяц. Но любовь не разбирает времен года.

Свадьбу мы отпраздновали в Сиднее, а затем вернулись в Брисбен. Наш медовый месяц длился три дня – в воскресенье после полудня я снова был на судне.

Транспорт должен был доставить на Борнео очередную партию солдат и через шесть недель вернуться обратно. Такие рейсы ему предстояло совершать до самого конца войны.

Мы с Мэри расстались без грусти, так как не подозревали, что ждет нас впереди. Прощаясь, мы надеялись встречаться каждые шесть недель, а когда война кончится, не расставаться никогда.

Тяжело груженное судно медленно прошло вдоль Большого Барьерного рифа и, миновав Папуа, пустилось в далекий путь к Борнео. Около Маданга в ночной тьме на перегруженный транспорт обрушился жестокий ураган. До самого утра судно, потеряв управление, носилось по волнам во власти бушующего моря и свирепого ветра. На рассвете транспорт со всего хода врезался в берег Новой Гвинеи, к западу от небольшого тропического порта Финшхафен. Со времени нашего отплытия из Брисбена не прошло и недели.

Нос судна на пятьдесят футов углубился в прибрежные заросли, ветви деревьев нависли над верхней палубой. Солдаты сошли на берег и рассыпались цепью перед транспортом, опасаясь, что мы попали на территорию, занятую японцами.

Экипаж принялся за дело, пытаясь спасти судно. Якоря были брошены на землю, груз из передних отсеков трюма выкинут за борт. С кормы спустили буксирные концы, которые приняли судовые шлюпки. На юте был сложен груз и поставлены бочки с водой, чтобы увеличить осадку кормы и, подняв нос, освободить его от коралловых тисков.

Через пять дней при помощи трех шлюпок, дав «полный назад», судно сдвинулось с места и, зарываясь осевшим носом в воду, поплелось в соседний с Финшхафеном порт Лангемак. Там судно осмотрели, заделали зияющие пробоины в носу цементом.

Из Лангемака мы поплыли во Фриско[1].

На третью ночь помощнику капитана показалось, что он видит берег. На деле это был небольшой торпедный катер. Пришлось дать задний ход; транспорт содрогнулся, словно от удара гигантского тарана. Цементные заплаты треснули, и нос судна зарылся в воду. С большим трудом мы добрались до Мануса (острова Адмиралтейства).

Через тридцать дней американское военное судно взяло на буксир наш транспорт, лежавший в сухом доке. Все усилия отремонтировать транспорт оказались тщетными, и его нелегко было отбуксировать через Тихий океан в Америку, чтобы там схоронить на корабельном кладбище.

Сойдя с него в последний раз на берег, я нанялся грузчиком в порту Сан-Педро. Работая там, я мог следить за приходящими в порт пароходами. Недели через две я был принят матросом первого класса на танкер, шедший в Мельбурн. В эту ночь я.был уже на пути к Мэри.

Прошло еще две недели. Стоял август. Война только что кончилась, и на танкере царило радостное возбуждение, матросы делились друг с другом своими планами. Для многих из нас это плавание должно было стать последним перед возвращением к мирной жизни. Танкер оставил позади Самоа, неделя пути отделяла нас от Порт-Филиппа. Еще неделя – и я увижу Мэри. Трудно было поверить, что после трех с половиной месяцев разлуки мы снова будем гулять по знакомой Флиндерс-стрит в Мельбурне.

В ту же ночь, пока я предавался мечтам о нашей встрече, капитан танкера получил приказ изменить курс и доставить груз нефти в Манилу. Простояв две недели в Маниле, танкер пошел через Панамский канал в Техас-Сити. Но из Панамы нас послали на остров Аруба (Нидерландская Вест-Индия). В Ораньестаде танкер припал к грязным, вонючим нефтехранилищам, как поросенок к раскормленной матке, и высосал оттуда сто двадцать пять тысяч баррелей[2] мазута. Повинуясь приказу, он направился в Гонолулу, а затем в Иокогаму.

Две недели мы пробыли в Иокогаме, неделю в Нагойе, восемь дней в Йокосуке, после чего прибыли в Шанхай.

Мы стояли девять дней на быстрой реке Хуанпу, а вокруг то и дело сновали бесчисленные сампаны и джонки. Потом мы прошли к мутной Янцзы, через Восточно-Китайское и Южно-Китайское моря. Пройдя за двадцать восемь дней десять тысяч миль по Тихому океану, танкер вернулся в Панаму.

Простояв здесь несколько дней, наше огромное черное судно направилось к соседнему с Арубой острову Кюрасао. Затем мы пересекли Атлантический океан и, пройдя Бристольский канал, остановились в английском порту Эйвонмут. А через две недели, 1 апреля 1946 года, я сошел на берег уже в Нью-Йорке. Списавшись с танкера, я стал изыскивать способ вернуться к Мэри, не теряя времени понапрасну.

Пароходные компании не могли доставить меня в Австралию ни в качестве пассажира, ни в качестве матроса. Представители Красного Креста сочувственно выслушали меня, но и они ничего не могли поделать. Объединенное бюро по найму моряков запросило все свои агентства, но безрезультатно. Никто не мог мне помочь: лишь несколько пароходов курсировало между Америкой и Австралией, все они в это время, находились уже в пути и должны были вернуться лишь через несколько месяцев. «Попытайте счастья во Фриско»,– посоветовали мне.

Я добрался до западного побережья на попутных автомобилях. Это оказалось быстрее, чем ехать автобусом или поездом, и, кроме того, я экономил деньги на проезд от Америки до Австралии. Наличными у меня было тысяча шестьсот долларов, то есть около половины заработанных на танкере денег; вторую половину я положил в банк.

В Сан-Франциско, разыскивая попутный пароход, я испытал те же затруднения, что и в Нью-Йорке.

Четыре дня спустя, запорошенный пылью шести штатов, я уже шагал со своим морским сундучком по многолюдной Кэнелстрит в Новом Орлеане. Здесь я снова попытался найти пароход, идущий в Австралию. За два дня я обошел все бюро по найму моряков и пароходные агентства. Самое большее, чего мне удалось добиться,– это разрешения через два месяца уехать пассажиром в Панаму на пароходике, который шел туда за бананами, и то при условии, если получу визу.

В конце концов, придя в отчаяние, я устроился помощником кока на военный транспорт, следовавший через Пуэрто-Рико в Панаму. Очутившись в Зоне Панамского канала, я собрал свое имущество и на рассвете сбежал с корабля, удачно проскользнув мимо таможенной стражи. Я надеялся сесть на один из английских пароходов, следующих в Австралию или к какому-нибудь из островов Малайского архипелага, откуда можно было бы добраться до Сиднея.

Но, увы, расчеты мои не оправдались. Судоходство замерло. Я обошел все пристани от Кристобаля до Бальбоа без всякой надежды на успех. В конце концов я тайком пробрался на голландский пароход, шедший в Индонезию, но по чистой случайности меня там быстро нашли. Пароход плыл по каналу, когда неожиданно засорился гудок. Механик поднялся к трубе, чтобы исправить повреждение, и заметил в темной высокой нише мою скрюченную фигуру. Посветив фонариком, он увидел у меня в руке ломоть хлеба и бутылку воды и удивился присутствию постороннего на этом судне, никогда не бравшем пассажиров.

Лоцман отвез меня на берег, и я предстал перед суровыми иммиграционными властями. Моя история не вызвала никакого сочувствия. Меня поместили в пустой домик, обнесенный изгородью, где я должен был сидеть до тех пор, пока на какой-нибудь проходящий по каналу пароход не потребуется матрос.

В этой «тюрьме» я познакомился с Джорджем, австралийцем, отчаянным парнем, который исколесил весь свет и теперь горел желанием вернуться на родину. В Шотландии он опоздал на австралийский пароход, а потом по состоянию здоровья не смог устроиться в английский торговый флот и был лишен всякой возможности вернуться в Австралию. Денег у него не было, и он спрятался на английском судне.

Его вскоре нашли, и, когда пароход пришел в Панаму, капитан сдал Джорджа местным властям, которые поступили с ним так же, как и со мной. Джорджа должны были отправить в Англию и судить за то, что он тайком пробрался на корабль.

В первый же день мы принялись ломать голову, изыскивая способ вырваться на волю. Терять нам было нечего. Я знал, что меня сдадут на первый же проходящий пароход, капитан которого заявит, что ему нужны матросы. Шансы на то, что пароход этот пойдет в Австралию или куда-нибудь по соседству от нее, были незначительны, и даже более того – они равнялись нулю. Скорее всего я окажусь на борту какой-нибудь ржавой посудины, которая завезет меня на край света.

Когда Джордж предложил найти шлюпку и «переплыть эту проклятую лужу», такая мысль мне очень понравилась. Я уже знал, что в Бальбоа продается небольшой тендер. Услышал я об этом на борту «Воли ветров» – яхты Кима Пауэлла, на которой побывал недавно, бродя по набережной. Ким, старый морской волк, долго плававший по Карибскому морю и превосходно знавший парусное дело, объявил, что тендер ему нравится; для меня этого было достаточно. Я рассказал обо всем Джорджу, и мы решили купить яхту.

Вечером мы перелезли через ограду и разыскали хозяина яхты, запросившего с нас тысячу долларов. Я заговорщически подтолкнул Джорджа и принялся рассказывать, как я плавал на гоночных яхтах у Гонолулу и вдоль всего калифорнийского побережья.

Я сообщил также, что Джордж в качестве штурмана и помощника капитана плавал на небольшой двухместной яхте по Тасманову морю до Новой Зеландии. Проторговавшись до двух часов ночи, мы стали собственниками яхты и ушли радостные и сияющие.

Утром я заявил местным властям, что являюсь владельцем судна, которое стоит у причала яхт-клуба в Бальбоа, и намерен вернуться на борт. Я заверил их, что через некоторое время смогу представить необходимые документы и объяснить причины, вынуждающие меня на собственный страх и риск плыть в Австралию. Сначала они колебались, но, видя, что я полон решимости, согласились отпустить меня, как только я сумею подтвердить свои слова.

Мы договорились с Джорджем, что я подготовлю яхту, которую мы еще не видели, к отплытию, а он взойдет на борт в последнюю минуту, перед самым выходом в море. Ночью мы снова перелезли через забор и пошли взглянуть на свое приобретение.

В яхт-клубе нам указали какую-то расплывчатую тень около пирса – это и был «Язычник». Мы подплыли к нему на лодке и при свете карманного фонарика осмотрели палубу, оснастку, трюм. Никогда еще двадцать девять футов не казались мне такими короткими; Джордж, вероятно, испытывал то же чувство. Во всяком случае, осмотрев яхту и увидев, что она собой представляет, он стал больше говорить о предстоящем суде, чем о нашем путешествии. Он надеялся, что приговор не будет слишком суров. Я не стал смущать Джорджа вопросом, поедет ли он со мной.

На следующий день иммиграционные власти с большой неохотой выпустили меня на свободу.

К тому времени сообщения обо мне уже появились в газетах. Люди приходили на пристань, глядели, как я привожу яхту в порядок, и покачивали головами. Но я не обращал на них внимания: я был владельцем яхты, гордился этим и, стремясь быстрее подготовить ее к путешествию, целиком ушел в работу.

Вскоре я объявил, что хочу взять с собой кого-нибудь, желательно человека, умеющего управлять яхтой, так как сам я в парусах ничего не смыслю. Но до последней минуты я мало интересовался тем, кто будет моим товарищем. Претендентов оказалось трое.

Первым пришел Джим, демобилизованный матрос. Его жена тоже была в Австралии, в Мельбурне, и никак не могла выехать оттуда; он не виделся с ней уже семнадцать месяцев. Как и я, Джим безуспешно пытался найти попутный корабль. Он всерьез подумывал о том, чтобы сесть в спасательную шлюпку и выйти на ней в океан; в это время он и услышал о моей затее. Договорившись предварительно по телефону, мы встретились в баре в Бальбоа. Джим тоже никогда не плавал под парусами, но твердо верил, что «нет такой вещи, которую два американца не смогли бы сделать: там, где не справится один, поможет другой». Джиму не терпелось увидеть яхту, и я предложил пойти взглянуть на нее. Этого делать не следовало, нужно было промолчать и привести его на судно лишь перед самым отплытием. Когда я показал Джиму тендер, он решил, что я его разыгрываю: до последней минуты он был убежден, что речь идет о большой яхте, длиной футов в пятьдесят, стоявшей рядом с «Язычником».

Не найдя на яхте камбуза и ванной, Джим скривил губы и заметно приуныл. Когда мы расставались, я понял, что больше не увижу его.

Имя второго претендента я так и не узнал – на яхте он долго не задержался. Он заявил, что «ищет приключений», но лишь таких, какие он испытал, когда служил в торговом флоте.

Я давно привык к тому, что какой-нибудь третий помощник капитана небольшого торгового судна носит на себе не меньше золотых галунов, чем капитан «Куин Мэри». Мой предполагаемый спутник оказался человеком именно такого сорта. Он рассыпался в похвалах при виде огромной яхты и поинтересовался, скоро ли мы отправимся. Я объяснил ему, что моя яхта всего двадцати девяти футов длиной, а отплывем мы, как только он перевезет свое имущество.

Он никак не мог примириться с мыслью, что «Язычник» в самом широком месте всего в два раза шире обыкновенной кровати и только в четыре раза длиннее ее. Места для «приключений» оказалось маловато.

Наконец появился и третий претендент, вернее, сразу двое,– то были близнецы, способные лишь бездельничать да любоваться красотой южных морей. Я сразу решил взять их и вряд ли сделал бы лучший выбор (разве что принял бы на борт капитана, обогнувшего на паруснике мыс Горн). Это были два котенка, изгнанные за ненадобностью из близлежащей механической мастерской. Увидев их, я забыл все сомнения и разочарования последних дней и решил, что котята вполне заменят мне экипаж.

Я надеялся, что по объявлению в газете ко мне придет хотя бы неопытный моряк. Я мечтал о товарище – все равно, будет ли он черным, белым, красным или желтым. Только бы он не оказался желторотым и не вздумал на другой же день вернуться обратно. Но когда двадцать четвертого мая, через две недели после покупки яхты, ко мне никто не пришел, я погрузил последние припасы, привел в порядок оснастку и стал ждать благоприятной погоды. Время летело быстро. Я знал, что сейчас над Тихим океаном небо сияет голубизной и такая погода продержится до октября, а потом начнутся штормы. В моем распоряжении было четыре месяца – время, достаточное, чтобы доплыть до Тасманова моря и до Австралии, если отправиться в путь немедленно.

Я распрощался со всеми знакомыми. Перед самым отплытием мои доброжелатели навалили на пристани целую гору книг, журналов, продуктов, кухонной утвари и посуды.

Вечером, стоя на палубе, я с наслаждением вдыхал чистый, прохладный воздух. Ночь была светлая и звездная, с севера дул свежий, ровный ветерок.

В ПУТЬ

Ближайшей моей целью после отплытия из Панамы были острова Галапагос, расположенные примерно в тысяче миль к юго-западу от Панамы. Если же я пройду мимо Галапагоса (а это казалось мне вполне возможным, так как я не знал навигации и не имел времени основательно изучить ее), то возьму курс на Маркизские острова, еще на три тырячи миль западнее.

Снова и снова я размышлял, как поднять паруса и благополучно провести яхту по фарватеру. Целую неделю я дрожал, думая о первых минутах после отплытия. Как будет вести себя яхта, когда я подниму паруса?

У меня была книжка с заглавием «Как управлять парусным судном». Каждый день я открывал ее, запоминал специальные термины и мысленно рисовал себе порядок постановки парусов. В такие минуты я весь как-то съеживался и казался себе маленьким и беспомощным. Начало путешествия я продумал в мельчайших подробностях: оттолкнувшись от буя, бросаюсь к свернутым парусам. Отплывать я буду, конечно, рано утром. Подниму сперва кливер, потом стаксель, потом грот… все, как написано в книге. Если ветер будет с севера, «Язычник» сразу ляжет фордевинд. Если, наоборот, ветер будет южный, я поведу яхту, лавируя от одного берега канала к другому. Несмотря на отсутствие опыта, я надеялся вывести яхту в океан при любом ветре.

Час отплытия приближался. Наступило двадцать пятое мая, суббота. С юга дул легкий ветер. Мое суденышко и я сам были в полной готовности.

В шесть утра я уже вышел на палубу, так как намеревался пройти канал прежде, чем появятся другие яхты. Я не хотел, чтобы люди видели мои первые попытки справиться с парусами и румпелем. По той же причине я отказался от пробного плавания по заливу. Знатоки в форменных фуражках, развалившиеся в креслах около яхт-клуба, обрушили бы на меня целый поток «соленых» острот при любом маневре, не соответствующем их аристократическим спортивным приемам.

Втащив наверх маленький ялик, я закрепил его у правого борта рядом с рубкой, снял чехлы с парусов, освободил фалы и шкоты. Потом я завел мотор, и винт начал медленно вращаться. Тогда я побежал на нос и стал возиться со скобой, прикреплявшей якорную цепь к бриделю буя. Через несколько секунд «Язычник» был свободен и медленно двинулся вперед. Встав у румпеля, я направил яхту по каналу.

Я решил не поднимать пока паруса, и «Язычник» медленно шел только на моторе. Закрепив румпель, я поспешил на нос, чтобы подготовить якорь на случай необходимости. Цепь намоталась на якорь и, запутанная, валялась возле переднего люка.

Я поднял якорь, потянул за цепь, чтобы распутать ее, и хотел положить якорь поближе к клюзу. В это мгновение палуба слегка накренилась, я споткнулся о погон и спиной шлепнулся в воду. Якорь сразу же увлек меня вниз. Выпустив его, я вынырнул на поверхность.

Когда я вновь обрел способность видеть, «Язычник» был уже довольно далеко и плавно скользил к стоявшим на бриделе яхтам. Цепь продолжала с грохотом разматываться. Когда якорь достиг дна, она натянулась, «Язычник» повернул и начал кружиться вокруг якоря. Пройдя рядом с буем, оц едва не задел ближайшую яхту и поплыл по течению. Якорь волочился по дну. «Язычник» двигался туда, где тесно стояли в ряд лодки и яхты.

Я рванулся вперед. Энергично рассекал я руками воду, не поднимая головы. Когда я снова поднял голову, яхта уже плыла по ветру. Внезапно мне пришлось остановиться. Яхта развернулась и, слегка задев буй, быстро двинулась прямо на меня.

Я метнулся в сторону, и волна, поднятая ее носом, плеснула мне в лицо. Выбрав момент, я ухватился за вант-путенсы и вскарабкался на палубу.

Повернув румпель, я направил яхту на свободное пространство, где можно было остановиться и прийти в себя. Натянув якорную цепь, «Язычник» повернулся и кормой вперед двинулся к месту скопления лодок. В панике я заглушил мотор и тут же пожалел об этом. Теперь все зависело от якоря. Но выдержит ли цепь?

«Язычник» продолжал двигаться вспять. Лодки все ближе, ближе. Я решил бежать вниз и снова запустить мотор. «Язычник» проплыл мимо причала и поравнялся с первыми лодками. Тут я вспомнил о парусах, подскочил к мачте и принялся тянуть фалы грота. Тяжелая белая парусина шелестела и билась на ветру, вскоре она наполнилась ветром, раздулась, и шкоты сразу вытравились. Я бросился к румпелю. «Язычник» шел крутым бакштагом правого галса. Повернув румпель, я обогнул лодки.

Внезапно из головы у меня вылетело все, что я вычитал в книге об управлении яхтой. Я похолодел от страха и стал растерянно хвататься за такелаж. Помнится, я был поражен внезапной скоростью яхты и ничего не мог понять. В это время цепь снова натянулась, секунду яхта постояла на месте, затем опять рванулась в сторону, тяжелый гик с шумом перекинулся с правого борта на левый. Я вовремя пригнулся, не то он сбросил бы меня в воду, кинулся вперед, освободил якорь и вытащил его на палубу.

Потом я выбрал шкоты; «Язычник» лег на левый галс, поймал ветер и заскользил мимо яхт к фарватеру. Тем временем на пирсе собралось уже много яхтсменов, намеревавшихся выйти на прогулку. Эти спецы по прибрежному плаванию всегда придирчиво следили за всем, что происходит на канале, и многие из них стали свидетелями моих первых неудач. Чтобы восстановить свою репутацию, я решил вывести яхту в океан по всем правилам морского искусства.

Я шагнул вперед, поднял и туго натянул стаксель-шкот, потом ненадолго вернулся к румпелю. Вскоре на носу взвился и кливер. Теперь «Язычник» выровнялся и стал под правильным углом к ветру. Скорость его была около пяти узлов.

Когда яхта приблизилась к песчаной мели у входа в канал, я, как предписывало руководство, налег на румпель и привел яхту к ветру. «Язычник» рыскнул, паруса заполоскали, но он тут же лег на прежний галс.

Когда «Язычник» набрал скорость, я снова положил руль на ветер. Яхта повернула, постояла на месте и опять, как и в первый раз, увалилась на прежний галс. Я снова стал набирать скорость. Внезапно яхта остановилась и стала мерно раскачиваться, словно повиснув на проволоке. При этом она накренилась самым нелепым образом.

Котята карабкались вверх по наклонившейся палубе. Я подхватил их и швырнул в люк на койку.

Убрав все паруса, я запустил мотор и дал полный назад. Никакого результата. Я потащился на нос, спрыгнул в мелкую воду, уперся плечом в форштевень и изо всех сил навалился на него. Нажал раз, другой. Потом передохнул несколько минут, глядя, как уходит отлив, и размышляя о том, что скоро яхта окажется на сухом месте. И все это перед самым яхт-клубом!

В отчаяньи я вскарабкался на палубу и принялся ругать мель на чем свет стоит. Но тут пришло неожиданное избавление: волна, поднятая проходившим пароходом, подхватила яхту и снова опустила ее на песчаное дно. Я включил мотор, дал задний ход, спрыгнул в воду и, когда подошла новая волна, снял яхту с мели.

Поднявшись на яхту, я пробрался к румпелю по заваленной парусами палубе. Не рискуя больше ставить паруса, я повел яхту по каналу в открытое море, где было больше простора для моих экспериментов.

Когда яхта покидала Панаму, на ее палубе валялась груда мокрых парусов, гик раскачивался из стороны в сторону, фалы болтались на ветру, но все-таки «Язычник» бодро вышел в океан.

Наступил вечер. Я был один в открытом море. «Язычник» медленно пробирался во влажном мраке, словно ощупью отыскивая путь. Я напряженно всматривался и вслушивался в темноту, боясь пропустить сушу. Котята мирно дремали у меня на коленях, не подозревая о моей тревоге.

Опершись на румпель, я тщетно надеялся увидеть в кромешной тьме путеводный огонек. Я потерял ориентацию. Три часа назад я был уверен, что знаю, где нахожусь, но теперь яхта то и дело меняла курс, и я растерянно оглядывался по сторонам, надеясь увидеть или отыскать на слух какую-нибудь гавань, где можно было бы стать на якорь, отдохнуть и поразмыслить, как.быть дальше. Минувший день принес немало сложных вопросов. По моим расчетам, я удалился от берега миль на пятьдесят-шестьдесят и где-то недалеко от меня, как я надеялся, находился Педро Гонсалес – один из Жемчужных островов.

Часы показывали десять. Я обессилел от голода и непривычной возни с парусами. Весь день я ставил и убирал их, пробовал идти различными галсами, брал первые и вторые рифы, плыл по течению и бесцельно носился по морю. К вечеру я ближе познакомился с яхтой, но все же чувствовал себя довольно неуверенно. Я все еще знал ее недостаточно. Незаметно подкрались сумерки. К тому времени я очутился на одном из оживленных морских путей, а ведь мне необходимо было хорошенько отдохнуть за ночь.

В сумерках островок Педро Гонсалес казался голубым пятном на горизонте, которое быстро таяло в темноте. Поставив все паруса и запустив мотор, я, вероятно, успел бы до темноты подойти к острову так близко, что стать на якорь было бы совсем нетрудно. Но я замешкался в надежде, что вскоре после наступления сумерек поднимется ветер и я мигом буду у берега. Вместо этого наступил штиль, паруса заполоскали, блоки заскрипели, и «Язычник» потерял ход.