Он сосчитал на пальцах, через какое время ждать передачу от Марии, — передачи тут принимали в определенные дни, — и опять мысленно вернулся к тому человеку, в коридоре. Когда его, Виктора, выводили из кабинета Дауки, он лишь взглянул на этого человека и будто в зеркало посмотрелся. Сходство было поразительное. Будь они в одинаковой одежде, их, пожалуй, никто бы не отличил. Странный каприз природы, ухмыльнулся он и вдруг подскочил, будто его ударило током. Даже стукнулся лбом в поперечину, державшую верхнюю койку. Черт! Он вспомнил нечаянно оброненную отцом фразу, на которую когда-то не обратил внимания.

Виктор встал и, как был, в нижнем белье, заходил по камере вокруг стола. Его шаги, видимо, мешали спать, кто-то вроде собирался что-то сказать, но, узнав в нем приятеля Хули-бедолаги, счел за благо притвориться спящим.

— Идиот! — возмущенно кричала Белла. — Только этого мне не хватало: измазаться твоей кровью!

— Дай же мне в конце концов кусок ваты или марли!

— Стой на месте, не лапай! И без того весь пол замызган. Что я теперь скажу Вадиму Петровичу? Я-то хлопотала, чтоб устроить тебя на приличную работу… Стой на месте и придержи вату, пока разыщу, чем завязать… Ты думаешь, это было легко?

— В постели все трудно. Я тебе верю. Клянусь, верю.

— Как тебе не стыдно!

— А ты думаешь, у меня глаз нет? Я не так глуп, как хотела бы ты и твоя сестра.

— Не по вкусу, скатертью дорожка!

Кровь из раны текла за шиворот, налипала в волосах, просачивалась через ткань спортивной куртки.

Наверно, когда падал, ударился о подножку грузовика, подумал Виктор и попробовал припомнить, где стоял он, а где Свамст. Вначале оба они сидели в кабине, Свамст завел мотор и, не отпуская сцепления, принялся крутить баранку, чтоб легче было выехать со двора.

— Сколько? — спросил Свамст.

— Нисколько, — ответил Виктор.

Свамст не поверил, решил, что Виктор шутит, он-то видел, как старуха мяла в руках трешку и как всунула ее в карман Викторовой куртки. Этот жест, похоже, освободил старушку от нервного напряжения, она, казалось, выполнила свой постыдный долг, ее сухая сгорбленная фигурка даже будто распрямилась.

— Не трепись, давай сюда!

— Говорю, нету!

Странно, что Свамст все еще не верил, но тут щеки его побагровели и стали одного цвета с «Жигулями», на которых он ездил на работу, хотя дровяной склад был в десяти минутах ходьбы от его дома. Такой ухоженной машины Виктор в жизни не видывал. В автомагазине она наверняка выглядела хуже — там вряд ли кто изо дня в день полировал ее польским и югославским бальзамами. А для Свамста это было первым делом, и гори все синим пламенем: сверхсрочная работа, грузовик возле склада, груженный дровами и мешками с угольным брикетом, Свамст всегда найдет время обойти вокруг своей машины и, поругивая цены на бензин, чистой мягкой тряпочкой потереть забрызганные грязью места.

— Он наш лучший шофер, я поставлю тебя к нему, — сказал Вадим Петрович, принимая Виктора на работу. — Силища у него что у быка, и работать любит. Он не отсиживается в кабине, как другие, помогает разгружать. Вдвоем вы сделаете большие деньги.

О том, что из этих денег сотню в месяц надо отсчитывать Вадиму Петровичу, сказал ему Свамст.

— Все платят, — добавил он. — Другие — меньше. С нас сдирают, но зато у нас нет простоев и всегда самый лучший товар. Сам увидишь, это окупается… И еще вот что: хоть я и не сидел, водить себя за нос никому не позволю! — Свамст выключил мотор и зверски глянул на Виктора.

Нет, такому говорить правду бессмысленно: не поймет.

А правда была простая: старушка, видно, перебивалась на крохотную пенсию, она прямо-таки дышала на ладан и это уже не поправишь. Бедностью веяло от изношенной скатерки, недопитой бутылки пахты и комочка творога за окном; о бедности кричало древнее пальто в прихожей и старые обои, под которыми определенно наклеены еще довоенные газеты. Виктор сложил несколько охапок на полу у плиты — остальные дрова вместе с брикетами они со Свамстом перетаскали в подвал — и вспомнил, как однажды он равнодушно прошел мимо такой вот старушки; она сидела на нижней ступеньке рядом с вязанкой дров и плакала от бессилья. Может быть, сейчас он впервые в жизни осознал, что и сам когда-нибудь будет старым, больным и немощным.

Виктор сунул руку в карман и вернул трешку, сказав:

— Нет, хозяйка, мы не берем…

Круто повернулся и выскочил наружу, чтобы не слышать, как она рассыпается в благодарностях, ведь это только подчеркнуло бы тупость его поступка. Ей-богу, тупость! Мы не берем! А если Вадиму Петровичу надо!

Свамст обежал вокруг кабины, рванул Виктора на себя.

— Ах ты, каторжник проклятый!

— Брось паясничать. — Виктор не успел еще сообразить, что происходит, а Свамст уже лез к нему в карман за деньгами.

— Свои кровные, заработанные, зубами вырву, понял!

Виктор хотел ударить снизу, в подбородок, но промахнулся. Свамст в ответ жахнул его как кувалдой. Еще он помнил: лежит плашмя на мостовой, а Свамст, склонившись над ним, проверяет внутренние карманы куртки. Ничего не нашел, плюнул с досады и уехал.

— Белла… Послушай, Белла… У меня в жизни сплошной перекос… Да и у тебя ничего путного… Давай попробуем вместе, а? Но не здесь. Здесь у нас толку не будет…

— Убирайся! Я ему такую работу достала!

— На дорогу дашь?

— Еще чего!

— Белла…

— Не пытайся выставлять мне счет, не то уже этой ночью будешь петь «Над головою небо голубое»…

Это было расставание, больше они не виделись.

Чтобы попасть в ресторан поезда дальнего следования, надо было пробираться бочком через вагоны, где в проходах заспанные пассажиры в пижамах и с полотенцами через плечо дожидались своей очереди в туалет, открывать и закрывать двери тамбуров и балансировать на шатких платформах, под которыми лязгали буфера сцепления.

В одном из купе, коротая время, играли в подкидного. Он постоял, понаблюдал оценивающе за игроками, благо профессионалы никогда не приглашают с ходу сыграть в «петушки» или преферанс. Старички выглядели довольно серо, но это еще ни о чем не говорило. У него в кармане завалялась сотня с лишком, остаток от продажи шмоток Беллы. Для начала вполне хватило бы.

В ресторане сидел как на иголках, боясь опоздать, вдруг вместо него пригласят другого. Он уже считал, что его место там, хотя никто его в компанию не звал. Игрока по силе эмоций можно сравнить только с ревнивым любовником. Войдя в азарт, уже не мог сидеть на месте и дожидаться официанта, застрявшего на кухне: Виктор положил под блюдце пятерку, хотя наел максимум на три рубля, встал и пошел прочь. Ноги сами вели его к цели, сопротивляться было бессмысленно, даже если бы он упирался и хватался руками за дверные косяки; точно так же многих каждую среду и субботу тянет на ипподром, хотя еще с вечера они твердо решили туда не ходить и у касс тотализатора не торчать.

В купе все еще весело резались в подкидного, и стало ясно, что эти ни на что больше не способны. Пламя азарта сникло и погасло.

В дурном настроении он возвращался к себе по уже пустым проходам и окутанным сизым дымом тамбурам, где, притулившись в углу, позевывали курильщики.

В его купе на нижних полках, отвернувшись к стене, спали женщины, а мальчишка на верхней во сне посвистывал носом. То ли для того, чтобы их потом не разбудили, то ли из чисто женского стремления к уюту дамы постелили и ему — подушка в наволочке, матрац аккуратно застелен простынями и одеялом.

Виктор повернул защелку, и теперь снаружи дверь можно было открыть лишь настолько, чтобы внутрь проникал воздух. Он снял туфли и тихо, по-кошачьи взобрался на свою полку. Но раздеваться не стал, лег поверх одеяла. Вытянул ногу. Уперся пальцами в каракулевую шубу, через носок ощутил завитки меха. В купе все крепко спали и наверняка видели красочные сны.

Такая возможность бывает не часто, за шубу запросто отвалят тысячу, она по меньшей мере втрое дороже. Он лихорадочно думал. В нем снова проснулся азарт.

Новая, мало ношенная каракулевая пальтуха. Пристраивая на вешалку свою куртку, он не рассмотрел как следует, но и без того ясно: шубенция новая, из полноценных шкурок, не из лапок. И завитки некрупные, тысячу дадут как минимум. Адресок ленинградских корешей с ним, помогут сбыть. Свободный художник, что хочу, то и делаю! Шиковый отель, классная житуха! Разве после выхода из тюряги я жил, как человек? В отеле опять что-нибудь подвернется, там иностранцев полно, денежные тузы, там… В последние годы он никогда не думал вперед больше чем на неделю, ну, максимум на две, это получалось как-то само собой. Вроде тонущего посреди океана, который вымаливает у судьбы минутку-другую в надежде на чудо, хотя на деле уже изверился…

Шуба наверняка принадлежит той рыжеволосой, что едет с мальчишкой.

— Хочу показать мальчику отца, а то забудет, как он и выглядит, — шутила она.

Ее муж полгода плавал на какой-то торговой посудине и вот теперь возвращался, на этот раз без захода в Ригу. Радиограмма извещала — встречайте в Мурманске. Другая женщина была постарше и классом пониже, она ехала домой из санатория «Кемери». Виктор благодаря своей воспитанности и вполне литературному языку, посредством которого он общался в миру, быстро завоевывал симпатию и доверие попутчиц. Особенно после того, как, увлекшись, показал мальчику решение шарады из «Уголка досуга» в каком-то журнале. Они бы не поверили, скажи им, что этого опрятного парня с длинными, аристократическими пальцами неудержимо тянет в грязные притоны, где собираются «синюшники», у которых с похмелья дрожат руки, и где доступные женщины со следами былой красоты обсуждают во всех деталях способности своих кавалеров, а у хозяина хаты тревогу вызывает разве что стук в дверь не по условленному сигналу да поножовщина, которая нет-нет да вспыхнет среди его гостей. Они забирались сюда, как забиваются летучие мыши в темные щели, где, уцепившись за пыльные потолочные балки и подремывая вниз головой, ожидают сумерек, когда, ощерив полную острых зубов пасть, можно будет броситься на охоту за насекомыми, по легкомыслию или необходимости покинувшими свои укрытия. Тут пили всё, от чего не подыхали сразу на месте, и ничем не закусывали. Тут обжуливали и обкрадывали любого, но чаще всего своих же, благо они были рядом и собственные грехи не позволяли бежать в милицию. Дружба тут была невозможна, да никто в нее и не верил, самым большим достоинством здесь считалось урвать что-нибудь для себя силой или хитростью, и ничто не вызывало большей насмешки, чем самопожертвование ради кого бы то ни было. Тут бессчетное числе раз договаривались не выдавать своих в случае провала, но милиция почему-то всегда забирала всех подчистую; потом в лагерях и колониях они, размахивая табуретками, сводили счеты, и редко кто из непосвященных понимал, что это не более чем ритуал, подобный борьбе ящериц игуан на Галапагосских островах за самый теплый, нагретый солнцем камень: шумят, угрожают друг другу, устрашающе раздуваются, но никакого кровопролития. Эти, с табуретками, тоже обходились без крови — себе же сделаешь хуже, могут ведь в карцер посадить или перевести на тюремный режим.

Мать хозяина квартиры когда-то была «хипёжницей», слово это так устарело, что отсутствует даже в словарях воровского жаргона, выпускаемых для работников прокуратуры и органов милиции, хотя оно давным-давно в ходу. Так называли красивых женщин, завлекавших денежных мужчин в отели или на частные квартиры, где жертву потом грабили до нитки. Теперь это была обрюзгшая вонючая старуха, лежавшая на кишащей клопами перине под кучей грязного тряпья. Едва только откупоривали бутылку, она начинала стонать, словно от ужасной боли, в надежде, что и ей нальют глоточек, а иногда ударялась в слезы при виде того, как рушатся последние остатки морали преступного мира. Безграмотные взломщики ее времен в сравнении с нынешними просвещенными эгоистами выглядели милыми провинциальными зайчатами-балагурами. Старуха, всю жизнь никого не боявшаяся, чувствовала, что эти при первой возможности перережут ей горло, лишь бы добраться до денег, спрятанных в перине. Сын вряд ли поднимет руку на мать, но закроет глаза и отвернется, когда ее будут резать, а потом вся эта свора набросится на перину, увязая по локти в пуху. Она охотно отдала бы эти несколько сотен рублей сыну, но опасалась, что деньги только раздразнят их и ускорят события, ведь тут все были уверены, что у нее припрятана не одна тысяча.

Что же искал молодой лебедь среди этих облезлых, вшивых ворон? Контраста своему пышному оперению? Может быть. Женщин? Ведь он считал приходящих сюда самыми-пресамыми, и они, в ожидании сумерек, от нечего делать, тоже называли его мужчиной, шутя перебрасывались непристойностями. Им нравилось, когда он краснел, они не верили, что есть еще на свете такое, за что человеку стоит краснеть. Может быть, это было бегством от стерильной правильности, тепличных условий родительского дома? Ему запрещалось смотреть телевизор после девяти часов вечера, он еще пешком под стол ходил, но уже в деталях была спланирована его военная карьера (в сорок два года будет полковником!); сами того не сознавая, родители учили его разделять людей на друзей, врагов и ничто. Зажатый в тиски предубеждений и этикета, в притоне он вдруг столкнулся с демократизмом. Кому как, а ему эта жизнь казалась демократичной. Другой бы призадумался, прежде чем отведать запретный плод, но у него не было времени на раздумья, через час ему надлежало быть дома и лежать в постели. И совета не у кого спросить, да и стоит ли, если ответ заранее известен. Дважды два четыре, кто спорит. С пустыми руками на квартиру старой «хипежницы» не пойдешь — высмеют, а то и за дверь выставят. Вначале Виктор воровал дома деньги, потом стал уносить книги, вещи. Этого добра у родителей было много, прошел год, а пропажи и не заметили.

Женщины в купе мирно спали, мальчишка тоже как ни в чем не бывало посвистывал носом. Виктор еще раз коснулся ногой каракулевой шубы.

Избитый Свамстом и отвергнутый Беллой, он в который раз собирался начать новую жизнь, но точка опоры, обитель надежды у него была только одна — отец.

Тысячу отхватил бы. Пальтуха новая, железно, тысячу.

Он представил, что эти деньги уже у него в кармане, и эта мысль родила в нем странное ощущение свободы и независимости. Замечательное, бесподобное ощущение. Скучная жизнь с зудящими нравоучениями отца подождет пару недель, а коли повезет, и дольше…

Поезд остановился на каком-то полустанке. Фонари освещали асфальтированный перрон и вокзальное здание с названием станции, за ним все тонуло в темноте, вдали ни огонька.

Раздался гудок, тепловоз дернулся, подался вперед, сдвигая с места вагоны, и они медленно, мягко заскользили по рельсам. В конце перрона застыл, провожая отходящий поезд, дежурный по станции в форменной фуражке с малиновым верхом.

Виктор отметил, что проводница даже не дошла до дверей. А если и дойдет, тоже ничего страшного. Еще лучше: откроет дверь. Шубу увидит, только когда я уже буду на перроне. Кто за мной погонится в такую темень? Морячка голяком не побежит, а для объяснений времени не хватит. До этого и не дойдет, станут машинист и начальник станции из-за какой-то истеричной бабы поезд задерживать!

Затем он прикинул, как с вокзала пробираться дальше. Возможностей достаточно, до шоссе доберется, а там неужто не подвернется рейсовый грузовик. Хорошо, что чемодан полупустой, можно шубу туда втиснуть.

На ощупь перевесил куртку и шубу так, чтобы одним махом сгрести то и другое, тихонько снял с антресолей свой чемодан, надел туфли и вышел в коридор.

По расписанию, висевшему на стене, выходило, что следующая остановка минут через двадцать.

Держась за поручень, Виктор вглядывался во тьму — блеснет вдали за окном огонек и погаснет, закрытый кустом или купой деревьев.

Наконец поезд стал тормозить, мимо окна проплыл состав нефтевоза, стоявший на подъездном пути. Он изготовился к старту. Проще простого: левой рукой схватить куртку с шубой, правой — чемодан и — ходу.

Поезд тормозил долго, он открыл купе.

— Вы тоже не спите? — тихо спросили из темноты. — Какая это станция?

— Не разобрал, — буркнул он.

Забравшись на полку, он стал мысленно проклинать женщину, которая так некстати проснулась и тем самым спасла свою шубу, клял на чем свет стоит старушку с трешницей, из-за которой его побили, ругал Свамста и Беллу с ее Вадимом Петровичем и всех прочих. Он жалел себя за невезение, он ощущал себя жертвой.

Виктор растянулся на полке во весь рост, опять коснулся носком шубы и отдернул ногу, как от раскаленной плиты.

Я жалкий неудачник… Как мне в последнее время не везет… А раньше было иначе…

Жалость к себе росла, и вместе с нею росла злость к женщине, не вовремя проснувшейся и поэтому оставшейся при своих шмотках. Если бы за это не грозило наказание, он сорвал бы шубу силой, а может, и ударил бы при этом, потому что шуба в его восприятии была уже не чья-то вещь, а прочная основа свободы, этого крылатого чувства, этих двух недель, которые он мог бы проколобродить, где хочет и как хочет. Две недели напропалую! После таковой прелюдии не грех и постоять перед отцом с опущенной головой, полицемерить, понадавать гору обещаний. А что делать? Другого выхода нет. Или скукотища, или — под забор, откуда даже милиция тебя подбирает без особого рвения. Если нет у тебя определенного места жительства, если не за что зацепиться, проще пареной репы докатиться до жизни под забором.

С утра, как только открылся вагон-ресторан, он пошел туда и как следует напился. С горя и хандры. Сам дал такое определение. С хандры и горя. Последняя возможность напиться, завтра все — если отец почувствует хотя бы легкий запах спиртного, визит можно считать неудавшимся.

Пока он сидел за столиком, у него появилась хорошая мысль: он будет учиться. Год займут подготовительные курсы, лет пять уйдет на учебу. Старик от умиления расплачется! И даже при самых средних успехах готовь мешок — деньги посыплются, а с ними и прелести студенческой жизни перейдут в иное качество. Гаудеамус игитур… Молодость скоро кончится! Мышей ловят крадучись, как говорит английская пословица. Для начала сойдет и общежитие, потом отец комнату снимет. Не сразу, вначале будет принюхиваться, приглядываться. Зато потом радость старика будет безмерной. «Мой сын студент», — это звучит. К тому же вместе с отцом жить не придется, лучшие вузы — в Москве и Ленинграде. По пути с вокзала загляну в библиотеку, полистаю газеты, чтобы разговор вышел конкретный: мол, собираюсь в такой-то и такой-то институт, подготовительные курсы тогда-то и тогда-то.

Он уже видел свое будущее в розовом свете. Пригодится-таки диплом об окончании средней школы, полученный в колонии. А он, дурак, чуть было не смирился с судьбой, чуть было не пошел на завод вкалывать по-черному.

Отец жил за городом — в новом квартале, отсюда ему было ближе до порта. Дом неприглядный, штукатурка облупилась, лестницы узкие.

— Присядь, я заварю чай, — сказал отец и вышел на кухню. Было слышно, как он разговаривает с женщиной, именуя ее по имени-отчеству. Квартира была коммунальной.

Все говорило о том, что с отцом произошел перелом. После рижского жилья, где обновляли обстановку, хотя, по правде говоря, эта инициатива принадлежала матери, где каждой безделушке следовало быть наилучшего качества и по возможности дефицитной, недоступной обычному, рядовому человеку, — после всего этого низкий потолок мурманской комнаты казался еще ниже и казарменная обстановка — еще более убогой.

Нет, до раскладушки отец еще не дошел, но невелика дистанция — в комнате лишь необходимая мебель и самые нужные предметы. Если и налицо, например, серебряные подстаканники, то это остатки прежней роскоши, они были приобретены еще матерью и от ежедневного употребления потеряли блеск, стали какими-то будничными. Здесь, у отца, они были всего лишь необходимыми предметами, предназначенными для определенной цели, и не более.

«Может, завел какую-нибудь кралю и она прибирает к рукам его деньги?» — задумался Виктор, но, так и не вспомнив ни одного случая, который мог бы бросить на отца хотя бы тень подозрения, успокоился.

— Странно, что ты не примчался сюда сразу после освобождения. За спасательным кругом.

— Я пошел вкалывать.

— И уже надоело?

— Не в этом дело. Ты думаешь, за решеткой не надо работать? Просто я понял, что способен на большее.

— На сейфы?

— Не насмехайся, отец! У меня было достаточно времени на размышления.

— И неоднократно, — со смешком добавил Вазов-Войский-старший.

— Да. Неоднократно. Увы, мне трудно с этим справиться, ты единственный человек, у кого я могу попросить совета.

— Пожалуйста! Совет денег не стоит. Могу дать тебе совет. Как-никак знакомый человек, столько лет в одной квартире прожили!

Виктор ожидал всего, только не иронии. И еще он не ожидал, что с ним будут разговаривать как с гостем, который забежал на минутку поболтать о том о сем. Ирония отца его шокировала, он начал терять уверенность в себе. К нему относились как к человеку, слова которого ничего не стоят, который задержался в развитии. В свои двадцать пять он еще ничего не достиг, это так, но когда же достигать, если без конца отсиживаешь. А вот среднюю школу он все-таки кончил и выучился на механика по швейным машинам, правда, из-за отсутствия практики знания уже успели выветриться из головы.

Он даже предполагал, что старый моряк не пустит его на порог, что ж, сел бы на лестнице и ждал смиренно своего часа. Виктор допускал, что как блудный сын, возвратившийся в отчий дом, будет встречен лавиной упреков и, возможно, заработает парочку оплеух, он рассчитывал увидеть в глазах отца слезы, но в них были лишь презрение и откровенная издевка.

— Все время в Риге?

Виктор утвердительно кивнул.

— Ну и как чувствуешь себя, когда встречаешь моих старых друзей? Например, Остапыча? Когда ты был маленьким, он качал тебя на коленях.

Виктор прикусил губу.

Это он предложил «очистить» квартиру Остапыча и сам принял участие в грабеже. Обворовали и других коллег отца, из-за которых тот так тяжело переживал позор, что с ним случилось тяжелое нервное расстройство, но квартира Остапыча была особая статья. Вазовы-Войские дружили с этой семьей, и Виктор без малого считался женихом дочери Остапыча. Отношения между домами были настолько тесными, что Виктор мог в любое время суток явиться к Остапычу в дом и ему ни в чем бы не отказали. Семья Остапыча обычно уже весной переезжала на дачу. И как-то раз, когда на квартире Вазовых-Войских затянулся ремонт, Остапыч предоставил свою в их полное распоряжение. Остапыч и его жена были единственными, кого не столько волновали украденные вещи, сколько сам факт кражи, хотя квартиру обчистили основательно. Оставшись чуть ли не среди голых стен, они категорически отказались от возмещения убытков, предложенного матерью Виктора, — видимо, потому, что возмещать убытки надо было также другим пострадавшим, причем без промедления, и мать в отчаянии повсюду занимала деньги. Остапыч даже помогал вызволять Виктора из-под ареста.

— Не заводись, отец…

— Я тебе не отец!

— Хочешь, я сейчас же уеду — и мы никогда больше не увидимся? Мне это будет нелегко, у меня в душе все переворачивается, но я это сделаю, если ты так хочешь.

— Хочу? Конечно, хочу!

— Не горячись, отец, — вставая со стула, сказал Виктор.

Ничего не попишешь, одним махом такую крепость не возьмешь, это можно было предвидеть. Надо было загодя поздравительные открытки по праздникам слать, а то и письмишко накропать. Лихим кавалерийским наскоком эти стены не одолеешь, ну что ж, изобразим оскорбленную гордыню и подождем, пока подоспеет тяжелая артиллерия.

— Я хотел тебе написать, но ты сам запретил мне напоминать о себе. Извини, что я затруднил тебя своим присутствием, но это получилось ненарочно: еду в Ленинград поступать в институт, отсюда до Мурманска рукой подать, вот и не выдержал. Я рад, что ты жив и здоров. Надеюсь, отец, что ты еще будешь мною гордиться!

— Я тебе не отец. Мать мне призналась, что в больнице тебя подменили…

— Да? Это она для тебя придумала. Она хотела, чтобы ты легче переносил мои выходки. Она тебя очень любила. И все-таки «до свидания», а не «прощай».

— Ты в Ленинград? — Лицо отца посерьезнело, на нем отразилось волнение. — Какого совета ты хотел?

— Знаешь, будет лучше, если я сейчас уеду. Может, появлюсь, когда сдам экзамены.

— Что ж… Пожалуй. Ты серьезно готовился?

— Было нелегко, но уж как-нибудь.

— Надо брать частные уроки.

— Да, хотя бы по математике. У меня большой перерыв, да и языку нас в вечерней обучали так… все больше по верхам.

Отец подошел к шкафу, достал из мундира портмоне, пересчитал деньги и вручил их Виктору.

— Не надо, отец… Я решил взяться за дело и хочу полагаться только на свои силы.

— Не переоценивай свои силы. Уроки бери у приличного преподавателя.

Виктор оставил Мурманск, не зная, что ему делать дальше. Он и в самом деле охотно пошел бы в вуз, но не имел представления, сколько времени требуется на серьезную подготовку к вступительным экзаменам, не говоря уже о конкурсе. Получить в этом мире место за письменным столом становится все труднее. Прожив несколько дней в Ленинграде, он понял, что может надеяться лишь на вечернее отделение какого-нибудь техникума, и то при условии работы по выбранной профессии. Решив, что в Риге будет полегче, он подался домой. Отцовы деньги успели незаметно растаять, не так уж много их было.

В общем, он был доволен, что с отцом удалось худо-бедно установить контакт, появились хоть какие-то виды на будущее.

Надзиратель — правильнее сказать, контролер — время от времени приоткрывал глазок и заглядывал в камеру. Виктор подумал, что этот филин долго его разгуливания не потерпит, откроет дверь и прикажет лечь, но надзиратель, видимо, понимал его душевное состояние и не мешал.

В больнице подменили… Для успокоения мать могла старику и не такое нарассказать. Больше всего отец беспокоился о добром имени Вазовых-Войских. Он вставил бы его в золотую рамку и повесил на стену. В каких-то старинных мемуарах отец вычитал, что некий Вазов-Войский принимал участие в Синопском сражении, и стал почитать его как родоначальника. Каждому, кто бывал у них в гостях, приходилось выслушивать, как утонули в бою три тысячи турок, ранили самого Османа-пашу, в то время как русская эскадра потеряла всего лишь тридцать семь человек. Вазов-Войский сыграл в этой битве выдающуюся роль; в том числе, рискуя жизнью, он спас дворянина, своего командира, уже валившегося за борт. Правительство поддержало ходатайство спасенного: будущие Вазовы-Войские могли разгуливать, высоко подняв голову.

Однажды некий лейтенант, не подозревая, как прикипел душой его начальник к этому бою с турками, развил заслуги предков нашего героя в историко-логической последовательности.

— Это далеко не вся причитающаяся ему слава! Во время революции тысяча девятьсот пятого года вашему ближайшему предку оказалось не по пути со столбовым дворянством, а в горячие дни Октября он избрал путь с теми, от кого начался. Да здравствует трижды герой!

Если ребенка подменили в больнице, значит, этот не вылезающий из тюрем каторжник — вовсе не Вазов-Войский, не потомок т о г о, а совершенно другого роду-племени человек, и последний Вазов-Войский может с достоинством нести свою седую голову. Такая интрига, а может, афера, черт знает как это назвать, как раз в стиле покойной матери. Если она вообще говорила нечто подобное, если это не выдумал сам старик, вероятен последний вариант, так как, услышав про учебу, отец все же кинул какой-то мизер на оплату репетиторов. Если бы действительно была совершена подмена, он бы не уехал просто так из Риги, рылся бы в архивах, нанимал своих людей, пока не нашел бы настоящего отпрыска, — у него для этого достаточно связей и власти. Ну конечно же никакой подмены не было, и отец это отлично знает.