Глава одиннадцатая

Старик сидел в плетеном трехногом кресле в самом углу застекленной веранды и при свете, падавшем с двух сторон, листал истрепанный, пожелтевший комплект журналов. На веранде все было таким же старым, как этот старик. Да и весь юрмалский домик, наверное, тоже, просто он выглядел свежее, так как его недавно покрасили. Домик был окружен ухоженным садом, и это говорило о том, что здесь обитают не дачники, а постоянные жильцы; двойная детская коляска на лужайке и доносившееся оттуда веселое щебетание принадлежали внукам или, скорее всего, правнукам.

У дверей веранды с улицы не было ручки, видимо, ее никогда не открывали. Светлая и достаточно просторная, веранда почему-то служила складом старого, но еще пригодного для употребления барахла; здесь хранились и обшарпанные шезлонги с латаной-перелатаной тканью, довоенного выпуска велосипед; огромный, похожий на шкаф, буфет, заваленный какой-то рухлядью; высокий, окованный бронзой ночник; середину занимал большой круглый дубовый стол. Стол был накрыт куском полиэтиленовой пленки, и на нем стояла тарелка с остатками еды, недопитый стакан чая в нейзильберовом подстаканнике, уйма пузырьков с лекарствами и были рассыпаны какие-то таблетки. Однако большую часть стола загромождали газеты, журналы, книги.

Все покрывал толстый слой пыли, ее не вытирали, наверное, несколько лет, и, когда открылась дверь, мириады пылинок поднялись в воздух, словно тут только что выбивали ковры.

Старик, несмотря на преклонный возраст, читал без очков и слышал хорошо; не успел Виктор войти, как он устремил на него заинтересованный взгляд.

— Здрасьте, — пробормотал Виктор.

— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил старик, продолжая разглядывать его, как какую-нибудь каракатицу.

— Меня прислала к вам Ранне. Эмма Ранне.

— Милейшая Ранне? — Старик вдруг по-детски захихикал. — Как это любезно с ее стороны! И большое ей спасибо за поздравительную открытку. Получил, получил, изумительная открытка. Садитесь, молодой человек.

Виктор огляделся, но так и не нашел где присесть. На диван, что ли, с крутой спинкой и круглыми валиками по бокам, но диван стоял в противоположном углу, пришлось бы перекликаться через всю веранду.

— Я постою.

— Нет, нет… Садитесь, садитесь. Возьмите шезлонг, один из них еще вполне-вполне. Как поживает милейшая Ранне?

— Работает, — отозвался Виктор, раскладывая шезлонг.

И вот он уже сидел напротив старика, так близко, что мог разглядеть обложку журнала и прочитать, что на ней написано. На переднем плане был пожарник в каске, за ним толпа людей. И текст: «Так гасят зажигательные бомбы: сперва песком, затем водой».

— Еще работает… Кто бы мог подумать! Ну да, она ведь моложе меня! И все там же?

— Да. В больнице. Ночной сиделкой.

— Верно, верно, старого человека к операциям не допускают… И что же она вас прислала, по какому делу?

— Она подумала, что вы мне сможете помочь…

— Нет, молодой человек, я уже давно, давно не практикую. Как вышел на пенсию, так все. Даже инструменты свои раздарил. А инструмент у меня был хороший. Немецкий. Довоенный.

— Мне хирургическая помощь, доктор, не нужна. Но, может, вы припомните… Ранне думает, что это было во время вашего дежурства. Одна девушка отказалась от ребенка… Двадцать пять лет назад. И потом его подменили. Моя фамилия теперь Вазов-Войский.

— Говорите громче, я не слышу…

— Вазов-Войский.

…Женщина пробиралась по длинному холодному коридору больницы. Только халат шелестел в ночной тиши. Дверь в комнату дежурного врача была приоткрыта, он мыл руки, когда увидел крадущуюся вдоль стены и заметил безумный блеск ее глаз. Он испугался, но было поздно, женщина вошла в кабинет, притворила за собой дверь, повернула ключ и предостерегающе прижала палец к губам:

— Тсс!

— Почему вы не в постели, больная? — строго спросил врач, собравшись с духом.

— Тсс! У меня есть брошь с бриллиантами… Почти два карата… Я редко ее ношу, Вазов-Войский не заметит… Она стоит больших денег, вы разбогатеете… И никто никогда не узнает…

Старик шевельнулся, скрипнуло плетеное кресло. Он захлопнул подшивку и бросил на стол — руки у него были еще достаточно сильные.

— Чего же хочет от меня милейшая Ранне?

— Она думает, что вы поможете мне разыскать ту девушку, которая тогда отказалась от ребенка.

— Сколько я их перевидал! Приезжают сюда рожать неизвестно откуда, чтобы потребовать на этом основании комнату. Мы не можем больницу превращать в общежитие, но ведь и на улицу не выбросишь, пытаемся свалить эти хлопоты на исполком… А едва получат крышу над головой, о ребенке больше не вспоминают. Разве порядочные женщины являются невесть откуда?

— Ранне припоминает, что та была здешняя.

— Здешняя. Я и здешних видал. Но скажу вам: не всегда это плохо, когда от ребенка отказываются. Хорошие семьи годами стоят в очереди на усыновление или удочерение. Я ходил со всякими комиссиями по квартирам родителей. Грязные, голодные дети… Хорошо еще, если в тряпье укутаны… Не знаю, как теперь, но тогда лишить родительских прав было почти невозможно. Каких родителей мы должны предпочесть для ребенка, настоящих или приемных? Первым ребенок нужен лишь для того, чтобы оправдать собственную леность и безделье тем, что у них на иждивении малолетний, а вторые хотят воспитать и воспитывают человека!

— Вроде она не то чтобы отказалась… Ребенка фактически подменили.

— Этого не может быть! Это абсолютно исключено!

Женщина впилась в доктора взглядом, он попятился, вытирая о полотенце руки. Шаг назад, она — шаг вперед.

— Поймите, я никому не скажу… Я ради него, Вазова-Войского. Что ей, девчонке, с двумя-то делать? Почему у нее двое, а у меня ни одного? А… Мой сынок умер. Может, вы не знаете, но мой сынок умер.

Неужто она не помнит, что произошло днем?! Еще несколько часов назад в этом же кабинете она ругала всех убийцами и фашистами. Наверное, не стоило обращать на это внимание, свежи еще были раны послевоенных лет.

Ребенок, кричала она, родился живым, я сама слышала его крик. Кто виноват?! Почему мальчик умер? Она отмахивалась от врача и сестер, требовала профессора Кротова. Старик приехал, познакомился с обстоятельствами дела и имел с ней долгий разговор в пустой палате. Когда он вышел оттуда, на него страшно было взглянуть — губы плотно сжаты, по лицу белые пятна.

— Простим ее, коллеги, — проскрипел он. — Будем великодушны, попробуем войти в ее положение. В такие минуты люди не ведают, что говорят…

И засеменил прочь по коридору, постукивая тросточкой.

— Так вы говорите, Ранне еще работает? — переспросил старик. Скрипнуло плетеное кресло. — Когда-то она бабочкой порхала, вверх-вниз по лестнице, вверх-вниз. С утра до вечера. Теперь уж не смогла бы, а впрочем, кто знает…

— Еще очень даже бодрая, — заверил Виктор. — …А та девушка… — напомнил он, боясь, что разговор уйдет в сторону. — По словам Ранне, у вас тогда были большие неприятности… Даже скандал.

— Кто их сосчитает, эти неприятности и скандалы!

— Девушка тогда еще училась.

— Кому же учиться, как не молодым, в старости ничего в голову не лезет. И зачем старому человеку учиться? На что ему все эти премудрости? В могилу с собой не возьмешь.

Молодой человек потоптался у двери с медной дощечкой, на которой было выгравировано «Директор». Закрыто на два замка. Он разыскал учительскую, но и туда не попал. Надо найти кого-нибудь из персонала, они подскажут, когда кончается урок и начинается перемена.

Школьный звонок, далекий и позабытый, застиг его на лестничной площадке, серебристые трели разнеслись по длинным пустым коридорам. Одна за другой хлопали двери, в коридор гурьбой высыпали девчонки-подростки, появились и девчата постарше, с манерами взрослых дам. Он вспомнил, что этот техникум называют «Монастырем», и тут увидел невысокого стройного мужчину с классным журналом под мышкой — мужчина отпирал директорский кабинет, звеня внушительной связкой ключей. Он выждал, пока мужчина скроется за дверью, и постучался.

— Войдите! — раздалось словно издалека. Оказалось, двери двойные, к тому же одна из них обита дерматином.

Молодой человек поздоровался, и директор ответил. В его голосе и взгляде читался немой вопрос.

— Я врач, — сказал вошедший. — Из родильного отделения центральной больницы.

— Ах, это по поводу нашей студентки! Педсовет решил ее исключить. За прогулы без уважительной причины.

— Видимо, если бы директор возражал, педсовет не принял бы такого решения. Ведь, между нами, прогулы — это, в данном случае, только повод, другие прогуливают и больше.

Директор не возражал.

— Чем могу быть полезен?

— У вас что, другого пути нет, кроме исключения?

— Нет.

— Послушайте, товарищ директор! Хочу, чтоб вы знали: я пришел сюда не по долгу службы. Как врача, меня совершенно не волнует, что она родит. Молодая здоровая женщина… Если уж на то пошло, рожать — ее долг! Если бы она сделала аборт, вы бы ее не исключили, не так ли? Парадокс! Смешно, хотя и не до смеха!

— Мне тоже. Курите? — Директор предложил сигарету. Они закурили. — Да вы присядьте…

В коридоре прозвенел звонок к следующему уроку. Отсюда звук казался мягким и неназойливым.

— У меня их тут без малого полтысячи. И почти все молодые и, как вы говорите, способные рожать. Плохо, что одни девчата, плохо. Привыкают к мысли, что на свете мало парней, не упустить бы случая. А парни с гитарами околачиваются у общежития — мы на всякий случай запираем уж в девять. Но все равно не удержать. Я вот удивляюсь, почему большинство все-таки остается учиться. Думал, может, потому, что держу в ежовых рукавицах? Оказывается, не поэтому. Педагоги, кому девочки доверяют, говорят, все очень просто. Одни приехали в Ригу получить профессию, а другие — развлекаться. Первым наша строгость помогает держать себя в узде, вторым ничто не поможет. Поэтому я не имею права давать им ни малейшей поблажки. Для вас она — молодая здоровая женщина, призвание которой рожать, а для меня — студентка, которой надо дать профессию.

— Она хочет отказаться от ребенка.

— Вот это новость! — Директор встал из-за стола и забегал по кабинету. Пальцы, державшие сигарету, дрожали, и пепел осыпался на пол. — Ну и ну! И теперь мною, как букой, будут пугать детей! Выбросил на улицу! И вы пришли, чтобы я оставил ее в общежитии?

— Почти угадали.

— Нет, в общежитии моего техникума младенцев не будет! — Директор умолк, будто на миг заколебался, и продолжал: — Ладно, пусть напишет заявление об академическом отпуске. Девушка способная, успеваемость у нее хорошая, потом наверстает упущенное. Пусть несет заявление, я подпишу!

— Ей необходимо жилье! Ваш авторитет не пострадает, если вы разочек отступите от своих принципов.

— Вы законы знаете? Не знаете! Я уже не смогу выдворить ее из общежития! Только если взамен будет комната. Конечно, исполком мне такую комнату даст! Может, не сразу, но даст. А за счет чего, спрашивается? За счет жилплощади, которую должны получить наши педагоги. Хорошо, если нам выделяют хоть что-то один раз в два года. Преподавательница химии работает в техникуме с первого дня и, заметьте, терпеливо ждет своей очереди. Шесть человек на шестнадцати квадратных метрах! Пойдите и скажите ей, что надо подождать еще пару лет, потому что одна сопливая девчонка играла в папу-маму, пока не доигралась! У меня духу не хватит!

Директор нервно закурил новую сигарету.

— Вы ей передайте, что самое разумное — написать заявление об академическом отпуске. По состоянию здоровья, и точка. Я ведь не заинтересован, чтобы это чепе бросило тень на весь техникум. Девчонки и так по углам шепчутся, а толком никто ничего не знает. Ее подружка, которая подменила нашу красотку на медосмотре, пробкой у меня вылетела из техникума. А эту мамашу кто-нибудь в больнице навещает?

— Кажется, нет.

— Хорошо! Это очень хорошо! Заглохнут толки!

— Вы напрасно волнуетесь насчет техникума. Его репутация какой была, такой и останется. Ни замалчивание, ни разглашение ничего не изменят. Давайте лучше поговорим конкретно, чем мы сообща можем ей помочь. Я как врач и вы как педагог.

— Любопытно, как же мы можем ей помочь? Лично я умываю руки! Пусть думают родители!

— У нее нет родителей, одна бабушка.

— Она сама вам это сказала?

— Да. Мы разговаривали.

— Минуточку. — Директор выскользнул за дверь. Вернулся он не сразу. В руках у него была тонкая папка салатного цвета. — Ее личное дело. — Он подал папку врачу. — Мать работает в сельсовете, отец — в колхозной строительной бригаде. Есть, конечно, и бабушка, сестры и есть брат на два года моложе.

— Извините, я вас задержал! — заторопился врач.

— Ничего, ничего… Полезный обмен мнениями. Но заявление пусть подаст, я подмахну. — Он вдруг стал по-отечески заботливым, как и подобает победителю. — Я, конечно, понимаю: была ей охота возвращаться домой с дитем и без мужа, но…

— До свидания!

Врач дал себе зарок никогда не пытаться что-то втолковывать администраторам. Он был зол на себя за свою наивность и доверчивость.

Старший коллега — без пяти минут пенсионер, — выслушав его рассказ об этом визите, посмеялся в свое удовольствие:

— Вот и не суй нос в чужие дела! Ишь, заступник! Работай на совесть, потом выходи на пенсию. Вот и вся премудрость.

Не понравилось Виктору лицо старика. Вроде бы сама любезность, а во взгляде какое-то затаенное коварство.

— Ранне сказала, что родилась двойня. У той женщины. Она только не знает, двое мальчиков или мальчик и девочка.

— А я вот не помню, меня в это дело не впутывайте. — Старик тяжело задышал и уставился в окно, хотя в саду все было по-прежнему. — Мне восемьдесят два. Так сказать, на краю могилы… А вот милой Ранне, коли доведется встретить, низко кланяйтесь от меня…

Вцепившись в подлокотники, он стал подниматься с кресла. У него были тонкие, высохшие ноги, штанины висели мешком. Мелкими шажками он проковылял к дивану и прилег, положив голову на валик.

— Говорите, что ничего не знаете, а сами просите, чтобы не впутывали.

— Ничего не знаю. Честное слово, можете мне поверить! — Это прозвучало почти плаксиво.

Я не хотел. Я бы ни за что и не впутался, но они не могли без меня обойтись, на документах нужна была и моя подпись. И они принялись меня уламывать. Я сопротивлялся. Да, да… Я долго не соглашался! Даже предостерегал: «Как бы это не выплыло наружу!» А они снова за свое. Они боялись той женщины, у которой умер ребенок.

— Придет моряк, потребует расследования, — заведующий отделением не решался взять ответственность на себя.

— Нашей вины тут нет, любая экспертиза подтвердит, — возразил молодой коллега. — Этот чокнутый идеалист бегал к директору техникума. Сам мне потом рассказывал.

— Ну и получите нового завотделением, — в сердцах сказал заведующий.

— Неужели ты думаешь, что мы могли ребенка спасти?

— Не об этом речь. Во время войны немцы мобилизовали моего брата в латышский легион, теперь это наверняка откроется.

— Какое все это имеет значение! — не понял младший коллега. — Я уже говорил, чокнутый идеалист.

— Для тебя никакого, а для отдела кадров имеет значение. Обязательно найдется какой-нибудь очень бдительный товарищ.

— Не верится.

— Зато ты веришь во многое такое, чему действительно не следовало бы верить.

— Что ты предлагаешь?

— Эта соплячка отказывается от своих двойняшек окончательно и бесповоротно. Она не передумает?

— Завтра, предупредила, в последний раз будет кормить, и я не думаю, чтобы ее кто-нибудь переубедил. Она словно забралась в бетонный дот, ее не то что словом — пушкой не прошибешь. Отказывается что-либо слышать, видеть, понимать. Все, что я говорю, как об стену. Вчера я не выдержал. Она будто моченым кнутом стеганула: «Чего вы от меня хотите? Если понадобится совет, я сама у вас спрошу!» — «Все ясно! — ответил я. — Заглядывайте почаще, будем ждать! Закон на вашей стороне!» Наверное, зря я так. А Ранне мне говорит: «Этот парень вовсе ее и не бросил. Вчера опять переговаривались через окно. Долго мурлыкали».

— Дети есть дети.

— К сожалению, у этих детей у самих уже дети.

— Такой век, еще и не то увидим!

— Вот что мне пришло в голову, раз уж мы завели этот разговор. — Заведующий отделением прикусил губу. — С точки зрения закона это, может, и не совсем, но с другой стороны… Женщина, у которой умер ребенок, в таком отчаянии, что готова на все. Кто знает, кому еще она будет предлагать взятку. Потом будет поздно. Если уж решаться на что-либо, то немедленно.

— Разве она хочет обоих?

— Да. Одного выдаст за своего, а второго усыновит.

— Лучшей матери не найдешь. В детдоме с двойняшками труднее, — наморщил лоб молодой коллега.

Я собрался уходить, но они меня не отпускали, им нужна была моя подпись. Я сопротивлялся. Я говорил: это может всплыть. Они уверяли меня, что никогда, если держать язык за зубами. А я по-прежнему боялся подписывать, хотя они уже заставили меня взять ручку. Теперь ты видишь — мои опасения подтвердились. Где больше двух, не говорят вслух. Может, до тебя не доходит, почему я боюсь сказать тебе то немногое, что мне известно? Будешь в моем возрасте, поймешь! Все так думают: в старости — вот когда можно будет рисковать вволю — нечего терять. Чепуха! Твоего остается так мало, что начинаешь все ценить вдвойне. Взвешиваешь до миллиграмма. Что пользы, если ты разыщешь эту особу? Беспокойство тебе и беспокойство ей. И уходи, не тревожь меня. Я старый человек, мне вредно волноваться, разволнуюсь — и амба! Бесстыдник! Нет чтоб пощадить старика, ты собираешься затаскать меня по судам!

Старик закрыл глаза и ровно задышал. Заснул буквально на глазах у Виктора. А ведь такие надежды возлагались на этот визит…

Пришлось уйти.

Только когда стукнула садовая калитка, старик приподнял голову. Ушел! Дай-то бог, чтоб навсегда! Надо сказать невестке, чтобы какое-то время никого не впускала, пусть говорит — очень болен, при смерти.

Старый врач был доволен собой. Даже горд. Сумел-таки отстоять свой принцип: не суй свой нос в чужой вопрос. Дряхлый, больной, а глянь, как выстоял.

…На станции Лиелупе в электричку набилось много народу. Видно, в яхт-клубе закончились соревнования — с моста виднелась стайка треугольных парусов и моторных лодок, а гребные двойки, четверки и восьмерки перебрались на правый берег.

Виктор сидел у прохода, размышляя о старике и Ранне, которая послала его к нему. Нет, продолжать поиски без архивов — пустое дело. А какая польза от архивных материалов? И как к ним подобраться? Вот если усыновление произошло через детский дом, дело другое. Но детей ведь просто подменили. Какого лешего я вообще в это встрял? Что это мне дает? Просто удовлетворяю собственное любопытство, и больше ничего!

Электричка приближалась к следующей станции. Кто-то, проходя мимо него, остановился, обернулся и хлопнул по плечу:

— Здоров!

Коля-Коля. Гроссмейстер карточной игры. Ишь, загорел, округлился.

— Здорово! Сидай!

Пиджачок в обтяжку исчез, уступив место просторной куртке в клеточку. И рубашка не из дешевых. Сандалеты. С виду ну прямо мужик средней тупости, квалифицированный работяга, имеющий в новом районе двухкомнатную квартиру, стены которой он аккуратно оклеил импортными обоями, а в углу поставил купленный в рассрочку цветной телевизор. Толстая жена, непослушный ребенок, сиамский кот и выдрессированная теща: когда хозяин дома, и пикнуть не смеет. Сегодня, изволите видеть, искупался в море, выпил пару пива и теперь ждет не дождется сойти с электрички и закурить.

— Выйдем в тамбур. Дело есть.

Виктор встал и последовал за ним.

— Как житуха? — спросил Виктор. В тамбуре больше никого не было.

— Случается. Позавчера Франька Бригадир банк взял. Таракан землю ел, обещал отмазаться. Мишка Фонфирчик был.

— Какой Таракан?

— Васька Таракан. С золотыми фиксами. Ну… Этот… Рот как Ювелирторг! Тебе шкары не нужны? Хорошие. Новые. Неси в скупку, кварт заработаешь. — Повернувшись спиной к застекленным дверям, чтобы его не было видно из вагона, Коля-Коля вытащил из-за пазухи помятые брюки большого размера.

— Мне коротки, — отказался Виктор.

— Да не себе, продать!

— Ношеные брюки?

— Ну. Я продавал. У меня были эти, с бирками — марка! Много взял.

— На пляже подфартило?

— Только сегодня, так, мимоходом… Старый фрайер с часиками, солидный. Раздевался на песке. Рубашка ничего. Даже бабочка при ей. Лезет в воду, плюх-плюх по животику… Куда гнида часы сунул, я так и не усек. Часики на батарейках. Ночью нажмешь, лампочка горит… Не проглотил ведь, в песок закопал, не иначе! В корочки глянул, там только связка ключей. Ну, думаю, в брюках будет… А рубашка тебе не нужна?

Виктор покрутил головой.

— Как бы эти брюки толкнуть? Найди мне, кто это сделает, — не отвязывался Коля-Коля. — Рубаха тоже первый сорт.

Набалакал с три короба, видно, в восторге от краденой одежонки и связывает с нею свои ближайшие планы. Виктор подумал, что более отдаленных планов у Коли-Коли и быть не может, будущее его не вызывает сомнений, разве что неизвестно, в какую колонию попадет после суда. Статья — как всегда: кража личного имущества граждан или бродяжничество. Вероятно, уже теперь во сне видит, как бегут здороваться с ним дружки, когда он в числе новоприбывших появляется в очереди у вещевого склада за матрацем и одеялами. Как дружки спешат к завскладом торговать матрац потолще и одеяло поновее. И дружки же сделают, чтоб он дрых среди своих и столовался среди своих, и в первые вечера соберется вокруг него кодла, и он будет травить байки о далекой, экзотической стране Свобода, где он провел свой отпуск. У молодых дрогнут ноздри, когда он скажет, что случалось ему видать и голых баб, а которые постарше, похлопают себя по ляжкам и одобрительно крякнут: «Ну, Коля-Коля! Ну, старый хрыч, ты даешь!» И никто не усомнится ни в чем, все поверят, что именно так оно и было, и так будет и с ними, когда они, в свою очередь, выйдут погулять на свободе. Потом посыплются вопросы о предварилке, карантине и прочем. Кого из знакомых встретил? За что сидят? Сколько дали? Куда посадили? А потом сообща будут решать, куда бы спрятать всего ничего дензнаков, бывших у Коли-Коли в момент ареста и припрятанных им при первой же возможности в шов, чтобы не нашли во время обыска вертухаи. В этом деле Коля-Коля был мастак, этому его учить не надо, из рук любого контролера выскользнет как намыленный!

А про часики он просто выдумал, решил Виктор. Не было часов, это уж точно. Не хочет Коля-Коля выглядеть в моих глазах мелким крысятником, старается создать впечатление, что задумал крупную кражу. Сам ты гнида, а не тот старик, что голышом бегает теперь по пляжу и, может, пока не понимает, что это не дружеская шутка, а что его действительно обокрали. Ты и твои дружки — все вы гниды! До вас и не доходит, какие вы гниды, но не мне же вам это втолковывать. Другими вы все равно не станете, зато, открой я на вас варежку, со злости можете двинуть мне обухом по башке или всадить нож в спину.

— Ну, а ты? — спросил Коля-Коля, будто прочитав мысли Виктора. — При «Волге» небось.

— Да уж навкалывался.

— И где ж это? Носом землю рыл?

— В лесу работал.

— Ну и балда! В зоне еще навкалываешься!

— Хорошо платили.

— Значит, вот что тебя тревожит, сыграть охота, — сделал вывод Коля-Коля. Его же самого беспокоили краденые вещи под мышкой, он сунул под куртку руку и примял их, чтобы не выпирали. — Отдам Франьке Бригадиру, загонит… Его вся Рига знает. А если сыграть охота, отведу к Вдове. Как спущу эти шмотки, сам тоже подключусь. Местечко что надо, теперь все наши там. Гогораш, Борька Пирамидон. В прихожей сымаешь корочки, тапки подносят. Паркет, понимаешь! Водяра по ночной таксе, зато закусь на тарелках. Там не подадут в бумаге. Стол со скатеркой. Пепельница. Культура.

— Это не возле диетической столовки?

— Во, во! Третий этаж, пятая квартира. Мартыновна. Скажи, от Коли-Коли. Да что я тебе вкручиваю, сам многих знаешь. Гогораш, Франька Бригадир, Борька Пирамидон… Пусть кто выйдет и подтвердит, что ты свой, на арапа не пустят. И на меня можешь сослаться, я Мартыновну предупрежу.

— Вряд ли скоро, у меня дело серьезное.

— Силком не тащим. Но на всякий случай я Мартыновне скажу.

Зачем вообще такой вот Коля-Коля существует на белом свете? Лучше уж пулю в лоб, и аминь. А зачем я существую? Может, тоже лучше пулю? Ведь никто ничего не заметит. Даже те, в чью пользу взыскивают по исполнительным листам, даже они слезинки не прольют.

Глава двенадцатая

Лето на излете. Столы на рынке ломятся от изобилия овощей и фруктов. Погода солнечная, и в море купаются не только «моржи», но и вполне обычные люди.

— Раньше в это время в церквах оглашали имена новобрачных, — сказала мать, глядя в окно на кроны деревьев, в которых уже появились желтые и рыжие вкрапления. Дом, где жили Вецберзы, обступали клены и каштаны, их вершины почти касались крыш. Деревьев было немного, но достаточно, чтобы не создавалось впечатления, будто живешь на пустыре.

— И ваши с отцом имена тоже оглашали?

— Что ты! Мы были неверующие, в церковь не ходили. Я там только до войны бывала, когда бабушка брала меня с собой…

— Вы поженились в деревне или в Риге?

— В Риге. — Мать пристально взглянула на Эрика, он уплетал завтрак, не подымая глаз от тарелки. Как и каждое утро. — Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, в голову пришло.

— Мы перебрались в Ригу, поженились, родился ты, и отец подался на заработки.

— Спасибо. Бегу. Сегодня буду позже, заседание комиссии.

Пока Эрик надевал куртку, мать рассказывала: соседи по дому узнали, что он избран депутатом, и готовят для него жалобу. На грязные чердаки и сырой погреб, где все плесневеет.

— Ладно, сделаем воскресник! Через две недели.

— Вряд ли они пойдут на воскресник.

— А я не собираюсь один чистить эти чердаки. Так им и передай. Пусть даром не марают бумагу. Привет!

В автобусе, покачиваясь на сиденье, Эрик задумался и едва не проехал свою остановку. В последнюю секунду выпрыгнул через заднюю дверь.

Вот уже два дня, как в нем поселилось беспокойство, в душу закралось подозрение.

Он снова и снова пытался припомнить разговоры с матерью об отце, о его отъезде. Еще когда был мальчишкой, он заметил, что некоторые детали ее рассказа меняются: время отъезда, количество писем, описание условий работы на Севере и даже места пребывания отца. Казалось странным, что мать никогда не заговаривала об отце первой, инициатором всегда был он, Эрик, хотя по логике вещей должен ведь существовать день свадьбы с фотографированием, десятки мелких, достойных особого внимания деталей, дорогих любящим друг друга людям: первое знакомство и первый поцелуй, дареные цветы, эмоции отца, когда он узнает, что у него родился сын. Мог же он, наконец, опоздать на свидание или вымокнуть до нитки, ожидая суженую. Каждый человек словно облеплен крохотными приключениями, подробностями личной жизни, а вот у его отца ничего подобного, наверное, поэтому сын никогда не мог представить его как человека во плоти. В рассказах матери отец являл собой начертанный углем эскиз, романтическую легенду. Эрику, естественно, хотелось в нее верить, но, откровенно говоря, уже в старших классах верилось с трудом, оказалось, что он не один, у кого отец с такой романтической судьбой. Отцы уезжали на новостройки Сибири.

В легендах об отцах фигурировали и моряки, никогда не возвращавшиеся на берег, и разведчики, работавшие на благо Родины где-то за кордоном и не имевшие права писать домой. Среди матерей же не было почему-то ни одной легкомысленной особы, которой кто-то когда-то вскружил голову посулами вечной любви, соблазнил, а потом скрылся. Вполне может быть, что ложь об увитых славой отцах на первоклашек еще и оказывала воздействие, но годы шли, изменить в легенде ничего уже было нельзя, и в конце концов эти байки, словно старые пики, оборачивались против самих же сочинительниц: подростки и чистой правде не верили.