- Лейтенанта Гакенфельта я попрошу выйти.
      И когда бледный Гакенфельт, согнувшись больше чем это требовалось, вышел в дверь, Константинов снова повернулся к команде.
      Такие лица он видел впервые в жизни. Однако в жизни своей он видел немало всякого разного и теперь пасовать не собирался.
      Нужно было только найти верный язык, - и ни с того ни с сего вспомнилось, что он владеет пятью иностранными языками, не считая обезьянского. При мысли о Луке Пустошкине он чуть было не улыбнулся, но шутки здесь были бы некстати, а язык требовался отнюдь не иностранный, и самый человеческий.
      - Сегодня ночью мы встретились с неприятельской подводной лодкой. На вахте стоял лейтенант Гакенфельт. Благодаря его решительности и умению лодка не имела времени нас атаковать. Мы благополучно вернулись сюда на рейд и здесь рассуждаем о том, что лейтенант Гакенфельт - негодяй, гнусная личность и так далее и что его следует немедленно выкинуть с корабля. Прямо за борт, как предлагал кое-кто из присутствующих.
      Если я когда-нибудь соберусь жениться, я постараюсь выбрать себе невесту, приятную во всех отношениях. Старший офицер, однако, не жена, и в нем меня интересуют не столько его личные, сколько его служебные качества.
      Я вполне допускаю, что лейтенант Гакенфельт многим может казаться человеком неприятным, но мне до этого дела нет. Он отличный офицер, что доказал хотя бы сегодня ночью. Мы с вами плаваем вместе уже не первую неделю, и, надо думать, вы меня знаете. Похоже, чтобы я оказался изменником и контрреволюционером?
      Пауза и громкий, почти театральный шепот Мищенки:
      - Как же можно!
      Кто его, чудака, просил некстати соваться со своими репликами?, И без того он себя сегодня несколько раз скомпрометировал.
      - Ну так вот, я считаю вредным для обороны нашей родины снимать с фронта опытного боевого офицера только потому, что он кому-то не нравится. Но еще более вредным я считаю тот разговор, который мы с вами ведем.
      Сегодня мы судим Гакенфельта, завтра будем судить еще кого-нибудь. Как смогут после этого офицеры отдавать приказания и делать свое дело? Сегодня это происходит у нас на "Джигите", завтра произойдет на всем прочем нашем флоте. Как сможет этот флот сражаться с немецким - сами знаете, неплохо налаженным?
      И во что в конце концов превратятся все наши гражданские свободы и прочие завоевания революции, когда немцы нас разобьют и установят у нас свой порядок? Вношу предложение этот разговор отставить,
      Снова тишина - и глухой голос Плетнева!
      - Разрешите задать вопрос?
      Бахметьев вздрогнул. Это было то, чего он ждал с самого начала. Ждал и боялся.
      - Прошу, - спокойно сказал Константинов, но по глазам его было видно, что он тоже насторожился.
      Плетнев встал и повернулся вполоборота. Так, чтобы видеть лица команды. Заговорил не сразу, медленно и негромко:
      - Я не про вас хочу спросить, а про Гакенфельта, Похож ли он на контрреволюционера - вот что нам хотелось бы знать. И можете ли вы, командир корабля, поручиться, что он ни в каком случае не изменит? - Плетнев вдруг усмехнулся. - Наконец: очень ли вы его любите, что так берете под свою защиту?
      - Вот ведь.., - вполголоса начал Овцын и, растерявшись, не кончил.
      Бахметьев, совершенно бледный, не спускал глаз с Алексея Петровича. Как он теперь ответит, как выйдет из положения?
      Константинов стоял неподвижно. У него чуть потемнел шрам на лбу, но голос остался тем же твердым и ровным:
      - Я люблю не лейтенанта Гакенфельта, а свою родину и свое дело. Я могу поручиться, что на моем корабле, пока я остаюсь его командиром, никакой измены и контрреволюции не будет. Но командиром его я смогу оставаться только до тех пор, пока мои помощники, офицеры, будут на этом корабле пользоваться должным доверием и уважением. Понятно?
      Плетнев крепко сжал кулаки. На успех, по-видимому, рассчитывать не приходилось. По лицам команды было видно, что она колеблется.
      Все равно, нужно было бороться за то, чтобы из неудачи тоже извлечь пользу. А для этого - идти напролом до конца.
      - Значит, если мы уберем Гакенфельта, вы тоже уйдете с корабля? Так, что ли?
      - Значит, - коротко ответил Константинов.
      Теперь открывалась последняя возможность для атаки, и Плетнев за нее ухватился.
      - Так, - сказал он, - по-вашему, для обороны вредно, чтобы опытные офицеры уходили с фронта, а сами вы, между прочим, готовы бросить свой корабль. Выходит, что защита Гакенфельта для вас дороже защиты завоеваний революции. Это, конечно, так и быть должно, потому что оба вы офицеры, дворяне, господа. - И, повернувшись лицом к команде, Плетнев неожиданно громко закончил: Запомним, товарищи!
      Гул и выкрики, но разноречивые и без всякого толку. Команда раскололась на две части.
      Что же, корабль слишком долго был оторван от берега и слишком отстал от революции. На этот раз командир, конечно, возьмет верх, но кое-что от этого собрания в матросских головах останется. А дальше видно будет.
      Плетнев сел и положил руки на колени. Вместо него вскочил на ноги рулевой Борщев. Гулко ударил себя кулаком в грудь и закричал:
      - Долой! Всех вместе, если не хотят с нами быть! Предателей революции! Буржуйских псов!
      Но это было явно ни к чему, и Константинов даже рассмеялся. Попытка убрать Гакенфельта окончательно провалилась. Команда крепко верила своему командиру.
      После собрания Плетнев подошел к лагуну. Почему-то ему нестерпимо хотелось пить, а вода в лагуне кончилась. Поглаживая свои богатырские усы, мимо него прошел Мищенко. На ходу сказал:
      - Интересное было собрание, - и, кивнув головой, ушел.
      Борщев в маленьком кругу слушателей все еще ругался. Это было глупо. После драки кулаками махать. Вдобавок его явно поддразнивали, а он не замечал.
      Стоя в стороне, ученик Кучин с опаской посматривал кругом и что-то бормотал себе под нос. Радист Левчук сидел на рундуке и читал какую-то книжку с таким видом, точно все происходившее его не касалось.
      Плетнев пожал плечами. Один - крестьянский парень, темнота, другой грамотный и толковый, только слишком ладится под интеллигенцию. Трудно с такими работать, а без них ничего не сделаешь.
      - Ну? - спросил подошедший Лопатин. - Что дальше?
      - Дальше? - И Плетнев, пересилив себя, улыбнулся. - Дальше, друг Ваня, то же самое: бороться будем. - Но вдруг ощутил во всем теле страшную усталость и, взяв Лопатина под руку, хриплым голосом закончил: - Пить охота.
      Ему было очень плохо, и он не знал, что еще хуже чувствовал себя его противник, Алексей Петрович Константинов.
      Алексей Петрович сидел в своей каюте, окутанный густыми слоями табачного дыма, и против него сидел мертвенно бледный Гакенфельт. Он только что предложил Гакенфельту сразу же по возвращении в Гельсингфорс переводиться на другой корабль.
      13
      От Нади давно не было вестей, и, когда Бахметьев об этом вспоминал, ему становилось не по себе. Хуже всего было то, что он чувствовал себя перед ней виноватым, а в чем именно - понять не мог.
      Подолгу смотрел на ее карточку и пытался представить себе ее голос, но из этого ничего не выходило. Перечитывал ее письма - длинные, трогательные, написанные крупными детскими буквами и украшенные крестиками по счету поцелуев, но и в них голоса ее не слышал.
      Что же в конце концов свело их вместе? Были ли у них какие-нибудь общие интересы? На что должна была быть похожей их дальнейшая совместная жизнь?
      И тут же со всей яростью нападал на себя за подобные мысли. Твердил себе, что Надя в десять раз честнее и лучше его, что он просто ее недостоин, что более надежного друга, чем она, быть не может, - и чувствовал себя гадко.
      Вспоминал, как ей трудно и что она совсем одна. Не видел никакой возможности ей помочь и, чтобы заглушить тоску, курил до одури. Но от этого легче не становилось.
      Как назло, миноносец несколько суток подряд стоял на якоре, делать было решительно нечего, и даже аэропланные налеты прекратились. Все сидели по своим каютам, а наверху шел дождь.
      Из-за переборки слышно было равномерное жужжание и доносился легкий запах гари. Механик Нестеров занимался своим любимым выжиганием по дереву.
      Он трудился уже два года с лишним и все переборки в кают-компании выжег и раскрасил сказочными рисунками Билибина. Ярко-синими небесами, золотыми маковками церквей, пряничными дворцами и райскими птицами.
      Теперь ему оставалось доработать одну лишь верхнюю филенку двери в свою каюту, и для нее он, по-видимому не без умысла, готовил Всадника-Солнце, на красном коне и с пылающим мечом скачущего сквозь тьму.
      Была в его жизни какая-то обида, о которой он молчал. Может быть, это была бедность и низкое происхождение - он был сыном простого мастерового, - а может, еще что-нибудь. Совсем не случайной выглядела его резкая нелюбовь к Гакенфельту, и казалось, что он хотел бы стать революционером, но по характеру своему не мог. Он был человеком слишком тихим и застенчивым. Даже говорить он стеснялся и всю яркость своих ощущений выражал только в красках.
      Хорошо было молча сидеть в его каюте и смотреть, как он возится с выжигательным аппаратом. Из-под раскаленного наконечника вырывалась узкая струйка синего дыма, светлая фанера покрывалась причудливым угольным рисунком, и можно было ни о чем не думать.
      Самому Нестерову, вероятно, тоже нравилось, что Бахметьев молчал с ним рядом. Время от времени он переставал накачивать воздух в аппарат, склонял голову набок и спрашивал:
      - Ну как?
      - Здорово, - неизменно отвечал Бахметьев, и выжигание продолжалось.
      Но однажды Нестеров положил ручку с наконечником на пепельницу и, повернувшись к Бахметьеву, спросил:
      - А дальше что?
      Прочел на лице Бахметьева недоумение, провел рукой по воздуху и, видимо, с трудом пояснил:
      - Вот кончу кают-компанию, а что тогда делать? - но было совершенно ясно, что он сказал не то, что думал.
      Отвечать ему было можно только шуткой, а потому Бахметьев улыбнулся:
      - Ну возьметесь за мою каюту, я разрешаю.
      - Нахал, - сказал Нестеров, но тоже улыбнулся. И со свойственной ему непоследовательностью спросил: - Рыб любите?
      Бахметьеву вдруг стало холодно, ни с того ни с сего ему вспомнились рыбы, о которых кричал на собрании Борщев. Рыбы, к которым отправляют о балластиной, привязанной к ногам. Но нужно было шутить дальше, и он кивнул головой:
      - Очень. Особенно копченых.
      - Да нет же, - возмутился Нестеров.- Аквариум. Всяких вуалехвостов и макроподов. Я всегда мечтал завести и не мог. Когда мальчишкой был - денег не хватало, а здесь нельзя. Качает.
      От неожиданности Бахметьев чуть не расхохотался, но вовремя вспомнил, что может обидеть Нестерова. Впрочем, он вовсе не был не прав, этот механик, мечтавший о тишине и аквариуме.
      - Конечно, - сказал Бахметьев. - Это отличное дело.
      И Нестеров взглянул на него с благодарностью в глазах.
      - Вы понимаете, я просто устал. - Но раскрыть себя на этот раз ему не удалось. Раздался резкий стук в дверь, и, не дожидаясь приглашения войти, в каюту влетел Степа Овцын.
      - Англичанки! - крикнул он восторженно. - Целых три штуки! Сплошная красота!
      - Стоп! - остановил его Бахметьев. - Что ты блеешь, душа моя Овечкин? Объяснись, пожалуйста.
      - Какие такие англичанки? - спросил Нестеров, и вид имел растерянный.
      - Ну конечно ж, подлодки! Пришли из Рогикюля и стали на якоре у нас по корме. А вы уже обрадовались! Решили, что какие-нибудь девицы! - И от восторга Степа даже затрясся.
      Английские подлодки действительно стояли на якорях, примерно в полумиле от "Джигита", и сквозь пелену косого дождя еле были видны.
      На них странно было смотреть. Они принадлежали к совсем иному миру и жили собственной, совершенно непонятной жизнью. Жизнью вне времени и пространства революции. Жизнью, о которой лучше было не задумываться.
      Во всяком случае, приход их следовало приветствовать хотя бы потому, что он дал тему для разговоров за кают-компанейским столом.
      Вспомнили о походах в Англию и встречах с англичанами. Корабли у них были здоровые, но по сравнению с нашими грязноватые. Моряки отличнейшие, особенно по части управления, но, видимо, не шибко грамотные в артиллерии, иначе не провалили бы Ютландского боя.
      Вспомнили, как одна из только что пришедших лодок во время последних боев в Рижском заливе всадила торпеду в германский линейный крейсер "Мольтке". Она стояла на позиции и внезапно сквозь туман, чуть ли не вплотную к себе, увидела какую-то движущуюся серую стенку, но не растерялась. А наша лодка стояла рядом и, к сожалению, прохлопала.
      - Нет, - с неожиданной резкостью вмешался Нестеров.- Она его видела, на не стреляла, потому что там должна была быть "Слава". И англичане тоже не могли знать наверное, только им было все равно.
      Алексей Петрович пожал плечами. Пожалуй, его друг Нестеров Павел несколько преувеличивал, однако, в сущности, был прав. Всяческие альянсы и сердечные чувства существовали только на торжественных банкетах, и то лишь после принятия внутрь сильных доз спиртных напитков.
      И заодно вспомнил, как в тринадцатом году, во время приема англичан с эскадры Битти на флагманском крейсере "Рюрик", ему довелось услышать любопытный образчик влияния английского языка на русский.
      После плотного ужина с немалым количеством возлияний какой-то наш мичман отчаянно гремел на фортепиано, а над ним, подозрительно прицелившись своим полуоткрытым ртом прямо ему в затылок, раскачивался некий инглишмен.
      "Петька, - приказал мичману проходивший мимо старший офицер, - сведи поблюй его".
      "Не извольте беспокоиться, - ответил мичман, продолжая греметь, - я его уже поблевал".
      Все это, вместе взятое, по мнению Алексея Петровича, было единственным возможным проявлением искренней дружбы между двумя великими державами и лишний раз подчеркивало необходимость крепких напитков для внешней политики.
      И тут же он вспомнил еще один, еще более разительный пример благотворного влияния вышеупомянутых напитков на международные отношения.
      Крейсер "Олег" стоял в Афинах и давал бал в честь греческой королевской четы. Пальмы на верхней палубе, сногсшибательно сервированный стол в кают-компании, рев духового оркестра и прочая немыслимая роскошь.
      Королева эллинов, как известно, была русской и на крейсере чувствовала себя превосходно. Король же Георг, за номером первым, к танцам склонности не имел и не знал, что с собой делать.
      Сей просвещенный монарх по рождению был датчанином, но за отсутствием практики по-датски говорить разучился. По-гречески учиться не хотел, - он уже вышел из такого возраста, чтобы учиться. По-французски ни слова не понимал, а по-русски, конечно, еще меньше. Вообще только мычал, и от этого ему было очень скучно.
      Луке Пустошкину, который к тому времени дослужился до старшего лейтенанта, приказали его величество развлечь, и он сразу сообразил, что ему делать.
      Почтительно пригласил монарха следовать за собой и увел его с верхней палубы, где танцевал весь бомонд, вниз в пустую кают-компанию. Показал ему все, что стояло на столе, и сказал: "Вуаля!"
      У монарха лицо сразу стало более интеллигентным, и даже замычал он как-то веселее.
      "Разрешите, вотр мажесте?" - спросил Лука, пощелкав пальцем по графинчику, подернутому привлекательной испариной.
      Его величество знаками продемонстрировал, что не только разрешает, но и всемерно одобряет, и сразу же сел за стол поближе к балыку.
      Примерно после десятой рюмки Лука проникся к Георгу уважением. В первый раз в жизни своей он видел настоящего монарха, который пил, как настоящая лошадь. От избытка чувства он похлопал его по колену и предложил: "Руа, бювон еще по одной?"
      "Бювон", - согласился руа, сиречь король, который к этому времени уже немного овладел французским языком.
      Танцы наверху продолжались довольно долго, и, когда публика начала спускаться в кают-компанию, союз между греческим королем и русским старшим лейтенантом был заключен на вечные времена.
      Они сидели обнявшись и плакали. Лука сквозь слезы пел про камаринского мужика, а король горестно ему подвывал.
      Конечно, обоих срочно отвели по каютам и уложили спать, и, конечно, когда пришла пора разъезжаться по домам, короля поставить на ноги не удалось.
      Съехал он на берег только на следующее утро вместе с буфетчиком, отправлявшимся на базар. Был он вполне инкогнито, в гороховом пальто с поднятым воротником, и, прощаясь с Лукой, глядел на него собачьими глазами.
      И что же? Королева, правда, малость сердилась, но тем не менее Греция, как вам известно, теперь воюет на нашей стороне.
      Это был великолепный по своей нелепости рассказ, и, несмотря на некоторую мрачность его юмора, вся кают-компания дружно смеялась.
      Вся - за исключением Гакенфельта, но Гакенфельтза последнее время вообще потерял способность улыбаться, Сидел опустив плечи и уставившись глазами на скатерть. Молчал и иногда без всякой причины вздрагивал.
      14
      "Отважный", на рассвете пришедший из Гельсингфорса, привез тревожные новости.
      Кронштадт решительно выступил против бессмысленной бойни на фронте, против явного предательства в тылу, против правительства наемников буржуазии.
      В Питере происходили крупные события. Снова бастовали заводы, и воинские части, кажется, уже вышли на улицу, с оружием в руках требуя передачи всей власти Всероссийскому съезду Советов.
      Четверка с "Отважного" доставила "Джигиту" почту. Пока вахтенный начальник по положению расписывался в получении пакетов, старшина четверки Кузьма Волошанович попросил у него разрешения посетить старого своего друга, минного унтер-офицера Плетнева.
      И сразу же в команде появились перепечатанные на машинке копии провокационной телеграммы помощника морского министра командующему Балтийским флотом? "Временное правительство, по соглашению с Исполнительным комитетом С. Р. и С. Д., приказало принять меры к тому, чтобы ни один корабль, без вашего на то приказания, не мог идти на Кронштадт. Предлагаю не останавливаться даже перед потоплением такого корабля подводной лодкой, для чего полагаю необходимым подводным лодкам занять заблаговременно позицию.
      Подпись - Дудоров".
      Мищенко, размахивая руками, кричал, что это чепуха. Сплошное вранье темных элементов, которые играют на руку немецкому шпионажу и влекут свободную Россию к гибели. Такой телеграммы не было и быть не могло.
      Но об этой же телеграмме говорилось в маленькой большевистской газете "Волна", последние номера- которой сразу в достаточном количестве появились из-за пазухи Волошановича.
      Говорилось в ней о многом другом, о чем Волошанович тут же рассказал со всеми подробностями.
      Об аресте Онипко, правительственного комиссара на Балтийском флоте и изменника делу революции, о беспомощных попытках меньшевиков из Гельсингфорсского Совета удержать в повиновении матросские массы, о небывалом взрыве негодования на всех кораблях и о решительных действиях Центробалта, выславшего в город вооруженные патрули.
      Мищенко продолжал кричать, но теперь никто его не слушал. Сразу же на месте, без всякого участия председателя судового комитета, выбежавшего из палубы, само собой созвалось общее собрание, и на этом собрании первое слово для информации получил Волошанович.
      - Товарищи! - Голос у него был глухой, и говорил он невнятно, но в палубе стояла такая тишина, что каждое его слово доходило до самых дальних слушателей. Даже до Мищенки, прислушивавшегося из-за дверей. - Товарищи! Вот что сейчас делается. - И Волошанович повторил то, что уже раз рассказывал. Телеграмму эту самую штаб припрятал, однако в Центробалте о ней узнали. И еще перехватили одну телеграмму, только той у меня с собой нет. Господин капитан первого ранга Дудоров приказывает прислать из Рижского залива какой-то дивизион миноносцев. Чуть ли не ваш шестой, товарищи, потому что считает его надежной защитой против кронштадтцев. Господин Дудоров приказывает, чтобы шел этот дивизион полным ходом прямо в Неву, в собственное его распоряжение. Волошанович тряхнул головой и усмехнулся. - Не знаю я, что у него из этого получится, только не думаю, чтобы вы стали стрелять по своим.
      И сразу палубу встряхнуло таким ревом-, какого эскадренный миноносец "Джигит" не слыхал с самой своей постройки. Таким, что Мищенко отшатнулся, точно подстреленный, и стремглав бросился в корму, в кают-компанию к командиру.
      Когда постепенно снова наступила тишина, Волошанович надел фуражку. По привычке приложив руку ребром к носу, проверил, что кокарда на месте, и повернулся к Плетневу.
      - Ну вот, браток, все новости. Разбирайтесь тут без меня, мне на другие корабля поспеть надо. - И неожиданно подмигнул самым хитрым образом; Казенная почта не ждет. Сам понимаешь.
      - Ступай, - ответил ему Плетнев и встал.
      Теперь на него смотрели совсем не теми глазами, что на прошлом собрании. Не зря все последние дни он, Лопатин и кочегар Сихво чуть ли не часами разговаривали со всеми по очереди, и кстати пришлись новости Волошановича.
      - Товарищи, правительство наконец открыло свое лицо. Оно готовит торпеды для революционных моряков и пули для питерских рабочих. - Плетнев остановился и еще раз осмотрел всю палубу. В напряженной тишине было слышно каждое дыхание. Теперь можно было действовать.
      15
      Алексей Петрович Константинов сидел в своем кресле, и перед ним на письменном столе лежал последний номер гельсингфорсской газеты "Волна". Мищенко, молча перебирая пальцами, стоял посреди каюты.
      - Болваны, - вполголоса сказал Алексей Петрович," достал трубку и начал набивать ее табаком.
      - Так точно, - с готовностью сказал Мищенко, но Алексей Петрович покосился на него отнюдь не дружелюбно.
      Мищенко, по-видимому, решил, что этот эпитет относился к команде или большевикам, а в действительности сам был болваном.
      Опершись обеими руками о стол, Алексей Петрович встал. Курить он раздумал и трубку положил обратно в карман.
      - Пойдем.
      В коридоре у подножия трапа его ожидал Бахметьев в расстегнутом кителе и с лицом, искаженным волнением.
      - Алексей Петрович, - ему очень трудно было говорить, особенно в присутствии Мищенки, но он сделал над собой усилие. Теперь пришло время выбирать, с кем идти, и он не мог не выбрать Алексея Петровича. - Я должен вам сказать. Предупредить. Минер Плетнев опасный человек. Он революционер. Я знаю наверное. Алексей Петрович кивнул головой.
      - Я тоже знаю. Застегнитесь. - Поглядел поверх головы Бахметьева и, подумав, приказал: - Передайте всем офицерам, чтобы шли на общее собрание, и сами идите. А Гакенфельт пусть сидит у себя в каюте. - Повернулся и не спеша стал подниматься по трапу.
      На верхней палубе было совершенно пусто. Даже вахтенный куда-то исчез. Даже сигнальщика на мостике не было видно.
      Ветер налетал сильными шквалами, пенил темное море и хлестал мелкой дождевой пылью. Этот дождь не прекращался уже десятый день. Странный был июль месяц.
      И странно было идти в нос по скользкой пустой палубе точно вымершего корабля.
      Впрочем, проходя мимо камбуза, Алексей Петрович услышал лязг кастрюль и заглушенное пение. Кок, несмотря на все события, оставался на своем месте и почему-то пел. Неужели только он один был верен своему делу?
      Нет, сигнальщик все-таки оказался на мостике. Нагнувшись над поручнем левого крыла, он медленно отмахивал флажками. Принимал какой-то семафор, должно быть, с "Украины".
      Наступил конец всему на свете, но думал об этом" Алексей Петрович с полным спокойствием. Он знал, что рано или поздно это все равно должно было случиться, и Мищенке, в нерешительности остановившемуся у дверей в первую палубу, сказал:
      - Все в порядке, идем.
      В палубе их точно не заметили. Посторонились, дали пройти вперед, но не сводили глаз со стоявшего посредине круга Семена Плетнева. И сам Плетнев, хотя тоже их увидел, продолжал говорить:
      - Вот чего добивается буржуазия и продавшийся ей Керенский, и вот чего хочет партия большевиков и весь пролетариат. - На мгновение остановился и, взглянув на Алексея Петровича, закончил: - А теперь мы узнаем, чего хочет наш командир.
      - Да, - ответил Алексей Петрович. - Прежде всего хочу знать, в чем дело. Плетнев усмехнулся:
      - Разве Мищенко не доложил?
      Нужно было выгадать время, выждать, чтобы остыли страсти. Алексей Петрович пожал плечами:
      - Не слишком понятно доложил. Расскажите вы. Очень прошу.
      - Ладно.
      Плетнев говорил толково. Слишком толково. И факты были совершенно убийственные. Пожалуй, он зря попросил его еще раз повторять всю эту историю.
      - Теперь все ясно, - вдруг прервал Плетнева Алексей Петрович. - Я полагаю... - но в свою очередь его перебил неожиданный голос сигнальщика Часовикова:
      - Товарищи! Нам приказ приготовиться к походу, К четырнадцати часам! Всему дивизиону.
      Это было совершенное безумие. Чистой воды идиотизм. Неужели они не понимали, к чему это приведет? Нужно было срочно снестись с начальством дивизиона и требовать отмены похода.
      Но в случае получения неверного приказания следует все же его исполнить и лишь потом докладывать начальству о его неправильности. Так учили Алексея Петровича двадцать четыре года подряд, и эта наука привела его ко второй, уже непоправимой, ошибке.
      Обведя взглядом присутствовавших и разыскав среди них инженер-механика Нестерова, он поднял руку со скрюченными пальцами.
      - Механик!
      Но сразу по палубе прокатился глухой гул, а Нестеров, внезапно вскочив на ноги, закричал:
      - Не пойду! Не могу! Откажись, Алексей Петрович!
      И гул перешел в крик, и вся масса, двинувшись прямо на Алексея Петровича, остановилась лишь вплотную к нему.
      - Мы пойдем! - крикнул Лопатин. - Только там покажем, за кого стоим!
      - Долой Керенского! Бей офицерье! - неистовствовал Борщев, и казалось, что вот сейчас он бросится и схватит за горло.
      - Предатели! Убийцы! Убийцы! - выкрикивал радист Левчук, а ведь он был одним из самых смирных матросов на корабле.
      От мелькания в глазах, от шума и внезапно подступившего удушья Алексей Петрович еле держался на ногах. Все-таки выстоял, и крики постепенно утихли, а кольцо на шаг отступило.
      Но что можно было сказать теперь? Спорить? Убеждать? Пытаться объяснить? Нет, все это было совершенно бесцельно, тем более что никакого выхода из положения он предложить не мог.
      И он сказал:
      - Решайте сами, а когда решите, приходите ко мне. Здесь мне говорить трудно. - Махнул рукой, пошел к выходу из палубы, а за ним пошли все офицеры, кроме механика Нестерова.
      И снова команда, расступившись, молча дала им пройти.
      18
      Начальник дивизиона сообщил, что поход предполагался вовсе не в Питер и отнюдь не для борьбы с кронштадтцами. Просто часть миноносцев должна была выйти в дозор, а часть конвоировать заградители, следовавшие к бухте Тагалахти.
      Неужели революционные моряки откажутся от выполнения своего боевого долга?
      Но команды больше не верили ни начальнику дивизиона, ни всем прочим начальникам. Плетнев, Лопатин и Левчук пришли в каюту Алексея Петровича и сказали:
      - Мы требуем, чтобы все офицеры дали подписку, что не будут участвовать ни в каких выступлениях против революции и против наших братьев-кронштадтцев.
      - Хорошо, - ответил Алексей Петрович, потому что больше отвечать ему было нечего.
      - Мы требуем, чтобы вы подписали резолюцию протеста, которую мы направляем в Морское министерство и для сведения в Центробалт.
      - Подпишу, - согласился Алексей Петрович. Теперь все ему было совершенно безразлично.
      - Мы требуем списания с корабля явного контрреволюционера Гакенфельта и подлого прихвостня Керенского Мищенки.
      - Они будут списаны, - сказал Алексей Петрович и рукой провел по глазам, Его охватила смертельная усталость.
      - Тогда мы согласны идти в поход и выполнять ваши боевые распоряжения.
      - Передайте механику, чтобы поднимал пары, и вахтенному начальнику, чтобы готовил миноносец к походу.
      Но делегация не уходила, и Алексей Петрович спросил:
      - Что-нибудь еще?
      Ответил Плетнев:
      - Команда просила вам сказать, что вас она уважает, но будет следить за тем, как вы оправдываете ее доверие.
      17
      От страшного общего собрания и от того, что потом происходило в кают-компании, у Бахметьева лицо горело, точно от сильного ветра.
      Конечно, он дал подписку. Он не мог не дать ее после того, что сказал Алексей Петрович, но все-таки это было похоже на трусость. И больше не оставалось никакой надежды - весь флот, вся страна катились в пропасть.
      И он был совершенно одинок.
      Нестеров сидел у себя и раскрашивал свою последнюю картину, но, после того что случилось в первой палубе, подойти к нему было невозможно.
      О разговоре с Гакенфельтом и думать не приходилось. Аренский стоял на вахте, а Степа заперся в своей каюте и чуть ли не плакал.
      И к Алексею Петровичу идти тоже нельзя было. Он лег спать и приказал, чтобы до съемки его не тревожили. Неужели после всех происшествий он был способен уснуть?
      Что-то нужно было делать, а дела никакого не было. Бахметьев достал с полки толстый альбом Джэна - английский справочник военных флотов - и сел в углу кают-компанейского дивана.
      Вот она, вся романтика современного боевого флота,- великолепные фотографии в профиль, вполоборота и с носа, схемы расположения брони и углов обстрела тяжелой артиллерии, сухие и сжатые комментарии, критика кораблей как произведений искусства.
      Вот Россия. Флаги и уже не существующие погоны. Планы гаваней, а потом таблицы силуэтов. Гордость флота - новые линейные корабли, снятые в еще не достроенном виде. "Гангут", который чуть не взбунтовался еще при старом режиме, "Петропавловск", на котором недавно убивали офицеров.
      Дальше! Дальше! "Цесаревич" - герой Порт-Артура, Теперь он сменил свое имя на "Гражданин", и это звучало странно. Покойница "Паллада" - с нее не спаслось ни одного человека.