- Совершенно справедливо, - согласился Константинов и повернулся к Бахметьеву: - Вам это тоже известно, молодой?
      Он держался просто и великолепно. Нужно было так же спокойно и ясно ему отвечать, а в глазах уже плавал туман, и сердце стучало прямо в самой голове. Все-таки Бахметьев взял себя в руки:
      - Так точно, Алексей Петрович, кое-что слыхал.
      - Тогда представьте себе следующий случай... Только сперва выпейте сельтерской. Здесь жарковато, а она освежает. - И Константинов передал Бахметьеву бутылку.
      Он, конечно, был самым лучшим человеком на свете. Как ясно он все увидел и как тактично умел помочь! Бахметьев был готов за него умереть, но высказать этого не мог.
      - Алексей Петрович, я всегда... - и запнулся. - Большое спасибо.
      - Ну так вот, - продолжал Константинов, делая вид, что ничего не замечает. - Стояли мы как-то раз на "Громобое" в Гонконге, и приехал к нам новый поп, взамен того самого, который плясал качучу и окончательно спился.
      Если вам известно мое почетное прозвище, то, вероятно, известно и то, что получил я его за несколько своеобразное цитирование вышеупомянутого апостола.
      А попу это было не известно. Приехал он как раз в воскресенье, отслужил свою первую обедню и надумал произнести проповедь. Начал: "Братие, как говорил апостол Павел..." Ну и сразу вся команда, а с ней и господа офицеры заржали, точно жеребцы. Он опять: "Апостол Павел рече..." Опять ржут. Все девятьсот пятьдесят oхри человека, за исключением занятых вахтенной службой. Тут он окончательно растерялся и удрал в полном облачении курц-галопом.
      Бахметьев смеялся до слез. Аренский от радости мотал головой, а Нестеров блаженно улыбался, потому что на большее способен не был. Один только Гакенфельт оставался невозмутимым и почти высокомерным.
      И, взглянув на него, Нестеров вдруг помрачнел. Потом, видимо, пересилил себя и дрожащей рукой протянул к нему рюмку, чтобы чокнуться.
      - Выпьем!
      - Может быть, хватит пока что? - сухо спросил Гакенфельт.
      Нестеров сразу изменился в лице, поставил рюмку на стол и немедленно начал вставать.
      - Друг мой механик, - остановил его Константинов. - Хочешь, я тебя женю?
      От неожиданности Нестеров снова сел.
      - Меня? Зачем? - И, подумав, добавил: - Нет, не хочу.
      - Ну, не хочешь, не надо. Тогда давай дальше пить. Только начнем с освежительного. - И Константинов налил Нестерову полный стакан сельтерской. Сделано это было с необычайной ловкостью. Нестеров до дна осушил свой стакан и сразу забыл о Гакенфельте.
      - А я женился, - вдруг сказал Бахметьев.
      - Да ну? - удивился Аренский.
      - Невозможно, - не поверил Константинов.
      - Факт. Женился. Как полагается.
      Константинов неодобрительно покачал головой:
      - Таким молодым совсем не полагается.
      Аренский вдруг крикнул: "Горько!" - и через стол полез целоваться, а Гакенфельт не то засмеялся, не то закудахтал.
      От всего этого к горлу комком подступала тошнота, хотелось убежать и расплакаться, и не было никакого выхода. Но Константинов поднял руку и сказал:
      - Стоп! Прекратим разговоры на печальные темы, Кто хочет мороженого?
      И сразу в зале поднялся дикий шум и выкрики, и оркестр начал играть какой-то торжественный марш. И сквозь дым и туман стало видно, как все сидящие поднимаются и все как один смотрят на столик "Джигита".
      Но одним из первых вскочил на ноги Константинов.
      - Прошу встать. Это их национальный марш, Бьернборгский. - И, когда встали остальные, вполголоса пробормотал:- Политическая демонстрация по нашему адресу. Ладно, я им тоже продемонстрирую.
      Он первым зааплодировал, когда марш кончился, но, поаплодировав, вынул из кармана пистолет, положил его на стол и в наступившей полной тишине скомандовал оркестру:
      - "Марсельезу"!
      Два раза повторять свое приказание ему не пришлось, и зал быстро и исправно снова поднялся, Без восторга, конечно, но с полным уважением. Пистолет лежал у всех на виду.
      - Что вы сделали? - ахнул Гакенфельт, - Она же революционная...
      - Тихо! - ответил Константинов." - Это сейчас наш гимн. Другого у нас нет.
      И они стояли навытяжку: Аренский, с глупой улыбкой, Гакенфельт, бледный и растерянный, Нестеров, о неожиданным светом в глазах, и торжественный Константинов. И в зале гремела широкая песня, придуманная совсем не ими.
      5
      Вечером вышли из дока и сразу стали под угол к борту транспорта "Мыслете". Потом перетянулись к стенке и всю ночь грузили боевой запас. Утром должны были выходить.
      Над морем висела мгла, и в бледном свете июньской ночи лица людей казались серыми пятнами. Смертельно хотелось спать.
      Угольная пыль была везде. Смешанная с сыростью, она осаждалась на палубе и надстройках, облипала лицо, Лезла в волосы и хрустела на зубах. От нее можно было взбеситься.
      У баркаса, везшего торпеды, вдруг испортился мотор, И - он добрых полчаса проболтался тут же рядом, в нескольких десятках саженей от миноносца. И не было никакой физической возможности ему помочь. Обещанный штабом минный унтер-офицер все еще не явился, и, как назло, исполнявший его обязанности минер Сухоносов при приемке торпед на борт сильно поранил себе руку.
      Наконец все-таки торпеды были введены в аппараты.
      Нужно было сразу взяться за их накачку, но тут прибыли из порта противолодочные бомбы, и на все дела не хватало рук.
      Помыться Бахметьеву удалось около шести часов утра. Ложиться спать все равно было поздно, а потому он вышел в кают-компанию, сел за стол и налил себе стакан остывшего чая.
      В углу дивана, сложив руки на животе, дремал старший механик Нестеров. Ему тоже досталось в эту ночь. Впрочем, и остальным было нелегко. Гакенфельт до сих пор разгуливал по палубе и руководил окончательной приборкой. Он, конечно, был неприятной личностью, но тем не менее отличным служакой. Здорово понял команду.
      Кстати, он любопытно рассуждал. Говорил: чем больше дела, тем меньше всякой политики. Почему сейчас на миноносцах полная налаженность, а на больших кораблях черт знает что? Просто потому, что миноносцы плавают, а большие корабли торчат в гаванях. А в море, батюшка мой, революция или не революция, но команда все равно миленькая, потому что знает: без нас ей не вернуться домой.
      И еще: дайте мне волю - я их от всех разговоров отучу. Будут у меня уважаемые свободные граждане опять на задних лапках бегать, а я на них плевать буду.
      Это, однако, было уже не столько любопытно, сколько противно. Это была та самая пакость, которая разложила старую Россию. Нет, все-таки Гакенфельт был гнусным типом.
      Сахар в стакане не растворялся. Пришлось съесть его просто так, а от этого снова захотелось пить. Бахметьев взялся за чайник, но, кроме разваренных чаинок, в нем почти ничего не оказалось.
      Вообще с жизнью получалась какая-то сплошная чепуха. Надя приезжала с поездом восемь тридцать, а ровно в восемь миноносец снимался и уходил в Рижский залив.
      Было чрезвычайно мало шансов снова попасть в Гельсингфорс раньше чем через два месяца, и все эти два месяца Надя должна была провести в полном одиночестве.
      А возвращаться ей в Питер никак не годилось. Ее мать не могла ей простить всей истории с ее замужеством и теперь грызла ее с утра до вечера.
      Хорошо еще, выручил товарищ по выпуску, барон Штейнгель. Обещал Надю встретить и отвезти на -квартиру. К сожалению, совсем не на ту, о которой мечталось. В городе свободных квартир вовсе не было, и пришлось удовлетвориться не слишком удобной комнаткой у какой-то старой девы с громкой шведской фамилией.
      К тому же проклятая старая дева согласилась их впустить только потому, что у них не было детей. Тоже казус. Ведь в самое ближайшее время она должна была заметить, что Надя готовится стать матерью. Что тогда?
      Впрочем, Штейнгель обещал впоследствии подыскать что-либо более подходящее, а он был мужчиной надежным,
      И чрезвычайно ловко делал карьеру. Прямо из корпуса попал в штаб минной дивизии каким-то самым последним флаг-офицером, но уже пользовался расположением начальства и имел вид солидный и деловой.
      Нет, начинать службу нужно было не в штабе, а, конечно, в строю. На корабле совсем другие люди и другое отношение к делу.
      Он был очень счастлив, что попал на миноносец, и все его судовые дела обстояли превосходно. Торпеды лежали в аппаратах, накачанные воздухом до полного давления. Бублик значительно сократился и стал совсем неплохим работником, а тараканий порошок, закупленный в достаточном количестве, действовал без отказа.
      Тараканы, большие и маленькие, черные и рыжие, вдруг бросились врассыпную с буфета на пол, а потом по трапу на верхнюю палубу и с палубы через сходню прямо на берег.
      Когда крысы покидают корабль, корабль непременно тонет, но тараканов эта примета не касается. Тараканы - просто мразь. Пусть они убираются ко всем чертям.
      - Правильно, - подтвердил Константинов, а он был великолепным человеком и все знал. - Первую за дам! - И рукой со скрюченными пальцами разогнал тучу синего дыма.
      Кают-компания уже стала залом "Берса", и бледный Гакенфельт улыбался недоброй улыбкой. Нужно было встать и ударить его по лицу, но в ногах страшная тяжесть и руки не отрывались от стола. И Степа Овцын (почему Степа, которого он не видал с самого выпуска?) схватил его за плечо и тряс изо всей силы:
      - Василий! Вася!
      Как ни странно, но это в самом деле оказался Овцын, веселый и улыбающийся, в фуражке и с плащом, перекинутым через руку. Он стоял совсем рядом, и на его животе нестерпимо ярким пятном горел солнечный луч из иллюминатора.
      - Проснись, пожалуйста. Уже полвосьмого.
      Бахметьев с трудом поднялся на ноги. Вне всяких сомнений, это действительно был Степа. Та самая блаженная овца, с которой он проучился пять лет в одном отделении.
      - Как ты сюда попал?
      - Очень просто. Меня, видишь ли, к вам назначили. Кажется, я здесь буду штурманом. - И Овцын, вдруг выпучив глаза, понизил голос до таинственного шепота: - Я уже представлялся капитану. Он чудной какой-то.
      Бахметьев представил себе, какой у Степы мог получиться разговор с Константиновым, и расхохотался.
      - Что ты? - удивился Овцын.
      - Ничего, Степанчик, золотко. Я просто очень рад, что мы с тобой будем вместе плавать. - И Бахметьев обнял Степу за талию. Он в самом деле был рад. Он его всегда любил.
      - Ну вот, ну вот. - Овцын широко улыбнулся и даже покраснел. К Бахметьеву он с самой шестой роты испытывал нечто вроде институтского обожания и теперь совсем сконфузился. Отскочил в сторону и, стараясь выглядеть равнодушным, спросил: - А знаешь, кто еще будет с нами плавать?
      - Разрешите? - раздался новый голос, и Бахметьев повернулся к двери. И, взглянув, снова не поверил своим глазам. Перед ним, неподвижный и невозмутимый, стоял Плетнев.
      - Вот кто, - торжествующе сказал Овцын. - Помнишь, как он обучал нас минной премудрости и подсказывал тебе на репетиции?
      Зачем только Степа сдуру сунулся? Еще бы Бахметьев забыл Плетнева после того, что между ними произошло! Он даже слишком хорошо его помнил, и теперь ему трудно было с ним заговорить.
      - Здравствуйте, Плетнев, что расскажете?
      - Здравствуйте, - и после легкой паузы: - Господин мичман.- И, еще подумав, спросил; - Кто тут будет минный офицер?
      - Я, - ответил Бахметьев. - В чем дело?
      - Являюсь. Назначенный в ваше распоряжение старший минный унтер-офицер Плетнев.
      6
      Прекрасно впервые в жизни чувствовать под ногами мелкую дрожь стальной палубы, слышать ровный и густой голос вентиляторов, обонять запах теплого машинного масла и видеть вогнутую дугой волну, бегущую вдоль борта, и кипение белой пены за кормой.
      В такие минуты ощущаешь миноносец живым существом, а самого себя неотъемлемой его частью. В такие минуты хочется петь и смеяться, и если не делаешь ни того ни другого, то только потому, что это выглядело бы несколько нелепо.
      Солнце ярко светило с левого борта. Чайки, качаясь на узких крыльях, плавали в синеве наверху. Скользя по зеркальному, штилевому морю, за корму быстро уходила высокая башня маяка Грохара.
      - Хорошо! - сказал Бахметьев. Вздохнул полной грудью и, обернувшись, вздрогнул. Рядом с ним стоял Плетнев. Он сам вызвал его наверх через вахтенного, но, заглядевшись на море, о нем забыл. А теперь получилось совсем неудобно. Он, наверное, слышал.
      - Вот что, Плетнев. Нужно проверить изготовление торпед к выстрелу. Их Махмудьянов изготовлял. Он, вообще говоря, толковый минер, однако рисковать не годится. - Чтобы заглушить неловкость, Бахметьев говорил быстро и уверенно. И вдруг вспомнил: совсем так же было тогда, на репетиции в минном кабинете. И речь тоже шла об изготовлении торпеды к выстрелу, и тот же Плетнев ему подсказывал. Поэтому кончил он нерешительно: - Углубление девять футов, открыть клапан затопления и всякое такое. Сами разберетесь.
      - Разберусь, - ответил Плетнев.
      Улыбнулся он, или это только показалось? Конечно, он не мог забыть случая в минном кабинете, и это было крайне неприятно. И вообще, что может быть глупее необходимости командовать человеком, который дело знает несравненно лучше тебя!
      - Пойдем, - сказал Бахметьев и, собрав всю свою храбрость, добавил: - Я поучусь.
      - Есть. - И они пошли к первому аппарату.
      На этот раз в глазах Плетнева было видно явное одобрение. Значит, так напрямик и нужно было действовать. И оттого что он поступил правильно, Бахметьев снова повеселел.
      До сих пор он не мог понять: доволен он или нет появлением Плетнева на корабле, а теперь знал: конечно, доволен. Плетнев превосходно знал минное дело, и с ним все беспокойство за материальную часть отпало.
      А то, что он был революционером, никого не касалось. Революция все равно уже произошла, и, кроме того, политикой - на "Джигите" никто не занимался. Словом, то, о чем не хотелось вспоминать, можно было просто забыть.
      - Вот, - сказал Плетнев, открыв верхнюю горловину. Пальцем провел по указателям и доложил, что все в порядке. Потом прошел к зарядному отделению, а от него обратно к хвосту. Предохранительная чека ударника и все хвостовые стопора были сняты.
      Плетнев говорил коротко и спокойно. Делал вид, будто не учит, а сам отвечает урок. Откуда у него было столько такта?
      - Понятно, - сказал Бахметьев, чтобы лишний раз подчеркнуть свое ученичество.
      - Патрон, - ответил Плетнев, - который, загораясь, приводит в действие подогреватель. - И тем же ровным голосом рассказал обо всех прочих проверках торпеды.
      - Двенадцать баллов, - не удержался Бахметьев, и Плетнев снова как будто улыбнулся. Наверное, опять вспомнил.
      - Разрешите закрывать?
      - Пожалуйста. А следующую я сам проверю. - И от первого аппарата они перешли к следующему.
      Из всего этого получилось очень неплохое практическое занятие, кстати сказать прошедшее не без пользы для службы: на третьей торпеде удалось обнаружить и устранить неточность в установке прибора расстояния.
      Окончательно развеселившись, Бахметьев вдруг спросил:
      - А вы довольны, что попали на миноносец?
      Он просто не представлял себе той пропасти, которая отделяла его от Плетнева, и совершенно неверно его понял, когда тот ответил:
      - Здесь мое дело.
      Обрадованный, он кивнул головой:
      - Ну конечно. И я тоже очень доволен, что попал. - Однако дальше распространяться на эту тему было неудобно, а потому Бахметьев махнул рукой: Все в порядке. Ступайте отдохните, - и быстро зашагал к мостику. Нужно было присмотреться к тому, что там делается. Еще поучиться.
      Из всех трех труб шел легкий, почти прозрачный дым. На гафеле полоскался маленький прокопченный андреевский флаг. Хорошо бы сейчас посмотреть на свой миноносец со стороны. Наверное, он здорово выглядел.
      - Разрешите? - спросил Бахметьев, останавливаясь на трапе.
      - Сделайте одолжение, - ответил стоявший на вахте Аренский. - Просю покорно.
      Он стоял на правом крыле и, щурясь, рассматривал горизонт в бинокль. У него был отличный военно-морской вид, которым он малость рисовался, потому что тоже недавно кончил корпус. Всего лишь год назад.
      И внезапно ему представилась возможность развернуться во всей своей красоте. Показать молодому, как нужно служить.
      - Сигнальщик! Кто кому должен докладывать: вы мне или я вам? Справа по носу две мачты! Вахтенный, доложить командиру.
      - Есть! - крикнул вахтенный и с громом сбежал по трапу.
      Бахметьев бросился к дальномеру, но развернуть его не смог. Забыл, где он стопорится.
      Мачты без дыма - это, несомненно, был военный корабль. Может быть, свой, а может быть, и нет, и от этого охватывала приятная тревога. Только где же был стопор?
      Наконец дальномер развернулся, и в его круглом поле скачками понеслась потускневшая вода. Мачты мелькнули в глазах, но, подпрыгнув вверх, исчезли. Не сразу удалось снова их поймать, а удержать в поле зрения было еще труднее: сильно мешала тряска.
      Одна из них была высокой, а другая коротенькой. Между ними намечались три низкие трубы и кое-какие надстройки. Похоже, что это был миноносец, и, скорее всего, очень большой.
      Но сообщить Аренскому результаты своих наблюдений Бахметьев не успел.
      - Господин мичман, - сказал сигнальщик Осипов, - это "Забияка", и мы его уже докладывали. Он вышел вперед нас, а теперь обратно повернул.
      - Ну? - спросил появившийся на мостике Константинов. - Где здесь грозный неприятель?
      - Это "Забияка", господин капитан второго ранга, - не смущаясь доложил Аренский. - Почему-то возвращается.
      - Не препятствовать, - ответил Константинов. - А какой у вас курс?
      - Как на румбе?! - лихо крикнул Аренский.
      - Двести два! - отозвался рулевой.
      - Есть, - сказал Константинов. - Только кричать на мостике совершенно необязательно. Пожалейте свой баритон, любезный артиллерист.
      Это тоже было неплохое практическое занятие. Служить, как Аренский, явно не стоило.
      7
      Убежденный черноморец Степа Овцын вышел служить на Балтику из очень высоких и торжественных соображений.
      - Ты понимаешь, - сказал он Бахметьеву, - у нас в Севастополе все прошло спокойно. А здесь - Кронштадт и Гельсингфорс, понимаешь?
      - Пока что нет, - ответил Бахметьев. - Кронштадт и Гельсингфорс всегда здесь были.
      Разговор происходил в каюте Бахметьева и сопровождался глухим шумом винтов, дребезжанием стаканов в буфете кают-компании и шумом воды за бортом.
      Взъерошенный Овцын вскочил с койки и, поскользнувшись, схватился за полку.
      - Как не понимаешь? Забыл здешние события? Убийства и весь ужас? Потому-то я сюда и пошел!
      Бахметьев невольно улыбнулся. Милейший Степа абсолютно ничего не понимал во всем, что происходило, и решил принести себя в жертву. Как это было на него похоже!
      - Боюсь, что ты разочаруешься. Здесь больше никого не убивают и не собираются в дальнейшем.
      - Ну вот! - И обиженный Овцын снова сел. - Как будто я этого хочу! Да ты пойми: я просто должен был пойти туда, где трудно.
      - Трудно? - спросил Бахметьев и задумался,
      Почему получалось так, что в разговоре со Степой он чувствовал себя чуть ли не стариком, а перед всеми остальными людьми на миноносце, в том числе и перед командой, был форменным мальчишкой?
      И еще: почему старшие гардемарины в корпусе выглядели значительно солиднее, чем мичманы во флоте? Между обоими этими явлениями была какая-то связь, но отыскать ее он сейчас не мог.
      - Нет, Степанчик, здесь вовсе не трудно. - Волна, хлестнув по борту, темно-зеленой тенью перекрыла иллюминатор.- Только, увы, жарковато и нельзя устроить сквозняк. Зальет.
      Степа заморгал глазами и стал совсем похожим на опечаленную овцу. Нужно было срочно его утешить.
      - Слушай, юноша. Я действительно забыл о первых днях революции и тебе советую забыть. Все это, видишь ли, было законно, неизбежно и... кончилось. Разумеется, нам с тобой придется служить не совсем в тех условиях, к которым мы готовились, однако это не столь важно. Служба остается службой.
      Но Овцын запротестовал:
      - Брось, пожалуйста. Тут какие-то комитеты, а потом митинги. Чего-то требуют и голосуют. Почему-то мир без аннексий и контрибуций. На кой черт вся эта война, если, например, Черное море по-прежнему будет заткнуто пробкой?
      Может, вся эта война и в самом деле была ни к чему, только об этом со Степой разговаривать не стоило. Да и самому над этим задумываться не имело никакого смысла.
      - Стоп! - И Бахметьев поднял руку. , - Нет! - вдруг возмутился Овцын. Дай договорить. Всякие земельные вопросы и восьмичасовой рабочий день. Какая же тут служба? И потом: оказывается, что мы с тобой сволочи. Как же нам после этого ими командовать? - Махнул рукой и отвернулся. - А ты говоришь: не совсем те условия и не столь важно.
      - Тихо, Степушка, тихо!
      Милейший Степа волновался совершенно напрасно. Порол всяческую чепуху, которая не имела никакого отношения к делу. Неизвестно зачем разводил панику.
      Исходя из этих соображений, Бахметьев положил Овцыну руку на колено и посоветовал:
      - Возьми, сердце мое, графин вот там, на умывальнике. Налей себе стакан воды и выпей. - И, не дав Овцыну времени ответить, тем же размеренным голосом стал его поучать: -Не спорю, все эти митинги и разговоры сейчас процветают. Процветают потому, что в нынешнее время они просто необходимы. Однако что же от них в конце концов меняется?
      Овцын только развел руками.
      - Ровно ничего, Степанчик. Ровно ничего. И по той самой простой причине, что мы с тобой плаваем по морю, а все эти разговоры происходят на берегу. На вахте, друг мой, много не помитингуешь, и в море команда все равно должна нам верить. Иначе она не доберется до порта.
      Овцын тяжело вздохнул. Он был окончательно сбит с толку, что, впрочем, и неудивительно.
      - Кроме того, имей в виду, что у нас на "Джигите" не так, как везде. У нас ни революцией, ни политикой никто не занимается, - и совершенно механически Бахметьев закончил: - Некогда.
      Конечно, все это было невероятно бестолково.
      Мне просто стыдно за Васю Бахметьева, что он, на чав почти осмысленно, вдруг припутал целую кучу чужих, отнюдь не слишком умных рассуждений, вплоть до цитат из Гакенфельта.
      Однако я ничего не могу сделать. Все эти рассуждения были в ходу среди морского офицерства тех неопределенных времен, хотя и напоминали мысли страуса, спрятавшего голову и полагающего, что все обстоит превосходно.
      И, конечно, так же как и вышеупомянутый страус, Бахметьев жестоко ошибался.
      Сидевший на рундуке в унтер-офицерском кубрике Семен Плетнев, не поднимая глаз от своего шитья, спросил:
      - Значит, все больше эсеры?
      - Да нет, - нерешительно ответил великан Мищенко, старший артиллерийский унтер-офицер и председатель судового комитета, - всякие, конечно, есть, однако у нас споров не бывает. Хорошо живем.
      Плетнев зашивал рабочую рубаху и не торопился. Клал стежок к стежку, ровно и. аккуратно, изредка опуская свою работу на колени и любуясь ею издалека.
      - Хорошо, говоришь, живете?
      - Сил нет как хорошо, - усмехнулся хозяин левой машины унтер-офицер Лопатин. - Прямо как бывшие цари, только чуть похуже.
      Мищенко покосился на него, но промолчал. С Лопатиным было опасно связываться.
      - И не спорите? - снова спросил Плетнев.
      - Это как сказать, - ответил Лопатин, и Мищенко опять промолчал.
      С этим Лопатиным нужно было бы познакомиться поближе и поговорить по душам, а пока что ни на кого не нажимать и не обострять разговора.
      - Значит, всяко бывает. Как у всех людей, - сказал Плетнев.
      - Ну, бывает, - и Мищенко вдруг улыбнулся, - вот наш Ваня Лопатин все из-за каши спорит.
      Но шутка пропала впустую. Никто из сидевших в кубрике не обратил на нее внимания. Плетнев продолжал шить, Лопатин молча потирал подбородок, радист Левчук читал какую-то брошюру, а рулевой Борщев, мрачный и неподвижный, сидел в углу.
      - А как офицеры? - спросил наконец Плетнев.
      - Офицеры есть офицеры, - ответил Борщев. Мищенко пожал плечами:
      - Офицерство правильное. Командир очень уважаемый человек, и все прочие тоже ничего. Двое молодых есть. Тех не знаем, однако и в них вреда быть не может. - Гакенфельт сука, - ответил Борщев, но Мищенко не обратил на него внимания.
      Он считал его ничтожеством и до споров с ним не снисходил.
      - Гад, - не отрываясь от своей брошюры, поддержал Левчук.
      - Ты! - властно остановил его Мищенко. - Что ты понимаешь? Старший офицер - это такая должность, что - хочешь не хочешь - нужно быть гадом.
      - Самая форменная сука, - повторил Борщев.
      - Да что ты! - И Лопатин закачал головой. - Разве можно его такими, словами обзывать? Он же такой хороший человек, что даже сказать нельзя. Я вот помню его еще в экипаже. Там он, конечно, старшим офицером не был, но морду бил здорово.
      Такой разговор председателю судового комитета нужно было оборвать на месте.
      - Тебе? - резко спросил Мищенко и всем своим телом перегнулся через стол.
      - Мне, - спокойно ответил Лопатин и в упор взглянул на Мищенку. - Два раза.
      Сразу наступила тишина. За бортом глухо шипела вода, и, точно огромное сердце, бились винты. Левчук, опустив брошюру, насторожился, и Плетнев на мгновение приостановил свое шитье.
      Теперь оставалось только сделать вид, что все это несущественно. Откинувшись назад, Мищенко зевнул и прикрыл рот рукой.
      - Уж ты расскажешь! - Еще раз зевнул и изо всей силы потянулся. - Пойти покурить, что ли?
      - Пойди, - согласился Лопатин, но Мищенко ему не ответил. Молча надел фуражку и, пригнувшись, чтобы не удариться головой, вышел в дверь.
      Плетнев откусил зубами нитку. Его работа была сделана мастерски. Шов получился превосходный.
      8
      Гладкое, широкое море и четко очерченный горизонт. Совершенный мир и спокойствие, но на крыльях мостика стоят неподвижные люди и не отрываясь следят за скользящей навстречу водой. И в любой случайной ряби, в любой чайке, севшей на волну, чудится перископ неприятельской подлодки.
      Смотрят специальные наблюдатели, смотрят сигнальщики и смотрит сам вахтенный начальник. Смотрят, пока в сверкающем поле бинокля не начнут плавать мелкие черные точки и качающиеся радужные круги. Тогда на мгновение опускают бинокли, щурятся или протирают глаза и снова смотрят.
      У самого мостика гулко шумит первая труба. Временами из нее выбрасываются огромные клубы черного дыма, а это никуда не годится. Дым могут заметить те, кому вовсе не следовало бы его видеть.
      - Вахтенный! Узнать в первой кочегарке, зачем дымят?
      И вахтенный отвечает:
      - Есть!
      Курс проложен почти по самой кромке своего минного поля, но это не страшно. И собственное место, и место заграждения известны совершенно точно.
      Хуже другое: здесь могут оказаться и чужие мины. Неприятельские лодки несколько раз пробирались в тыл и ставили заграждения даже у самого Гогланда, а по последним сведениям службы связи, их видели где-то здесь, между Оденсхольмом и Пакерортом.
      Вахтенный, вернувшись из кочегарки, докладывает, что все в порядке. Первый котел больше дымить не будет.
      - Есть. - И вахтенный начальник снова поднимает бинокль.
      У носового орудия на брезенте выложены патроны с ныряющими снарядами и дежурит вся прислуга. Таблицы стрельбы в кармане - значит, в случае чего огонь можно открыть секунд через тридцать.
      Если будет замечен перископ или след торпеды - узкая белая полоса на воде, - нужно сразу же давать боевую тревогу, самый полный ход и класть руля в зависимости от обстоятельств, но в большинстве случаев на противника.
      Какая дикая глупость получится, если повернешь и дашь тревогу, а потом выяснится, что это не перископ, а всего лишь утка, взлетающая с воды! Они, подлые, имеют привычку брать длинный разгон и на разгоне разводят порядочный бурун.
      Но еще хуже выйдет, если не заметишь настоящей лодки и получишь торпеду в борт.
      Напряжение и страшная ответственность. Сознание, что только ты один здесь наверху решаешь все и посоветоваться не" с кем, а ошибиться нельзя. Ошибка может стоить слишком дорого.
      Словом, все ужасы и неприятности первой самостоятельной вахты в боевых условиях Бахметьев испытал сполна и, только отслужив и спустившись с мостика, увидел, что Константинов тут же на палубе, рядом с рубкой, полулежал в лонгшезе и читал французский роман.
      - Наслаждаюсь природой, - пояснил он, закрывая книжку и придерживая пальцем то место, где читал.- А как служба?
      - Все в порядке, Алексей Петрович. Скоро будем на траверзе Оденсхольма.
      Очевидно, ой все время сидел здесь, готовый ко всяким случайностям, но на мостике показываться не хотел. Приучал своего молодого вахтенного начальника к самостоятельности. Молодчина!
      - Хорошо у нас служить, - невольно вырвалось у Бахметьева.
      - Неплохо, - согласился Константинов, - только вы, сударь мой, поздно заметили, что у вас задымил первый котел. И потом, вахтенного в кочегарку посылать было не обязательно. Рядом с машинным телеграфом есть соответственная переговорная труба. - Но сразу же смягчил!- А в общем - молодцом. Продолжайте в том же духе.
      - Есть, - ответил Бахметьев, одновременно испытывая прилив острой неловкости и кое-какой гордости. - Признаться, я еще плохо освоился с нашим мостиком.
      Но Константинов его уже не слушал и, задумавшись, смотрел на горизонт.
      - Завтра будет дождь, - вдруг сказал он. И, еще подумав, спросил: - А вы раньше были знакомы с этим самым новым минером?
      - С Плетневым? Конечно. Он у нас был инструктором в миниом кабинете. Помогал Лене Грессеру.
      Зачем он это спросил? Может быть, что-нибудь подозревал или просто хотел узнать, как теперь следовало себя с ним держать?
      Но Константинов ограничился кивком головы. Снова раскрыл свою книжку и сказал:
      - Будьте другом, пришлите мне с вестовым мою трубку. Я ее забыл у себя на столе.
      - Есть, сейчас же. - И Бахметьев по трапу сбежал на палубу.