А может, это просто пробудилась в душе тоска о чем-то таком, мимо чего ты прошел беззаботно и что навек утратил? Или это отзвук вечной неудовлетворенности человека, выделяющей его из круга всех других живых существ и ведущей по дороге исканий лучших форм жизни и ее красоты? Или это стремление раздвинуть границы своего кругозора, познать непознанное, изведать неизведанное? Но вечны загадки жизни и вечно наше стремление их разгадать, - ведь формы жизни ограничены, сама же жизнь не имеет границ.
      После вечеринки у писаря Лобанович некоторое время чувствовал себя скверно. Ему было горько и обидно, что он так напился, болтал разные глупости и даже пил за здоровье какой-то молодицы. Проспавшись, он чуть свет вырвался из квартиры Соханюка и почти бежал домой. И вот теперь, на другой день после попойки, немного успокоившись, он бродил по железнодорожной насыпи и сурово клеймил свое поведение человека и учителя. Ему вспомнились первые дни после приезда сюда, его радужные мечты и планы. Они находились сейчас в таком противоречии с действительностью, что о каком-либо моральном удовлетворении не могло быть и речи. На душе у него было тревожно. Ему хотелось бросить здесь все и уйти. Куда? Куда глаза глядят, на новые места, и уже там начинать жить по-иному.
      Лобанович окинул взглядом окрестности Тельшина. Тесно, темно и пусто. Только ветряные мельницы, растопырив вверху два крыла, слегка наклоненные в сторону села, имели такой вид, словно их поразила какая-то новость я они, едва успев сказать: "О-о-о!", застыли от изумления. Дом пана подловчего и высокая коптильня возле него также выделялись своим немного более веселым видом из серого скопища соломенных крыш крестьянских хат. Неужто ему придется жить здесь хотя бы еще одну зиму, - на лето, когда закончатся занятия в школе, учитель намеревался куда-нибудь поехать...
      Дом пана подловчего глянул на Лобановича еще раз и еще. Подчиняясь какому-то тайному чувству, учитель свернул с железной дороги и направился домой, поглядывая то на высокий крест возле школы, то на крышу дома подловчего. Приблизившись к ним, он пошел медленнее, словно вор, бросая взгляды на окна. Сделав еще несколько шагов, Лобанович остановился: в окне из-за вазонов ему кланялась та головка, которую ему так приятно было видеть. Он просветлел и решительно открыл калитку, ведущую во двор его соседки.
      - С того времени, как вы влюбились в панну Людмилу, уж не хотите и зайти к нам, - сказала Ядвися не то в шутку, не то серьезно.
      Лобанович глянул ей в глаза, в эти темные и такие милые, приветливые глаза, на ее черные тонкие брови, подобных которым он не видел ни у одной девушки, ни у кого на свете. Кажется, никогда бы не отводил от нее своих глаз! Он подумал: "Никто тебя не видит, никто не знает, какая ты славная, милая, - и добавил: - Дурни они!"
      - А, - сказал Лобанович в порыве какой-то радости, а внутри у него все дрожало, - или только свету, что у панны Людмилы? А вы мне вот что скажите: когда вы перестанете хорошеть? Можно было бы уж и остановиться.
      Все мысли о мести Ядвисе, все те колючие слова, которые не так давно он собирался бросить ей, - все теперь исчезло, словно эти глаза и брови развеяли их и похоронили навек.
      - А когда вы перестанете быть таким угрюмым и злым? - ответила вопросом на вопрос Ядвися.
      - С того мгновения, как вы спросили об этом.
      - Не люблю я мрачных, - сказала Ядвися. - Все кажется, что они набросятся и бить начнут.
      - Что ж делать... Порой человеку так тяжело, навалится на него такое горе, что невольно ляжет черная тень на лицо.
      - А какое у вас было горе? - спросила Ядвися.
      - Не спрашивайте, никакого у меня не было горя. Разве только вы принесете его мне, но этого я очень не хотел бы.
      - Я? Что я для вас значу?
      - Все! - ответил учитель.
      - Правда? - тихо спросила Ядвися.
      - Готов побожиться, об заклад побиться, - начал сыпать Лобанович словами, взяв нарочито шутливый тон, чтобы шутками прикрыть то, что шло от самого сердца.
      Ядвися, как козочка, прыгнула к печке, где стояла пустая корзинка. Схватив корзину, она подбежала к Лобановичу.
      - Сыпьте в корзину свое красноречие!
      Они смеялись, счастливые, как дети.
      Вдруг лицо Ядвиси стало серьезным.
      - Скажите, - проговорила она, - если бы я вас о чем-нибудь попросила, вы сделали бы это для меня?
      - Все, что можно сделать, сделаю.
      - Сделаете?
      - Сделаю.
      Ядвися опустила глаза, потом медленно подняла их на учителя.
      - На Гродненщине есть у меня одна знакомая девушка... ну, вам все равно, кто она. Ей нужно выйти замуж. Понимаете? Ей просто необходимо обвенчаться, чтобы в документах иметь другую фамилию. Зачем - это также вам не интересно. Так вот, согласились бы вы обвенчаться с нею?
      Ядвися говорила самым серьезным тоном.
      Лобанович и верил и не верил. Если все это правда, значит он Ядвисе совсем не нужен. Ему стало горько и тяжело. Он опустил глаза и, помолчав, проговорил с заметной ноткой обиды и недовольства:
      - О женитьбе, какая бы она ни была, я думаю столько же, сколько вы думаете о прошлогоднем снеге.
      В комнату вошла Габрынька, и разговор о женитьбе на том и закончился.
      - Ну, расскажите, как вы гостили? - обратился к ней учитель.
      Габрынька с жаром, оживленно рассказывала, как им было хорошо в гостях и как не хотелось ехать домой. Ядвися молчала. Лобанович слушал Габрыньку и старался не смотреть на Ядвисю. А она все время не сводила с него глаз. Затем тихонько вышла из комнаты, ничего не сказав. Она вернулась только тогда, когда Лобанович уже простился с Габрынькой и направился к себе на квартиру.
      Настроение у него было самое паршивое. Он просто не мог найти себе места, не знал, за что приняться. Пройдя несколько раз по комнате, он взял бумагу и перо и сел писать письмо своему семинарскому другу Янке Тукале.
      "Милый Янка!
      "Где ты, милый, белобрысый? Где ты? Отзовися! Как без тебя здесь горюю, приди подивися", - строчками известной песни, слегка изменяя ее текст, начал он свое письмо. - Надоело, брат, мне здесь. Все пригляделось и приелось. Начинается весна. Вместе с нею во мне пробуждается дух бродяжничества. Кажется, взял бы под мышку свои манатки и ушел куда глаза глядят. Кончатся занятия в школе - поеду домой. На следующий год думаю перебраться куда-нибудь дальше, в глубь Полесья. Я начинаю анализировать самого себя и результатами анализа остаюсь недоволен. Та обычная работа, которую мы должны вести в школе, мне кажется недостаточно ценной, и если ею ограничить свою деятельность, значит делать очень мало. Всегда будешь чувствовать, что чего-то не хватает. И тогда останется только на все махнуть рукой, а чтобы весело было, придется обратиться к картам, водке и через несколько лет превратиться в настоящего вахлака, что обычно на каждом шагу и делается. Я чувствую, что у меня нет почвы под ногами, потому что я не наметил себе определенного плана работы. Я, брат, та муха, которая попала под стеклянный колпак: и свет вокруг видать, и возможность есть выбраться из этого колпака, но нет способности найти выход. И не я один такой; шумим, вертимся, а толку мало. Может быть, кому-нибудь случайно и посчастливится найти дорогу из этого колпака, но подавляющее большинство попадает в сыворотку и барахтается в ней, пока не захлебнется. Еще ничего, если всего этого не замечаешь и думаешь, что так и нужно. Но очень тяжело чувствовать, что тебя начинает затягивать болото и ты знаешь, что в этом болоте твоя гражданская смерть. И если бы меня спросил кто-нибудь, что мне прежде всего бросилось в глаза и произвело самое сильное впечатление в первый год учительства, я ответил бы: медленное умирание души и затягивание тебя болотом... Нет, брат Янка, нельзя долго оставаться на одном месте, иначе болото тебя засосет и испоганит. Да здравствуют скитания!
      Как я тебе и говорил, во мне с необычайной силой пробудился дух бродяжничества. Я не нахожу себе спокойного места, меня куда-то тянет и влечет. Порой просто хочется зажать себе голову руками и плакать: "Скучно жить на этом свете, господа". Теперь только понял я, какую правду сказал Гоголь".
      Написав это письмо, Лобанович прилег на диван и задумался. "А все это я лгу, не в том причина моей неудовлетворенности и тоски". И снова перед ним всплыл образ Ядвиси, и снова о ней, только о ней, начал он думать.
      XXIX
      - Бабка, дома панич? - спросила панна Ядвися старую Марью.
      - Нет, паненочка, куда-то вышел недавно.
      Ядвися подошла к двери, прислушалась, словно не веря бабке и боясь быть пойманной. Потом, приоткрыв тихонько дверь, вскочила в комнатку, окинула ее быстрым, любопытным взглядом. Подойдя к письменному столу, она положила на него маленький букетик первых весенних цветов. Взяла ручку, оторвала узенькую полоску бумаги и немного подумала. На ее губах заблуждала улыбка. "Милый... - написала она, поставила три точки и добавила: - дурень". Бумажку с двумя этими словами положила в развернутую книгу, еще раз оглянулась и выбежала в кухню.
      - Смотри же, бабка, не говори паничу, что я здесь была! Боже сохрани, бабка, не говори! - сказала она и бегом бросилась во двор.
      Вскоре оттуда послышался ее звонкий голос. Она пела какую-то песню.
      Бабка тихонько усмехнулась про себя и проговорила вслух:
      - Веселая, хорошая паненка! - И о чем-то задумалась.
      Через минуту бабка сама вошла в комнату. Ей хотелось узнать, какую штуку выкинула там паненка.
      - Цветочки принесла... Пусть, дескать, вспомнит обо мне.
      Бабка взяла в руки букетик, посмотрела на него, поднесла к носу и снова положила на стол. Она почему-то вздохнула и вышла.
      Это было на закате солнца.
      Когда уже совсем стемнело, пришел Лобанович. Он зажег лампу. При свете заметил цветы.
      "Кто же это положил их сюда?" - спросил он себя и начал разглядывать букетик.
      Вечер был теплый и тихий. Лобанович подошел к окну и открыл форточку. В окнах комнат подловчего не было света. Значит, там никого нет, или, может быть, еще рано было. Со двора в комнату учителя доносился шум деревенской улицы. Где-то в конце деревни пиликала скрипка, слышался радостный смех девчат, их крики и визг. Видимо, за девушками гонялись хлопцы, ловили и дурачились с ними. Потом девчата хором пели "веснянки". Звонкие молодые голоса будили покой этого тихого вечера, и отголоски их замирали где-то в сонной тиши болот.
      На ясном небе загорались звезды, мерцали, светились разноцветными огоньками, переливались, словно это трепетали алмазными крылышками какие-то диковинные мотыльки. И было что-то необычайно торжественное и величественное в далекой красе недосягаемых звезд, в молчании темного, бездонного неба, перед беспредельностью и таинственностью которого умолкали мелкие заботы земли.
      "Скольким людским поколениям светили эти звезды! - размышлял учитель. Эти бесчисленные массы людей давно исчезли с лица земли, и ветер давно разрыл их могилы и разнес по свету прах костей их, а они, спокойные звездочки, каждую ясную ночь будут светить своим безмятежным блеском, равнодушные ко всем волнениям и тревогам мятущейся человеческой души. И мы проживем свой век, сколько нам назначено, этот невыразимо короткий миг, крохотное звено в бесконечной цепи жизни, и никакого следа не сохранит после нас безжалостное время. И стоит ли так привязываться к жизни - ничтожному мгновению в безостановочном ходе времен?"
      И какая-то безотчетная печаль охватила учителя. О чем? Может быть, о ничтожности и мизерности человеческой судьбы, человеческой жизни. Он опустил голову над столом и сидел неподвижно. Легкий внезапный шорох возле окон заставил его очнуться. Он поднял голову, и в тот же миг на стол упало несколько таких же самых цветочков, какие были и в букете. Некоторые из них, видно, не попали в форточку, а лишь легонько коснулись стекла и остались за окном. Грустные мысли о ничтожности человеческой жизни были, таким образом, неожиданно вспугнуты чьей-то рукой, бросившей эти цветы.
      Лобанович быстро бросился к форточке, но за окном все было тихо, и только шумливая, многоголосая улица слагала свой гимн этой молодой земной жизни.
      "Неужели это Ядвися?" - спросил себя учитель.
      - Бабка! - позвал он.
      - Что, паничок?
      - Ты не спишь еще?
      Дверь скрипнула. Вошла сторожиха.
      - Не знаешь ли ты, бабка, кто принес сюда цветы?
      Сторожиха вначале притворилась, что ничего не знает, а чтобы убедить в этом и учителя, взяла цветы и стала разглядывать их. Но как ни хитрила бабка, учитель прочитал на ее лице, что она притворяется.
      - Ой, бабка! Грех тебе, старенькой, обманывать! Не любишь ты меня, не жалеешь. Я уж по одному тому не поверю тебе, что ты знахарка. Ты должна знать.
      - Ой, паничок! Ну кто же вам может принести цветочков, как не паненка!
      - Какая паненка? И почему паненка, а не какая-нибудь молодица?
      - Кто же их, паничок, знает, кто к вам сильнее льнет, паненки или молодицы, - все еще хитрила бабка. Но ей самой не терпелось сказать, и она начала смеяться. - Паненка сама сюда заходила и положила их вам. Только она, паничок, просила, чтобы я вам не говорила.
      - Поймаю ее когда-нибудь.
      - Поймайте, паничок, поймайте! - проговорила бабка, готовая даже помогать своему паничу ловить паненку.
      - Почему ты, бабка, не идешь на улицу песни петь?
      Старушка посмотрела на учителя, серьезно он говорит или шутит.
      - Кончено, паничок! Отпела я уже свое.
      - А жаль тебе своей молодости?
      - Что ее, паничок, жалеть? Жалей не жалей - не вернется назад.
      - А ты хотела бы вернуть ее?
      - Э, паничок! Я об этом и не думаю. Ни к кому она не возвращается.
      - Значит, нужно, бабка, пользоваться ею и взять от нее все, чем она мила и люба!
      - Да, паничок, что теперь потеряешь, того потом не найдешь.
      Этот разговор совсем не интересовал бабку, и она несколько раз зевнула. Наконец сказала:
      - Поздно уже, паничок. Оставайтесь здоровы!
      Сторожиха медленно побрела в кухню на свою печь, откуда послышалось какое-то бормотание - не то она разговаривала сама с собой, не то молилась.
      На улице еще долго звучали песни, да где-то со двора доносился лай потревоженной собаки. Запоздалый месяц загорелся золотым пожаром за угрюмым лесом, черневшим невдалеке от железной дороги, и медленно поднимался над притихшей землей. Ночь становилась молчаливее и глуше и все тяжелее опускалась на землю. Учитель долго сидел возле окна, погруженный в раздумье. Спать не хотелось, и он долго ворочался, пока сон не смежил глаза. На столике возле кровати лежал букетик увядших цветов.
      ...Весна вступала в силу. Снег уже совсем сошел с полей. Ожили болота. Жалобно застонали чибисы, тяжело летая над водой. Высоко в небе звенели жаворонки. Подсохшая земля начинала искриться зеленым бархатом нежной, пахучей травки. То один, то другой из учеников переставали ходить в, школу.
      - Вот что, дети, - сказал однажды учитель, - сегодня после обеда приходите с лопатами. Будем копать ямки, а завтра все пойдем в лес, принесем молодых деревец и посадим их вокруг школы.
      Дети друг перед другом спешили заверить учителя, что они принесут лопаты, и с веселым гомоном, как пчелки из улья, высыпали на улицу, наполняя ее звонкими, счастливыми голосами.
      После обеда дети весело спешили с лопатами в школу, прибегали к учителю на квартиру, с удовольствием сообщая ему, что его наказ выполнен. Даже маленький Павлик Рылка, самый младший в школе, гордо нес лопату, сгибаясь под ее тяжестью.
      Учитель пришел в школу и повел детей во двор. Вместе с учениками наметил места для ямок, потом дал задание ученикам, разделив их на группы, и сам выкопал первую ямку, чтоб показать детям, как надо это делать.
      - Что это вы делаете?
      Ядвися незаметно подошла к Лобановичу. Так хорошо знакомый ему голос привел его в какой-то трепет. Сердце забилось сильнее.
      - Хочу после себя вам память оставить.
      - А разве вы умирать собираетесь? - засмеялась Ядвися.
      - Я уже умер, - трагически проговорил Лобанович.
      - Так это вас хоронить здесь будут? - шутила она. - Может, побежать позвать баб, чтобы поплакали по вас?
      - А вы разве не заплачете обо мне?
      - Так вы же все равно слышать не будете.
      - Ах, простите! - спохватился Лобанович. - Очень благодарю вас за букетик и за те цветочки, что через форточку влетели.
      Ядвися притворилась весьма удивленной, будто ничего не понимала.
      - Какой букетик?
      - Тот самый, который вы на стол положили.
      - Ваша бабка лгунья, и сами вы лгун, - запротестовала Ядвися. - Больше никогда к ней не пойду, и в вашу кухню не ступит моя нога...
      - И в мою форточку не полетит ни один цветок?
      Ядвися повернулась и бегом бросилась в свой двор, потом остановилась и снова подошла к Лобановичу.
      - Слушайте, вы брали книгу, что лежала раскрытой у вас на столе?
      - Нет, не брал.
      - Вы не обманываете?
      - Я, кажется, никому еще в форточку не бросал цветов, чтобы мне обманывать.
      Ядвися почему-то засмеялась, ни капельки не обидевшись.
      - Хотите, пойдем сегодня гулять?
      - Пойдем, пойдем! - подхватил учитель. - Вы, может, не поверите, но у меня, честное слово, была та же самая мысль, только я не отважился предложить вам.
      - Тогда заходите к нам.
      - Обязательно! С великим удовольствием!
      Она снова помчалась в свой двор. Дети шумели, гомонили, спорили, хвалили свои и хаяли чужие ямки.
      Лобанович стоял счастливый, о чем-то думал, и едва приметная веселая улыбка блуждала у него в глазах и на губах.
      "Почему она спросила про книгу? - подумал Лобанович. - Не положила ли она что-нибудь в нее?"
      А тем временем Ядвися, крадучись, с другого хода, пробиралась в квартиру учителя, чтобы тайком вынуть из книги бумажку, на которой она написала вчера: "Милый-дурень", - чего Лобанович не заметил,
      XXX
      Заперев дверь кухни со двора, Лобанович быстро побежал в свою квартиру другим ходом - через классную комнату. Тихонько ступая, подошел он к двери и только прикоснулся к ней рукой, как в то же мгновение панна Ядвися пулей метнулась в кухню, чтобы выскочить во двор. Но дверь не открывалась. Оглянулась - на пороге стоял учитель.
      Ах, попалась пташка, стой,
      Не уйдешь из сети!
      Не расстанемся с тобой
      Ни за что на свете!
      спокойно декламировал Лобанович, не сводя с Ядвиси глаз, любуясь ею, радостно улыбаясь.
      Она и в самом деле выглядела как пойманная пташка. Удивление, испуг, какая-то виноватая улыбка мелькнули на ее лице. Круглые темные глаза смотрели то на дверь, то на учителя. Одна рука ее была сжата, - верно, там была та записочка с двумя словами.
      - Зачем вы заперли эту дверь? - с невинным видом спросила она.
      - Для того чтобы те самые ножки, которые пришли сюда через школу, не вышли через кухню.
      Лобанович подошел к ней совсем близко. Она беспокойно задвигалась.
      - Пустите меня!
      - Вы моя гостья и пленница. Ни одному охотнику на свете не случалось поймать такую славную дикую козочку, как мне сегодня. Дайте же мне хоть наглядеться на нее!
      - Ну, в следующий раз вы не поймаете меня.
      - А зачем мне ловить, если я уже поймал?
      Она вдруг бросилась ему под руку, чтобы убежать. Но он крепко схватил ее под мышки и не пускал.
      - Что вы делаете? - гневно проговорила она. - Не смейте прикасаться ко мне!..
      - Вы же сами бросились мне на руки, - сказал учитель и почувствовал, как взбунтовалась в нем кровь.
      Он держал ее теперь только за руку. Она снова стала вырываться. Темно-русые волосы рассыпались по ее плечам пышными, волнистыми прядями.
      - Нет, милая пленница, ничего не выйдет, не пущу!
      С распущенными волосами, с пылающими щечками, она была необычайно красива, и учитель не мог оторвать от нее глаз.
      - Ну, послушайте, - просительным тоном проговорила она, - я никак не ожидала, что вы будете меня мучить!
      - А вы меня не мучите? - спросил он и глянул ей в глаза. - Выкуп дайте, тогда я отпущу вас.
      - Мне нечем платить, - сказала она, одной рукой стараясь поправить свои волосы.
      Учитель нарочно снова разбросал их.
      - Ах, отстаньте вы!
      - Нет, не отстану. Если бы вы знали, какая вы красивая с распущенными волосами, вы всегда ходили бы так.
      - У моей мамы тоже были роскошные волосы, но доля ее была несчастливая, - печально проговорила она.
      Лобановичу стало жалко ее. Он выпустил ее руку и заглянул ей в глаза.
      - Бедная вы, милая, хорошая, славная Ядвисечка!
      - У-у, все вы такие ироды, тираны! - с какой-то ненавистью проговорила она.
      Лобанович хотел ответить, что она ошибается, но не успел. Девушка внезапно обхватила руками его щеки и, приблизив к себе его голову, поцеловала, а затем с силой оттолкнула его и бросилась за дверь. А он, словно опаленный молнией, стоял несколько мгновений неподвижно. Потом, как дикий зверь, бросился догонять ее. Она же стояла на пороге, держась за щеколду, и была совершенно спокойна.
      - Если вы осмелитесь поцеловать меня, клянусь памятью матери, я брошусь под поезд! - И ее темные, глубокие глаза блеснули искрами гнева.
      - Милая, родная Ядвисечка! Нет, нет, не буду... А погулять мы пойдем?
      - Дурень! - проговорила она.
      Потом вскинула на него свои добрые, чистые глаза, улыбнулась и исчезла за дверью, держа в руке узенькую бумажку.
      Лобанович возвратился в комнату. Его руки и ноги дрожали. Он присел возле стола на край дивана и сидел, не думая ни о чем. Затем встал, шатаясь пошел в кухню, выпил воды. Внутри у него все кипело от счастья и радости.
      "Что за девчина! Что за характер! - несколько раз повторил счастливый учитель. - Она любит меня!.. Разве же "можно не любить ее, эту лучшую, прекраснейшую сказку Полесья! Ядвисечка! Милая! Любая!"
      Два старших ученика, которые готовились к экзамену, вошли и сказали учителю, что все ямки выкопаны.
      - Соберитесь в классе, я вам скажу несколько слов и отпущу домой.
      Веселый, дружный шум ворвался в школу, звонкие, счастливые детские голоса наполнили весь дом.
      Учитель вошел в класс, похвалил детей за работу и сказал им:
      - Завтра уже не приносите с собой книг. Возьмите несколько лопат, - он назначил старших учеников, - и соберитесь здесь. Пойдем в лес, выкопаем деревца и посадим их в ямки, которые вы сегодня приготовили. А теперь идите домой.
      Учитель не выходил никуда весь вечер. Неожиданный случай о "пленницей", поцелуй панны Ядвиси наполнили его счастьем, и ему казалось, что этого счастья хватит надолго. Он без конца вспоминал и снова переживал все подробности последней встречи с Ядвисей. Почему она сказала, что бросится под поезд, если он посмеет поцеловать ее, и даже поклялась памятью матери? Почему обругала его, а потом как бы раскаялась в этом и одарила его такой доброй улыбкой, будто просила простить ее? Он ходил по комнате и все думал о ней. И чем больше думал, тем сильнее хотелось ему снова увидеть свою милую Ядвиську, услышать ее голос, заглянуть ей в глаза, чтобы прочитать в них, что происходит в ее душе. Он часто посматривал в окна, надеясь увидеть ее. Ее имя звучало у него в ушах необычайной музыкой и приобрело для него какой-то особый смысл.
      На следующий день Лобанович проснулся позже обычного, так как ночью долго не мог уснуть, проснулся с мыслью о своем счастье, о Ядвисе. Он встал, когда уже в школе слышались детские голоса. Вспомнил, что сегодня суббота перед вербным воскресеньем и что в этот день он заканчивает свою работу в школе, - ведь после пасхи придут заниматься всего три ученика, которым нужно подготовиться к экзаменам.
      С веселым шумом шли дети в лес со своим учителем, сбившись вокруг него тесной стайкой.
      День был ясный, теплый. Даже на тельшинской улице подсохла грязь. Крестьяне с сохами и севалками, с мешками, наполненными овсом, выезжали в поле. С жалобными криками сновали над залитыми водой болотами чибисы, словно они потеряли что-то очень дорогое и теперь искали и никак не находили. В тихих заводях и лужах тянули свою однотонную, печальную песню зеленые лягушки, а дальше, в болотах, среди леса перекликались бугаи [Бугай болотная птица, выпь], бухая как в пустые кадушки. Эти глухие звуки далеко вокруг будили леса, придавая общему настроению Полесья какой-то особенный тон. Степенные, важные аисты с необычайной серьезностью шествовали по краям болот либо взлетали на высокие старые сосны и обновляли свои запущенные за зиму палаты. Кое-где на краю леса уже распускались молодые листочки березок. Желтые пушистые сережки свисали с веточек ивняка, купаясь в лучах солнца и приманивая пчел и шмелей. Зеленые цветочки пробились на свет сквозь сухую, выцветшую листву, и чарующий аромат разливала в воздухе молодая черемуха. Одни только могучие дубы, обогащенные опытом своей долгой жизни, не очень торопились раскрывать свои почки и выпускать из них свежую, молодую листву: ведь дуб мудрое дерево и не идет на приманки неверной вначале весны.
      Учитель остановился с учениками на сухом место в лесу и провел с ними беседу о том, что они видели перед собой, и о значении того дела, ради которого они пришли сюда. Дети рассылались по лесу и огласили его своими криками и щебетом. Лобанович долго искал молодую грушку. Он хотел найти красивенькую грушу и посадить ее на память о своей любимой.
      Найдя молодое, крепенькое и стройное деревце, он долго и бережно возился возле него, пока оно не было выкопано вместе с землей. Сам нес его домой, посадил в уголке школьного двора, где больше всего светило солнце, и дважды в тот день поливал водой. Затем огородил эту грушу высокими кольями, чтобы ее не потоптала и не поломала скотина.
      Для каждого дерева выделил он учеников, поручив им уход за саженцами.
      - Ну, а теперь, детки, идите обедать. После обеда принесите и сдайте свои книги, - ведь после пасхи вы рассыплетесь по лесам и полям. А кто захочет ходить в школу и после пасхи, тот потом и получит книги.
      Приняв после обеда книги от учеников и отпустив их на праздники, Лобанович почувствовал, что ему стало чего-то жаль, хотя, правду сказать, немного надоела за зиму школьная работа по восемь и по десять часов в день.
      Выйдя во двор, он обошел посаженные деревья, возле некоторых из них задерживался подольше. Он часто посматривал на двор пана подловчего. Очень хотелось увидеть Ядвисю и показать ей эту славную грушу, которую посадил он в память о ней. Но Ядвися долго не показывалась во дворе. Он подкарауливал ее около часа. И когда заметил, окликнул и попросил ее подойти.
      Она подбежала к нему, радостная, веселая.
      - Я хочу показать вам грушу.
      - А вы не будете ловить меня? - с милой, лукавой улыбкой спросила она.
      Он помог ей перелезть через забор и повел к груше.
      - Эту грушу я посадил на память о вас.
      Она долго разглядывала ее, потом засмеялась и сказала:
      - Я вырву ее и выброшу.
      - Почему?
      - Потому что она такая же колючая и дикая, как я.
      - Пойдем гулять сегодня? - спросил он.
      - А вы помните, что я вам вчера на это сказала?
      - Сделайте то же самое, что вы сделали вчера, и тогда скажите мне хоть десять раз то, что сказали один раз.
      Она строго посмотрела на него.
      - Больше никогда! Слышите? Ни-ког-да!
      XXXI
      Вербное воскресенье и благовещенье в этом году пришлись на один день. На праздник должен был приехать из Малевич отец Модест с дьячком Тишкевичем; ведь в этот день тельшинцы, по старому обычаю, несли свои грехи попу, после чего становились как бы святые. Правда, в Тельшине было много таких полешуков, как, например, дед Микита, которым святость никак не шла и которые, вместо того чтобы избавиться от старых грехов, сдать их попу, умудрялись наделать немало новых.
      Обычно отец Модест приезжал накануне праздника под вечер. Вот и сегодня приехал он довольно рано, когда солнце не успело еще спрятаться за дубом, что высится неподалеку от разъезда. Спустя полчаса из часовенки, стоявшей в зарослях угрюмого и темного кладбища, донесся глухой звон, словно колотили в старый, треснувший чугун. Все же звон этот, такой резкий и необычный для Тельшина, производил сильное впечатление. И каждый, кто слыхал его, так или иначе откликался на этот звон.
      - Что это? - спрашивал кто-нибудь из тельшинцев. - Звонят, что ли?
      - Должно быть, звонят.
      И после этого начинались те или иные рассуждения:
      - Уже, должно быть, поп приехал: что-то забомкали.
      - Исповедоваться будем?
      - Должно быть, так.
      Но полешуки не очень торопились в церковь. Ведь они народ заботливый и рассудительный. Одному заманчивее улыбалась охота, другой напал на местечко, где щуки еще не перестали нерестовать.
      Тельшинский колокол, как видно, хорошо знал обычаи своих прихожан и не торопился кончать свой призыв. Только через час, когда на паперти скоплялось уже довольно много полешуков и полешучек, а со двора Михалки Кугая показывались отец Модест, который шел еще ровно, и дьячок Тишкевич, который все же нес в себе меньше "благодати", а посему уже немного загребал ногами, - только тогда колокол начинал расходиться вовсю, прихватив себе в помощь своих меньших, тонкоголосых братьев.
      Часовенка отпиралась. Возле двери обычно стояло несколько молодиц с детьми на руках. Они не смели сами войти в часовенку, потому что были еще "нечистые". У каждой молодицы был свой срок: кому нужно было "вводиться" во храм около семухи, кому - около Петра, кому - на коляды, а кое-кому еще и вовсе не настал срок "введения". Но в Тельшине это не имело значения. Отец Модест выстраивал молодиц по обе стороны двери, брал свой требник и читал молитвы, а дьячок Тишкевич пел, слегка пошатываясь из стороны в сторону. Но это не мешало ему надзирать и за "благочинием" в часовне: ведь молодицы, бывали такие случаи, порой толкали друг друга либо слишком выпирали вперед.
      - "Елицы во Христе... " - пел Тишкевич.
      И тут он замечал, что какая-нибудь молодица нарушала порядок. Тогда он прекращал пение и назидательно говорил молодице:
      - Куда ты прешься? Стой спокойно.
      И затем продолжал:
      - "Крести-и-ите-ся-а-а!"