- Рубль я заплатил за нее, - ответил Лявон.
      - Украл ты ее, а не рубль заплатил!
      - Ну, на тебе рубль, успокойся и иди домой. Ляг на печь и лежи, пока не остынет твоя кровь.
      Учитель достал кошелек, вынул серебряный рубль и отдал его Лявону.
      Получив рубль, Лявон поспешил в свою хату.
      - Взял рубль! - с завистью проговорил Кукса. - А, чтоб тебя, гад, за живот взяло!
      Лобанович поспешил к себе в школу, считая, что он сделал очень хорошее дело, и даже гордясь своим поступком.
      В тот же день вечером, когда уже было темно, с улицы снова донеслись крики и плач. Бабы плакали и причитали, как над покойником.
      - Лявона убили, паничок! - крикнула бабка, вскочив в комнату.
      - Кто убил?
      - Кукса. Взял полено и подкараулил Лявона. Как только тот показался, стукнул по голове, Лявон даже не пикнул.
      Лобанович выбежал на улицу. Там были люди. Среди улицы на грязном снегу лежал неподвижный Лявон. Над ним голосили бабы.
      - Не надо было, паничок, вмешиваться, - авторитетно заметил староста. У нас это не впервой, подерутся и разойдутся. Накопится поганая кровь, надо ее выпустить, а тогда снова все будет тихо и мирно.
      Лявон, правда, был только оглушен. Череп полешука оказался достаточно крепким, и Лявон вскоре очнулся и поднялся на ноги.
      XXV
      Выходило так, что староста говорил правду. Такого мнения придерживались, видимо, и все тельшинские жители... И какой черт дернул его выскочить со своими тремя копейками? Если бы не этот злосчастный рубль, ничего такого не случилось бы. Хорошо еще, что все так окончилось, а ведь мог Лявон и не подняться. И так его на руках в хату отнесли.
      Лобанович ходил по комнате и раздумывал над этим неприятным происшествием. Обиднее всего то, что сам он мужик, а не всегда умеет найти правильный подход к мужикам, повлиять на них. Вот и сегодня решил откупиться деньгами... И вообще надо заметить, что он не умеет вести себя. Взять хотя бы его встречу с панной Людмилой. Ему стыдно стало перед самим собой. Он даже начал ругать себя, издеваться и насмехаться над собой: "Дурень ты, брат, дрянь! Думаешь, что ты умный, а вся цена тебе ломаный грош. Кавалер! Тьфу!.. " С такими мыслями он остановился возле зеркальца. На него смотрел другой Лобанович, надувшийся и обиженный. "Ух, морда!" - промолвил Лобанович своему отражению и отвернулся. Спустя несколько минут, остановившись во второй раз возле зеркальца, он уже глянул на себя немного ласковее и сочувственно проговорил: "Ничего, брат, не попрекай меня: как-нибудь будем жить на свете". Ему вспомнился один бедный крестьянин, которого он знал, когда был еще маленьким. Этот человек имел привычку разговаривать с самим собой. Он говорил: "Эх, Павлючок! Брось ты попрекать, терзать себя. Или ты один такой на свете?" Мысли учителя приобрели другое направление, и незаметно он примирился с собою. К нему снова вернулось хорошее настроение, и, стоя возле зеркальца, он корчил себе рожи, посмеивался над собой. Если бы кто-нибудь увидел его со стороны, вероятно, подумал бы, что учитель тронулся.
      В это мгновение дверь из кухни открылась, и в комнату вошла сторожиха.
      - Что, бабка, хорошего скажешь?
      - А ничего, паничок... Ожил Лявон.
      - Ну, слава богу, а то он меня очень напугал. Я уж думал - не встанет.
      - Гэ, паничок, так ли еще дрались! Бывало, как зачнут побоище, все село бьется. Схватят колья и давай чесать друг друга. Просто ужасть! А это, паничок, пустяки!
      - Из-за чего же дрались так?
      - Напьются, паничок, и схватятся. Ну, известно, мужики. Зимой работы мало, надоест сидеть без дела, и начнут биться, колья о головы ломать... Старуха замолчала и уже другим тоном добавила: - Приехали наши паненки. Только что с разъезда пришли.
      Видно было, что ради этой новости она и пришла к учителю.
      - А я, бабка, завтра рано-рано в волость пойду.
      - А может, вам староста подводу даст?
      - Нет, бабка, пойду помаленьку. Теперь масленица, времени достаточно, может, и заночую там.
      - Что же, паничок, прогуляйтесь. Только ножек ваших жалко.
      Мысль пойти в Хатовичи возникла у Лобановича совершенно неожиданно. Ему нужно было как-то откликнуться на сообщенную сторожихой новость, и он, не думая, сказал, что пойдет в волость, так как, по совести говоря, весть о том, что вернулись соседки, его порядком взволновала. Учителю было приятно, что Ядвися здесь, близко, но он не хотел выдать себя. Более того - ему хотелось показать Ядвисе и даже бабке, да и себе самому, если уж на то пошло, что Ядвися его и не так уж сильно интересует. К тому же он еще не забыл обиду, которую нанесла ему панна Ядвися, когда сказала о своей печали по поводу разлуки с Негрусем. Правда, эта обида жила теперь только в его памяти, а не в сердце. Разве можно долго таить обиду на Ядвисю? И какая это обида, если разобраться? Разве Ядвися сказала это умышленно, чтобы оскорбить его? Но все же нужно и характер показать, проявить выдержку и твердость.
      Нет! Это он хорошо придумал; что бы там ни было, а в Хатовичи он пойдет.
      На этом решении Лобанович остановился окончательно.
      Вот только вопрос: как рано он отправится в дорогу? Не лучше ли пойти попозже и тем самым дать возможность Ядвисе убедиться, что он наверняка знает о ее приезде и тем не менее уходит из Тельшина? Он даже постарается выйти из дому тогда, когда она будет стоять возле окна либо выйдет во двор, а он пройдет мимо с таким видом, будто это стоит не она, а какая-нибудь Параска, до которой ему очень мало дела. А если придется и встретиться с нею, то что ж, он скажет: "День добрый!" Даже и поговорит с нею о самых обычных пустяках. Так, только так!.. Ему стало даже почему-то весело.
      На следующий день, как только рассвело, Лобанович был уже на ногах. Он часто поглядывал на окна дома подловчего, но там все еще не было видно никаких признаков жизни. Учитель нетерпеливо ходил по комнате и курил одну папиросу за другой, прислушиваясь к звукам, доносившимся со двора подловчего. Он уже совсем собрался в дорогу, взял все необходимое для курения, поставил в уголок свою палку и, выбрав удобный момент, вышел из дому.
      Тельшинская школа стояла на скрещении двух улиц. Одна улица, просторная, ровная, широкая, вела к железной дороге; другая, небольшая, уходила в поле. На самом перекрестке возле школы стоял высокий крест. Он всегда привлекал к себе внимание учителя и производил на него сильное впечатление. Этот высокий понурый крест и эта заброшенная среди полесских трущоб школа стояли, словно сироты, и, казалось, тянулись друг к другу, словно у них была одна доля. Лобанович вышел на просторную улицу. С правой стороны к улице примыкал частокол двора подловчего. В уголке двора, возле самой улицы, чернел сруб колодца. Сделав несколько шагов, Лобанович увидел хорошо знакомую фигуру Ядвиси. С ведерком в руке она быстро шла к колодцу. Внезапный трепет пробежал по жилам учителя, а его сердце взволнованно забилось. Как похорошела она за эти три недели! И как сильно тянуло его к ней! Но он старался быть спокойным и не показать ей того, что чувствовал в эту минуту.
      Радость, искренняя радость вспыхнула на лице Ядвиси; эта радость светилась в ее темных глазах, скользила приветливой улыбкой на ее губках, таких милых, таких дорогих. Черт бы вас побрал, девчата! Баламутите вы нашего брата - и только!
      Но Лобанович совладал с собою. Даже и тени радости не выказал он при виде девушки, хотя, поравнявшись с нею, - а Ядвися стояла и ждала его, - он довольно приветливо сказал:
      - День добрый!
      Ядвися сердечно, ласково поздоровалась с ним.
      - Ну, как же вам гостилось? - спросил Лобанович, но спросил так, как спрашивают, когда говорят только из вежливости, лишь бы сказать что-нибудь, без всякого чувства и интереса к тому, о чем спрашивал.
      - Ох, как было весело! - ответила Ядвися. Она хотела еще что-то сказать, но сдержалась, - А как вы здесь жили?
      - Жил очень хорошо: читал, писал, учил, сам учился, ходил гулять и чувствовал себя как нельзя лучше.
      - А куда же вы собрались?
      - Надумал в волость наведаться.
      - И ничего вам здесь не жалко оставлять? - спросила Ядвися, и глаза ее заискрились лукавой улыбкой. Смысл этого вопроса был ясен для них обоих.
      Лобанович на мгновение опустил глаза, потом глянул на Ядвисю.
      - Вас мне жалко оставлять, - ответил он не то серьезно, не то насмешливо, понимай как хочешь.
      Ему теперь совсем не хотелось идти в Хатовичи, но возвращаться домой уже было неудобно.
      - Ну, бывайте здоровы! - поклонился он и пошел.
      - А вы скоро думаете вернуться? - спросила Ядвися.
      - И сам хорошо не знаю. Увижу там, - ответил Лобанович, уже отойдя на несколько шагов.
      Он еще раз поклонился и зашагал так быстро, будто хотел показать, что ему некогда разговаривать с нею.
      Во время разговора с Ядвисей Лобанович чувствовал, что совершает насилие над собой, говорит совсем не то, что думает и чувствует в действительности.
      "Зачем я, как вор, таюсь от нее и от людей? - думал, идя улицей, учитель. - Почему не сказать ей, что я так искрение и так сильно полюбил ее? И правда: зачем я так виляю, зачем заметаю свои следы, сбиваю ее с толку? К чему эта ложь? Неужели так поступают и другие? Просто нет у меня смелости. Я боюсь почувствовать себя оскорбленным, если ее сердце не откликнется на зов моего сердца... А все же любовь - это какая-то болезнь, боль и страдание. Она захватывает всего, не дает покоя, порождает какие-то неясные порывы и великую печаль".
      В лесу царили тишина и покой. Это спокойствие постепенно передавалось и путнику. Он смотрел на знакомые, засыпанные снегом гати и болота и все думал о Ядвисе. Образ ее, словно живой, стоял в его глазах.
      Панна Ядвися заметила, что учитель за время разлуки осунулся и похудел. В его глазах она прочитала новые для нее мысли и затаенную печаль. И сама она задумалась, и тень печали легла на ее молодое и свежев лицо.
      Об Андрее так много думала она все эти дни, к нему так сильно рвалась душой...
      XXVI
      - А-а! Вот и вы! Милости просим! - встретил отец Кирилл Лобановича.
      Отец Кирилл, как заметил учитель, осунулся, побледнел, только глаза его стали еще более живыми, беспокойными.
      - Что же это вы, наставничек, так зарылись в вашей глуши? - спрашивала его веселая румяная матушка. - Ну, как же вам живется?
      - Спасибо, матушка, живу полегоньку да потихоньку.
      - Ну, рассказывайте: в кого вы там влюбились?
      - Почему вы думаете, что влюбился?
      - Ну, разве может быть, чтобы молодой парень не был влюблен!.. Ой, вы все хитрите! - погрозила матушка пальцем. - Там где-то, в Тельшине, нашли вы себе милую... Не говорите ничего: по глазам вижу.
      - Правда, матушка, вы не ошиблись.
      - Ну, что я говорила! - подхватила матушка. - Кто же ваша милая, скажите?
      - Старостиха Алена, - проговорил Лобанович.
      Отец Кирилл и сама матушка громко засмеялись.
      - А я думаю: не дочь ли это пана подловчего?.. Что же вы глаза опустили?
      - Ну, матушка, если буду жениться, непременно вас за сваху возьму, сказал Лобанович.
      - Возьмите, возьмите! Такую сосватаю вам женку - всю жизнь благодарить будете. Вы не знакомы с дочерью землемера?
      - С панной Людмилой? Нет, не знаком.
      - Она сейчас здесь, у писаря. Вечером у писаря блины будут, вот вы и подкатитесь к ней. Она девушка симпатичная. Хоть нашему учителю ножку подставьте.
      - Э, матушка! У панны Людмилы столько кавалеров, что у меня и смелости не хватит ухаживать за нею.
      - Эх, наставничек, ничего вы не понимаете! Она так интересуется вами, что будет очень рада, если обратите на нее внимание.
      - Что ж, дай боже нашему гороху в панский горшок попасть, - улыбнулся Лобанович.
      - Вас крестьяне хвалят, - сказал отец Кирилл, - вы сумели занять надлежащее положение.
      - А за что им хвалить или хаять меня? - спросил Лобанович. - У них свое дело, у меня свое. Наши интересы не сталкиваются, и нам не за что даже поссориться, поругаться.
      - Вы скромный человек, и это делает вам честь, - ответил отец Кирилл. Нет, надо сказать правду: Тельшину везет на хороших учителей. Только глушь там, как и вообще все это Полесье.
      - Жениться надо, - сказала матушка, - тогда и глушь не такая страшная будет.
      - Что жениться! - махнул рукой отец Кирилл. - Жениться каждый сумеет, но что толку из этой женитьбы?
      Молодая служанка отца Кирилла, краснощекая полешучка, принесла самовар. Сели пить чай. Матушка все время говорила, сообщала деревенские новости и сплетни, до которых она была большая охотница. Между прочим она начала рассказывать о борьбе за панну Людмилу, разгоревшейся между Соханюком и Дубейкой. Но рассказ не был доведен до конца - в комнату вошел сам Соханюк.
      На этот раз Соханюк был необычайно расфранчен, чисто выбрит; манишка, галстук, манжеты - все на нем сияло и сверкало.
      - Моему сопернику и коллеге нижайшее почтение, - обратился к Соханюку Лобанович.
      - Вот молодец тельшинский учитель! - восхитилась матушка. - Сразу делает вызов нашему учителю!
      - Вы меня не так поняли, - заметил Лобанович. - Коллега - мой соперник совсем другого рода, мы боремся с ним за гарнцы.
      Отец Кирилл заинтересовался этой историей, и Лобанович рассказал, что за борьба завязалась у них.
      Отец Кирилл смеялся, смеялся и сам Соханюк.
      - Наш учитель - хозяин, имеет кабанчика и коровку, - заметила матушка.
      - Только хозяйки не хватает, - добавил Лобанович. - Так и быть, коллега, женитесь - сделаю вам такой подарок к свадьбе, отдам свою ссыпку.
      - И хорошо сделаете, - смеялся Соханюк. - Я человек практичный и отказываться от того, что идет на пользу человеку, считаю неразумным. Если жить, то жить со вкусом, а разбрасывать рубли ради того, чтобы помирить двух буянов мужиков, не вижу смысла.
      Соханюк кивнул в сторону Лобановича и засмеялся. История с вьюшкой была здесь уже известна. Лобанович не нашелся что сказать, он немного смутился.
      - Да, - подтвердил и отец Кирилл, - наш учитель умеет жить. - Но его симпатия и сочувствие были явно на стороне тельшинского учителя.
      - Вот что, коллега, - обратился Соханюк к Лобановичу, - вас приглашают на вечер к писарю, и мне выпала честь сообщить вам об этом. Даже и записку вам передали.
      - Кто же это оказал мне такое внимание? - спросил Лобанович, беря записку.
      - А дочка землемера там будет? - спросила матушка.
      - Н-не знаю, - не сразу ответил Соханюк.
      - Идите, идите, наставничек! - уговаривала матушка. - Там панечки будут и в том числе, вероятно, панна Людмила.
      - Не хочется мне туда идти, - проговорил Лобанович. - Не люблю бывать в большой компании.
      - Больше любите быть в компании одной-единственной, - пошутила матушка.
      ...Гостиная в доме писаря была ярко освещена двумя лампами. Переступив порог и окинув взглядом гостей, Лобанович в замешательстве остановился: к кому прежде подойти и с кем поздороваться? Он не знал, куда деваться, - так много здесь собралось гостей. Надо бы начать с хозяина, но хозяин сидел за столиком, держал полную горсть карт и внимательно в них вглядывался. Напротив блестел воротник урядника. Сбоку сидел фельдшер Горошка. Он подгонял писаря:
      - Ходи, ходи, кум! Под туза! Под туза ему!
      Но писарь не торопился. Он долго вглядывался в свои козыри, и казалось, вот-вот чихнет.
      Сиделец по фамилии Кляп выказывал все признаки нетерпения, раздраженный такой медлительностью писаря.
      - Не пори горячки, ведь и так останешься без одной, а будешь горячку пороть, без двух останешься.
      Максим, сын фельдшера Горошки, порхал, как мотылек, от одной паненки к другой. Как видно, в этой деятельности он имел большой опыт. Лобанович был порядочно удивлен, увидев здесь пана подловчего: ведь тот немного брезговал компанией писаря. Дубейка, зажав шею в накрахмаленный тесный воротничок, очень мило и очень красиво, как ему казалось, кивал своей птичьей головой то одной, то другой барышне.
      В глубине комнаты в мягком кресле сидела Людмила. Рядом с нею примостился Суховаров. Теперь Лобанович догадался, что пан подловчий вынужден был уступить Суховарову и поехать с ним, чтобы познакомить его с Людмилой, которой также заинтересовался и Суховаров.
      - А-а, паночку! - проговорил подловчий. - Смотри, какой он прыткий! Я заходил к нему, чтобы вместе с паном Суховаровым поехать, а он уже здесь!
      Подловчий весело поздоровался со своим соседом, взял его под руку и подвел к Людмиле.
      - Будьте знакомы: пан Лобанович, профессор больших букв.
      Людмила улыбнулась своей приветливой улыбкой и игриво проговорила:
      - Мы уже почти знакомы, - и подала свою мягкую ручку.
      - Значит, наш профессор гораздо ловчее, чем я думал, - проговорил подловчий.
      - В тихом омуте черти водятся, - добавил Суховаров, и на его влажных губах застыла кривая, слегка пренебрежительная улыбка.
      Суховаров был одет в парадный мундир с блестящими пуговицами и свысока смотрел на всех местных кавалеров.
      Поздоровавшись со всеми, Лобанович выбрал себе наиболее спокойное местечко и начал присматриваться к гостям. Старшая дочь писаря, как хозяйка, часто отлучалась. Молодые люди из вежливости уделяли ей много внимания, чем она была очень польщена.
      - Ну, как живете? - спросил Лобановича Дубейка. - У нас, видите, не то, что у вас, - публики много, барышни... Как вам нравится наша Людмила?
      - А почему она ваша, а не наша? - спросил Лобанович. - Ну что ж, девушка как девушка.
      - Вы посмотрите, как возле нее этот железнодорожник увивается!
      - А вам завидно? Почему же вы не увиваетесь?
      - Мое от меня не убежит! - гордо заявил Дубейка. Недавно земский начальник обещал ему должность писаря.
      Подошел Максим Горошка.
      - Что вы так редко у нас бываете? - спросил и он Лобановича.
      Максим был вертлявый, низкого роста, но довольно красивый парень с тонкими черными дугами бровей и живыми глазами. Среди паненок он считался интересным кавалером, хоть и невыгодным женихом. Максим любил вести разговоры на общественные темы. Он ничего не делал, нигде не служил. Почему? Да просто потому, что никакая должность его не удовлетворяла и никакая профессия не отвечала его взглядам на жизнь. Он был немного шалопай и распутник, отличался острым языком и любил высмеивать людей.
      То тот, то другой из гостей подходил к тельшинскому учителю и что-нибудь говорил ему. Соханюк сыпал шутками в кругу паненок. К Людмиле он не подходил, хотя исподтишка очень внимательно следил за ней.
      XXVII
      Панна Людмила несколько раз порывалась подойти к Лобановичу, так как потеряла надежду, что он когда-нибудь подойдет к ней сам. Ей любопытно было узнать, что он за человек. "Ну и бревно какое-то!" - заметила про себя панна Людмила. Тем не менее она попросила у своего кавалера прощения и с милой улыбкой подбежала к Лобановичу.
      - Можно возле вас присесть? - спросила она сладким голосом.
      - Прошу, прошу! - проговорил Лобанович и подставил ей стул.
      - Вы как будто за что-то сердитесь на меня. Правда?
      - О нет, сохрани боже! - горячо проговорил счастливый учитель. - Разве на вас можно сердиться? Да и за что?
      - Ну, скажите мне правду: почему вы ни разу к нам не зашли?
      - Я живу далеко от вас, с вами до этого дня не был знаком и вообще не было случая.
      - А еще какие были причины? - допытывалась панна Людмила.
      - Других причин я вам не скажу.
      - А они были?
      - И об этом умолчу.
      - Ну, скажите! Ах, какой вы злой!
      - Что делать, и злые люди живут на свете.
      - Нет, вы добрый! Я слышала, что вы добрый!
      - Мало ли что говорят. Да еще говорят ли?
      - Так вы мне не верите?
      - Я и сам себе не верю.
      - Вот это мило! Как же это вы себе не верите? - спросила панна Людмила.
      - А вот бывает так: думаешь одно, а делаешь другое. Хочешь жить так, а живешь иначе.
      - А почему так получается?
      - А потому и получается, что внутреннее состояние человека очень изменчиво. На него имеет влияние погода, люди, особенно ваш брат...
      - А какое влияние имеет на вас наш брат?
      Лобанович подумал и ответил:
      - И хорошее и плохое.
      - Ха-ха-ха! - засмеялась Людмила. - Неужто на вас имеет влияние, как вы говорите, наш брат? Не верится что-то. Вы, простите, действительно какой-то... святой.
      - Я знаю, - с оттенком легкой грусти сказал Лобанович, - что паненкам святые не нравятся, хотя, правда, святым я являюсь с вашей точки зрения...
      - Нет, нет! Вы не обижайтесь, прошу вас. Я только хотела сказать, что вы... ну, совсем не такой, как другие, не такой в лучшем смысле.
      - Очень вам благодарен, но, снявши голову, по волосам не плачут. И обиды здесь никакой нет. Иной человек всю жизнь бьется и ломает голову над тем, как бы стать святым, а мне это легко далось.
      - О! Молодец, профессор больших букв! - шутил подловчий, подойдя к Лобановичу. - Один завладел панной Людмилой!
      - Это я завладела профессором, просто силой взяла его, не спрашивая, рад ли он этому или не рад, - ответила панна Людмила.
      - Простите, - усмехнулся Лобанович и глянул ей в глаза так, будто он знал гораздо больше, чем думала панна Людмила, - а так ли это?
      Девушка на мгновение смутилась, потом вскинула на него свои бойкие глаза.
      - Ой, хитрый же вы, хитрый!
      - А как вы думаете, святость и хитрость не мешают друг другу?
      - О нет! Вам они не мешают.
      - Ну, это другое дело. Но можно ли быть святым, оставаясь и хитрым?
      - В вопросах святости я ничего не понимаю, - ответила панна Людмила. Оставим это. Скажите, почему вы так быстро тогда убежали, помните, у Абрама?
      - Я никак не ожидал встретить вас там, и мне стало неловко... Скажу вам правду: я не хотел, чтобы вы подумали, будто я зашел туда для того, чтобы увидеть вас.
      - А разве вам так неприятно было увидеть меня?
      - Вот вы и поймали меня. Теперь выкручивайся как хочешь, - засмеялся Лобанович.
      - Вы мне говорите правду, слышите? Чистую правду! - горячо наступала Людмила.
      - Я просто не хотел обманывать вас.
      - Что это значит? Я ничего не понимаю, - слегка нахмурившись, проговорила панна Людмила. - В чем вы меня могли обмануть?
      - Всего знать нельзя: знание часто разрушает наше счастье.
      - Теперь я уже совсем не понимаю вас.
      - А вы больше разговаривайте с умными людьми, - посоветовал ей Лобанович.
      - Чем же я виновата, что вокруг меня дурни?
      Лобанович засмеялся.
      - Плохого же вы мнения о ваших кавалерах, и я на этот раз очень рад, что не нахожусь в их числе.
      - О чем это голубки воркуют? - спросил Суховаров, подходя к ним. Ему было немного не по себе оттого, что панна Людмила оказывала предпочтение Лобановичу.
      - Прошу садиться, - указала панна Людмила место возле себя.
      Суховаров сел, положив ногу на ногу и покрутив свой черный усик. Но поговорить ему так и не удалось - хозяйка приглашала гостей к столу. Гости вздохнули с облегчением и, неловко толпясь и оказывая друг другу знаки внимания, двинулись в соседнюю комнату.
      Через весь длинный стол тянулся ряд бутылок с водкой. Лобанович сидел рядом с Максимом Горошкой и Дубейкой. Оба они были хорошие выпивохи и мастера по части закуски. Каждая новая чарка увеличивала оживление за столом. Шум, смех, шутки наполняли комнату. Пили за здоровье писаря, его дочерей, Суховаров поднял чарку за любовь, Дубейка - за панну Людмилу. Гости вставали, чокались, расплескивали водку. Урядник предложил спеть "Боже, царя храни... ". Все вынуждены были подняться, рады они были тому или не рады.
      Лобанович чем-то понравился Максиму Горошке, и тот, дав волю языку, приставал к своему соседу с пустыми и грязными разговорами.
      - К каждой бабе подкатиться можно, - говорил Максим Лобановичу. - Я их натуру хорошо знаю. С виду кажется - "не тронь меня", брыкается, обижается, а кончит тем, что прильнет к тебе.
      - Ну, знаете, по нескольким потаскухам нельзя судить о всех, - сказал Лобанович.
      - Зачем брать потаскуху? - Максим поднял глаза на соседа. - Пусть это будет между нами. Мне матушка наша жаловалась на своего отца Кирилла: "Такой он, говорит, болезненный, слабенький, ничего не может. Просто жалко его". Ну, я и пожалел нашего батюшку, - проговорил Максим и захихикал.
      - Неужели это правда? - спросил Лобанович и поглядел на Максима.
      - А вы думали, я - Иосиф Прекрасный? Вы, профессор, как вижу, еще не просвещенный в этом смысле человек, - сказал Максим и засмеялся.
      - А разве для этого нужно специальные курсы кончать? - спросил Лобанович.
      - Нет, для этого нужно быть мужчиной, - ответил Максим.
      - А не просто распущенным человеком?
      - При чем здесь распущенность? Природа, брат, требует свое.
      - Если пойти за природой, можно оправдать всякие глупости, особенно если при этом начнешь еще потакать себе. Вот вы нигде не служите, отец ваш уже старик, ему приходится содержать вас, а вы скажете: "Природа требует, чтобы он заботился обо мне".
      - Разумеется. Разве я просил его, чтобы он пустил меня на свет? А пустил - пускай и кормит, пускай позаботится... Слушай, профессор, давай выпьем на "ты".
      Максим налил чарки. Выпили.
      - Знаешь, брат, - начал Максим, - я тебе такую молодицу расстараюсь, что с нею ты узнаешь радости рая.
      Лобанович начал быстро пьянеть. Ему стало легко и весело. Перед глазами плавал какой-то приятный туман и все окрашивал в розовый цвет. И этот самый Максим, и Дубейка, и Суховаров, и вообще все, собственно говоря, хорошие люди, - думал он. Максим совсем еще молодой, он мальчишка. А что он за бабами гоняется, так кто же этого не делает? Только Максим и другие имеют смелость открыто признаться в этом, а он, Лобанович? Он гораздо хуже их, потому что скрывает свои грязные мысли о женщинах. А мало ли времени занимали у него эти мысли! Он помнит встречу с незнакомой женщиной, которая шла к нему, а он прогнал ее. Разве он хорошо поступил? Сколько раз он жалел об этом, и мысли о ней разжигали его. А кому он об этом сказал? Никому. А почему? Ясно почему: ему, грязному в такой же мере, как и все мужчины, а может, и более того, хотелось показаться чистым, невинным, лучше других. А он... просто обманщик, хитрец, фарисей, притворщик, фальшивомонетчик, так как выдает себя не за то, что он есть. Ха-ха-ха! Это он - отшельник, он святой!..
      Мутным взором обвел Лобанович гостей. В глазах у него все колыхалось и троилось. И неведомо откуда перед ним появился образ панны Ядвиси. "Ядвисенька, милая, славная!" Он склонил голову и о чем-то думал. Потом внезапно повернулся к Максиму.
      - Максим Грек! Выпьем, брат?
      - Выпьем, профессор.
      - За здоровье той молодицы, с которой можно познать радости рая!
      - Браво, профессор!
      Лобанович совсем опьянел. Правда, трезвых здесь и не было, кроме паненок - они были только веселые - и Соханюка, который водки не пил. Тем не менее Максим и Лобанович выделялись среди этой компании. Они громко разговаривали, жестикулировали, целовались.
      Соханюк незаметно подошел к Лобановичу.
      - Слушайте, коллега, зайдем на минутку ко мне!
      - Зачем? Не пойду. Я еще пить хочу. Хочу похоронить тельшинского педагога, потому что он фальшивый.
      - На одну минуточку, коллега! Выйдем.
      - Соханюк! Милый мой Соханючок! Ты мой старший брат, я покоряюсь тебе... Но... Стой! Ты, брат, хитер, Соханючок, я знаю, ты хочешь от меня под пьяную руку подписку взять, что я отдаю тебе гарнцы. - Гарнцы ты мне и так отдашь как подарок к свадьбе.
      - Правда, брат, правда! - спохватился Лобанович. - Женись, брат! Отдам тебе гарнцы, потому что ты человек, а не еловый пень, как думал я прежде.
      Соханюк под руку привел Лобановича в свою квартиру.
      - Куда ты меня привел и зачем привел? Я хочу к паненкам пойти. Максим Грек, свинячий ты человек, где ты?
      - Проспись, коллега. Ну их! Будут пальцами показывать и трубить на весь уезд, рады на язычок поймать нашего брата.
      - Эх, Соханюк, Соханюк! Ты и гарнцы мои берешь, ты и честь нашу учительскую охраняешь. Ты тронул мое сердце. Живи же, Соханюк, многая лета! Женись, брат, плодись, населяй пинские болота и володей ими, - говорил Лобанович с дивана, еле ворочая языком.
      XXVIII
      Лобанович встречал в Тельшине первую полесскую весну. Казалось, выражение печали, грусти, не сходившее всю зиму с лица этого глухого уголка Полесья, теперь исчезло, - что-то новое и радостное появилось в облике широких пустынных болот и темного, угрюмого леса, стройных сосен, высоко поднимавших свои кудрявые головы, и могучих дубов, одиноко стоявших на опушке леса.
      Весна была ранняя, как обычно в Полесье. В лесах на припеке быстро появлялись проталинки, и освобожденная из-под снега земля радостно выглядывала на свет желтовато-серыми пятнами, уже выбивался и прошлогодний брусничник, свежий и сочный, распрямлялись и тихонько покачивались сухие веточки вереска и ягодника. Вдоль железной дороги, где так весело сверкали щедро рассыпанные золотые лучи солнца, под прикрытием зеленых сосенок и красноватого молодого березняка тянулась длинная желтая полоса оттаявшей земли. Она становилась шире с каждым днем, с каждым часом.
      А возле железнодорожных мостиков не умолкая звенела дружная капель, стоял веселый гомон оживших речушек и ручейков. Темные маслянистые шпалы, старые, трухлявые пни давно погибших деревьев, гнилые сучья - все выглядывало из-под снега, и все, казалось, радовалось, что не последний раз видело солнце. А лес, освещенный и обогретый солнцем, смотрел так весело! И было что-то необычайно приятное в этом светлом пробуждении жизни, в запахе прелых, прошлогодних листьев, то здесь, то там устилавших землю. В душе пробуждались новые стремления, начинали звучать новые струны, оживленные нежным дыханием весны; они убаюкивали душу тихой, неясной песней, давно слышанной сказкой, полной красоты и очарования, и куда-то манили и звали. Куда? Может, в ту неведомую, неразгаданную, всегда привлекательную даль, закрытую завесой розовых мечтаний, которые еще никогда не сбывались?