Аксен слушает, соглашается, иногда качает головой.
      - Ой, трудно сделать это с нашим народом! - говорит он и замечает, что народ в разные стороны смотрит, а иному дурню это никак и в голову не вобьешь.
      - Сразу, за один день, конечно, не сделаешь этого. Хорошо будет, если сейчас на селе найдется несколько человек, которые будут разделять эти думки и другим о них говорить. Только, Аксен, в этом деле нужно соблюдать большую осторожность.
      Такие беседы велись вначале только между учителем и Аксеном. Затем к ним присоединились еще двое крестьян, отец и сын. Это были соседи Лобановича. Старому Безручке лет пятьдесят, а сыну его, Якиму, в этом году надо на призыв идти. Безручка называет себя казаком - его предки были казаками на Украине, а потом перебрались на Полесье. В его зубах постоянно торчит трубка. Может быть, эта трубка и является причиной того, что старый Безручка принимает малое участие в беседах. Он больше молчит. Зато лицо его, очень выразительное, отражает все оттенки его мыслей и чувств. Иногда он вынимает изо рта трубку, сплевывает и делает коротенькое замечание. Обычно же говорит больше руками. Особенно многозначительно машет он рукой, когда речь заходит о царе. Поднимает глаза на царский портрет и, не вынимая из зубов трубки, безнадежно махнет на него рукой. И этот жест означает: "Пользы, брат, с тебя столько же, как с дырки в мосту".
      Оба Безручки люди щуплые и белобрысые. Если старый Безручка скуп на слова, то сын говорит и за себя и за отца.
      В то время когда говорит Яким, отец внимательно слушает, но не глядит на сына. И трудно вообще сказать, куда он глядит. Кажется, обдумывает все время какую-то необычайно сложную жизненную задачу, но все слышит, не пропускает ничего.
      Говорили здесь о многом: о тяжелом положении народа, о привольной жизни панов и начальства, об издевательствах над простыми людьми, о причинах, породивших такие порядки на свете, о том, что надо делать, чтобы отвоевать свое право, что это за люди - социалисты, чего они хотят, за что страдают, почему их карают строже, чем убийц и конокрадов.
      - Но почему нам батюшка об этом никогда ничего не скажет? - спрашивает Яким.
      - Как же он тебе скажет, если он с нашей темноты хлеб имеет! Кто пойдет сам против себя? - отвечает Аксен. - Поп, земский начальник, пристав, исправник - это, брат, все одна шайка.
      Временами темой их бесед были прокламации. Тем или иным способом попадали они в крестьянские руки. Приедут, бывало, крестьяне с рынка, начнут доставать из телеги покупки и найдут узенькие длинные листочки. Неграмотный крестьянин посмотрит на них, спрячет в карман, чтобы при случае показать человеку грамотному. Поднесут их иногда отцу Николаю, дьячку или лесничему.
      Лесничий поглядит-поглядит - и рраз! Порвет прокламацию на мелкие кусочки, а потом выругается крепкими словами и скажет:
      - Это все жульнические махинации. Иди и руки вымой. А если поймаешь этого сукиного сына, что подсовывает такую мерзость, тащи его в полицию. В полицию - и никаких!
      - А черт его батьку ведает, что оно тут пишется, - отвечает крестьянин и очень жалеет, что не удалось узнать, о чем говорится в листовках.
      Если прокламация попадет в руки попа, он злобно блеснет глазами и спросит:
      - Где ты ее взял?
      - В соломе на возу нашел.
      - Это есть богомерзкое писание, и печать антихриста прибита на нем. Такие вещи надо отдавать в полицию. А еще лучше, если сжечь на месте.
      - А что же тут, батюшка, написано? - спрашивает необычайно заинтересованный полешук.
      Батюшка зажигает спичку, чтобы сжечь прокламацию.
      - Если злой дух вознамерится искусить человека, то он обещает ему золотые горы. Вот и здесь он делает то же самое. От этих прохвостов, которые пишут такие листочки, отступился бог, и в безумии своем говорят они: "Нет бога, и не надо царя". Священное же писание нас учит: "Всякая душа пусть слушается начальства, ибо начальство поставлено от бога". - И отец Николай поджигает прокламацию.
      А если такая прокламация попадает к дьячку, он забирает ее, прячет в карман.
      - Я отдам ее старшине, а старшина передаст по начальству.
      В квартире учителя прокламации давали богатый материал для бесед. Говорили и о содержании прокламаций и о тех людях, которые составляют их.
      Старика Безручку удивляет ловкость этих неведомых людей, которые так искусно подбрасывают листовки.
      - Ну и ловкачи, сгинуть их матери, так подсунут, что и не услышишь!
      XXI
      Несколько дней подряд лил дождь.
      Грязь, непролазная, клейкая грязь затопляет дороги. Колеи залиты водой. В низинах, словно озера, стоят широкие лужи. Ни перейти, ни обминуть их. Холодно, сыро, пусто и глухо. Изнемогшие, притихли, замерли просторы Пинского полесья. Серые крестьянские хаты сиротливо жмутся к скользкой, мокрой земле; тоской веет от мертвых, оголенных деревьев.
      Лобанович довольно далеко отошел от села, миновал две ветряные мельницы в поле и остановился перед огромной лужей, - нет, не перейдешь. Глядит по сторонам - не обойти: далеко по бороздам, словно лучи, во все стороны от этой лужи расходится вода. Теперь он видит свою ошибку: надо было сразу направиться на железную дорогу. Идти назад далеко - почти половина пути. Еще полверсты - и переезд, а за переездом гать. Там не будет такой грязи. Стоит, оглядывается, раздумывает. Неужели его остановит эта злосчастная лужа? Уже несколько раз собирался он в эту дорогу, не раз вспоминал Ольгу Викторовну и свое обещание побывать у нее.
      Учитель выходит на более сухое место, наклоняется, снимает ботинки, засучивает штанины: "Лихо его бери, льда нет, может быть, ноги не отвалятся, а на переезде обуюсь", - думает он. Раз и два... Ноги погружаются в холодную, как лед, жижу. Жгучий холод, кажется, доходит до самого сердца, но он храбро шагает по грязи. Ему вспоминается, как некогда маленьким бегал он босиком кататься по льду. Местами грязь и вода доходят до колен. Наконец лужа кончается, и он выходит на более сухое место я сразу пускается бежать, ощущая необычную легкость и желание мчаться как можно быстрей. Бежит, а в ушах звучит украинская песня: "Ой, не ходы, Грыцю, та й на вечорницю... " Пока добежал до переезда, ноги сделались красными, словно у аиста. Зато, когда обулся, сразу почувствовал, как хорошо ногам.
      Не доходя до села, он сворачивает с дороги и идет пустыми огородами по протоптанной стежке. Школа видна издалека - ее сразу можно узнать по белым ставням и вообще по всему ее виду.
      Перебравшись через забор, Лобанович идет школьным огородом, где торчат еще стебли подсолнечников, и заходит в кухню. Сторожиха Маланья в белой вышитой сорочке, чистая и аккуратная молодица, суетится возле печи.
      - Дома учительница?
      - Дома, дома! - бойко отвечает Маланья, оглядывая учителя живыми, веселыми глазами.
      Ольга Викторовна, видимо, услыхала и по голосу узнала своего соседа по школе. Послышались ее быстрые, твердые шаги. Мгновение - и она сама показалась на пороге. Лицо у нее веселое, в глазах светятся искры радости.
      - Андрей Петрович? Вот молодец! А я уже и надежду потеряла на то, что увижу вас здесь. Ну, милости прошу!
      - Если я умру, то перед смертью напишу: "В моей смерти повинна Ольга Викторовна".
      - Отчего это вы умирать собираетесь да еще меня причиной своей смерти выставлять думаете? Никогда мне в голову не приходило, что из-за меня может человек умереть.
      Лобанович рассказывает про страшную лужу, преградившую ему путь.
      - Но желание увидеть вас было так велико, что я разулся и перешел вброд.
      - Что вы говорите! - на лице Ольги Викторовны отражается изумление. Так и в самом деле нетрудно заболеть и к Аврааму на пиво попасть. Ох, Андрей Петрович, бить вас некому! Надо же хоть подлечить вас...
      Она бежит на кухню, приказывает Маланье подогреть самовар, а затем, как волчок, вертится возле шкафчика.
      Лобанович глядит и усмехается: "Неужто у нее горелка есть?" Оказалось, нечто лучшее - бутылочка нетронутого хорошего коньяка.
      - Я очень рада, что есть чем подлечить вас. - Она наливает солидную чарку. - Пейте, Андрей Петрович, это первейшее средство избежать простуды.
      - А вы начните сами.
      - О нет! Я же босиком не ходила, - смеется она, - и вообще не пью чистого коньяка.
      - Ну, так будьте здоровы!
      Лобанович хотел уже выпить, но остановился и сказал:
      - Пускай же никогда не оскудевает рука, наливающая чарки, и пускай стоят на дорогах лужи!
      После такого предисловия он ловко опрокидывает чарку. Посмаковал, посмотрел на учительницу.
      - Знаете, Ольга Викторовна, что? - Ну?
      - В другой раз я приду к вам босиком.
      Учительница смеется.
      - Может быть, еще одну?
      - Нет, и вся та лужа не стоит этого божьего дара.
      Лобанович чувствует, как приятная теплота разливается по телу.
      Квартирка Ольги Викторовны старая, темноватая. Давно не беленный потолок весь разрисован рыжими потеками. Пол подгнил, и доски шатаются под ногами. Учительница живет в одной комнатке, аккуратно и чистенько прибранной, как умеет прибрать девичья рука.
      - Ну, похвалитесь же, Ольга Викторовна, как живется вам здесь?
      - И не спрашивайте, Андрей Петрович! Мечешься, суетишься, а все что-то... не то. Нет... ну, как вам сказать... ну, радости работы...
      - Вы еще, вероятно, находитесь в стадии налаживания занятий, а в этой стадии всегда много хлопот и неприятностей, - пробует успокоить и подбодрить ее Лобанович.
      Ольга Викторовна словно бы задумывается над его словами, а затем отрицательно качает головой.
      - Нет, меня просто работа не удовлетворяет, и вся обстановка для нее какая-то нечеловеческая. Вы видели мою классную комнату?
      - Нет, не видел.
      - Хотите посмотреть?
      - Давайте посмотрим.
      Ольга Викторовна ведет его в школу.
      - Вот, любуйтесь, - говорит она, открывая дверь.
      Классная комната имела очень запущенный и мрачный вид. Штукатурка на стенах грязная, обшарпанная, местами отбита. Всюду на ней чернели следы ученического письма - долгие годы стены эти выполняли роль промокательной бумаги. Пол во многих местах прогнил и перекосился.
      Лобанович осматривает школу.
      - Да, Ольга Викторовна, похвалиться своей школой вы не можете.
      - Вы знаете, Андрей Петрович, пробудешь в такой атмосфере несколько часов и выходишь отсюда как отравленная. Просто хоть и на свете не живи.
      - Паршивая школа, это правда, - соглашается Лобанович, - сочувствую вам, Ольга Викторовна.
      Осмотр школы портит его хорошее настроение. Ему жалко становится Ольгу Викторовну. Хочется сказать что-нибудь хорошее, веселое, ободряющее, но слов таких он не находит.
      - Ну что ж, - наконец говорит он, - остается только утешать себя тем, что скоро каникулы, можно будет отдохнуть, а там, смотришь, и зима кончится, придет весна... Эх, Ольга Викторовна! Люблю я весну, особенно то время, когда на березах начинают распускаться листочки. Весной у меня пробуждается дух бродяжничества. Вот так бы, кажется, шел и шел бы в просторы земли.
      Мысли о весне и о путешествии увлекают Лобановича. Он забывает душную, гнилую школу Ольги Викторовны и говорит о своем желании попутешествовать в свободное время летних каникул.
      - Знаете, Ольга Викторовна, чем хороша жизнь сельского учителя?
      - По-моему, ничего в ней нет хорошего, - скептически отвечает Ольга Викторовна.
      - Неправда, Ольга Викторовна, есть!
      - Ну, что, например?
      - Свободное лето. Кончил работу в школе - и иди куда хочешь, делай что пожелаешь.
      - Да, здесь вы, пожалуй, правы, - соглашается Ольга Викторовна.
      - А, что? Вот видите. Никакая другая служба не дает такого приволья. И знаете, какие у меня есть мысли?
      - Кто же может знать ваши мысли?
      - Тот, кто полюбопытствует узнать их.
      - Ну, тогда расскажите.
      - Вот какие мои мысли. Я хочу научиться делать фотографические снимки, хочу купить фотоаппарат. Весной подберу себе компанию вольных скитальцев... В деталях я еще не продумал свой план, а в основных чертах он таков - обойти пешком целый район, описать его, собрать народные песни, легенды и другие виды народного творчества, богато иллюстрировать свое путешествие фотографиями. Хочу собрать целую галерею знахарей, колдунов, шептух и шептунов - ведь этот тип вымирает - и сохранить их таким образом в назидание потомкам.
      - Ваш план мне нравится, - оживляется Ольга Викторовна. - И действительно, в нем есть, если хотите, поэзия и своя красота.
      - Поэзии здесь и не оберешься! - подхватывает Лобанович. - Новые места, новые люди, неожиданные приключения, ночлег где-нибудь на лоне природы, костер, темное небо и ясные звезды... И при свете костра вы будете слушать рассказ какого-нибудь сказочника-деда о событиях прошлого, где правда и фантазия переплетаются самым удивительным образом.
      - Вы так интересно рассказываете, Андрей Петрович, что мне уже хочется пуститься с вами в дорогу, если примете в свою компанию.
      - Об интересных вещах нельзя рассказывать неинтересно, - замечает Лобанович. - А против того, чтобы иметь вас в компании, я абсолютно ничего не имею. Даже больше вам скажу: такой компанией я вполне удовлетворюсь, и если кого приму в компаньоны, то только не своего брата мужчину.
      Говоря это, Лобанович заглядывает в глаза Ольге Викторовне с хитроватой улыбкой, словно стараясь сказать этим взглядом то, чего не договорил словами.
      Ольга Викторовна с притворной укоризной смотрит на соседа и качает головой.
      - И все-то вы, мужчины, на одну колодку сделаны! - добавляет она.
      Маланья принесла самовар.
      - Ну, будем чай пить и поговорим о вашем путешествии.
      Ольга Викторовна накрывает стол, изредка перебрасываясь с гостем короткими фразами.
      - Знаете, Ольга Викторовна, - говорит Лобанович, сидя за столом, кроме шуток, я серьезно думаю о своем путешествии. Но я вижу в нем не только одну поэзию, здесь может быть и неинтересная проза. Но дело не в этом. Я хочу ближе присмотреться к тому, как люди живут, чем живут и что они думают. Такое желание появилось у меня недавно. Вы знаете, что я делаю тайком? тихо спрашивает Лобанович.
      Ольга Викторовна смотрит на него.
      - Вероятно, пропаганду ведете?
      - Именно. Крамольные идеи проповедую.
      - Ну?! - Учительница еще более оживляется, и в глазах у нее поблескивают искорки.
      - Что вы на это скажете? - спрашивает он.
      - Молодец вы, Андрей Петрович! От души желаю вам успеха. Интересно, как вы это делаете?
      - Пока что у меня есть три человека, крестьяне, и один из них мужчина весьма серьезный. На него можно положиться, как на каменную стену. По вечерам иногда он заходит ко мне, и я учу его - он неграмотный, - а вместе с тем веду беседы на разные "крамольные" темы. Приходят и еще двое, отец с сыном. Интересные люди!
      - А как же вы напали на них, собрали? - спрашивает Ольга Викторовна.
      - Да просто присматриваюсь к людям, прислушиваюсь к их словам, испытываю их понемногу.
      - И они слушают?
      - Очень внимательно. Вообще работать с ними можно. Одно только мешает нет соответствующей литературы.
      Лобанович рассказывает историю с нелегальной книжечкой.
      - Кое-что у меня найдется, - говорит учительница.
      - Пожалуйста, одолжите мне, - просит Лобанович.
      Ольга Викторовна тотчас же встает, роется в своих потайных хранилищах и вынимает несколько тоненьких брошюрок.
      - Возьмите и используйте, но только верните мне.
      Лобанович бегло знакомится с книжечками и прячет их.
      - Как вы думаете, Ольга Викторовна, каким образом могла попасть ко мне на крыльцо запретная книжечка?
      - В Пинске, наверное, есть революционная организация, и нашелся умный человек, который догадался подбросить вам эту книжечку.
      - Наверно, так оно и есть, - соглашается Лобанович.
      - Я на этих днях собираюсь в Пинск. У меня там есть знакомые. Через них можно связаться с организацией. Тогда литературы будет достаточно. Вот эту работу я понимаю!
      Ольга Викторовна совсем оживляется. Она только жалеет, что у нее нет пока что таких людей, с которыми можно было бы также заняться чтением нелегальных книг, но утешает себя тем, что войдет в организацию и организация ей поможет.
      Они долго сидят и разговаривают. Ольга Викторовна показала толстую рукописную тетрадь, в которой переписано много разных революционных песен и стихотворений.
      Возвращаясь домой, Лобанович всю дорогу думал о своей нелегальной работе и об Ольге Викторовне. В ее лице он впервые видел девушку, открыто мечтающую о революционной работе, и проникся к ней большим уважением.
      XXII
      За последнее время в Высоком произошли некоторые перемены. Приехал новый писарь Матей Дулеба; прежнего писаря, чернявого Романчика, забрали в солдаты.
      Когда это стало фактом, старшина Захар Лемеш не на шутку загрустил и даже пришел в отчаяние. Сколько сочувствия и сожаления было высказано здесь Романчику!
      - Эх, Федя, Федя, друг ты мой любимый! Не думал я и не гадал разлучиться с тобой.
      Старшина опускает глаза и грустно склоняет голову, словно вдова, похоронившая мужа. И тогда уже сам писарь выступает в роли утешителя.
      - Ничего, Захарка! Приедет другой писарь, будете жить и дело делать.
      Говоря это, Романчик хлопает старшину по широкому плечу. Но сам он убежден, что другой писарь никогда не будет таким деловым, как он. Романчик хочет услышать это от старшины. И старшина говорит ему:
      - Нет, брат Романчик, нет, Федя, не наживу я другого такого писаря, как ты.
      На некоторое время они умолкают, опускают головы, вместе отдаются грустным чувствам.
      - Э-э! Есть о чем горевать, - первым нарушает молчание Романчик и залихватски машет рукой. - Найдутся люди, а мой здесь и след пропадет, и память обо мне умрет.
      Если бы Романчик был поэтом, он, вероятно, сложил бы самую жалостную элегию самому себе, но он только просто образованный человек, способный глубоко чувствовать. С него достаточно, если он удачно применит соответствующие чужие слова. И он приводит их из священного писания:
      - "Человек - яко трава; дни его, яко цвет полевой, тако отцветут".
      Старшина не знает, что ответить на это, а ответить что-то нужно. Он сначала причмокивает, а затем с неподдельной горечью говорит:
      - Отцветут, отцветут! Рунда, они отцветут!
      Дело кончается тем, что писарь посылает деда Пилипа за дюжиной пива.
      Притащив целую корзинку пива, дед говорит:
      - Не нажить нам такого панича, пусть даст вам бог здоровья.
      И на его долю перепадает не один стакан пива.
      Тем не менее Романчик уступает место другому писарю, его слова из священного писания оправдались: память о нем оказалась не такой прочной, как можно было думать, принимая во внимание печаль старшины. Захар Лемеш дружно живет и с новым писарем, ведь и поговорка такая есть: "Писарь со старшиной как муж с женой". А память о Романчике так и заглохла, и только я теперь вспоминаю его, но за эти воспоминания он, может быть, и спасибо не скажет мне. И мало того что заглохла, - Захар Лемеш проявляет до некоторой степени и предательство по отношению к Романчику: не прошло и недели, как приехал сюда Матей Дулеба, а старшина уже говорит:
      - О, этот, брат, еще мудрее, чем тот!
      Матей Дулеба прежде был учителем, но захотелось ему попробовать хлеба волостного писаря, более вкусного и сытного. С Лобановичем Матей Дулеба чувствовал себя связанным своей недавней учительской профессией, и это послужило причиной того, что он признался Андрею, каким способом добился писарской должности:
      - "Катьку", брат, подсунул графу.
      Это означало: дал графу, земскому начальнику, сто рублей - на царской сторублевке красовался портрет царицы Екатерины.
      Будучи писарем, Дулеба не забывает и некоторых прежних своих учительских привычек. Так, со времени учительства сохраняются у него охота и умение читать в церкви "апостола".
      - Вот вы послушайте, как добрые люди читают "апостола"! - хвалится писарь.
      Церковный староста Рыгор Крещик, услыхав такую новость из уст самого писаря, проникается к нему необычайным уважением. Круглое, крупное лицо старосты светится, как солнце. Угодливый смех рассыпается горохом. Он не может удержаться, чтоб не раззвонить повсюду о способностях Дулебы, и усердно подготавливает почву для будущей славы нового писаря, необычайного мастера читать "апостола".
      В первый же праздничный день приходит писарь в церковь, занимает место на клиросе рядом с дьячком Ботяновским. К ним присоединяется Кондрат Крещик, сын старосты, и Кондратов сын Пятрук, которого дед хочет выучить на дьячка. И еще двое крестьян протискиваются на клирос, они также пели и порой так выкрикивали "господи, помилуй", что не одна пара глаз поворачивалась в их сторону, а кое-кто говорил:
      - О, здорово, лихо его матери!
      В особо торжественные дни церковного богослужения составляется самодеятельный хор. Никто им не управляет, поют вразброд, кто как умеет. Дьячок в дела управления хором не вмешивается. Он просто ничего не смыслит в регентском искусстве, но, чтобы оправдать себя, ссылается на слова священного писания: "Хвалите бога на трубах, на органах, на гуслях, на дудках, на цимбалах... " Ну, словом, кто как хочет, лишь бы только хвалил. Таким образом, у каждого певчего вырабатывается своя манера петь. В обычные же дни на клиросе стоит только дьячок и поет один. Поет он всякий раз по-разному. Начнет как человек, а кончит черт знает как - дикой, пискливой фистулой. А то просто среди пения остановится и высморкает нос, если этот певческий "инструмент" так или иначе забастует, неаккуратно выводит носовые ноты.
      Не очень внимателен к богослужению и отец Николай, особенно на вечернях, когда народу в церкви мало. Вечерня пропускается быстро. Поп едва откроет рот, чтобы выкрикнуть несколько святых слов, а дьячок подхватывает их на лету либо перебивает попа и тянет свое. Иногда отец Николай, отправляя богослужение, умудряется переговорить с Крещиком о хозяйственных делах. Обычно это делается так.
      Отец Николай заводит:
      - "Благословенно царство всегда - ныне, и присно, и во веки веков... "
      А дьячок тянет:
      - "Аминь... "
      В тот момент, когда сменяет его дьячок, отец Николай говорит:
      - Продай мне, Рыгор, свою корову.
      Сразу же услышать ответ Рыгора не удается, так как дьячок уже кончает пение. Тогда отец Николай выкрикивает новые молитвенные слова, чтобы дьячок не оставался безработным. Дьячок поет, а Рыгор в это время говорит:
      - Покупай, батюшка.
      - Сколько же ты за нее хочешь?
      Снова отец Николай не успевает услышать ответ - дьячок кончил петь и выжидающе смотрит на батюшку.
      - "О изобилии плодов земных и временех мирных господу помолимся!"
      Дьячок поет "господи, помилуй", а Рыгор назначает цену коровы:
      - Сорок пять рублей.
      - А она у тебя не передойка?
      - "О плавающих, путешествующих, страждущих, недугующих и пленных и о спасении их господу помолимся".
      Дьячок снова поет, а Рыгор отвечает:
      - Нет, погуляла. Около Миколы отелится.
      Таким образом совершается богослужение и идут переговоры о покупке коровы.
      Теперь же, когда на клиросе стоит писарь Дулеба, на лицах хористов, дьячка и даже батюшки чувствуется некоторая напряженность. Певчие боятся оскандалиться перед новым человеком, да еще волостным писарем, и стараются удержать свои голоса в рамках определенной дисциплины. Сам писарь незаметно входит в роль регента. Вид у него страшный. Хотя он человек молодой - ему только двадцать восемь лет, - но борода у него словно у доброго старовера. Он даже и похож на старовера. С первого взгляда его бороду можно было бы назвать рыжей, но она не рыжая, а так себе, светловатая. Глядя на бороду, растут и брови, грозно нависая над светло-синими колючими, как у деда Пилипа, глазами. От стыка бровей начинается его нос со всеми признаками носа-великана. Если бы голову дятла увеличить раз в двадцать и прицепить к ней светло-русую бороду, то его голова имела бы близкое сходство с писаревой.
      Стоя на клиросе, писарь временами "подпускает баса", но не во всю силу: полностью мощь его голоса выявится во время чтения "апостола". Хор прислушивается и тянет за писарем. В тех же случаях, когда в пении хористов слышится определенная фальшь либо кто-нибудь сбивается с тона, писарь трясет головой и машет руками, вынуждая хор подчиниться ему.
      Но вот приближается момент чтения "апостола", Писарь нашел уже и соответствующее место в святой книге. Вот он, опустив глаза, выходит на середину церкви, занимает позицию напротив царских врат. Отец Николай подготавливает прихожан к слушанию слов святого "апостола". Наконец между попом и писарем, чтецом "апостола", происходит небольшой диалог, что требуется ритуалом, после чего уже Дулеба приступает к чтению.
      - Братие! - начиная с самой низкой басовой ноты, протяжно гудит писарь, как шмель в пустом осиновом дупле.
      Начав так низко, что ниже и начать нельзя, писарь постепенно повышает тон. Голос его вначале глухо шумит, потом переходит в гром, дрожит, звенит, воет, с каждым мгновением становится громче, оглушает злобным, отчаянным криком, но движение его вверх все не прекращается. Перед самым концом чтения он забирается на такую высоту, что людям страшно становится за писаря: вот-вот, кажется, не выдержит он, лопнет, рассыплется, либо разорвутся все его жилы и пуп, либо просто он сделает нечто такое, чего в церкви нельзя делать.
      Народ затих. Одна молодица заткнула ухо. Рыгор Крещик высунул голову из боковой двери алтаря, на его лице цветет счастливейшая улыбка. А Дулеба становится красным, как бурак, нос-великан все больше и больше задирается вверх. Писарь заканчивает чтение жутким завыванием, не сорвавшись, однако, с общего взятого им тона.
      Зачарованный и удивленный, староста восхищенно говорит:
      - А-а-а! Вот голос!
      Писарский триумф полный, а венец этого триумфа - просфора, которую и подносит ему Крещик в конце обедни на серебряной тарелке по приказу отца Николая.
      Таким образом писарь Дулеба сразу завоевывает себе славу, которая покоится на прочной основе: ведь он и учитель, и писарь, и певчий, и очень хороший выпивоха. И с крестьянами он умеет ладить. Если порой, проходя по улице, писарь услышит, что кто-нибудь из крестьян орет на скотину и высказывает пожелание, чтобы ее съели волки, он заметит:
      - Зачем ее будут есть волки? Скажи лучше: "Пускай тебя писарь съест!"
      Иногда он и проборку сделает кому-нибудь, но сделает умеючи, и на него нельзя обижаться. С людьми сходится быстро и сразу начинает вести себя панибратски. Время от времени он заходит к Лобановичу, чтобы поговорить о школьных делах: ведь они ему не чужды, и учительскую должность он любит, а писарем сделался под влиянием жены, женщины хитрой и практичной.
      - Ну, посылай, брат, за пивом, - говорит он.
      Писарь любит-таки выпить. На выпивки тратит он не одну ночь, особенно когда поедет в Пинск. Вообще он человек компанейский. Выпив, немного буянит, за что попадает порой в полицию.
      Вскоре после приезда нового писаря в школе произошло событие, свидетелем которого стал также и Дулеба.
      Было это в середине зимы. Заходит писарь в школу.
      - Ну, Андрюша, отпускай детей, поедем в Пинск. Довольно уже тебе томиться здесь.
      Поездка эта как раз на руку учителю.
      - Пообедаем и поедем.
      Заходят в квартиру.
      - Ганна! - зовет Лобанович сторожиху.
      Ганна не откликается. Учитель заходит в кухню. Юста тихонько сидит возле печи.
      - А где мать? - спрашивает учитель.
      - В кладовке.
      Кладовка тут же, рядом с кухней. Выходит Ганна.
      - Давай, Ганна, обед!
      Ганна достает из печи горшок, ставит его на стол, а сама снова исчезает.
      Кушанье оказалось невкусным. Гость и хозяин поболтали немножко ложками и забраковали его.
      - Брось! - говорит писарь. - Заедем к Карамблюму, рыбки съедим с пивком.
      - Нет, брат, постой, может быть, второе будет лучше, - говорит Лобанович. Ему немного неловко перед писарем за неудачное блюдо. - Ганна! кричит он.
      Ганны не слышно.
      Лобанович снова идет в кухню.
      - Куда девалась мать?
      - В кладовке, - отвечает Юста.
      - Что она делает там? - злится учитель.
      Юста опускает глазки. Может, она знает что-нибудь, а может, ничего не понимает.
      - Не знаю, - слышится ответ.
      Только собрался Лобанович позвать Ганну и вдруг остановился - из кладовки доносится: "Куга! Куга!"
      Все это произошло как-то быстро и совсем неожиданно для учителя; он был уверен, что Ганна уйдет на это время к кому-нибудь из крестьян. На первых порах он приходит в замешательство. На дворе зима, а в кладовке ненамного теплее, чем на улице...
      Лобанович бежит в свою комнатку, где его ждет писарь.
      - Знаешь, брат Матей, что!
      - Ну?
      - Ганна в кладовке разрешилась!
      - Что ты говоришь? - И писарь усмехается в бороду.
      - Надо что-то предпринять!
      - Чтоб она провалилась, - говорит писарь, - сколько хлопот наделала! Околеет еще там!
      Вдвоем они бегут к возчику Авменю и зовут его на помощь. Авмень идет в кладовку, и через минуту на пороге показывается безносая Ганна. Она держит на руках дитя, а Авмень ведет ее под руку. Юста расстилает какие-то тряпки на топчане, куда и переходит Ганна вместе с младенцем сыном. Тот же Авмень бежит за бабкой. Кое-как дело уладили.
      Писарь и учитель едут в Пинск.
      XXIII
      - Давай, Андрюшка, наладим хор, - говорит однажды писарь Лобановичу. Я тебе помогу. Понимаешь ты, совсем другой коленкор, если в церкви хороший хор поет.
      - И если "апостола" читает Матей Дулеба, - в тон писарю добавляет Лобанович.