- А мне все равно... Впрочем, не ошибаетесь ли вы, коллега? Но это между прочим. Я хотел бы просить вас, коллега, познакомить меня с вашим обществом, ведь надо же, как говорится, отдать кесарю кесарево. Если вы будете любезны пойти со мной к писарю, да и к батюшке тоже, а может, и еще к кому-нибудь, если того требуют обычаи вашего общества, то я буду вам очень благодарен. Это было бы и быстрее и проще, потому что мне еще никогда не приходилось выступать в роли визитера.
      - А вы почему так торопитесь? Разумеется, я с вами пойду, тем более что и мне нужно зайти кое к кому, но отослали бы вы свою подводу домой, а сами остались бы здесь ночевать.
      - Нет, я еще не приступал к работе в школе. Вы, наверно, уже многое успели сделать, и я не догоню вас за всю зиму. Мне хотелось бы и поучиться у вас кое-чему, ведь вы уже набили, как говорится, руку и имеете опыт.
      Дверь из другой комнаты открылась, и на пороге показалась немолодая женщина. Это была сторожиха. Она сначала внимательно посмотрела на незнакомого учителя, а затем обратилась к Соханюку на диалекте полешуков:
      - Да вас, панычу, там маладыцы прышлы - лыст на-пысаць хочуць [К вам, паничок, молодицы пришли - письмо написать хотят].
      - А сало прынесли?
      - Ны вiдаю, панычыку [Не знаю, паничок].
      - Извините, - сказал Соханюк гостю, - я отправлю этих молодиц.
      И Соханюк вышел в кухню.
      Сторожиха Матрена, еще раз оглядев гостя, также направилась туда. Ясно, кто-то дал ей наказ как можно лучше разглядеть Лобановича, чтобы навести затем о нем основательные справки. И, как видно, наказ этот был дан кем-то живущим поблизости, потому что, выждав минуты две, Матрена метнулась через улицу, прямо к квартире писаря.
      Оставшись один, Лобанович окинул взглядом комнату. Квартира Соханюка была гораздо лучше, чем его собственная. Видно, Соханюк жил неплохо, просидев в этой школе лет пять. И вообще он был человеком практического склада. Каким-то образом умудрился за эти пять лет, получая двадцать рублей жалованья в месяц, собрать капитал в пять-шесть сотен и имел свое хозяйство. "Ухватистый человек ты, братец, - подумал Лобанович. - Даже за то, чтобы написать письмо, не стесняешься брать сало". На столике лежали школьные журналы. Перелистав их, Лобанович пришел к заключению, что Соханюк не так далеко ушел со своими учениками, что в его лице он не будет иметь для себя наставника, и тут же отметил, что общего между ними очень мало и близкими друзьями они никогда не станут.
      - Ну, теперь я свободен, можем идти, - сказал, вернувшись, Соханюк. Он подошел к зеркальцу, посмотрел в него, подправил рыжеватые усы, провел рукой по щекам - хорошо ли побрит - и прицепил большой франтоватый галстук.
      Худощавый, выше среднего роста, Соханюк имел довольно красивое лицо, но маловыразительные желтовато-карие глаза его немного портили общее впечатление. Был у него и еще один недостаток - недостаток произношения: он не мог выговорить чисто "р", а как-то скрадывал его и говорил "и": "Ты Мат'ена, если я не п'иду, оставь обед на ужин".
      Учителя вышли.
      - Куда же сначала пойдем?
      - А давайте начнем по порядку, чтоб никому не было обидно, - ответил Лобанович.
      Сделав несколько шагов, Лобанович и Соханюк взошли на крыльцо волостного правления.
      - Зайдем в канцелярию, - предложил Лобанович. - Заодно надо взять тетради и все учебные принадлежности.
      Учителя переступили порог и очутились в "сборной" - просторном, как скотный двор, помещении. В противоположном конце "сборной", на возвышении, за оградой из точеных столбиков, стоял огромный стол, обитый зеленым сукном, а за столом в широком кресле восседал сам писарь. Это был уже старый человек, с полуседой широкой бородой. Держался он необычайно важно. Смотрел на всех слегка прищурясь, словно он только что понюхал табаку и собирается чихнуть. Несмотря на то что в канцелярии было тепло, писарь сидел в валенках, так как страдал ревматизмом. Болезненное лицо его носило на себе следы когда-то веселой жизни и пьянства, в котором писарь не имел себе равных в волости. С горелкой он никогда не разлучался. В канцелярии, в шкафу, среди "гражданских и уголовных дел", стояла бутылка с "царскими слезами", как называли тогда горелку, к которой часто прикладывался Петр Осипович и в часы своих служебных занятий в волости. Правда, таких часов у него было не так уж много, он приходил сюда только в случаях редких и важных; всю же работу по волости вел его помощник Дубейка, который уже считался кандидатом на должность писаря. По этой причине Дубейка также держался очень важно, носил манишку и манжеты и считал себя самым видным кавалером; старательно причесанные волосы и частое заглядывание в зеркальце свидетельствовали о том, что и ему в сердце запала завитанская паненка.
      V
      - Позвольте познакомить, - сказал Соханюк, подводя Лобановича к писарю, - тельшинский учитель.
      - А! - проговорил писарь, оглядывая Лобановича прищуренными глазами и подавая ему руку. - Просвещать, значит, приехали? - спросил он, чтобы хоть что-нибудь сказать, и еще раз окинул взглядом Лобановича. - Ну, ну, дело нужное, - важно заметил он, после чего перестал интересоваться Лобановичем.
      Как человек практичный, он с первого взгляда понял, что для писарского дома польза от нового учителя небольшая.
      Зато Дубейка выказал много внимания и признаков благородного тона, знакомясь с Лобановичем.
      - О! - воскликнул он. - Нашего полку прибывает! Весьма приятно, когда круг интеллигенции увеличивается. - И тут же спросил: - А это употребляете? - он запрокинул голову и щелкнул пальцем по челюсти.
      Лобанович удивленно взглянул на Дубейку. Этот вопрос для него был совсем неожиданным, и он не знал, что ответить.
      - Ну, разумеется, не так, чтобы с ног валиться, - поправился помощник, - а в компании, после того как пулечку сыграешь либо стукалку, пропустить чарочку-другую. Играете в картишки?
      - Нет, не играю.
      Дубейка в свою очередь удивился, и выражение его лица, казалось, говорило: "Какой же ты после этого интеллигент?"
      - Ну, ничего, - успокоил Дубейка, - поживете - научитесь. Только почаще к нам наведывайтесь, ведь у вас там глушь, человека не увидишь и, кроме подловчего, зайти там не к кому.
      - Это не беда, - ответил Лобанович, - люди везде есть. Чем не люди те же самые полешуки? Разве к ним нельзя зайти? Я считаю, что среди них можно очень приятно провести свободное время и встретить не только интересное, но и разумное, чего никогда не найдешь ни за чаркою, ни за пулькою.
      - Не понимаю вас, - ответил Дубейка. - Что интересного можно найти среди полешуков? Если и можно там встретить что-нибудь интересное, так разве только молодицу-солдатку. - При этом Дубейка многозначительно глянул на Соханюка и засмеялся.
      - Коллега - монах. Он любит глушь и одиночество и хочет жить отшельником.
      - Знаем мы этих отшельников! - снова подмигнул Дубейка. - В тихом омуте черти водятся.
      Первое впечатление от знакомства у Лобановича было не очень благоприятным, и он, попросив выдать посылки с книгами и тетрадями для его школы, простился с новыми знакомыми.
      Выйдя из "сборной", Лобанович направился к двери, ведущей на улицу, но Соханюк задержал его.
      - Нет, коллега, надо познакомиться с писарянками. Если вы не зайдете к ним, это будет такая обида, которая вам никогда не простится - ни в этой жизни, ни на том свете.
      Соханюк взял Лобановича под руку и повел в квартиру писаря.
      Просторная и светлая гостиная была прибрана чистенько и аккуратно, на мещанский лад. Столы и столики были застланы белоснежными скатертями и скатерками, стулья расставлены в порядке. На стенах висели разные картинки в красивых рамках. В углах гостиной стояли круглые столики под белыми кружевами, на столиках лежали альбомы для фотографий. На окнах - вазоны разных видов. Одним словом, на всем видна была печать девичьего присмотра и аккуратности.
      Маня, старшая дочь писаря, уже немолодая девушка, лет за двадцать пять, по всему видно было, подготовилась встретить учителей. Придав своему лицу выражение, которое, как подсказало ей зеркало, более всего шло к ней, она с невинным видом сидела за столом, словно ничего не знала о приходе гостей, и разглядывала "Ниву". Она была черная, как цыганка, с довольно красивым лицом, но вместе с тем было в ее лице и нечто такое, что делало его сердитым, злым, - вероятно, сказалось долгое ожидание суженого, которого где-то задержали черти. Соханюк галантно подвел Лобановыми к дочери писаря.
      - Лобанович, тельшинский педагог.
      - Очень приятно, - сказала Мария Петровна. - Садитесь, пожалуйста.
      Лобановичу показалось, что она кем-то разгневана. "Не Соханюком ли, который ищет своего счастья не здесь, вблизи, а где-то за семь верст? Что-то она с ним не очень ласкова", - подумал Лобанович.
      - Ну как вам нравятся наши места? - спросила Маня.
      - Ничего, место очень хорошее. Мне вообще нравится Полесье.
      - А вот вашему коллеге оно нравится мало.
      - Не скажите, - ответил Соханюк. - Если бы это было так, пять лет я не высидел бы здесь.
      - Когда-то нравилось, - сказала Маня и слегка вздохнула.
      Вошла дочь писаря Саша, совсем не похожая на сестру. Она была счастливее ее, так как имела жениха в лице местного урядника. Сразу же за ней вошла и третья сестра, Нина. Самая младшая, Ольга, училась в городе, и ее теперь не было дома.
      Лобановичу было не по себе в компании девушек, ему не удавалось поддерживать с ними разговор. Он только отвечал на их вопросы, отвечал серьезно, что не нравится подобным барышням, привыкшим, чтобы их забавляли, шутили с ними, болтали о разных пустяках, лишь бы смешно было.
      - А вы поете? - спросила его Саша.
      - Нет, пою неважно, - ответил Лобанович, и в его глазах блеснул едва заметный смех. - За практический урок пения мне в семинарии наш Косточка еле три с минусом поставил.
      - Какая косточка? - удивилась старшая дочь писаря.
      - Простите, не какая косточка, а какой Косточка, - поправил ее Лобанович. - Был у нас такой учитель в семинарии, по фамилии Косточка, который преподавал пение.
      - Нет, - сказала Саша, - я не о таком пении спрашиваю. Вы могли неудачно провести урок, но это не может помешать вам самим спеть, ну, например, романс.
      - Избавь меня боже, - засмеялся Лобанович, - чтобы я еще романсы пел! И сам не пою и не люблю, когда кто-нибудь их поет. Другое дело - послушать хороший хор.
      После такого ответа дальнейшие расспросы о певческих способностях Лобановича прекратились; замолчали паненки, молчал и он.
      Между паненками и Соханюком начался разговор другого содержания - об их знакомых, о погоде, словом, началось переливание из пустого в порожнее.
      Некоторое время Лобанович слушал, а затем поднялся, извинился и стал прощаться. Его не задерживали, хотя из вежливости попросили заходить.
      "Дудки, - сказал сам себе Лобанович, выходя от паненок, - не скоро я здесь буду".
      Вместе с ним вышел и Соханюк.
      - Ну, как вам, коллега, понравились паненки?
      - Ну что ж, девчата как девчата. А то, что я не понравился им, так это ясно.
      - Почему вы так думаете?
      - Тут и думать нечего. Прежде всего - не говорил комплиментов и не умею говорить их. Может, и придумал бы, но не осмеливаюсь произнести. Далее - не похвалил ничего из их рукоделья, не спел ни одного романса и вообще ничего не сумел сказать им в тон.
      И он не ошибался. Как только учителя сошли с крыльца, Саша сказала:
      - Ну и мешок! Для Тельшина лучшего, пожалуй, и не подберешь.
      - Совсем неотесанный: так и виден семинарист, готовый кашлянуть и затянуть: "Благослови, душе моя, господа", - отозвалась Маня.
      Учителя тем временем шли к батюшке. По дороге Соханюк показывал, кто где живет и чем кто примечателен. Вот в этом дворике живет фельдшер Горошка, вдовец, сошелся с одной полешучкой и сам стал настоящим полешуком. Сын его Максим учился во всех школах Пинска, но ни одной не окончил, а из последней, из духовного училища, просто сбежал. Теперь он сидит на отцовской шее. Бросил же он учиться по той причине, что в школах не учат ничему такому, что отвечало бы его широкой натуре, которая нашла удовлетворение в горелке, картах и других забавах деревенского лоботряса. Теперь он берет курс на дьячка либо на помощника волостного писаря. Но пока что это только благие намерения. Батюшка, еще молодой, немного болезненный, никуда не ходит, но любит, если к нему заходят. Матушка была прежде учительницей, женщина веселая и добрая, очень любит поиграть в стукалку. Вот этот дом, с садом, первый от церкви, и есть резиденция батюшки.
      Так незаметно учителя подошли к калитке двора священника.
      VI
      - Милости просим, милости просим, - проговорил отец Кирилл.
      Быстрыми шагами он потрусил к двери навстречу гостям и стал помогать им раздеваться; сам первый поздоровался с Лобановичем, попросил учителей садиться, сам подставлял им стулья и вообще проявил очень много приветливости и внимания, даже радости и доброты.
      Отец Кирилл был человек еще молодой, низенького роста, щупленький, с реденькой темной бородкой и живыми, немного неспокойными темно-серыми глазами. Печать какого-то страдания лежала на его худом лице. Говорил отец Кирилл громко и быстро, часто смеялся, но радости от этого смеха в нем не чувствовалось. И стоило хоть на минуту ему умолкнуть, чтобы тотчас же тень печали легла на его лицо.
      - Давно вы приехали в Тельшино? - спросил Лобановича отец Кирилл.
      - Да вот уже скоро неделя будет, отец Кирилл.
      - Что, не думали, верно, попасть в такую глушь? - снова спросил священник и громко засмеялся.
      - А вы знаете, отец Кирилл, - сказал Соханюк, - коллега находит, что у нас здесь большая глушь, чем Тельшино.
      - И правду говорит, чистую правду! - убежденно промолвил отец Кирилл. Тут у нас такая яма, такая, извините, помойка, что другой такой на свете нет.
      - Когда я говорил, что у вас, коллега, большая глушь, то имел в виду, что вы живете дальше от железной дороги. Какая бы ни была сама по себе глушь, но когда ты слышишь гудок паровоза, стук вагонных колес и видишь эти ровные либо красиво закругленные полосы железа на шпалах, то не так тоскливо ощущаешь оторванность от людей и культуры, железная дорога является как бы живым образом неразрывной связи с людьми.
      - Когда же вы думаете начинать работу в школе?
      - А вот я и хочу просить вас, отец Кирилл, приехать на этих днях в мою школу на молебен. Со вторника бы и начал.
      - Не торопитесь, - махнул рукой отец Кирилл. - Вы думаете, они, эти скоты, поймут, что вы для них будете стараться, учить их? Вы не знаете мужика: сделай ему добро - он отплатит тебе самой черной неблагодарностью. Мужик - лодырь, вор, пьяница, только и смотрит, как бы ободрать тебя, обмануть. Никакой веры нет ему. Он готов тебя утопить, продать за чарку горелки. Их надо держать во! - отец Кирилл сжал кулаки и потряс ими, показывая, как надо держать мужика.
      Лобанович никак не ожидал, чтобы отец Кирилл мог до такой степени не любить крестьян и вообще чтобы в таком маленьком попике могло вмещаться столько ненависти.
      - Вы попробуйте купить у мужика кусок хлеба или стакан молока. Разве он продаст вам? Никогда! Торговцу продаст, вам - ни за какие деньги!
      Лобанович нетерпеливо ждал, когда окончит изливать свою злобу отец Кирилл, чтобы заступиться за мужика. Молодой учитель был оскорблен как мужицкий сын. Давно ли ему самому, когда он учился в семинарии, кричали мещанские сынки: "Лемец! Лемец! На какой березе лапти повесил?"
      - Розгами его надо сечь! - кончил отец Кирилл и гневно блеснул глазами.
      - Я не могу согласиться с тем, что вы сказали, отец Кирилл. Даже в том случае, если бы все это было правда, - начал Лобанович, - и тогда нельзя так судить мужика. Вы говорите - мужик скорей продаст торговцу, чем пану, потому что под понятие "пан" у мужика часто подходит каждый, кто носит кокарду либо черное пальто. Торговца он знает, с торговцем он живет, порой и ругает его и в морду ему плюет. На мужика привыкли смотреть как на пчелу либо на какую-то машину, которая должна все производить, всех кормить и еще при этом кланяться и приговаривать: "Спасибо, что берете". И все так или иначе берут от мужика: берут силой, берут хитростью, берут обманом. А мужику много дали? Уважают мужика? Кто виноват, что мужик неотесанный, что мужик темный и живет по-свински? В святом писании сказано: "Какою мерою мерите вы, такою отмерится и вам".
      Отец Кирилл слушал опустив глаза и постукивал пальцами по столу.
      - Мало вы еще знаете мужика, - спокойно ответил он. - Что бы вы мне ни говорили, я буду твердить свое: мало били мужика!
      - Вы совсем не то говорите, что думаете. Просто вы за что-то разозлились на мужика, - сказал Лобанович, смеясь.
      Соханюк молчал.
      - А вы знаете, - проговорил он наконец, - наших здешних крестьян никто нигде ночевать не пускает.
      - Кто не пускает?
      - Другие мужики.
      - Ну и что же? Не спорю, ваши мужики могут быть и плохими, но из этого не следует, что и все мужики никуда не годятся. Та же самая панщина, о которой жалеет отец Кирилл, портила их, потому что, как подтверждают факты, были такие паны, которые гнали своих мужиков и подбивали их на кражу у своих соседей панов.
      Вошла матушка. На лице у нее светилась приветливая улыбка. Поздоровалась, села и, обратившись к Лобановичу, спросила:
      - Были у писаря? Ну, как вы находите его дочерей?
      - Признаться, я и не разглядел их, мы очень мало были там.
      - А правда, Саша хорошенькая?
      Отец Кирилл поморщился и махнул рукой. Лобанович ответил:
      - Ничего себе девушка.
      - Вот видите! Жалко только, что вы от нас далеко, а то зачастили бы к Алеське.
      - Разве здесь некому этим делом заняться? Вот мой коллега, например.
      Соханюк и батюшка засмеялись.
      - Нет, я уж совсем не пользуюсь там благосклонностью, слава богу.
      Отец Кирилл засмеялся еще громче.
      - Наш учитель говорит: "Не на такого простака напали!" - сказал он.
      - Кроме того, я слышал, что у нее есть жених.
      - Мало ли на свете дураков, - снова добавил отец Кирилл.
      Матушка гнула свою линию.
      - Ну так что же? Разве женихам свинью не подкладывают?
      - Это было бы не по-христиански.
      - Зато по-кавалерски.
      - С полицией иметь дело небезопасно, - заметил отец Кирилл.
      - Глушь там у вас, наставничек!
      - Все вы, господа, в глуши живете, а глуши боитесь. И в глуши люди живут. Мне, матушка, даже нравится такая глушь.
      - Правда, у пана подловчего дочки подрастают, - продолжала матушка все о своем, - и, говорят, старшая очень красивая, уже совсем барышней выглядит.
      - Не знаю, не был у них.
      - Что это вы так мало паненками интересуетесь? О, хитрите вы, наставничек!
      - Есть чем интересоваться, - снова буркнул отец Кирилл.
      Матушка встала, взяла папиросы, сама закурила и предложила гостям. Отец Кирилл не курил, но любил набивать папиросы и теперь взялся за эту работу.
      В комнату вошла служанка-полешучка, крепкая, краснощекая девушка.
      - К вам, батюшка, Апанас Коваль пришел, просит больную причастить.
      - Кто у него болен?
      - Женка.
      - Скажи, сейчас иду, - сказал отец Кирилл. - Я скоро вернусь, здесь близко, а вы, пожалуйста, обождите меня, - обратился он к гостям.
      Отец Кирилл надел теплую рясу, взял крест и все необходимые вещи и вышел.
      - Эх, поповская служба! - вздохнула матушка. - Даже и отдохнуть некогда. А он слабый, больной, еле ноги таскает. Народ у нас, наставничек, грубый, дикий. Вот ваши, наставничек (слово "наставничек" матушка произносила как ласкательное от "наставник" - учитель), тельшинцы совсем другие люди. А наших вам никто не похвалит. Вы знаете, что у нас произошло? Отец Кирилл - это уже года два тому назад - был на сенокосе. Раскидал сено, сушит. А мимо едет один наш - есть здесь такой грубиян - прямо по батюшкиному сену. Отец Кирилл и говорит: "Или тебе дороги нет, или не можешь объехать, что ты по сену с конем прешься?" А тот, ни слова не говоря, схватил батюшку за волосы и давай таскать! Приходит мой батюшка, как глянула на него, - а у него космы повыдраны! Так и лезут, так и лезут!
      Матушка рассказывала об этом просто, даже с каким-то юмором.
      - Народ наш, надо сказать правду, грубый, дикий. Одного только урядника и боятся, одного его и уважают. А кто уж лучше может угодить им, как не отец Кирилл? - продолжала матушка. - И землю им отдал, и сенокос, и лекарства дает, и добрым словом помогает. Никогда ни в чем им не отказывает.
      Через полчаса вернулся отец Кирилл, усталый и хмурый.
      - Ну как же их, гадов, не ругать! - гневно проговорил он. - Черт знает чем кормят больную. И говоришь им, приказываешь - нет, свое делают! А грязь!.. Свиньи, свиньи!
      Немного успокоившись, отец Кирилл сказал тихонько матушке:
      - Пошли ты ей с Параской чего-нибудь.
      - А все-таки, отец Кирилл, вы намного лучше тех, кто говорит о народе высокие слова.
      Отец Кирилл махнул рукою.
      - Вот что, други, будем обедать.
      VII
      Деревянная стена отделяла квартиру Лобановича от классной комнаты, и, чтоб попасть в нее, нужно было только открыть низенькую дверь. Как только рассвело и взошло солнце, начали собираться ученики. Каждый их шаг, каждое движение и слово слышны были в квартире учителя.
      Еще вчера прошел староста Роман Круглый по деревне, приказывая крестьянам посылать в школу детей. То одному, то другому, встретившись на улице, староста говорил:
      - Посылайте завтра детей в школу!
      При этом он делал важную мину и принимал начальнический вид. Его красный кожух с широким, как заслонка, воротником появлялся в разных мостах улицы. В тех случаях, когда нужные старосте лица не встречались, он подходил к окну, стучал пальцами в стекло.
      - Гей, Кондрат! Поди-ка сюда!
      Если Кондрата в хате не было, староста подзывал Алену либо Параску и так же строго говорил:
      - Посылайте завтра детей в школу!
      Выполнив свою обязанность, Роман зашел в школу.
      - Дома панич? - тихо спросил он сторожиху.
      - Дома, староста, дома! - немного нараспев проговорила бабка.
      Лобанович услышал этот разговор.
      - Заходите, староста, заходите!
      Староста раза два затрубил носом - высморкался. Дверь, соединявшая квартиру учителя с кухней, скрипнула. Одна половина ее открылась, а другая задрожала от натиска широкого плеча старосты.
      Сделав лишь два-три шага, Роман прошел всю комнатку-спальню и очутился на пороге другой. Каждый его шаг отпечатывался на полу мокрым пятном - на огромных лаптях он нес столько грязи, что хорошему хозяину и навозными вилами не взять за один раз.
      - Ну, как живете, староста?
      - Слава богу. Как здоровье панича?
      - Вот что, староста: не называйте меня паничом, потому что я не панич и батька мой такой же мужик, как и вы.
      Лобанович попросил старосту присесть на кушетку, - убогие стулья, которых здесь было всего только два, вряд ли выдержали бы его дебелое, сбитое тело.
      Староста, по обычаю всех полешуков, носил длинные волосы. Рыжая бородка, узкая и длинная, и немного хмурый взгляд исподлобья делали старосту похожим на бубнового короля. Глядя на его богатырское сложение, на широкую, видневшуюся из-под расстегнутой рубашки грудь с явственными следами летнего загара, Лобанович невольно вспомнил его отца Рыгора, который, как рассказывал Степан Рылка, поджимал старосту на руках, словно ребенка.
      "Крепкий народ, хоть и живет в болотах", - подумал Лобанович.
      - Значит, учить будете?
      - Да, староста, надо начинать.
      - Ну, а я уже наказал, чтобы посылали хлопцев в школу.
      - Почему же только хлопцев? Надо, чтоб и девчатки ходили.
      - Разве они пойдут? - махнул рукой староста. - Скажи им про школу, так будут смеяться, очень чудным это покажется им. Хотя бы хлопчики все пошли...
      Лобанович, как только мог, объяснил старосте, что и девчаткам тоже надо учиться, и доказывал, почему это нужно.
      Староста слушал, прижмурив глаза, и только поддакивал:
      - Это так, паничок...
      - Это вы справедливо говорите.
      - Известно, так.
      - Что правда, то правда.
      Но учитель видел по лицу старосты, что никакие аргументы не могли убедить его в том, что девчатам нужна наука. Что наука нужна мужчинам (а науку староста понимал как умение читать, писание же - лихо его бери, без него легче обойтись!), староста не спорил. Служебные Дела вынуждали его ходить в волость, а там напихают ему в сумку целую кучу бумаг и приказов. То повестки на суд нужно доставить по принадлежности, то недоимку взыскать с кого-нибудь, то письма передать.
      В этих случаях у старосты был свой особый порядок. Он клал повестки с повестками, письма с письмами, недоимки с недоимками. И здесь голове его приходилось поработать немало. Он расспрашивал в волости, кому повестки, и здесь же складывал их в таком порядке, в каком их следовало передать, в зависимости от того, кто где живет. Скажем, повестка для Микиты Телушки, который жил в этом конце улицы, клалась первою, за ней шла другая, третья и т. д. После этого староста запоминал тех лиц, кому повестки предназначались. Таким же образом поступал он и с недоимками. Для писем был у него другой порядок. Прежде всего их было немного, и конверты были разные и по цвету и по величине. Вот это, в синем конверте, надо отдать Гавриле Железному, в белом - Язепу Нырку, а это, помятое и засаленное, - вдове Текле. Ну, а если и перепутаешь их, не велика беда - сами разберутся, когда будут читать поклоны. Это уж лучше сумеют сделать бабы.
      Забрав все бумаги, староста несколько минут стоял и размышлял, словно сам себе сдавал экзамен. Можно было сорок раз окликнуть его или выстрелить в нескольких тагах от него - все равно ничего не слыхал тогда староста. Сдав экзамен, Роман сразу делался веселее, с лица сходила напряженность, в которой часто чувствовалось страдание, и уже обыкновенным человеком шел он, куда ему нужно было. А если в его памяти утрачивалась какая-нибудь деталь, староста внезапно останавливался посреди улицы, смотрел на бумаги, смотрел долго и напряженно. При этом он покачивал головой и часто терял надежду отыскать эту пропавшую деталь. Тогда он снова брел в волость и нес на своем лице явственную печаль.
      Детские голоса все звонче и сильнее доносились в квартиру учителя. Лобанович ощущал легкое волнение: в этот день лицом к лицу встретится он с теми детьми, которые поручаются ему и моральную ответственность за которых он должен взять на себя. Разные мысли о школе занимали Лобановича и прежде, теперь они захватили его еще с большой силой. Простое выполнение школьной программы не могло удовлетворить его, и свое главное назначение как учителя Лобанович определял так: пробудить в своих учениках и вызвать к деятельности критическую мысль, чтобы к каждому явлению и факту она подходили с вопросами - как возникли они, в чем их причины. И вообще, чтобы ко всему подходили сознательно. В этом пробуждении критической мысли Лобанович видел зачатки великого социального сдвига, залог того, что народ сумеет проложить себе просторную дорогу к новым формам жизни. Если человек начнет размышлять, доискиваться причин положения, в котором он находится, то, вероятно, не примирится со своей судьбой и будет стараться отвоевать себе лучшее место на свете. И если у человека откроются глаза, он сам себе выберет дорогу и сам за себя будет держать ответ. Навязывать же людям свою волю, требовать от них, чтобы они поступали именно так, а не иначе, мы не имеем права: кто может поручиться за то, что мы не ошибаемся? Не случайно разные главари, вожаки масс, которые увлекали силой и жаром своей убежденности человеческую толпу и вели ее за собой, - вели только до того рубежа, за которым начинались серьезные препятствия. Толпа не понимала этих препятствий, преодолевать их у нее не было охоты. Руководитель-пророк с горечью в сердце восклицал: "О слепая, ничтожная толпа, стадо скота!" А толпа кричала: "Ты обманщик! Побить тебя камнями!"
      Уже несколько раз посматривал учитель на часы: не пора ли ему в класс?
      Правда, сегодня только начало, только сбор детворы; он пока что познакомится с ребятами и запишет их в журнал. Все же на сердце станет спокойнее: сделаны определенные, хоть и первые, шаги.
      А дети, немного освоившись с обстановкой, начинали гудеть смелее и веселее. Порой слышались их смех и крики, беготня по скамейкам. Некоторые тихонько подходили к двери, ведущей в квартиру учителя, и с величайшим любопытством заглядывали в щели. Время от времени забегали они и в кухню, будто бы напиться воды. Робко топтались, озирались, а некоторые тихонько спрашивали у сторожихи:
      - А что, бабка, он сердитый?
      И когда Лобанович показался в кухне, они, как мыши, завидевшие кота, бросились наутек.
      Сторожиха залилась веселым долгим смехом: ее очень насмешили дети и их страх перед учителем. Она рассказала Лобановичу, как расспрашивали о нем ученики, потирая свои уши, словно заранее примирившись с тем, что их будут крутить и драть.
      В классной комнате учеников было десятка два. Как только появился Лобанович, они теснее сбились в кучу, словно испуганные овечки, и поглядывали на своего учителя как на какое-то диво. Подавляющее большинство их были новички. Все ученики были обуты в лапти, носили, как и старые полешуки, суконные свитки, черные либо светлые. Рубахи на груди, как и у родителей, были расстегнуты.
      Учитель поздоровался, на приветствие ответили только несколько мальчиков, которые уже учились в школе.
      - Что же вас так мало? - спросил их Лобанович.
      - Еще придут, - ответил один из старших.
      - Завтра будет больше, - добавил второй.
      - А вы, детки, первый раз пришли в школу? - мягко спросил учитель маленьких.
      Те опустили глаза, и только один, самый храбрый, коротко ответил:
      - Да.
      VIII
      Поговорив с учениками и немного развеяв их страх, Лобанович принес журнал и начал делать записи. Дети смелее подходили к своему учителю и отвечали на его вопросы. При этом часто проявлялись простота и непосредственность детской натуры, которые очень забавляли учителя и всех учеников, вызывая взрывы смеха.