Лобанович смотрит на рисунок, и по его лицу пробегает ироническая улыбка. Потом он хватает газетку и швыряет куда-то в угол.
      "Мерзость!"
      Возле школьного крыльца со стороны выгона слышатся чьи-то шаги, а затем осторожный стук в дверь.
      "Кого это еще нелегкая несет?" - думает учитель и идет к двери, подняв на всякий случай с пола "Гражданина" князя Мещерского.
      - Кто? - спрашивает Лобанович.
      - Учительница, - слышится за дверью молодой девичий голос.
      Визит незнакомой учительницы, да еще в поздний час, его сильно удивляет. Он открывает сначала дверь в свою квартиру, чтобы виднее было, так как в сенях темно, и впускает учительницу.
      - Заходите, будьте любезны.
      Учительница входит в темноватую комнату и останавливается.
      - Проходите дальше - там светлее и теплее.
      - Но прежде нужно познакомиться. Ольга Андросова... Не испугала я вас? - спрашивает учительница и смеется.
      - Если пугаться учительницы, то лучше пойти и утопиться в Пине.
      - Вы простите меня. Еду в свою школу, в Купятичи, и по дороге к вам заехала.
      - И очень хорошо сделали. Разденьтесь и немного посидите. У меня как раз и самовар сейчас будет готов.
      Ольга Андросова еще совсем молодая девушка. Год, как окончила гимназию. Смуглая, круглолицая, живая и быстрая. Фигурка у нее стройная, складная. Темные волосы подстрижены. Глаза бойкие и смелые.
      - Вы еще не были в своей школе?
      - Нет, не была. И не знаю, какая она там. А вы уже давно здесь?
      - Скоро два месяца будет.
      - И работу начали в школе?
      - Начал. Второй месяц как занятия идут.
      - Охти мне! Как же я отстала от вас!
      - Почему же так поздно вас назначили?
      - Назначили меня с первого октября. Ну, пока пришло назначение, - а живу я на Смоленщине, - да пока приехала сюда, да в Пинске немного у знакомых побыла, вот и опоздала.
      - Ну что ж, лучше поздно, чем никогда.
      Андросова - бойкая, общительная девушка. Не прошло и пяти минут, как они разговорились, словно давно уже были знакомы. А когда Ганна принесла самовар, учительница взяла у нее полотенце, стала вытирать стаканы, попросив на это разрешение, и сама налила чаю хозяину и себе. Она пила чай и рассказывала о том, как добиралась сюда. Заговорившись, курила и, видимо, чувствовала себя здесь очень хорошо.
      Но в самый разгар чаепития и разговора в окно постучал возчик. О нем здесь и забыли. Возчик этот - крестьянин из Купятич. Ему надоело стоять возле школы, и он забарабанил в окно.
      - Скоро поедем?
      Ольга Викторовна посмотрела на Лобановича.
      - Я и забыла, что мне ехать нужно. Что ж, буду собираться.
      - Ольга Викторовна! Отправляйте вы свою подводу домой, а сами ночуйте здесь. Уже ночь, а пока доедете, еще пройдет час. А в школе вашей, наверно, холодно и, возможно, никого нет. Говорю вам, отбросьте всякие церемонии и оставайтесь ночевать. Завтра пойдете в волость, - а в волости вам все равно надо побывать, - возьмете подводу и поедете.
      Учительница смотрит на Лобановича.
      - А знаете, - говорит она, - вы подаете мне гениальную мысль.
      Лобанович выходит во двор.
      - Поезжайте домой, - говорит он подводчику. - Учительница здесь останется.
      - Здесь так здесь. Но зачем я битый час стоял?
      Возчик поворачивает коня, бубнит что-то себе под нос и отъезжает.
      Лобанович возвращается в квартиру, а Ольга Викторовна по какой-то аналогии вспоминает один случай из своей жизни и рассказывает о нем.
      - Однажды в Смоленске останавливает меня оборванный человек интеллигентного вида: "Дайте мне, барышня, на выпивку". - "Сколько же вам дать?" - спрашиваю. Оборванный человек глубокомысленно приставляет палец ко лбу. "Представьте себе, барышня, впервые в жизни наталкиваюсь на такой вопрос! Ну, дайте, чтобы можно было червяка залить". - "Понятие "залить червяка" - вещь неопределенная и растяжимая: одному и "крючка" достаточно, а для другого "крючок" - капля в море", - замечаю ему. "Совершенно справедливо. Я именно из категории тех, для кого "крючок" - капля в море... "
      Ольга Викторовна как бы спохватывается и говорит:
      - Может быть, коллега, я вам мешать здесь буду? Бестолковая я!
      - Нисколечко! - успокаивает ее Лобанович. - Квартира моя просторная, и даже кушетка мягкая есть.
      - Да вы буржуй! - смеется Ольга Викторовна.
      - Я только пользуюсь, можно сказать, от вашего брата.
      - Как так?
      - Тут была когда-то учительница, которой симпатизировал инспектор. Это он для нее приобрел такую буржуйскую роскошь. Так что вы на нее имеете большее право, чем я.
      - Ну ладно! - соглашается Ольга Викторовна. - Будем считать этот вопрос исчерпанным. А теперь хотела бы я просить, коллега, чтобы вы ввели меня в курс школьного дела, ведь я в нем ни черта не понимаю. Не знаю даже, как и приступить к нему.
      - Ну что ж, расскажу вам, как и что. Только с вас за это магарыч, ведь даром, говорят, и коза не прыгает, - шутит Лобанович.
      - За этим дело не станет. Приезжайте ко мне, угощу, - смеется учительница.
      - Ну, если так, слушайте. Прежде всего вам нужно собрать учеников. Обычно это делается так: вы назначаете день сбора, а староста - можно и через попа - оповещает родителей, чтобы посылали в школу детей. Соберутся дети, вы их запишете в особый журнал... Вот это все я покажу вам...
      Лобанович приносит журналы и раскладывает их перед учительницей, показывает, в каком журнале и что надо записать.
      - Как видите, журнал сам подсказывает, как и что записывать. Но это пустяки. Самое паршивое в нашей учительской практике то, что одному человеку приходится вести работу с четырьмя группами, а у вас еще и школа многолюдная - около ста детей наберется.
      - Что вы говорите! Около ста человек? И четыре группы! Да ведь это же свинство! Что же я буду делать?.. Охти, головонька моя!
      Страх и недоумение отражаются на лице Ольги Викторовны. Лобанович смотрит на нее, а затем хохочет.
      - Так это же обычное явление в наших школах, - замечает он.
      - Но я не могу себе представить, как можно вести работу в таких условиях. И все четыре группы в одной комнате?
      - А как же иначе? Страшного здесь ничего нет. Нужно только заранее распределить свою работу таким образом, чтобы у вас всегда была группа, где вы будете вести основную работу, а другие группы тем временем пусть занимаются сами под вашим контролем. Группы вы меняете, чередуете, но ни одну не упускаете из виду, иначе в классе будет шум, беспорядок.
      - Невеселые вещи рассказываете вы мне, Андрей Петрович. Если бы знала, не приехала бы к вам... Миленький Андрей Петрович, научите же меня распределить работу так, чтобы удобно было вести ее!
      - Вы так хорошо попросили меня, что я должен научить.
      Лобанович приносит свое расписание работы в школе. Садятся рядом. Учитель показывает ей расписание и объясняет. Ольга Викторовна присматривается, начинает разбираться и совсем веселеет.
      - Ну, я спишу ваше расписание, сдеру его до буквы. Дайте мне, пожалуйста, лист бумаги... Ах, как славно, что я к вам заехала и как умно вы поступили, что не пустили меня!
      Она снова оживляется, с жаром принимается за работу. Через четверть часа они окончили переписывание.
      - Ну, теперь меня не возьмешь за рубль двадцать! - говорит учительница, пряча расписание.
      Речь ее развязная, бойкая. С Лобановичем держится по-товарищески. Лобанович присматривается к ней, раздумывает, к какой категории женщин ее отнести. Она напоминает ему тургеневскую нигилистку.
      - Ну, как вы вообще смотрите на свою учительскую миссию? - спрашивает он.
      - Ох, скажу вам, нудное это дело! Да я его и не знаю. А вы так напугали меня, хотелось повернуть отсюда и дать драпака. Я только утешаю себя тем, что, к счастью, вы мой сосед, и надеюсь, что вы поможете мне, если я иногда упрусь лбом в стену.
      - Видите, Ольга Викторовна, все дело в том, чтобы полюбить свою работу. Если вы полюбите ее и увлечетесь ею, то найдете способ устранить и преодолеть препятствия, когда они встретятся.
      - Чтобы полюбить свое дело, нужно еще и верить в его смысл, - замечает Ольга Викторовна. Она опускает глаза, будто веры у нее как раз и не хватает, только сказать она об этом не отваживается.
      - Но ведь вы, наверное, верите, если выбрали себе учительскую дорогу.
      - Вы думаете, все учителя так увлечены своим делом, что целиком отдаются ему? - вопросом отвечает Ольга Викторовна, видимо уклоняясь от прямого ответа. Потом она поднимает глаза на Лобановича. - Андрей Петрович, скажите, пожалуйста, добро вы творите народу или зло, забивая головы детей и их чистые души всякой казенной трухой?
      "Ах, вот ты какая!" - думает Лобанович и чувствует, как больно уколола его эта странная девушка.
      - Тот, кто знает, что он сознательно начиняет детские мозги этой, как вы называете, казенной трухой, тот мерзавец, либо несчастный, безвольный человек, или просто ремесленник, готовый за деньги делать все что хочешь. Но что мешает отбросить эту труху и направить внимание детей в другую сторону?
      - Как же это сделать? - спрашивает Ольга Викторовна.
      - Вот это и надо обдумать. Я знаю, что такая работа в тайне не останется.
      Дальнейший разговор сближает их, рассеивает недоверие и настороженность, которые мешают проявлению искренности и прямоты в отношениях людей, особенно малознакомых.
      Ольга Викторовна рассказывает, как летом она жила среди студентов и учителей, какие разговоры велись между ними, как враждебно настроены они против этой "казенной трухи". У нее есть интересные книги, которыми она охотно поделится со своим соседом. Беседа тянется за полночь, пока Лобанович, как хозяин, не вспоминает, что учительница устала с дороги, что ей нужно отдохнуть.
      А со двора на них смотрит не одна только черная, молчаливая ночь: дьячок Ботяновский стоит на границе света, падающего из окна учительской квартиры, и густо нависшей над землей тьмы. Он пристально всматривается в молодую пару, ловит каждое движение их мысли на лицах. В его голове копошатся разные предположения, догадки, а когда он убеждается, что эта чернявая стриженая девушка остается здесь ночевать, удивлению и возмущению дьячка нет предела.
      XIX
      Ольга Викторовна взяла с Лобановича слово, что он в ближайший праздничный день наведается к ней. На этом они и расстались.
      А тем временем дьячок Ботяновский не мог удержаться, чтобы не рассказать соседкам-поповнам, отцу Николаю и лесничему о позднем визите учительницы к его соседу и - что еще было интересно - о ее ночевке в его квартире. Дьячок при этом не пожалел красок, чтобы описать все подробно: как они пили чай, как она вытирала стаканы, как он подсаживался к ней и как она наклонялась к нему. И это все дьячок видел случайно, проходя мимо школы.
      - Подумайте, что творится на свете! Чему же они могут научить детей? возмущался дьячок.
      Добродетельные поповны выслушали с большим интересом рассказ дьячка. Слушая, они переглядывались, а по их лицам пробегали иронические улыбки.
      - А какая она, красивая? - спросила младшая поповна, Антонина, более живая и ехидная.
      - Стриженая! - ответил дьячок, и это слово прозвучало в его устах как равнозначное слову "пропащая". - А какая она дальше, одному Вельзевулу, князю тьмы, известно. Блудница содомская!
      - На красоту теперь не смотрят, - сокрушенно замечает старшая, Глафира, считающая себя красивой. - А пример тому - безносая Ганна и Митрофан Васильевич. - И она вздыхает.
      Оставшись вдвоем, поповны долго обсуждали это происшествие и изливали всю горечь своего застарелого девичества. А Ганне учинили допрос, - ведь интересно же узнать еще что-нибудь новенькое!
      - И долго они сидели? - спрашивает Антонина.
      - Не знаю, паненочка. Я уже легла спать, а они еще сидели.
      - И она сама вытирала стаканы?
      - А кто ее знает! Взяла у меня полотенце.
      Ганна боится сказать что-нибудь лишнее: ведь учителя она уважает и ничего плохого в нем не видит.
      - А где она спала? - спрашивает теперь уже Глафира.
      - На кушетке.
      - А он где спит?
      - А он - в этой маленькой комнатке, что возле кухни.
      - А ночью не вставал он? Не слыхала?
      - Нет, не слыхала. Панич еще с вечера, ложась спать, отдал той паненке ключ, чтобы она заперлась.
      - Ключ отдал? Зачем? - интересуется Антонина.
      - Должно быть, чтобы она заперлась и спокойно спала.
      - И она взяла ключ?
      Ганна выказывает нетерпение и нежелание отвечать на такие вопросы.
      Отец Николай также выслушал дьячка внимательно. Вначале он сделал удивленные глаза, а затем засмеялся и наконец спросил:
      - А какова она собой? Ничего девушка?
      Отец Николай человек молодой, и его нет-нет да и смущает порой дьявол и заставляет заглядываться на пригожих молодиц. Дьячок это знает.
      - Ничего девушка, сочная и фигуристая.
      Отец Николай глотает слюну.
      - Что же, и ты, Амос Адамович, был молодой. Может, и теперь злой дух искушал тебя, когда остановил возле окна?
      Долгий смех снова сотрясает живот отца Николая, а дьячок опускает глаза.
      - Спета моя песня, отец Николай, - отзывается он и печально вздыхает.
      - Так ли это, Амос Адамович? - спрашивает отец Николай и хлопает дьячка по плечу. - Аврааму было сто лет, когда родился у него Исаак, а тебе до ста, гляди, лет сорок осталось?
      Дьячок выпрямляет сгорбленную спину.
      - Да оно если бы на то пошло, отец Николай, старый вол борозды не портит.
      - Вот видишь! Так-то, Амос Адамович, - добавляет отец Николай, - Мы видим сучок в глазу брата своего, а бревна в своем не замечаем.
      Отец Николай немного разочаровал дьячка. Правду сказать, в глубине души он и сам понимал, что в этом происшествии нет ничего необычайного, но какой-то бес не давал ему покоя, восстанавливал его против учителя. Скорее всего, это была просто глухая зависть к своему соседу, зависть немощной старости к здоровой молодости. Но этому чувству он старался придать иную форму. Как-никак, учитель должен быть примером, а не шашнями заниматься.
      И дьячок не может успокоиться. Идет к лесничему. Заводит разговор об учителе.
      - Он, видно, серьезный хлопец, - отзывается лесничий, - и работник хороший.
      - Гроб беленый! - замечает дьячок и рассказывает про визит учительницы.
      Лесничий слушает внимательно. На его губах блуждает улыбка. Он сам далеко не святой по женской части человек. Выслушав дьячка, он говорит:
      - На ловца и зверь бежит, если он только сам не дурак. - А затем он еще больше расхолаживает дьячка: - Это пустяки. Я знаю случаи, когда студент и студентка ночуют в одной комнате, на одной постели, и ничего между ними не бывает.
      Таким образом, рассказ дьячка не произвел на мужчин того эффекта, на который он рассчитывал. Зато женщинам он дал для пересудов богатый материал, которого им хватило на долгое время.
      Вскоре после этого происшествия дьячок заявился в школу. На этот раз он пришел сюда в качестве учителя. Отец Николай в связи с хозяйственными или иными делами не мог прийти на "закон божий" и попросил дьячка заменить его.
      - Ты, Амос Адамович, живешь там близко, сделай одолжение, займись чем-нибудь с учениками.
      - Можно, отец Николай! - согласился дьячок.
      В дело преподавания Ботяновский не имел практики. Но она ему и не нужна. Он сам когда-то изучал "закон божий", помнит, как учили в его время. Правда, он многое забыл, но кое-что в памяти еще осталось. Вот о том, что сохранила ему память, он и будет говорить.
      Ученики были весьма удивлены, увидев Ботяновского в школе. Многим из них приходилось иметь дело с дьячком, когда они забегали летом к нему в сад и огород, а он гонялся за ними и бранился последними словами.
      Дьячок приступил к делу не торопясь. Сперва сообщил, что отец Николай поручил сегодня ему заняться "законом божиим". Всю школу соединил он в одну группу и приказал детям сидеть тихо, слушать внимательно. А затем начал.
      - Ну, ты! - тычет пальцем дьячок в школьника.
      Поднимается несколько ребят, так как вывернутый палец дьячка направляется сразу на нескольких учеников.
      - Чего вы встали? - кричит дьячок.
      Дети начинают хихикать.
      - Я вам посмеюсь, бездельники вы! - грозит он. - Ну, вот ты, чернявый, с краю!
      Поднимается "чернявый, с краю".
      - Как тебя звать?
      - Михалка.
      - Фамилию твою спрашиваю, дурень!
      - Мажейка.
      - Это какой Мажейка? Тот, что возле кузницы?
      - Эге, - отвечает ученик.
      - А как тебя дразнят?
      Михалка молчит, а из всех уголков, вначале тихо, а затем сильнее, звучат голоса:
      - Латак, Латак!
      - Много наделал ты в огороде дырок? - спрашивает дьячок.
      - Нет, немного.
      - Ну, сколько?
      - Может, с десяток морковок и вырвал.
      - Ах ты разбойник! Ну, садись.
      Под дружный хохот детей Михалка садится, а дьячок топает ногами и машет руками, чтобы успокоить их.
      - Хоть вы и учитесь, но ничего не знаете, - начинает дьячок речь, причем говорит он на языке полешуков, которым он владеет лучше, чем русским. - Начнем с конца, вернее - с самого начала, потому что вы дурни и ничего не знаете. Так вот... Вначале ничего не было: ни неба, ни земли, ни наших Пинских болот, ни камыша на них.
      - А чем тогда печи топили? - спрашивает кто-то сзади.
      - И печей не было, и хат не было, - отвечает дьячок, - ничего не было. Был один только бог... А где живет бог? - прерывает сам себя дьячок, обращаясь к ученикам.
      - На небе, - гудят дети.
      - Да, на небе. Кое-что вы знаете. Ну, а вот когда неба еще не было, тогда где жил бог?
      - Во всяком месте.
      - О, шельмы, и это вы знаете! Ну, что бы такое спросить у вас, чего бы вы не знали... Ага! Скажите, сколько лиц у бога?
      - Три. Бог отец, бог сын и бог дух святой.
      - Вот арестанты, и это вы знаете! Ну, буду рассказывать дальше. Так вот, ничего не было, только дух божий носился над бездной. И замыслил бог создать мир. Отделил бог свет от тьмы и назвал свет - день, а тьму - ночь. Поглядел бог и говорит: "Хорошо вышло". На второй день бог встал рано и начал мастерить небо. Сделал, посмотрел - хорошо. Если есть небо, то нужно, чтобы и земля была. Сделал бог и землю. Но земля кругом пустая и неустроенная, перемешанная с водой. Но уже было поздно. "Завтра сделаю", думает бог. Назавтра он встал еще раньше. Работы впереди тьма - нужно наделать рек, озер, морей, ну и болота также нужны человеку. Вот это все и сделал бог на четвертый день. А чтоб еще лучше стало, он и украсил небо солнце, месяц и звезды сделал. В пятницу - это, значит, в пятый день наделал бог разной рыбы в воде и птиц в воздухе. Весело стало на земле: тут тебе и трава и деревья растут, ветер шумит в листве, пташки поют, прямо и в хату не хочется идти. Не хватало еще зверей и человека. В шестой день сотворил бог зверей.
      - И человека! - подсказывают дьячку.
      - Нет, стой, вперед не забегайте. Перед тем как сотворить человека, совещание произошло промежду богом отцом, духом и сыном. Бог говорит: "Надо создать человека по образу и подобию нашему". Взял бог глины, слепил человека и подул. Как дунул, человек сразу и ожил. Начал он ходить, осматриваться, но подобного себе нигде не видит. Скучно стало Адаму - первый человек назывался Адамом, - нигде места не найдет себе, бедный. Ходит, как после хорошей выпивки, ища, чем бы опохмелиться. Смотрел на него бог, смотрел, да и говорит: "Нехорошо человеку быть одному, надо женить его". Девчат же на свете не было, сватать его не повезешь, надо иной выход найти. Истомился Адам, слоняясь по земле, и крепко уснул. Вот тогда бог взял из него ребро, а из ребра сделал женщину и назвал ее Евой. Проснулся Адам, да как глянул на нее, весь и просиял сразу. А бог смотрит и радуется. "Бери, говорит, ее, пусть она тебе будет за женку. Живите, говорит, в добром согласии, в мире, не ссорьтесь, не деритесь. А ты, Ева, ухаживай за своим мужем. Все, что вы видите кругом, все это ваше. Будьте же хозяевами надо всем, что на земле. Не забывайте бога, в церковь ходите. Попа и дьячка также не забывайте, ведь они за вас меня молят".
      Рассказал затем дьячок, как жили в раю Адам с Евой, как им было хорошо, какие там цвели сады и деревья и какую заповедь дал им бог. Но особенно интересно рассказал дьячок о том, как люди согрешили и как бог покарал их за это.
      - Послушал Адам свою женку, съел яблоко с запрещенного дерева. А когда съел, сразу познал, что сделал мерзко. Нехорошо ему сделалось, и в первый раз обругал Еву как следует быть. А та молчит, но что ты возьмешь с бабы? Бросил Адам Еву и пошел в дубы. Лег под дубом и лежит. Слышит - бог по раю ходит. Стыдно Адаму в глаза богу глянуть. Лежит, не встает. Слышит - бог с Евой говорит:
      "Где твой Адам?"
      Опустила глаза Ева, молчит.
      "Что же ты молчишь? Где, говорю, Адам?"
      "Не знаю".
      "Как "не знаю"? А кто же должен знать? - Глядит на нее бог строго. Это, говорит, моя милая, через тебя свет горит! Я все вижу и знаю. Обожди, говорит, я с тобой еще поговорю! Пойду только этого бездельника поищу. Меня так не хочет слушать, а женку послушал!"
      Слышит все это Адам. Страшно ему. Притаился за дубом - и ни гугу. Прошел бог так и этак, смотрит - нету Адама. "Где же он, говорит, девался?" Давай его звать:
      "Адам!"
      Адам ни гугу.
      "Адам!" - еще громче зовет бог.
      Адам от страха и голову пригнул. Бог-то знает, где Адам, но хочет, чтоб он хоть немного покаялся и сам попросил бога отпустить ему грех.
      "Адам, где ты?"
      Не подает Адам голоса.
      Тут дьячок входит в роль разгневанного бога и наделяет его всеми своими качествами.
      - Разгневался бог да как крикнет: "Адам, лихоманка твоей голове, где ты, гад?!"
      Видит Адам, что деваться некуда, вылезает из-за дуба.
      "Зачем ты ел то, что я тебе не дозволил?"
      Вместо того чтобы покаяться, Адам начал оправдываться:
      "Жена, которую ты мне сосватал, дала мне, и я ел".
      Позвал бог Еву.
      "Зачем ты давала Адаму запрещенные плоды?"
      "Меня искусил дьявол, уговорил меня".
      Поглядел на них бог, покачал головой.
      "Будь же ты проклят, дьявол! Ползай на своем чреве, а некогда потомок Евы размозжит тебе голову. Ты, Ева, будешь в муках рождать детей, а муж твой будет господином над тобой. А ты, Адам, не забывай, что сделан ты из земли и в землю снова пойдешь. Проклята земля из-за тебя. Будешь ты работать много, а пользы иметь мало, потому что не послушал бога". И выгнал их бог вон из рая.
      Так вот, видите, шельмы, какой грех не слушать бога! Делайте то, что вам говорят старшие. И по садам лазить не надо.
      XX
      Мысли, вызванные нелегальной брошюркой, не давали Лобановичу покоя. Прежние позиции, на которых зиждилось его мировоззрение, оказывались шаткими, построенными на песке. Они не выдерживали напора критической мысли и рассыпались, обнаруживая свою несостоятельность и никчемность.
      Казалось, сам воздух насыщен новыми веяниями свежей мысли, хотя охранители устоявшегося веками политического строя твердо стояли на своем посту и заколачивали даже самые маленькие щели, через которые могли бы пробиться на свет белый новые идеи. Но где-то в сокровенных, тайных глубинах жизни что-то бурлило, кипело, поднималось, рвалось наверх. Газеты сообщали о забастовках, которые вспыхивали то здесь, то там в больших городах. Глухо долетали из разных мест грозные отзвуки народного протеста, возмущения. Из придавленных низов выбивались родники новой жизни.
      Теперь все эти события рисовались Лобановичу в ином свете. Он ощущал радость познания повой правды, той правды, что, едва осознанная, неясная, веками живет в мужицком сердце, будоража и поднимая людей на восстания, той правды, за которую лучшие дети народа томились в острогах, страдали и гибли в ссылках, на каторге либо в расцвете лет складывали головы в темных подвалах. И все эти мученики за правду вызывали изумление и глубокое сочувствие и с неодолимой силой влекли на тот тернистый путь страдания, по которому шли они.
      Вместе с тем Лобанович особенно остро почувствовал двойственность, двусмысленность того положения, в котором он теперь очутился. С одной стороны, он, деревенский учитель, вынужден проводить в жизнь определенные идеи, направленные на укрепление того порядка вещей, в справедливость которых он не верит. Над ним есть око, и это око не дремлет. И не одно, а много таких очей. С другой стороны, выполняя свою роль, он сознательно переходит в ряды врагов народа. Он станет лгуном и просто нечестным человеком, если будет вбивать через школу в детские головы эти казенные идеи.
      Пробовал он в своих рассуждениях остановиться на определенном компромиссном решении. Что же, он будет молча обходить все то, что благоприятствует развитию казенных, монархических принципов, наталкивать детей на мысль о несправедливости существующих социальных порядков, пробуждать у них общественную сознательность, будет стремиться посеять в их душах зерно сомнения, действительно ли хорошо все то, что принято считать справедливым.
      Лобанович вспоминал свои прежние размышления о роли учителя. Подобные мысли приходили ему в голову еще в Тельшине, но тогда он не знал того, что знает теперь, хотя многое чувствовал своим социальным чутьем. Теперь эти компромиссы не удовлетворяют его. Учитель считает, что такие мысли исходят от того соглашателя, который живет в самом существе человека.
      Нет, дальше мириться с этим невозможно. Надо успокоить свою гражданскую совесть, выполнить свой гражданский долг и выйти из фальшивого положения обманутого человека, того положения, в котором находятся миллионы одураченных людей. И такой выход он находит в лице Аксена Каля.
      Аксен Каль заходит к нему вечерами. Обучение хотя медленно, но подвигается вперед. Аксен уже может расписаться, что его очень радует, но это еще не свидетельствует о его грамотности. Читает он с печатного слабо, а с рукописного еще хуже. Расписываться он научился потому, что это наиболее частый вид его упражнений в письме. Дома упражняться ему некогда, да и неудобно. Приходится довольствоваться тем, что приобретешь здесь. Но без практики закрепить достигнутые успехи трудно, и Аксен порой высказывает мысль, что, может быть, науки с него и хватит. Учитель же упорно наседает на него, уговаривает идти дальше. И они понемногу идут.
      Но не эти занятия составляют главное содержание их вечеров, - первое место отводится беседам на темы политического характера. Аксен Каль оказался таким человеком, с которым можно смело поговорить обо всем. Он только удивился немного, услыхав от учителя, что самый большой враг народа - сам царь. Аксен всю свою жизнь разделял общую веру в царя, который будто бы стоит выше обычных человеческих интересов, для которого одинаково близки интересы всех сословий, а если над бедным человеком и надругаются и поступают с ним несправедливо, то в этом виноваты царские советчики и все эти босяки - министры, губернаторы, земские начальники, исправники и всякие другие чины, которых даже и не сосчитать. Для Аксена Каля именно теперь и невыгодно было утратить веру в царя, невыгодно с чисто практической стороны: его не покидала надежда отвоевать заливы, захваченные паном Скирмунтом, а для этого оставалось одно только средство - подать прошение на царское имя.
      - Но подают же люди прошения царю, и эти прошения он принимает, пробует возразить Аксен.
      - Ну конечно, если бы он не принимал этих прошений, то их не подавали бы. Но какие просьбы удовлетворяет царь? Если у кого-нибудь некрасивая, безобразная фамилия и он хочет переменить ее, такую просьбу царь уважит. Если засудят кого-нибудь, царь может уменьшить кару и даже совсем отменить ее. В таких мелких случаях почему не уступить людям? Царь помогает. Ведь надо же, чтоб люди верили в него. Но там, где затрагиваются интересы дворян, помещиков, царь никогда не станет на сторону крестьян. И в таких случаях говорят: "Министры не показали прошения царю". Выходит так, что хозяин хороший, а виноваты слуги. Чепуха все это, Аксен, и обман! Царь никогда не пойдет против помещиков: ведь сам он прежде всего помещик. Царь Николай Первый так и сказал на собрании дворян и помещиков: "Не забывайте, господа, что я первый среди вас помещик". Я вам, Аксен, скажу больше. Вы знаете случаи, когда царь удовлетворяет просьбы. Но знаете ли вы такие случаи, когда цари высылали крестьянских ходоков в Сибирь? А такие случаи были.
      Аксена в эту минуту больше всего занимают заливы-тони.
      - Значит, выходит, что наши тони у пана Скирмунта не вырвешь? спрашивает он.
      - Не вырвешь, - подтверждает Лобанович.
      - И прошение, говорите, не поможет?
      - Нет, не поможет, - уверенно отвечает учитель.
      - Ох, лихо его матери!
      Злость разбирает Аксена. Перед его глазами встают многочисленные суды, долгая тяжба с паном Скирмунтом и проигрыш дела во всех инстанциях.
      - Остается одно, - говорит Аксен, и глаза его поблескивают злобой, придушить, сгинь его доля!
      - И это не поможет: у пана найдутся наследники, а того, кто его придушит, сгноят в остроге.
      Аксен хмурит лоб. Видно, он очень близко принимает все это к сердцу. Мысль его усиленно работает, ищет выхода из тупика и не находит, а в сердце поднимается жажда мести и злоба.
      - И неужто вечно будут их сила и право? - как бы обращаясь к самому себе, говорит Аксен.
      - Этого не должно быть и не будет, но само ничего не сделается.
      - А кто сделает!?
      - Должны сделать сами обиженные.
      - А как они сделают?
      - Вот над этим и надо подумать. Прежде всего надо перестать верить в царя и рассеивать эту пустую веру и в других. Нужно осознать, что все государственное бремя несут на себе горемычные крестьянские спины и мозолистые руки рабочих. На их горбах богатеют и жиреют в городах разные купцы и фабриканты, а на земле - дармоеды помещики. Надо знать, что нами командует ничтожная кучка дворянства и богатых купцов во главе с царем. Нужно понять всю эту музыку, эту хитрую механику, чтобы свалить ее со своих плеч. Но одного только знания мало, надо создавать свои союзы и организации. Чем больше войдет людей туда, в такие организации, тем легче будет вести борьбу за свое право и за свое освобождение.