- Стой! - кричит он.
      Тимох останавливается, смотрит на Есыпа.
      - Куда идешь, собачий сын?
      - Иди, иди! - отзывается Тимох.
      - Я иду и пойду, вот оно что! Тимох, хочешь быть человеком - дай мне в морду.
      Удивленный Тимох окидывает взглядом дядьку Есыпа. Легкая усмешка мелькает на его лице, и не успел дядька Есып вымолвить слово, как Тимох Жига трах ему по уху. И Есып бряк о землю, дрыгнув в воздухе хромой ногой.
      - Ой, трясца твоей матери, Тимох! Как же ловко ты дерешься. Ну и крепко же дал!
      - Так ты же просил?
      - Просить-то просил, но зачем было так крепко бить?.. Вот злодей! Вот арестант!
      Тимох, усмехаясь, идет дальше, а Есып поднимается, кляня его. Люди вокруг смеются, а дядька только говорит:
      - Хорошо дал, гад. Разве догнать его да выпить с ним...
      От помощника писаря узнал Лобанович о причине необычайного оживления возле пивнушки. Всего несколько дней остается до выборов старшины. Захар Лемеш доживает последние моменты своего старшинского трехлетия. Захару очень хочется остаться старшиной еще на три года. На сей счет у него есть много своих соображений. Во-первых, это льстит его самолюбию: ведь старшина первая, можно сказать, правительственная особа в волости. Во-вторых, само старшинство имеет в себе много привлекательного, заманчивого. В-третьих, у Захара Лемеша есть тайная мысль прослужить старшиной сразу, без перерыва, три срока. Если ему это удастся, он выслужит почетный кафтан. В Пинском уезде, кажется, есть один только старшина, который заслужил почетный кафтан, и этот старшина - тесть Захара Лемеша. И тесть, и жизненная практика учат, каким способом достигаются те или иные цели. С земским начальником он в хороших отношениях. С земским, конечно, выпивать Лемешу не пришлось, но кое-что перешло из его кармана в карман земского. Теперь же Захар подготавливает себе почву в пределах волости, щедро заливая глотки своих жадных на выпивку выборщиков.
      Волость прибрана, вымыта, вычищена с необычайным усердием и старательностью. Дед Пилип, на ходу сунув нюхательного табаку в нос, разрывается на части: и то и это надо подправить, туда и сюда сбегать, сделать то и другое... Захар Лемеш немного нервничает. Состояние души у него теперь точно такое, как у самого доброго христианина перед исповедью. Волнуется немного и писарь. Время от времени они переглядываются со старшиной, кивая друг другу головой, и подмигивают. А "сборная" гудит, дрожит от людского шума.
      Вдруг все стихает. Старшина и писарь бледнеют. Старшина сгибается, становится сразу процентов на сорок меньше ростом. Народ расступается, и между стенами человеческого коридора идет земский начальник, идет четкой, быстрой походкой военного, приземистый, коренастый, смуглый. Земский начальник - граф с французской фамилией, бывший кавалерийский офицер. Все его движения изобличают в нем военного.
      - Здравствуйте! - звонко бросает земский начальник.
      - Здрам жалам, ваше сиятельство! - гудит сход.
      Дядька Есып не успел поздороваться вместе со всеми и уже одиноко, когда все стихло, выкрикивает непослушным языком ответные слова на приветствие:
      - Здравя жжы-лаю, ваше приятельство!
      Земский начальник сразу же приступает к делу:
      - Кого хотите иметь старшиной?
      - Захара Лемеша! - гудят голоса.
      - Лемеша! Лемеша!
      - Ладно! - соглашается земский.
      Захар Лемеш, улучив удобную минуту, подмигивает писарю, показав кончик языка.
      Земский садится и пишет.
      Вдруг дверь с шумом открывается и в канцелярию, как буря, врывается Тимох Жига. Глаза его дико вращаются, волосы взлохмачены.
      - Громада! - кричит Тимох. - Уже выбрали? Захара Лемеша? Кого же вы выбрали? Еще мало выпил вашей крови!
      Все это произошло совсем неожиданно. Тимох Жига один теперь владеет вниманием сходки.
      Не давая никому опомниться, он налетает на Лемеша:
      - Старшина! Старшинушка - ты? Га-a! Сто рублей пропил, земскому подсунул... а теперь будешь кровь нашу пить?
      - Старшина! - кричит земский начальник. - Посадить его в холодную.
      - Десятские! - командует старшина и сам, как хищный зверь, бросается на Тимоха.
      Жига не дается, ворочает широкими плечами, разбрасывает десятских. Старшина хватает его сзади за плечи. Дед Пилип открывает дверь, и Тимоха вталкивают в черную дыру холодной.
      В канцелярии тихо и неловко.
      Полешуки переглядываются, чешут затылки. А Тимох кричит, бушует, ругается, не щадя ни старшины, ни земского.
      XVI
      - Знаете, пане учитель, вся моя беда в том, что я не умею записать того, что думаю. А у меня такие хорошие думки бывают! Вот напишут в волости бумагу, ну, прошение там или жалобу какую, читают тебе ее - нет, чувствую, не так надо написать. И много напишут, и слов всяких накрутят, а того, что надо, нет. Возле правды ходят, но правду съедают: нет ее либо крепко в скорлупу завернута. А если бы я сам умел писать, так я многим нос утер бы.
      Аксен Каль - крестьянин из Высокого. Он пришел к Лобановичу поговорить. Учитель сам пригласил Аксена, когда познакомился с ним в волости, - у этого человека есть свои мысли, которые его занимают.
      Лобанович слушает, всматривается в лицо Аксена. Это еще молодой человек, лет за тридцать. Черты его лица строги, даже холодны, глаза вдумчивые, и вся худощавая и крепкая фигура изобличает в нем человека незаурядного. Короткие черные усы плотно прилегают к самым губам упрямыми завитками и делают лицо его красивым и энергичным.
      "Кем бы он мог стать, если бы его натура вовсю развернулась?" - думает учитель. И Аксен встает в его воображении то строгим прокурором, ратующим за общественную справедливость, то удалым атаманом разбойничьей шайки, безжалостным мстителем за крестьянские обиды.
      Аксен Каль верит в правду, в ту извечную правду, которую так жадно ждет народ и которая за семью замками спрятана от него. Он не может спокойно смотреть на несправедливости, которые чинятся над людьми, и добивается правды. Его знает волость, знает и земский начальник как человека беспокойного и опасного. А старшина имеет приказ не спускать с него глаз. Об этом знает и сам Аксен и усмехается в черный ус: "Не вам, дурням, защемить меня!"
      Не дает Аксен крестьянам погрузиться в спячку, примириться с их бесправной жизнью. Будоражит, будит их общественную мысль, бросает новые мысли, поднимает на борьбу с неправдой, - ведь крестьян обманули, обошли всякие крючкотворы чиновники, панские прислужники. Иначе как могло статься, что помещик Скирмунт из Альбрехтова залез в их дом, прибрал в свои руки из-под носа речные заливы-заводи, где так много рыбы, и сдает эти угодья им же в аренду? Заводи - больное место выгоновских крестьян. Двенадцать лет тянулся суд с паном Скирмунтом. Аксен Каль выступал от общества как доверенное лицо. Ходил по судам, начиная от окружного, и довел дело до сената, где оно и захлебнулось, потому что всюду пан держит руку пана. Так и остались заливы за паном Скирмунтом. А теперь их арендуют пять богатых хозяев из Высокого - старшина Захар Лемеш, церковный староста Рыгор Крещик и еще три хозяина. Им это выгодно, и они радуются, что Аксен Каль проиграл крестьянское дело. Они же о нем и разные слухи распускают как об авантюристе, которому нужны только общественные деньги. Ведь кто же пойдет против закона? Вот почему Аксен так не любит их - не любит как предателей крестьянских интересов и своих личных врагов. Не любит он также панов и чиновников; по его мнению, от них все зло на свете.
      Хотя и сенат не признал крестьянского права, но Аксен не хочет успокоиться на этом. У него есть еще думка - подать прошение царю.
      - Как вы думаете? - спрашивает Аксен Лобановича относительно прошения царю.
      Лобанович опускает глаза, словно что-то соображает.
      - Я сказал бы, но только не знаю, как примете вы то, что я скажу, тихо отзывается он. И, мгновение выждав, добавляет: - Я думаю, что из этого ничего не выйдет.
      Учитель едва сдерживается, чтобы не поделиться с Аксеном тем, что вот уже несколько дней тому назад ворвалось в его душу и перевернуло там все вверх ногами, целиком захватив его мысли. Но осторожность и чувство самосохранения берут верх, и он говорит:
      - Знаете, Аксен, мы об этом поговорим как-нибудь в другой раз, поговорим так, чтобы никто не знал. А теперь я хочу сказать вам вот что. Вот вы сожалеете, что не можете записать свои мысли... А давайте попробуем поучиться?
      Аксен в свою очередь опускает глаза, а затем усмехается.
      - Знаете, голова уже на другое направлена, не тем занята. Хорошо учиться смолоду, а теперь и времени не хватает.
      По тону его слов и по выражению лица видно, что Аксен не возражает против обучения.
      - Бросьте! Свободную минуту всегда можно найти, была бы только охота. Приходите ко мне по вечерам, когда время будет. На большую науку рассчитывать не будем, а научиться читать и немного писать, я думаю, сумеем.
      - Оно... почему бы и нет? Хотя бы только читать да расписываться - и то хорошо.
      - Давайте попробуем сейчас.
      Лобанович срывается с места, берет бумагу и письменные принадлежности и подсаживается к Аксену.
      - Человек вы взрослый, и я буду с вами заниматься не так, как с маленькими. Начнем сразу с письма, в первую очередь с вашей фамилии.
      Учитель пишет "Аксен Каль", старательно выводя каждую букву.
      - Вот я написал ваше имя и фамилию. Зовут вас Аксеном. Вот вам этот самый Аксен, слово "Аксен", - ведь наша речь складывается из слов, а каждое слово можно записать. А вот и фамилия ваша - "Каль". На ваше счастье, и имя и фамилия короткие. Всмотритесь в них, а я сейчас печатные буквы достану.
      Учитель идет к школьному шкафу, берет ящичек с буквами, а Аксен сидит, не сводит глаз с написанных учителем двух слов. Все его внимание направлено на эти слава, но ничего не говорят они ему. Он видит целый ряд странных значков-фигурок из палочек, кружков и крючков, совсем чуждых и незнакомых для его глаза.
      Лобанович угадывает его мысли и говорит:
      - На первых порах, конечно, эти написанные слова ничего вам не говорят. К ним надо привыкнуть, присмотреться, как присматривается хозяин к своим гусям в стаде и сразу узнает их.
      У Лобановича возникает сомнение, правильно ли избран метод обучения, ведь в школе он пользуется другим, который хорошо знает. Такой же метод тогда не имел распространения и даже не был известен Лобановичу. Но учитель исходил здесь из психологического расчета: собственная подпись должна сильнее заинтересовать его ученика.
      - Вы разглядываете написанные слова, а теперь я покажу, как они печатаются в книге. Вот смотрите - эти значки называются буквами. Нам надо составить слово "Аксен". Слушайте, как можно сказать "Аксен".
      Учитель произносит слово по буквам:
      - А-к-с-е-н.
      Несколько раз называя каждую букву, он показывает их Аксену и складывает в один ряд.
      Написанные слова и слова, сложенные из печатных букв, Лобанович кладет перед своим случайным учеником, сам увлекается и наконец расшевеливает и Аксена. Он начинает с большим интересом смотреть на слова, слоги и на отдельные значки-буквы. А когда дошли до мягкого знака в слове "Каль" и выяснилось его значение, то фамилия Аксена неожиданно для учителя и ученика приобрела совсем другой смысл и вызвала сначала неловкость, а потом и смех.
      Аксен по этому поводу даже заметил:
      - Тридцать шесть лет живу, а не знал, что может быть из моей фамилии! Вот что значит наука, провалиться его матери!..
      Научившись отличать значки один от другого и сложив несколько раз свои собственные имя и фамилию, Аксен приступил к письму. Загрубелые и неловкие пальцы его с трудом держали ручку, стискивая ее, как клещами. Порой он приходил к убеждению, что ничего из этого не выйдет, не одолеет он премудрости держать как следует ручку, но всякий раз на помощь приходил учитель, разгонял страхи и укреплял его веру в то, что это только на первых порах, а потом пойдет глаже.
      Обучение окончилось, учитель дал Аксену карандаш и бумагу, чтобы он время от времени упражнялся дома.
      - Вечерком в свободную минуту приходите ко мне, понемногу, незаметно вы научитесь и читать и писать.
      Аксен крепко пожал руку учителю и пошел домой, дав обещание учиться.
      Провожая Аксена из квартиры, Лобанович вышел во двор. Было уже часов десять вечера. Аксен зашагал в темную улицу и скоро исчез во мраке, а Лобанович стоял на крыльце, прислушиваясь к тишине холодного осеннего вечера. В конце дощатой ограды возле клена зашуршала под чьими-то ногами сухая листва, и чья-то фигура крадучись, осторожно двинулась в сторону реки. Как видно, кто-то стоял под окном и, наверно, смотрел в его комнату.
      Порой в окна заглядывали деревенские хлопцы либо даже и молодицы, проходя возле школы, - просто интересно было посмотреть на квартиру учителя, когда там горит яркая лампа под светлым абажуром, а может быть, и на него самого. Лобанович не обращал на это никакого внимания. Теперь же какое-то тревожное чувство шевельнулось в его душе, и те волнующие мысли, которые недавно целиком захватили его, снова вспомнились ему вместе с тем источником, откуда и выплыли они.
      Два дня тому назад нашел Лобанович на крылечке школы странную вещь. Завернутая в газетную бумагу, на скамейке возле стены лежала маленькая книжечка. Учитель вошел в квартиру и начал читать. Слова и буквы замелькали, запрыгали в его глазах, словно в каком-то танце, и вначале он не мог следить за мыслями автора, хотя они были очень простые и ясные, - до того необычным было содержание книжечки.
      Все те представления о царе как о помазаннике божием, как о персоне справедливой, беспристрастной, для которой интересы самого последнего бедняка и интересы вельможи совершенно одинаковы, - одним словом, вся та мишура, которой окружалась личность царя, якобы воплощавшего в себе все лучшее, что только может быть в человеке, все это развеивалось здесь самым безжалостным образом, развеивалось в прах. Автор метко бил в этот казенный щит, выставленный перед царской особой, и, изрешетив его, стягивал с царя деликатные покровы, показывал его в настоящем, неприкрашенном, грубом виде человека-паука, самого большого кровососа на теле народа.
      Все мысли автора направлены были к одному, били в одну цель - разрушить веру в царя, показать его действительную сущность. В книжечке изображались так называемые царские реформы в совершенно новом для Лобановича освещении. Здесь же высмеивались царские приказы и мероприятия, направленные будто бы на благо народа, как, например, установление института земских начальников и другие. На деле же получались совсем иные результаты, чем те, о которых твердила казенная царская печать, и все это показывалось на простых примерах. Наряду с этим в брошюре раскрывалась действительная роль политических организаций, на чьих знаменах была написана безжалостная, беспощадная борьба с царизмом за освобождение народа из-под ярма самодержавия, тех организаций, которые вынуждены были скрываться в тайных углах и которые шельмовались и клеймились страшными словами - выродки, преступники, крамольники. "Помни, Николай кровавый: теперь тебе масленица, но придут и постные дни", - так заканчивалась брошюрка.
      Первое, что ощутил Лобанович, прочитав книжечку, был страх, словно под ногами заколебалась почва и перед ним раскрылась какая-то бездна. Эта бездна и пугала и притягивала к себе с такой силой, что от нее нельзя было отойти. Первый страх, как спутник крушения определенного, хотя еще и не совсем оформленного и утвердившегося, строя внутренней жизни, в свою очередь, вызывал другой страх: а что, если бы эту книжечку нашли у него и донесли начальству? Зачем ее подбросили ему? Кто подбросил? Какая мысль руководила человеком, подбросившим ему эту опасную книжечку?
      Мысли как-то путались, перебивали одна другую, и одно чувство сменялось другим, порождая в душе сумятицу, тревогу. А вместе с тем фигура царя представала в его воображении в своей страшной двойственности: царь ласковый, портретный царь и царь, показанный в книжечке, - хищный царь, обманщик, со злобно оскаленными зубами, готовыми грызть человеческое тело. И эта двойственность не давала покоя, требовала сделать выбор, признать какой-нибудь один из этих обликов.
      Целый ряд жизненных фактов, которые довелось наблюдать Лобановичу, и то, как относились к простому человеку люди, стоявшие выше его, и весь общественный уклад - все это вместе являлось наглядным подтверждением тех мыслей, которые высказывались в книжечке. Но неужели люди не замечают этого? Неужели все эти чиновники, все учителя с высшим образованием, которые воспитывают людей нового поколения, неужели все они сознательные лгуны и прохвосты? Как могло случиться, что люди умные, высокообразованные одобряют, восхваляют этот политический строй, находят его лучшей формой общественной жизни, которой нужно служить, которую нужно оберегать?
      Эта маленькая книжечка произвела целую революцию в мыслях Лобановича, показала положение вещей в совершенно новом для него свете. Книжечку он носил с собой, а вечером, ложась спать, на всякий случай прятал подальше.
      Постояв на крыльце, Лобанович идет в квартиру, одевается, берет палку и выходит на выгон. Его заинтересовало, кто бы это мог бродить у него под окнами. Осторожно идет он в сторону реки, присматривается, видит - оттуда кто-то движется. Подходит ближе - старый дьячок Ботяновский.
      Неужели это он подсматривал в окна? Не нравится дьячок учителю, вот почему и с визитом к нему не собрался до сих пор. Дьячок медленно плетется на свой двор, а Лобанович идет в сторону железной дороги, чтобы побыть наедине со своими мыслями.
      XVII
      Дьячок Ботяновский таит обиду на своего соседа Лобановича: кто он такой, что не хочет зайти к нему, к старому, уважаемому человеку, двадцать девять лет прослужившему возле святого алтаря? Еще не было здесь учителя и учительницы, кто бы выказал дьячку такое пренебрежение, обошел его дом. Даже Иван Прокофьевич Белявский, казенный лесничий, - разве можно сравнить такую особу с этим учителем! - зашел с визитом к нему, когда приехал сюда пять лет назад, и теперь навещает, точно так же, как бывает у лесничего и сам он, дьячок Ботяновский. А уж какой образованный, умный человек этот лесничий и какое жалованье получает! Да и с кем вообще не знается дьячок Ботяновский! Люди, можно сказать, с фамилиями на все двунадесятые праздники составляют круг его знакомств: Спасский, Успенский, Рождественский, Благовещенский, Воздвиженский, Введенский, Богоявленский, Сретенский и другие. Это если взять по духовной линии, а если присоединить сюда людей светских... Не сосчитаешь!
      И вообще подозрительным кажется ему сосед. То слоняется, прячется по закоулкам, то шушукается с людьми опасными, такими, как этот Аксен Каль, и по ночам бродит, как вор, по пустынным дорогам. Что-то недоброе затаил он в своих мыслях. И дьячок начинает понемногу присматриваться к своему соседу. Время от времени проходит он мимо школы, заглядывая в окна. Порой остановится и ухо к раме приложит, чтобы уловить хоть несколько слов и по ним разгадать смысл беседы, которая ведется там, за окном. Иногда он тихонько откроет калитку и войдет на школьный двор, заглянет в комнатку, смежную с кухней, и в самую кухню, - ведь у дьячка Ботяновского разные бывают подозрения и догадки. Но таким способом добиться чего-нибудь определенного ему никак не удается, и учитель по-прежнему остается для него некоторой загадкой. Однако дьячок от своего не отступается. У него есть и другие способы узнать то, что его интересует. Он только не хочет торопиться с этим; никуда учитель не денется, и в священном писании сказано: "Ничего нет тайного, что не станет явным".
      Сторожиха Ганна иногда заходит к поповнам, чтобы оказать им кое-какие услуги, и вообще ее нетрудно встретить и поговорить с нею.
      - Ну, здорово, Ганна! - остановил однажды ее дьячок.
      - Здоровеньки булы! - отвечает сторожиха, немного удивленная вниманием дьячка, и хочет идти дальше.
      - Скоро ли ты меня на крестины позовешь? - издалека начинает дипломатический разговор дьячок. Он вообще любит поговорить с женщинами, хотя уже и старый человек. Дьячихи у него нет - умерла.
      Ганна усмехается: что сказать на это?
      - Не знаю, - отвечает она.
      - Как же ты не знаешь? Хороший хозяин знает, когда его корова отелится, а ты своего срока не знаешь! Разве дело такое запутанное или отцов много?
      - Отец-то один, но и того пускай холера задушит, - гнусавит Ганна.
      - А этот, новенький, к тебе не подкатывается?
      - А зачем вам все знать?
      Ганна видит никчемность болтовни дьячка, и ей совсем не хочется вести такой разговор. Она быстро поворачивается и идет в школу, а дьячок усмехается, провожает ее глазами. Он немного недоволен результатом разговора - ничего не удалось узнать. Наоборот, теперь он еще больше сбит с толку ее ответом: "А зачем вам все знать?"
      Немного поразмыслив, дьячок мотает себе этот ответ на ус и качает головой. Ох, эти скромные, тихие молодые люди! Их подлинную сущность давно определила народная мудрость: "В тихом омуте черти водятся". Этот вывод до некоторой степени удовлетворяет дьячка, но полного успокоения не дает, и он не спускает глаз со своего соседа.
      Многое в учителе кажется ему странным. Взять хотя бы историю с этой сторожихой - неужто не мог он найти себе старика сторожа либо молодицу, ну пусть себе и не только Для обязанностей сторожихи? Но зачем держать эту безносую? В чем тут причина? Нечистое, видно, дело. Или вот еще - подарки своим ученикам покупает. Никто этого не делает. Какой дурень будет выбрасывать на ветер деньги! Видимо, и здесь есть какой-то свой расчет. С крестьянами зачем-то знакомства заводит. Смотришь - то один, то другой, то сразу несколько на квартиру к нему заходят. И кто заходит? Люди, которые в селе никакого веса не имеют, а если и имеют, то в плохую сторону, как этот Аксен Каль.
      Сама собой напрашивается мысль: "Демократ и смутьян!"
      При случае дьячок нет-нет и заговорит с кем-нибудь о соседе: интересно знать, как люди смотрят на это?
      Когда о всех этих фактах дьячок доложил отцу Николаю, батюшка сначала махнул рукой и засмеялся своим мелким утробным смехом, потом, подумав, устремил глаза в пространство, наконец качнул головой направо и налево и сказал:
      - Все может быть.
      Примеры, подтверждающие такой вывод, можно было найти в газете "Свет", которую выписывал отец Николай.
      Иван Прокофьевич, казенный лесничий, лысый человек лет сорока, блеснув своими быстрыми и острыми глазами, заметил:
      - Пустое! Семинарский идеализм еще не совсем выветрился.
      А писарь заключил:
      - Популярности себе ищет.
      Хотя в этих взглядах разных лиц на одного человека не было согласия, тем не менее дьячок не только не отказался от своей мысли, а, наоборот, еще сильнее укрепился в ней: с какой стороны ни взгляни на дело, поведение молодого учителя не совсем обычное. Людям со стороны это не так в глаза бросается, но старого дьячка не проведешь. Нет, к такому соседу надо присматриваться! И нужно быть осторожным, ибо учитель, видать, тоже человек осторожный. Недаром он тогда, проводив Аксена, ходил возле речки, чтобы дознаться, кто был под окном, и встретил его, дьячка. Узнал или нет?
      Чтобы не дать повода соседу думать плохое о себе, дьячок решил сам навестить Лобановича.
      Однажды вечерком он вошел на школьный двор и постучал в кухню. Ганна открыла дверь.
      - Добрый вечер, Ганна! - громко поздоровался дьячок. - Дома учитель?
      Лобанович высунулся из своей двери.
      - Не заходите вы ко мне - так я сам заглянул по-соседски к вам.
      - И хорошо сделали. Садитесь, пожалуйста. Вы меня простите, что я до сих пор не зашел к вам. Даже и сегодня собирался, - солгал учитель.
      - Ой, правда ли? - спрашивает дьячок и лукаво прижмуренным глазом глядит на соседа.
      - Ну, неловко мне и оправдываться, раз я виноват перед вами.
      - Похвально, что хоть вину признаете свою.
      - Я всегда уважаю людей, которые старше меня.
      - А как в святом писании сказано на сей случай? - спрашивает дьячок.
      - "Пред лицем седаго восстани и почти лицо старче", - ученически отвечает Лобанович.
      - Священное писание знаете, но по священному писанию не поступаете. - В голосе дьячка слышится укоризна.
      - А кто живет по священному писанию? Священное писание запрещает таить обиду на кого бы там ни было, а вы на меня обижаетесь.
      - Сохрани боже! Никакой обиды на вас не имею. Каждый волен жить, как считает лучше, - говорит дьячок и оглядывает комнату. - А ничего себе квартирка у вас.
      Дьячку нужно что-то говорить, и он повторяет:
      - Ничего квартирка.
      Наступает короткое молчание.
      Учитель пытается заговорить, но разговор не клеится. Его выручает дьячок:
      - Не скучно вам одному?
      Лобанович оживляется. Нет, ему совсем не скучно, у него есть работа в школе, а по вечерам он или читает, или готовится к следующему школьному дню.
      - А я к вам хотел как-то зайти, но здесь кто-то был, и я не захотел мешать вам.
      - Вы мне нисколько не помешали бы. Пожалуйста, заходите, - говорит учитель и тут же думает: "А лучше, чтобы ты не заходил".
      Разговор снова прерывается.
      - Ну, а как у вас хор? - наконец переходит дьячок на деловую почву.
      - Никак.
      - Митрофан Васильевич организовал в свое время хор, и ничего себе пели в церкви. Вам бы только поддержать его. Знаете, благочиние церковное от этого во многом зависит.
      - О, Митрофан Васильевич выдающийся учитель и память о нем не умрет в выгоновской школе.
      Начинают хвалить Митрофана Васильевича, хвалить неискренне и фальшиво.
      - А теперь ему повышение дали, - говорит дьячок. - Назначили в городе в приходское училище. А там, знаете, учителя уже и форму свою имеют с блестящими пуговицами, и фуражки с кокардами носят, как чиновники.
      - Митрофан Васильевич такую честь заслужил в полной мере! - с еле скрытой насмешкой аттестует своего предшественника Лобанович.
      - Умел человек поставить себя, - замечает дьячок.
      - Да, это не всем удается.
      - Не зарыл своих талантов в землю.
      Нудный, пустой разговор тянется с короткими перерывами, течет, как гнилая вода в грязном ручейке.
      Дьячок сидит уже более часа и не собирается домой. Да и что ему делать дома? Не знает дьячок, куда девать свое время. Хозяйство его небольшое, Даша одна справляется с ним.
      Даша - молчаливая, угрюмая, замкнутая девушка. О чем она думает, что у нее на сердце, она никому не говорит, даже отцу не открывается. Правда, отец не очень и старается заглянуть в ее сердце. Он знает, что ей давно пора замуж, но где ты возьмешь теперь жениха! А Даша сама надулась на молодых людей, - что же ей еще оставалось делать?
      Дьячок сидит, время от времени посматривает на свои вывернутые пальцы, о чем-то думает, и хитроватая улыбка мелькает в его прищуренных глазах.
      Неинтересно сидеть со старым дьячком. Сухой и пустой, как обмолоченный сноп. Какой-то старческий скептицизм сквозит в каждом его слове, затхлостью прошлого отдает его речь, и сам он, пропахший обветшалыми и бездушными церковными канонами, лампадным маслом и воском церковных свечей, кажется неприятным архаизмом, враждебным всему, что свежо и молодо.
      Время от времени учитель украдкой бросает взгляд на дьячка: "И был же когда-то человек молодым... Какой он был в юности? - мелькают мысли у него в голове. - Вероятно, были у него тогда какие-то стремления, чего-то ждал от жизни человек. И как он сделался таким заскорузлым, сухим и черствым?"
      Дьячок начинает его раздражать, злить, мешать ему. А тот сидит себе, покуривает папиросы соседа, разглядывает свои кротовьи лапы-руки. Лобанович не знает, о чем говорить с ним, как поддержать разговор. Вместе с дьячком и он переводит глаза на его руки, останавливает на них свое внимание. Наконец не выдерживает и спрашивает:
      - Отчего это у вас такие руки, Амос Адамович?
      Амос Адамович - так зовут дьячка - смотрит на свои странные лапы, растопырив пальцы, усмехается и говорит:
      - От старости и от ревматизма. Стареет человек - изменяются и формы его тела. Не красит, милый мой, старость человека... А вы знаете, чем лечусь я от ревматизма?
      - Чем?
      - Крапивой. И очень помогает.
      - Как же вы лечитесь крапивой?
      - Рву крапиву и бью его по рукам. Нахлещешь их - и сразу легче становится. А доктора не знают лекарства от ревматизма. Крапива - самое лучшее лекарство.
      - А зимой как вы лечитесь крапивой?
      - Зимой хуже: не растет крапива. Это хорошо свеженькой.
      Дьячок начинает рассуждать о большой ценности крапивы. Чтобы здоровым быть, не мешает иногда всего себя посечь крапивой. От крапивы он переходит к прошлому. В старину люди никаких докторов не знали и были здоровые. Вообще прежде жилось лучше. Продукты были дешевые. За три копейки черт знает чего можно было купить. И люди были лучше.
      Ведет разговор Амос Адамович неинтересный, много раз слышанный. Вспоминает какого-то исправника, как тот из сметаны масленку [Масленка творожистая сыворотка, остающаяся от сметаны после отделения масла] делал.
      Бедный учитель то и дело смотрит на часы, а дьячок не замечает этого. Кажется, он никогда не уйдет отсюда.
      Так проходит весь вечер.
      - Вы, должно быть, поздно спать ложитесь? - спрашивает учитель.
      - Как когда, - отвечает дьячок и снова сидит, смотрит на свои вывернутые пальцы.
      "Ах, чтобы ты лег и не проснулся больше!" - думает Лобанович и не может дождаться, когда его гость уйдет.
      XVIII
      Начало ноября.
      Вечер.
      Лобанович сидит в своей любимой комнатке. На столе горит лампа под светлым абажуром. В окна глядит густой мрак. Низко свисают седые тучи, сея мелкий дождь. Тихо и глухо. Только из кухни доносится голосок Юсты, поющей песенку, да изредка скажет что-нибудь своей дочери Ганна.
      Учитель просматривает бумаги, присланные сегодня с почты через волость. С почтой пришла и газета "Гражданин". Редактор этой газеты - князь Мещерский. Отвратительная черносотенная газетка "сверхпатриотического" содержания. Высылается в школы бесплатно, издается на казенную субсидию для распространения монархических идей. В газете помещаются и соответствующие рисунки. В этом номере также есть рисунок: царь Николай II сидит за столом среди книг и бумаг с пером в руке. Выражение его лица глубокомысленное и озабоченное. А где-то на заднем плане суетится народ, занятый своими делами. Под рисунком подпись: "Народ веселится, а царь работает".