- Живет там... сторожиха.
      - Так это, должно быть, ее девочку я видел возле кухни?
      Писарь выпускает дым и одновременно издает сквозь поджатые губы какой-то специфический звук "псс", потряхивая головой.
      - Да, это ее дочка Юста, а скоро и... сын будет... вероятно, сын, судя по отцу.
      Писарь и помощник снова переглядываются и смеются.
      - Митрофан Васильевич не должен дать маху, - добавляет помощник, и маленькие глазки его почти совсем закрываются от смеха.
      Лобанович смотрит на них, догадывается о какой-то романтической истории. Он чувствует, что эта история станет ему сейчас известна.
      - А кто такой Митрофан Васильевич?
      - Это ваш предшественник.
      - А-а... Ну, теперь я знаю, в чем тут дело.
      - Нашкодил, а сам в Пинск удрал. - И писарь снова начал смеяться.
      Неинтересно было продолжать разговор в том же тоне и ковыряться в человеческой грязи. Лобанович рад был бы сидеть теперь в своей школе. Хотелось обосноваться там и начать что-то делать, разобравшись в новой обстановке.
      Дня три Лобановичу все же пришлось прожить в волости, на квартире у писаря, пока школа приводилась в порядок. Правда, не много потребовалось хлопот, чтобы сделать это, - прислать женщин помыть пол да прибрать мусор возле школы. Все это обещали сделать в ближайшие дни. Остановка была только за старостой Бабичем, который должен был послать на работу женщин. Но староста занимался где-то другим делом.
      Эти дни Лобанович и столовался у писаря, человека холостого, гостеприимного. С писарем жила его мать-старуха. Родом они были со Случчины и Лобановича считали своим человеком. Кроме того, старший брат писаря был также учителем на Пинщине.
      Здание волостного правления стоит на горке над самой Пиной. Отсюда открывается необычайно широкий и красивый вид на заречную часть. Возле самого села река описывает широкую дугу. Ее можно принять скорее за огромный залив, чем за самое реку, потому что вода здесь течет очень медленно. Круглые зеленые листья кувшинок купаются в ней, колышется ряска на тонких длинных нитях-стеблях.
      Пологий берег Пины заставлен челнами и чайками-душегубками. Быстро скользят душегубки по зеркальной глади реки под ловкими взмахами весел привычных полешуков и полешучек. Вот из-за речных изгибов выплывают рыбаки со своими снастями, серьезные, медлительные. Крестьянин-хозяин торопится с того берега, из душегубки свешиваются длинные пучки тростника и вязанки жесткой осоки. Гонит чайку гребец, на другом конце ее сидит охотник с ружьем. Зоркие глаза внимательно всматриваются в прибрежные заросли. А среди этой мелочи челноков и душегубок медленно движется важный дуб с разными товарами и продуктами.
      За широкой блестящей лентой реки лежат, как море, необозримые пространства болотных зарослей, где все сглажено, закрыто ровной стеной необычайно высокого тростника с бурыми метелками на концах. Словно живой ковер висит-колышется над трясинными топями бескрайних болот, где не пройти человеку, где только может с трудом пробраться легкий челн либо чайка-душегубка, вдавливая болотный покров, на который набегает вода. Незнакомому с местными болотами человеку опасно забираться в эти дебри: потеряешь дорогу, закружишься, запутаешься и не сумеешь выбраться отсюда, ведь, кроме густого тростника да неба над головой, ничего не увидишь. Пропадешь, если не спасут люди. На этих бескрайних болотах попадаются узкие, черные, как расплавленная смола, полосы воды, страшные своим мертвым безмолвием и глубиной. Где-то по ту сторону болотной равнины проходят речки Струмень, Стоход и Стырь.
      Лобанович целыми часами просиживает в волости возле открытого окна, любуется просторами болот, полными своеобразной красоты.
      А погода на удивление тихая, ясная, теплая. Синеватая дымка висит над заречьем. Печально-ласковая улыбка осени озаряет онемелые, как бы уснувшие дали. Далеко-далеко на горизонте появляется беловатый дымок речного парохода. Кажется, он стоит на одном месте - так медленно обозначается линия его движения. И долго нужно всматриваться, чтобы заметить перемещение беловатого дыма над побуревшим от времени камышом.
      Одно явление особенно приковало к себе внимание Лобановича. Вдруг то в одном, то в другом месте поднимается серовато-желтое облако дыма, вспыхивает огонь, разбегаясь по кругу. Проходит минута-другая, дым пропадает, исчезает огонь - не под силу ему бороться со стихией болот, не может он развернуть здесь свои горячие крылья. Спустя некоторое время огонь вспыхивает в другом, в третьем месте, а то и в нескольких местах сразу. Это полешуки нарочно поджигают болота, чтобы на выгоревшем месте росла на следующее лето молодая, лучшая трава.
      Смотрит Лобанович на эти образы-картины, впитывает их в себя, сливается с ними, чувствует в них что-то невыразимо близкое, родное. Ему хочется еще полнее слиться с ними, раствориться в манящих далях-просторах. В душе возникают какие-то полные очарования, неясные образы, и порой чудится в них что-то давно знакомое, уже виденное, пережитое. Но где и когда? Или это только отзвук его позабытых мечтаний, снов, видений, или действительно он переживал нечто подобное? На мгновение учитель забывает, где он, как бы совсем отрывается от земли и от действительности.
      Но слишком громки голоса земли и крепки нити, связывающие человека с действительностью, чтобы можно было надолго забыть о них. В волости только в некоторые дни и часы бывает затишье, такое затишье, когда даже помощник писаря вылезает из-за стола и на некоторое время исчезает. Обычно же здесь в "сборной" или в канцелярии толчется народ. Приходят люди по своим делам. А дел у них в волости много. Жалобу ли написать на соседа, заключить ли контракт, недоимку внести, льготу сыну выхлопотать, копию получить или просто повидать писаря, шепнуть ему словечко, таинственно кивнуть головой, чтобы вышел в комнату для приезжих, где уже почтительно, притаившись в уголке, стоят готовые к их услугам покорные бутылки пива...
      С шумом и громом приходит сюда старшина Захар Лемеш. Еще не успеет его нога ступить на крыльцо волостного правления, а в канцелярии уже говорят: "Старшина идет". Зычный голос старшины опережает его самого. Как капитан с солдатом, еще со двора поздоровается он с дедом Пилипом, а тот ответит ему по-солдатски: "Здравия жылаю, госпадын старшыня", - хотя ни старшина, ни Пилип в солдатах никогда не служили. Если же дед на глаза не попадется, Захар Лемеш обратит свой голос к кому-нибудь в "сборной". А если и в "сборной" пусто, никого нет, он прорежет зычным голосом и эту пустоту: "Братцы мои, никого нет!" Голос у старшины крепкий, он любит свой голос: этот голос как бы возвышает Захара в его собственных глазах. Писарь же и помощник потакают ему. Писарь утверждает, что такого старшины во всем Пинском уезде нет, а помощник не раз говорил: "Нашему бы старшине полицмейстером быть". Все это кружит голову Захару Лемешу. Ведь он же хозяин волости!
      Захар Лемеш - видный мужчина. Для старшины он еще совсем молодой, лет под тридцать пять. К тому же он и блондин, а блондины отличаются той особенностью, что выглядят моложе своих лет. Бороды у старшины нет и усы растут слабо, но лицо энергичное и довольно красивое. Правда, губы у него слишком толсты, нередко кривятся, но это уже результат его старшинского важничанья, а не упущение природы. Зеленоватые глаза умеют быть злыми и строгими, хотя сам старшина человек не злой. Войдя в канцелярию, он шумно идет за барьер, громко здоровается с писарем и помощником и важно садится за стол, причем стул под ним скрипит, трещит и шатается, так как старшина мужчина плотный, широкий, как хорошая шула [Шула - толстый столб в стене, от которого начинается новый ряд бревен] на гумне зажиточного хозяина.
      - Слушай, писарь, нужно купить нам хороших стульев, а то на этой рунде и сидеть нельзя. - "Рунда" на языке старшины то же самое, что "ерунда".
      Затем старшина переводит глаза на царские портреты и на украшающие их рамы, которые он сам выбирал. Старшина любуется царями и особенно царицей. А порой не выдержит и скажет:
      - Эх, ядри его кочан! Нарядиться бы так, как царь, да иметь бы себе такую молодицу!
      После этого старшина спрашивает у писаря, как идут дела, что сделано, что надо сделать, куда поехать в первую очередь и к кому заехать на обратном пути.
      - Ну, дай папиросу, - говорит в заключение старшина.
      Если порой помощник писаря протянет ему свои папиросы, Захар Лемеш пренебрежительно махнет рукой и скажет:
      - Рунда твои папиросы!
      Он знает, что папиросы писаря более дорогие, хотя распознать, определить их качество на свой собственный вкус он не может - старшина не курильщик и курит только при исполнении служебных обязанностей, для большей солидности и важности. Он иногда и сам покупает небольшие пачки папирос - за три копейки пачку, - ведь не всегда же под рукой бывает писарь, да оно еще и солиднее, когда старшина при людях вынимает из своего кармана папиросу.
      - При службе, вишь ты, без этого трудно обойтись, - говорит старшина, если кто замечает, что он начал курить.
      Сюда же в свободное время заходит и церковный староста Рыгор Крещик, крепыш старик лет шестидесяти с лишним. Он любит компанию высшего полета, любит посидеть, потолковать, посмеяться, - а хохочет он залихватски, - и о церковных делах завести речь: ведь Крещик больше, чем сам поп, заботится о благополучии церкви. Он тоже любитель выпить пива. Иногда с пивом и приходит сюда, да еще и рыбину в придачу притащит, чтобы мать писаря приготовила закуску. Поговорив о святых делах церковных, он так или иначе свернет разговор и на пригожих молодиц. Одним словом, человек-душа.
      Сельский староста Бабич тихий человек, ласковый. Сам он говорит мало, а только слушает, как другие болтают, причем на его лице все время цветет добродушнейшая улыбка. Никто так не умеет слушать, как Бабич: внимательно, сочувственно, понимающе. Иногда он громко смеется, махнув рукой и наклонив лысую голову. А если кто отпустит что-нибудь очень сочное, тогда староста замашет обеими руками и смеется, качая головой. Приятно рассказывать такому человеку.
      И писарь, и старшина, и оба старосты окружают Лобановича своим вниманием, угощают пивом, подбадривают, стараются развеселить. Они уверены, что нет здесь причины быть невеселым: и молодиц хороших много, и паненок хватает - в первую очередь две сестры-поповны и дьячкова Даша, - и все они почти на одном дворе со школой.
      Слушает учитель и усмехается, а сам думает: "Скорей бы в свою школу перебраться!"
      XIV
      Лобанович любит свою новую школу. Она сразу пришлась ему по душе, даже внешний вид ее такой, словно улыбается она приветливой улыбкой. И крылечко такое уютное, простое, без всяких лишних выдумок. Так и тянет порой посидеть на нем, послушать голоса повседневной деревенской жизни, ее извечную песню, что оживляет и наполняет просторы полей и глубоко западает в душу человека. Особенно громко звенит эта песня перед вечером либо утром, когда воздух такой отзывчиво чуткий, когда каждый звук плывет-разливается, расходится далеко вокруг.
      Налево от школы, в трех четвертях версты, пролегает железная дорога. Высокие телеграфные столбы с туго натянутыми проводами, словно чудесные музыканты, неустанно слагают гимны человеческому разуму. Победной радостью звенят железные колеса вагонов, вихрь звуков подхватывается заречным камышом и превращается в целую метелицу прерывистого смеха-шелеста. А справа, из глубины заречья, из болотных зарослей, доносится густой короткий гудок парохода, напоминающий рев дикого могучего зверя. Целая симфония гудков, смягченных расстоянием, бежит-плывет сюда из города, дрожит-колышется в воздухе. К этой симфонии фабричных гудков присоединяются скрип и тарахтенье крестьянских телег, гомон рыбаков, стук весел и заливистый смех веселого человека или ядреная брань обозленного сердца.
      Доволен Лобанович и своей квартирой. Ее и сравнивать нельзя с тельшинской. Три светлые, просторные комнатки, аккуратно отремонтированные, побеленные, чистые. Оглядывает их учитель, радуется, улыбается и сам себе говорит: "Хорошую имеешь, братец, квартиру". Особенно по вкусу ему средняя комната. Одно окно выходит на выгон, а другое - на заречье. В этой комнате он и будет обычно проводить время.
      В кухне живет сторожиха Ганна, женщина лет за тридцать пять, с маленькой дочерью Юстою. Юста тихонько сидит возле печи, ее совсем не слышно - ведь мать не разрешает ей ни песенку запеть, ни громко заговорить. Ганна так боится нового учителя! Она уверена, что он велит ей выбираться вон из школы. Зачем она ему, такая гадкая, да еще беременная? Кому же охота слушать писк дитяти, а оно будет у нее месяца через три-четыре... Не бывать ей в школе, и люди говорят так.
      В кухне происходит великая мука человеческой души. Но кто знает о ней? И кому интересно знать? Люди могут только посочувствовать, но взять на себя часть человеческого горя никто не хочет. Никто не хочет пустить Ганну к себе в хату, а своего пристанища у нее нет. Правда, у Ганны есть муж, пьяница-нищий. Но она уже несколько лет как бросила его; он злой, негодный, бил ее без всякой причины, может, только потому, что на свете жить нелегко. Ганна обосновалась в школе, и жилось ей неплохо. Но вот повое несчастье... Ганна вспоминает Митрофана Васильевича, учителя, который жил здесь до Лобановича. Ну что она могла поделать? Боялась противиться, чтобы место не потерять, - ведь кто заступится за нее? Но уж лучше было потерять место тогда, с одним ребенком, чем потерять теперь. И Ганна робко прислушивается к каждому движению, к каждому шагу учителя в его комнатах. У нее есть маленькая надежда на старшину, на писаря, на батюшку - к ним обращалась она, чтоб закинули за нее хоть словечко перед учителем. Но ни старшина, ни писарь ничего о ней не говорили Лобановичу, а поп еще и не виделся с ним. Старательно прибрала она кухню, подмела, вытерла каждую пылинку. Два раза перемывала пол в комнатах учителя, насыпала желтого песочку возле кухни. Все, что только можно, сделала она, чтоб чисто было, и теперь со страхом ждала решения своей участи.
      Лобанович заходит в кухню. Ему интересно посмотреть на свою сторожиху, чье имя связывалось романтической историей с именем его предшественника, этого самого Митрофана Васильевича.
      Испуганно смотрит на него Ганна, и сердце ее колотится.
      Лобанович впервые видит такую безобразную, нескладную женщину. Фигура у нее неуклюжая, топорная. Маленькие, заплывшие глазки глубоко западают. Но это все ничего. Нос - вот в чем несчастье бедной женщины. Носа, можно сказать, и нет: нижняя часть его провалилась, торчит возле глаз огрызок носа: Нос, или, вернее, отсутствие носа, делает лицо женщины отвратительным, уродливым, а голос гнусавым. Она родилась такой. Словно проклятие, носит на себе грех своих родителей. Юста сидит на небольшом топчане возле печки и, словно зверек, поглядывает на учителя. Она тоже боится его: девочка слышала от матери, что этот незнакомый, чужой человек может прогнать ее с этого топчана, на котором она спит с матерью.
      Учитель здоровается со сторожихой, осматривает кухню, раздумывая, с чего начать разговор.
      - Давно вы здесь живете? - спрашивает он Ганну.
      - Второй год, паничок, - гнусавит та.
      - Умеете подмести школу?
      Ганна никак не ожидала такого пустого вопроса, и ей делается смешно.
      - Велика ли хитрость? И помыть могу!
      - Ну, а сварить обед вы можете или нет?
      Ганне становится немного легче.
      - Могу, паничок, было бы только из чего! - уже более веселым тоном отвечает она.
      - О, это хорошо! - замечает учитель.
      Затем он зовет ее к себе, чтобы поговорить с глазу на глаз.
      - Вот тебе девять рублей - жалованье за три летних месяца, что полагается из волости. Ты себе оставайся здесь, убирай школу и делай все, что надо сторожу делать. Утром до занятий и вечером после занятий школу надо подмести, принести воды детям, а зимою и печь истопить.
      - Да уж буду, паничок, стараться, - говорит счастливая в эту минуту сторожиха.
      Лобанович немного замялся, хотел спросить про своего предшественника, как все это могло случиться, но счел, что говорить об этом неловко, и только сказал:
      - А дальше вот что. Когда придет время родить, ты заранее подыщи себе другое пристанище на неделю или на две - в школе это не годится, - а потом вернешься и будешь здесь жить. Я за это время из твоего жалованья ничего не буду высчитывать. Найми на свое место кого-нибудь, а заплачу я сам.
      Ганна слушала, опустив голову.
      - Хорошо, паничок, я ведь это и сама знаю, - и начинает вытирать фартуком глаза.
      - Ну вот и все, что я хотел сказать.
      Ганна выходит в кухню. Она сидит там некоторое время и плачет. Плачет от радости и горя. Тяжелое бремя, которое так давно носила она, теперь снято с нее. Но впереди горькая, беспросветная жизнь с малыми детьми, жизнь по чужим углам, среди чужих людей. Слышно, как всхлипывает она и хрипит своим неудачным носом.
      Пока не началась работа в школе, свободного времени много. Целыми часами роется Лобанович в школьных книгах, бумагах, приводит в порядок школьное имущество, прочитывает официальные письма инспекторов народных училищ. По этой переписке знакомится с историей своей школы, с учителями и учительницами, которые вели здесь работу до него. Где они теперь? Наверно, кого-нибудь из них и на свете нет, ведь давно они уже были здесь. И невольно становится как-то грустно. Следы этих неведомых ему людей остались в бумагах, а где они сами? И от него останется такой же след, а самого здесь не будет. Ему вспоминается Тельшино. Вот теперь его там нет, а такой же бумажный след остался. И снова целый ряд образов выплывает в памяти помимо его воли, и сердце щемит боль утраты. Эта старая переписка неизвестных людей и эти старые книги, продукт мысли давно умерших авторов, как могильные тени, ложатся на сердце молодого учителя, и ему становится еще грустнее, и он особенно остро ощущает свое одиночество.
      Просматривая списки учеников, учитель замечает, что среди них нет девочек. Видимо, здесь не в обычае посылать их в школу. Надо будет, замечает себе учитель, поговорить с крестьянами на сходке, доказать им, что и женщине наука нужна, еще, может, больше, чем мужчине. Его мысли идут в новом направлении.
      Лобанович уже из опыта знает, что пока есть работа детям дома, пока не наступит поздняя осень, собрать их в школу трудно. Неаккуратная и неодновременная явка школьников мешает нормальному ходу занятий. Поэтому лучше сначала созвать одних новичков, позаниматься с ними, а немного позже собрать остальных учеников. На двадцатое сентября он назначает сбор новичков, - это, значит, через два дня. В Тельшине занятия в школе начались значительно позже. Значит, теперь у него будет больше времени и он больше успеет сделать. Еще одну заботу надо сбыть с плеч учителю - зайти с визитом к соседям, в первую очередь к отцу Николаю, самой важной в селе персоне, а потом к лесничему, к поповнам и дьячку Ботяновскому, с которым он уже познакомился. Не по душе учителю такая миссия, но пойти надо, того требовал обычай. Не пойдешь - наживешь себе врагов.
      Вечером того же самого дня, когда Лобанович обосновался в школе, пошел он к попу.
      Отец Николай живет в новом доме неподалеку от церкви. Большой своей заслугой считает он постройку этого дома, и когда говорит о нем, - а говорит он каждому, - то показывает свои руки, на которых еще сохранились следы мозолей. При этом батюшка не забывает привести текст из священного писания: "В поте лица твоего будешь ты есть хлеб твой". Место, где теперь стоят новый дом и все хозяйственные постройки, очень понравилось отцу Николаю, и он решил основать здесь свою усадьбу. Но сама площадка никак не подходила для строительства - неровная, покатая, запущенная. Отец Николай собственноручно ровнял землю, срезал целые горы, как он говорил, и если с чем можно сравнить эти трудности, так только с переходом Суворова через Альпийские горы. А сколько было хлопот!.. Тут отец Николай машет рукой, устремляет глаза куда-то в пространство, и лицо его становится грустным. Но это продолжается только мгновение: ведь его хлопоты, его, можно сказать, страдания щедро окупились результатом затраченного труда.
      В таких случаях отец Николай не скрывает даже того, как весной этого года встречал он с речью в церкви архиерея и немного ошибся. В этой речи говорил он и о трудностях, с которыми приходилось "воздвигать", выполняя заповедь божию, этот свой новый Иерусалим. Относительно своих хлопот он сказал:
      - Я претерпел, как Федор Михайлович Достоевский.
      Архиерей тут же заметил:
      - Отче! Неужто ты не знаешь примеров страдания и долготерпения из жизни святых угодников божиих, что ссылаешься на светского писателя?
      Ну, ошибся! Отец Николай и сам смеется теперь над этим.
      Отец Николай встретил учителя довольно приветливо. Казалось, он рад был видеть его. После нескольких коротких слов он заметил:
      - Вы воистину поступили по-христиански.
      Лобанович с недоумением глядит в глаза отцу Николаю.
      - Вы, знаете ли, произвели наилучшее впечатление на крестьян, продолжает батюшка.
      - Чем же это? - спрашивает Лобанович.
      Отец Николай дружески хлопает учителя по плечу, а сам долго смеется мелким смешком, идущим откуда-то снизу, словно кто-то надавливает ему живот.
      - Будто бы не знаете! - говорит отец Николай. - Вы приютили бездомного человека, даже жалованье за все летние месяцы отдали.
      Отец Николай вдруг резко меняет тон.
      - И как это Митрофан Васильевич польстился на нее? Вы же видели, какой это выродок... Она просила меня замолвить перед вами словечко, но я не отважился. По совести вам скажу, я не оставил бы ее.
      - Жалко выбрасывать человека. Ну куда же ей деваться? И не она виновата в том, что она выродок, что над нею, правду сказать, надругались.
      - Да, да, - соглашается отец Николай, и лицо его становится хмурым, а глаза вперяются в неведомые дали. - И все же вы гуманный человек. Вы этим завоевали симпатии крестьян.
      Затем отец Николай показывает учителю свой дом, следы мозолей на руках от тяжелого труда. Рассказывает о своей речи перед архиереем, о Федоре Михайловиче Достоевском, и его долго сотрясает мелкий утробный смех. Осматривая апартаменты отца Николая, Лобанович невольно чувствует во всем что-то специфически поповское. Ему приходит на память отец Кирилл, то же самое ощущалось и у него в доме - что-то затхлое, мертвое, трупное. Но учитель не может сейчас долго думать об этом - немного чопорная маленькая матушка приглашает на стакан чаю.
      XV
      Эх, и погодка стоит на Полесье!
      Только старые люди помнят такие пригожие дни. Теплынь, безветрие, солнце. В синей дымке нежатся дали. Золотисто-красная листва неподвижно свисает с ветвей высоких вязов. Темные ночи полны какого-то торжественного покоя, и небо, кажется, ниже склонилось к земле, чтобы подслушать ее извечные жалобы. А яркие, крупные звезды, словно алмазы, усыпают небо, дрожат, переливаются всеми цветами радуги, о чем-то безмерно великом говорят душе, зовут шире расправить крылья и лететь в далекие просторы, раздвинуть тесные границы омраченной заботами жизни и узнать еще не изведанную радость.
      Эх, погодка, погодка!
      Начинают во второй раз зацветать сады. Старые люди говорят, что это к тяжелому году...
      Ожила выгоновская школа. Звенят детские голоса. На просторной площадке возле школы детям так славно поиграть во время переменок. Около двадцати новичков записалось в первый же день приема. Но среди них нет ни одной девочки, хотя учитель сделал все, что мог, чтобы привлечь их к учению. Крестьяне находили, что девчатам наука не нужна: и так с бабами трудно сладить, а что из них будет, если еще учеными станут! Хлопцы и те не все ходят в школу. Так пускай девчата сидят дома да куделю прядут.
      Беседуя с крестьянами на эту тему, Лобанович узнал от одной молодицы, почему матери не пускают дочерей в школу. Лет пять назад ходила учиться одна девочка, одна на всю школу. И училась хорошо, да заболела как-то зимой и умерла. Наверно, с ученья и болезнь приключилась. Так думают матери, и никто из них после этого не отваживается послать свою дочку в школу.
      Теперь у Лобановича уже есть небольшой учительский опыт. Пока что он больше играет с детьми, чем учит их, - пусть привыкают к школе, осваиваются, постепенно втягиваются в свою новую жизнь. И он занимается с ними только до обеда. А среди малышей есть такие славные ребятки, и особенно выделяется из их среды Алесик Грылюк. Алесик выглядит заброшенным и одет беднее всех. Рубашечка у него рваная, немытая, заношенная.
      - Почему ты такой грязный? - спрашивает его учитель.
      Алесик молчит. За него отвечают мальчики:
      - Он сирота, у него мать умерла.
      Алесик печально склоняет головку и тихонько перебирает пальчиками по парте.
      Жалко малыша.
      Лобанович молчит, смотрит на него, потом подходит и ласково говорит:
      - А все же, братец, ты уже сам умыться можешь.
      Заходит разговор о чистоте. Ведь все мальчишки не безгрешные в этом отношении. Волосы у них длинные, нечесаные, присмотришься - вши ползают. Руки - хоть репу сей.
      В школе есть машинка для стрижки. На школьном дворе во время перемены учитель стрижет своих маленьких учеников. Тут же стоит блюдечко с керосином и вата. Острижет - окунет вату в керосин и вытирает вшивые головы. Вши сразу мертвеют. Детям очень интересно смотреть, как срезаются ровными рядами пряди волос, они тычут пальцами в голову, указывают на грязь. Потом под наблюдением учителя моют остриженные головы, лица и уши.
      Работа в школе помогает Лобановичу быстрее "пустить корни" на новом месте, глубже ощутить полноту жизни. Пока не все ученики собрались в школу, у него остается свободное время. Он пользуется этим для лучшего ознакомления с Выгонами. За несколько дней он обошел все окрестности, осмотрел дороги и тропинки, - ведь в этом знакомстве всегда есть нечто свежее и интересное. А недавно ездил и в Пинск. Связь с городом простая и легкая - три раза в неделю посылает волость подводу на почту. В Пинске же он и лавку себе облюбовал, где можно брать кое-что в долг, - деньги ведь не всегда бывают в кармане. Для Алесика он купил бумазейную рубашку и поясок, жалко было заброшенного мальчика и хотелось чем-нибудь скрасить его жизнь.
      В свободные минуты заходит учитель в волость, где у него появились уже знакомые и можно завести новые знакомства. А на селе порой встретишь веселую и смешную картинку крестьянской жизни.
      Недалеко от волости есть пивнушка. Содержит ее Максим Гулейка. В последние дни возле пивнушки заметно необычное движение. Чаще заходит туда и старшина Захар Лемеш. Сам старшина твердо на ногах держится. Видимо, блюдет себя, дело какое-то обделывает. У старшины определенная цель. С крестьянами он ласковый, задабривает их и щедро угощает. Лобанович не в курсе дела, остается только обычным зрителем того, что происходит возле пивнушки. А там взад и вперед снуют люди. В пивнушку идут серьезные, со следами житейской заботы на лицах, а выходят из нее раскрасневшись, и ноги их ступают невпопад. Тут уж и песню услышишь, и самую задушевную беседу, и самую ласковую брань, без примеси даже и капли злости. Просто людям весело и хорошо, как, например, вот этому хромому дядьке Есыпу.
      Есып уже пожилой человек. Борода его свалялась войлоком, а в самом конце хвостиком закрутилась, как в неводе мотня. Края черной свитки разошлись в стороны из-под широкого домотканого пояса. Белая длинная рубаха расстегнута. Широкая прореха открывает грудь и живот до самого пупа. Старый картуз съехал со своего обычного моста на голове и повернут козырьком в сторону. Все это делает фигуру дядьки Есыпа необычайно потешной. Выражение же его лица самое ласковое, самое добродушное. Движется Есып как-то вприпрыжку. В этом виновата его хромая нога, а пиво только слегка водит его по сторонам.
      Посреди волостного двора дядька Есып останавливается, ворочает головой вправо и влево. Видит учителя, подает руку.
      - Здравствуйте, пане учитель. Вот немного выпили, - рассказывает Есып. - Ты свое дело знаешь, а мы свое. И всем нам хорошо! - повышая голос, говорит он. А потом вдруг меняет тон, как бы спохватывается: - Ты учи, учи нас и деток наших, потому что мы глупые. Ой, какие мы глупые!.. Учите, учите, - понижает голос дядька, - я вам не компания... Простите меня!
      Есып берется за шапку, намереваясь снять ее, но никак не может нащупать козырек и потихоньку отходит и кланяется, а потом решительно направляется в ворота. Выходит, прихрамывая, на улицу и снова останавливается, оглядывается. На глаза ему попадается церковь. Дядька кивает сам себе головой и заводит:
      И-и-и-же хе-е-е-ру-ви-и-мы,
      Хе-е-е-ру-ви-и-мы,
      Тай-на да та-ай-на обра-зу-ующая...
      Пропел немного и бросил, а может быть, Шугай Михалка помешал, идя навстречу.
      - Михалка! - останавливает его Есып. - Знаешь, браток, что?
      - А что? - спрашивает Михалка.
      - Побей ты меня! Побей, браток!
      Михалка смотрит на Есыпа и смеется.
      - Ты не смейся, а побей меня.
      - Как же я, дядька, буду бить вас? За что?
      - Не спрашивай, за что, а возьми и побей меня, - стоит на своем дядька Есып.
      - Ну, как я буду бить вас? Вы же все-таки старый человек.
      - Го! Спрашивает, как будет бить... Дай по морде - и все.
      - У меня же и злости на вас нету.
      - А ты разозлись, браток, и тресни.
      - Не за что бить вас, дядька.
      - Брешешь, Михалка, есть за что! Не потакай ты мне. Прошу - побей меня! Если ты меня не побьешь, то я пойду и буду бить свою старуху.
      - Не надо, дядька, драться, лучше в согласии жить.
      - Так не хочешь бить меня?
      - Нет, не хочу.
      - Ну, так черт же тебя побери! Найдется и без тебя добрый человек.
      Дядька Есып трогается с места и ковыляет дальше по улице. Он чувствует себя в чем-то виноватым. Ему хочется, чтобы его покарали, побили. А может, это только чудачество подвыпившего человека. Он что-то бормочет себе под нос, шарит рукой вокруг картуза, нащупывает козырек и поворачивает картуз козырьком к затылку. Встречая девчат либо молодиц, он подзывает их к себе и просит, чтобы они поцеловались с ним. Молодицы убегают, кто молча, а кто посмеиваясь над ним.
      Миновав середину села, Есып встречает Тимоха Жигу. Еще издалека он расставляет руки, чтобы перенять Тимоха.