- Но между ними и, скажем, нами, микутичанами, есть много сходного и общего, - заступился Лобанович за полешуков.
      - В чем же? - заинтересовался дядька Яхим.
      - А вот в чем. Там, в Тельшине, очень мною грязи, не вылезешь, через улицу нельзя перейти в мокрую погоду. Дворы же и улицы бревнами завалены. И никому в голову не приходит положить кладки возле хаты. Говорил я с ними об этом не раз, а они хоть бы что. "Мы, говорят, к этому привыкли, спокон веку так у нас ведется". А вы посмотрите теперь - видите? - Лобанович показал на гать. - Разве у нас не то же самое?
      - Верно, брат, - слышатся голоса.
      - Так ведь она, холера, большая! Это не то что бревно выкатить со двора на улицу, чтобы положить кладку, - оправдывается дядька Сымон, не желая, видимо, становиться в один ряд с полешуками.
      - Но проехать с возом по гати - это не то что пройти пешком по грязной улице.
      - Что говорить! Вот где сидит она, эта гать, - дядя Базыль показывает на горло.
      - Вот я нарочно и начал с полешуков, чтобы поговорить с вами о гати. В самом деле, как это вы терпите столько времени такое лихо, как наша гать? Такое большое село, столько рук, столько силы! Взялись бы сообща, кто песку подвез бы, кто камней - ими все поле, дороги завалены, - кто вышел бы с лопатой, кто с топором... Неделя времени - и гать была бы как яичко.
      - Так ведь это если бы все дружно взялись, - гудит голос.
      - Это, брат, не так легко, - выступил старый Семка, краснобай и заядлый курильщик. Он так пропах махоркой, что его можно было за полверсты носом учуять. - Сделай ты самую лучшую гать, а разольется весной вода и снесет ее к чертовой матери.
      Поднялся шум. Одни утверждали, что гать можно сделать вечную. Вся беда в том, что народ нерадивый, беззаботный, на работу не поднимешь. Другие доказывали, что из этой гати толку не будет, здесь мост делать надо, лес возить, мастеров ставить. Порой завязывалась между отдельными крестьянами ссора, перебранка: вот, например, Стецок сколько работал на гати, а Гароним прятался от работы, как собака от мух...
      - Вы никогда не принимались за работу дружно, сообща, и не знаете, какая вы сила. Кто же за вас делать будет? И для кого вы будете делать?
      - Мы это, брат, знаем, да вот ничего поделать не можем. Если бы приехал пристав с нагайкой да задал бы перцу, тогда все вышли бы на работу, говорит старый Гилерик.
      Микутичане гудят. Выплывают разные обиды, недоразумения, вспоминаются старые болячки крестьянской жизни, о гати совсем перестают говорить.
      Некоторое время Лобанович не показывался в селе - обидно было слушать насмешки друзей.
      XI
      Кончалось лето.
      На лугах уже расстилалась зеленым бархатом нежно-зеленая отава. Порыжели стога. Собирались в отлет аисты. Окутанные синеватой дымкой, сиротливо смотрели поля в ласково-печальном свете августовского солнца.
      Начинали разъезжаться с летних вакаций учителя.
      "Пожил, брат, и хватит, собирайся на свое место!" В этом голосе осени слышится грусть, сожаление о чем-то, а кажется, еще так недавно звучал другой голос, радостный, свежий голос весны: "Разверни крылья, снимайся с места, лети на простор, живи во всю свою силу, как только ты можешь жить".
      Назначил себе день отъезда и Лобанович.
      Дубейка переслал ему почту, но того письма, о котором Лобанович так долго думал, которого так жадно ждал и о котором не говорил никому, все не было и не было. И не будет. Лето прошло, прошла и надежда. Ну что ж, пошутила девушка, а теперь время этих шуток прошло; там, в глуши, где, кроме него, никого не было, можно и с ним пошутить, посмеяться над ним, дурнем. Но такой конец, такой вывод покоя не даст, нет, не даст!
      Недавно пришел казенный пакет - назначение в выгоновскую школу. Лобанович всматривался в незнакомое название деревни - оно как раз подходит к нему. Даже странно немного: молодой учитель с некоторых пор действительно чувствует себя изгнанником. Простое это слово нашло в его сердце такой неожиданный отзвук!
      Он думал и о своей новой школе. Эта школа и эти Выгоны, о которых он никогда прежде не слыхал, рисовались его воображению в таких неясно-заманчивых образах, которые обычно, красивые издали, никогда не совпадают с действительностью. Но одних этих поэтических образов было недостаточно. Лобанович отправился в микутичскую школу, чтобы найти на карте свои Выгоны, посмотреть, какие там есть поблизости более значительные населенные пункты. Учителя почти все разъехались, и никто ему не расскажет о новой школе.
      Зашел к Садовичу, хотелось поделиться с приятелем новостью. Садович также ждал назначения. Неожиданно Лобанович встретил у него и другого своего товарища по семинарии, Янку Тукалу. Это был довольно замкнутый, скрытный юноша, круглоголовый, белесый, с немного задранным вверх носом и серыми глазами. В семинарии он держался в стороне от своих товарищей и все о чем-то думал. Что занимало его мысли, он никому не говорил. В его душе, видимо, происходил какой-то болезненный процесс, и он переживал все молча, одиноко. Иногда удавалось его расшевелить, и тогда он становился веселым, остроумным, способным всех захватить своими шутками и смеялся так заразительно, что нельзя было не присоединиться к нему.
      Случайно Тукала открыл в себе одно свойство. Было это на втором курсе. Тукала был всегда коротко острижен. Его жесткие волосы стояли торчком. Однажды, ложась спать, он снимал свою суконную рубаху. Резко дернув ею по волосам, он услыхал какой-то странный треск и заинтересовался. Дернул еще раз, снова послышался такой же треск. "Гей, хлопцы! - крикнул он, накрыв голову рубахой. - Идите сюда! У меня, оказывается, не голова, а машина электрическая". Вокруг Янки сгрудилось человек двадцать семинаристов. Затаив дыхание, слушали они треск в его волосах, когда по ним скользила рубаха, и заливались дружным смехом. "Платите, собачьи дети, деньги", - смеялся и сам Янка, забавляя товарищей.
      И вот этот самый Янка Тукала стоял теперь возле гумна, где поселился на лето Садович.
      - Янка! Ты откуда ж взялся? - удивился Лобанович и потряс Янке руку.
      - Дней моею скитания сто сорок, - в каком-то библейском стиле заговорил Тукала. - Обошел я четыре ветра земли, взвесил человеческую жизнь и нашел, что она подобна коровьим лепешкам, разбросанным по выгону.
      - Чтоб ты сгорел со своим выводом, - смеялись его друзья.
      - Га-га-га! - хохотал Садович. - Ты знаешь, - обратился он к Лобановичу, - он же святым хотел стать, в Валаам ездил бога искать.
      - Не может быть!
      Янка виновато улыбался и не возражал. Лобанович и Садович смотрели на него и хохотали.
      - Чего вы хохочете, дети Вельзевула?
      - Чтоб тебе пусто было, Янка! Святым хотел сделаться!
      - Чихать я хочу на святых! Баста! Не нашел я правды и больше искать ее там не буду. А теперь мстить начну. Берегитесь, боги, беднота гуляет! перефразировал он строчку из стихотворения Никитина. - Жил я, братцы, один, глушь, никого нет, времени свободного много. Начитался я разной душеспасительной дряни, и потянуло меня под церковные стены, в кущи седобородого Иеговы. Пустился, братцы, копить деньги, чтобы на Валаам поехать. А кончил тем, что, возвратясь домой, принес такую жертву святым в лице Николая-угодника, какую ни один жрец на свете не приносил.
      И рассказал о непотребстве, которое совершил он перед образом Николая-чудотворца.
      - У тебя, брат, все крайности, чтоб ты сгорел, - смеясь, заметил Садович.
      - Надо же какой-то итог подвести пройденному кругу и точку поставить, смеялся в ответ Янка. - Нет, братцы, теперь я хочу жить иначе. Довольно бездельничать! К иным горизонтам обращу я глаза свои. Прежде всего место переменить нужно, хотя, с другой стороны, не место красит человека, а человек место. Я хочу соседом Баса стать, а еще лучше - в одну школу с кем-нибудь из вас попасть. Если я останусь один, я снова какую-нибудь глупость сделаю, - натура моя такая собачья. Мысли все какие-то в голову лезут.
      - А я, хлопцы, переведен на новое место, - перебил Янку Лобанович, - в выгоновскую школу.
      - Тебя уже, как какую-то скотину, погнали на выгон, - пошутил Янка.
      - Это, наверно, святой Николай ошибся и вместо тебя меня покарал.
      - Он еще, смотри, и мне перцу задаст. Черт его, брат, знает.
      Друзья пошутили немного, а затем начали говорить о своих школах, перемещениях, о своих отношениях с так называемой интеллигенцией, с которой приходилось жить рядом.
      - Может, они счастливее нас, все те, что в карты играют и водку пьют? Им это любо, в этом их радость, и они никаких чертей знать не хотят. А я так и пить не хочу, противно! Карты не привлекают меня, а девчата хоть и влекут, но я со своим "чайничком", - так называл Янка свой нос, - стесняюсь сунуться к ним. Мне все кажется, что они смеются надо мной. Что же мне делать? спрашивал Янка. Серьезное и шутливое перемешивалось в его словах. - Я начинаю думать, что ко всему надо подходить с какой-то меркой, но этой мерки у меня нет. Сегодня это мерка, а завтра глупость, и я сам отменяю ее своей собственной рукой. Я бросаюсь от одной теории к другой, берусь за одно, хватаюсь за другое и везде отстаю. Читаешь одну книгу, кажется - здесь правда. Возьмешься за другую - и с нею соглашаешься. Теперь вот увлекся Ницше "Так говорил Заратустра", и мне хочется быть "сверхчеловеком", черт возьми! А если строго подумать, то выходит, что ты просто человек с искалеченными семинарским воспитанием мозгами. Я - о вас я не осмеливаюсь говорить это, хотя и вы, вероятно, такие же шаткие, как и я, - я дерево в поле, которое клонит ветви туда, куда ветер дует.
      - Ну, это слишком пессимистическое признание, Янка, - отозвался Садович.
      - Янка, дорогой! Руку, брат!
      - Ты, значит, согласен со мной? - и Янка удивленно посмотрел на Лобановича.
      - Ни на йоту! - ответил Лобанович. - Да и в чем с тобой соглашаться? Ни к какому заключению ты не пришел. Ты только показал себя с новой для меня стороны. Но я люблю тебя за страдания твои, как это сказано у Достоевского, за то, что не стоишь ты на месте, мечешься, правды ищешь и "хочешь своей погибели", - ведь так говорил Заратустра? Пусть мы деревья в поле, стоящие на ветру, пусть клонятся ветви в ту сторону, куда дует ветер, но ведь ветры веют с разных сторон, и ветви клонятся и туда и сюда. Однако здоровое, крепкое дерево будет стоять ровно, а ветви его больше наклонятся в ту сторону, откуда светит солнце. Все дело в том, как нащупать ветвями это солнце.
      - Ты уже, я слыхал, нащупал "ветвями солнце", когда думал поднять микутичан сделать гать? - спросил смеясь Янка.
      - Ты также нащупывал это самое солнце, когда думал найти его в валаамских монастырях! - заступился Садович за Андрея.
      - Поднять село, сделать хорошую гать, по-моему, в тысячу раз важнее, чем блуждать под кущами седобородого Иеговы, как ты говорил. Но я тебя не осуждаю и не смеюсь над тобой. А если не удалось поднять крестьян, чтобы сделать для них полезное дело, то это не значит еще, что их вообще не поднимешь и поднимать не нужно: не поднял теперь - поднимешь потом. Но браться за это, может быть, нужно как-то по-иному. Необходимо считаться с тем, что народ здесь малокультурный, консервативный, не умеет бороться за свои общественные интересы и не привык выступать сообща, коллективом. Но ему нужно об этом говорить, будить его, толкать. И, по-моему, это наша обязанность... Но что говорить о народе, если учителя не понимают этого!
      - Правда, брат, - сказал Садович. - Народ наш спит, воля его парализована, у него много нянек, опекунов, из его рун выбита всякая инициатива. Вот где корень его беды... Я, хлопцы, очень доволен, что мы встретились и поговорили. Действительно, мы словно в лесу, ходим ощупью, как слепые. Мы должны прежде всего крепче друг друга держаться, чтобы вместе выбиться на какую-то дорогу, должны подгонять сами себя, чтобы не уснуть и не погрязнуть в болоте. Я твердо решил остаться здесь. Янка будет моим близким соседом. Вот жалко только, что ты, Андрей, забрался в это Полесье.
      - С вами я чувствую себя весело и пойду на что хотите, - разошелся Янка. - Богу не поддамся и с царя готов корону сорвать. У меня, братцы, и сны бывают интересные. Я все собираюсь записать их в назидание потомкам.
      - Ну что же? Будем писать письма, делиться своими мыслями и не терять друг друга из виду, - прервал Янку Лобанович.
      - Так давайте заключим триумвират! - кричал Янка.
      - Давайте!
      И друзья с жаром пожали друг другу руки в знак своего союза.
      На школьной карте Лобанович не нашел своего нового места работы.
      "Наверно, еще большая глушь, чем Тельшино", - подумал он.
      Достали "Памятную книжку Минской губернии", где, как правило, были указаны все учреждения и школы, В книге значилась и выгоновская школа, что немного утешило и успокоило молодого учителя, но точного адреса школы не было. Одно только узнал Лобанович: нужно ехать в Пинск и уже оттуда добираться до школы.
      Накануне отъезда Лобанович пошел в лес, чтобы в последний раз обойти свои заветные грибные места и проститься с ними.
      В лесу было совсем тихо. Сквозь ветви высоких сосен пробивались теплые лучи сентябрьского солнца. Пожелтевшие иголки без шума падали на землю, едва зацепишь веточку. Где-то в небе закричали журавли, собираясь в отлет. Лобанович ощутил в своем сердце какую-то тихую грусть, навеянную и тишиной леса и этим осенним умиранием жизни. Неясные, смутные мысли, легкие, как тени сосновых веток, грустные, как курлыканье журавлей в небе, проносились у него в голове.
      Было чего-то жаль, словно его постигла какая-то утрата. Думал о своей новой школе, составлял план жизни и работы на новом месте. Вспоминалось Тельшино. Теперь оно как-то отдалилось от него, окуталось мраком, стало пустым и чужим - там не было уже того милого образа, который давал жизнь и радость. Этот образ неотступно следовал за Лобановичем в его скитаниях по лесу и отгонял все другие мысли, заставлял думать о себе. И слова Ядвиси: "Если вы меня поцелуете, то, клянусь памятью матери, я брошусь под поезд" снова выплывали в памяти, и сама она как живая стояла все время у него перед глазами.
      На другой день на закате солнца запряг дядя Мартин черного конька, которого прозвал за резвость Ножиком, чтобы отвезти племянника на станцию. Вещи заранее были собраны и сложены в небольшой чемодан.
      - По-настоящему так и коня запрягать не стоило бы, - говорил Лобанович, взвешивая чемодан в руке.
      - Зачем же, сынок, ты будешь трепать ноги? Ничего не станет с конем, ведь он гуляет теперь.
      Лобанович оставил себе денег на билет, а остальные, рублей семь, отдал матери.
      - Напиши, сынок, как тебе там живется.
      Мать поцеловала сына и утерла рукавом слезы.
      - Ну, Якуб, бывай, брат, здоров! На следующую зиму заберу тебя к себе. Хорошо?
      - Хорошо, - кивнул головой Якуб.
      Мать стояла во дворе и провожала глазами подводу, что быстро катилась в сторону леса. Лобанович оглянулся, помахал фуражкой матери и сестрам, кивнул им издалека головой. Еще раз оглянулся, когда подъезжали к лесу. Мелькнул хуторок со своим ольшаником, мелькнул и скрылся.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      НА НОВОМ МЕСТЕ
      XII
      Поезд подходил к Пинску.
      Перед Лобановичем возникали еще не виданные им картины Пинского полесья, залитые лучами сентябрьского солнца, окутанные тонкой синеватой дымкой, полные первобытно-дикой, своеобразной красоты. Они пленяли сердце необычайной мягкостью красок и какой-то грустной задумчивостью. Необъятные, ровные пространства земли сливались с небом или уходили за темно-синие ленты бесконечно далеких лесов. А на этих равнинных просторах мелькали полесские деревни, над крышами строений высоко поднимались вязы, липы и клены, осыпанные золотом осени. Сверкающим серебром извивались речки в низких берегах, расстилались широкие болотистые низины, заросшие дикой травой, аиром и камышом. По этим трясинным болотам, где, казалось, и воды не было, медленно двигались на челноках рыбаки-полешуки в своей самобытной одежде и широкополых шляпах. Местами виднелись огромные острова желтых песков, окаймленные кудрявыми молодыми сосенками. Одни картины быстро сменялись другими, новыми, и не было времени задержаться на них взглядом - поезд мчался очень быстро, миновав последний разъезд перед Пинском.
      Пассажиров в вагоне было немного, и Лобанович переходил от одного окна к другому, чтобы получше разглядеть эту местность и хоть приблизительно отгадать, где находится его новая школа. В поезде он расспросил о своих Выгонах у местных жителей. Оказалось, что выгоновская школа расположена всего в пяти верстах от Пинска, и это очень обрадовало молодого учителя. И еще он узнал, что волость от школы совсем близко. Ему и совет дали, как добраться до Выгонов. Для этого нужно только попасть на Каралинский рынок, а там, наверно, будут выгоновские крестьяне и за весьма сходную цену, а то и просто даром, довезут учителя до самой школы. Ясный, погожий день, полные поэзии картины Пинского полесья и собранные в дороге сведения о новом месте работы - все это усиливало хорошее настроение, с которым подъезжал Лобанович к Пинску. Его больше не волновала забота найти свою школу, добраться до нее.
      С чемоданом в руке медленно двинулся Лобанович на станцию в густом человеческом потоке. Богатый, красивый зал первого класса он прошел с безразличным видом бывалого человека, для которого вся эта красота и роскошь совсем не в диковину, хотя не мог не обратить внимание на несоответствие своей собственной одежды и своего дешевенького чемоданчика с убранством зала и видом тех шикарных господ, которые так важно сидели за пышными столами. Он чувствовал себя человеком, попавшим не на свое место, его собственная персона казалась ему здесь слишком ничтожной и незначительной. Вот почему он начал быстрее протискиваться к выходу, держась поближе к стене, чтобы не мешать никому, чтобы не вернул его обратно этот высокий и грозный швейцар в блестящих галунах. И, только пройдя весь зал и очутившись в коридоре, он вздохнул с облегчением. Теперь перед ним стояла задача найти Каралинский рынок. Города он не знал, ему никогда не приходилось бывать в нем. В нерешительности остановился на крыльце перед подъездом, где толпились извозчики, стараясь перехватить пассажиров.
      "Лучше, пожалуй, взять извозчика", - подумал Лобанович. Он выбрал извозчика победнее и велел ему ехать на Каралинский рынок, в другой конец города.
      Проехав несколько улиц и переулков, извозчик остановился - тут и есть Каралинский рынок. Оглядываясь по сторонам, Лобанович медленно шел по рынку. То здесь, то там попадались типичные фигуры полешуков и полешучек, необычайно важных и даже гордых, - они так пренебрежительно смотрели на все, что не было полешуком, и не слишком охотно вступали в разговоры, которые не имели непосредственного отношения к их собственным персонам. По их мнению, кто не полешук, тот босяк либо просто жулик.
      - Скажите, будьте ласковы, - обращался учитель к некоторым крестьянам, - не знаете ли вы, где можно найти кого-нибудь из выгоновских?
      Спрошенный полешук с глубокомысленным видом поднимал глаза на учителя, осматривал его и отвечал не сразу. Из этого ответа порой не вытекало ничего определенного - буркнет человек, чтобы отвязаться. Но, разглядев Лобановича и что-то обдумав, порой этот же полешук, снова встретив его и узнав, что это учитель, рассказывал уже более подробно, где останавливаются выгоновцы, где их можно найти. Оказалось, что сегодня их тут совсем не было видно.
      Потолкавшись по рынку и не найдя никого из Выгонов, Лобанович сторговался за рубль с извозчиком. Хоть плата дорогая, зато ехать будет удобно.
      Рессорная повозка, минуя мощенные булыжником улицы, мягко покатилась по гладкой пыльной дороге, возле которой попадались порой красивые одинокие липы. Целые купы развесистых вязов темнели вокруг селений, разбросанных довольно густо в стороне от дороги. Лобанович внимательно присматривался ко всему, что попадало в поле его зрения, подмечая каждую мелочь, словно это имело для него какое-то чрезвычайно важное значение. Местность эта ему сразу понравилась. Земля вокруг была хорошая, урожайная, народ, видно, жил здесь зажиточно.
      Погода стояла тихая и ясная. Хотя день уже сменился ранним вечером, но было еще довольно жарко. Небо, слегка подернутое тоненькой белесой дымкой, словно шелковой куделькой, казалось, ниже наклонилось над полями, которые нежились в прощальных лучах ласкового солнца.
      Миновав придорожный столб с государственным гербом и дощечкой, на которой значилось: "Деревня Выгоны, дворов 73 (причем какой-то шутник стер букву "д" в слове "дворов"), мужчин 269, женщин 284", - извозчик спустился с горки и повернул направо. Сразу же за Выгонами на широкой площади, разделявшей две деревни - Выгоны и Высокое, показалась школа, приветливо белея широко раскрытыми ставнями. Лучшего места для нее, чем здесь, между двумя небольшими деревеньками, кажется, нельзя было найти. Довольно большой пришкольный огород, правда незасеянный и запущенный, примыкал к плетню, окружавшему усадьбу казенного лесничего. Вдоль плетня тянулся целый ряд высоченных вязов, отделявших красивый парк лесничего от школьной площадки. Левее этой площадки раскинулась деревня Высокое - из-за деревьев весело выглядывали аккуратные камышовые крыши крестьянских хат и сараев. Ниже школы, на одной с ней линии, показались из-за сада усадьба дьячка и церковный дом, где жили две сестры попа, которых обминуло замужество, хотя надежды на него они не теряли. Шагах в ста от школы широкий выгон довольно круто спускался к речке Пине. За рекой раскинулись необозримые болота, где рос густой и необыкновенно высокий тростник. Заречная болотная равнина сливалась с небом и, казалось, не имела конца-края.
      Все эти картины промелькнули перед глазами учителя, но не было времени задерживаться на них с тем вниманием, которого они по справедливости заслуживали, - извозчик уже остановился перед просторным школьным крыльцом.
      Лобанович соскочил с повозки и взбежал на крыльцо. Дверь была заперта, на стук никто не отозвался, но окна в квартире учителя были распахнуты настежь. Залитая солнцем комнатка выглядела очень приветливо. Оттуда доносился запах свежей краски. Под окнами валялись кучки отбитой штукатурки. Видимо, здесь недавно происходил ремонт и еще не успели навести порядок.
      - Обождите немного, - сказал Лобанович извозчику, а сам побежал во двор, чтобы войти в школу с другого хода.
      Возле кухонной двери стояла чумазая девочка лет пяти и удивленными глазками смотрела на незнакомого человека. На двери висел замок.
      - Где твоя мама? - спросил девочку Лобанович.
      Девочка провела под носом грязным рукавом.
      - Пошла к паненкам, - кивнула сна головой в сторону поповского дома.
      - А мама твоя здесь живет?
      - Эге!
      - А батька твой где?
      Девочка молча смотрела на учителя, не зная, что ответить на этот вопрос.
      - Ты, может, позовешь маму?
      - Она, должно быть, на село пошла, - проговорила рассудительно девочка.
      Видимо, ей не хотелось искать мать или она просто не знала, куда та пошла. Она отвернулась, перестав интересоваться незнакомым человеком или, может быть, желая показать, что говорить здесь больше не о чем, и запела песенку.
      Лобанович пошел обратно, раздумывая, что делать дальше. Выйдя со двора школы, он заметил новое лицо. Возле извозчика стоял невзрачный старый человек в поношенном пальто, сшитом на городской лад, длинноволосый, с неряшливой растительностью на лице. Увидя учителя, он зашагал ему навстречу.
      - Учитель? - развязно спросил незнакомый человек, усмехаясь и подавая руку.
      - Да, я назначен сюда учителем, - сказал Лобанович, здороваясь.
      Ладонь и пальцы у незнакомого человека были как-то неестественно вывернуты и напоминали лапу огромного крота.
      - Ну, будем знакомы: ваш сосед, псаломщик Ботяновский.
      Нельзя сказать, чтобы Лобанович был очень обрадован таким соседством: дьячок был слишком корявый и запущенный, и в его лице было нечто такое, что не привлекало к этому человеку.
      - Как ваша фамилия? - спросил дьячок.
      - Лобанович.
      - Вы, может быть, из духовных? - продолжал любопытствовать дьячок.
      - Нет, я из другой породы.
      - Из семинаристов?
      - Окончил учительскую семинарию.
      - А вы знаете церковное пение?
      Эти расспросы начинали злить учителя, тем более что его ждал извозчик и он не выяснил еще, как войти в школу.
      - А вот начинайте "Иже херувимы", я вам сразу подтяну, - раздраженно ответил он.
      - И ноты знаете? - не отставал дьячок.
      - Если нужно, и по нотам спою.
      - Вот это хорошо! - обрадовался дьячок. - Отец Николай просил инспектора назначить сюда такого учителя, который мог бы наладить церковный хор.
      Это было совсем не по вкусу Лобановичу. К тому же по части церковного пения он чувствовал себя очень слабо, как и вообще в области певческого искусства.
      - Скажите, пожалуйста, - прервал он дьячка, который собирался еще о чем-то спросить, - как найти здесь волость?
      - Нужно проехать селом на ту сторону, - версты не будет.
      - Ну, тогда до свидания!
      Лобанович поклонился дьячку и круто повернулся к извозчику.
      - Поедем в волость!
      Они поехали, а Ботяновский смотрел вслед и качал головой. Видимо, учитель не понравился дьячку, хотя бы уже тем, что осмелился предложить ему, старому человеку, чтобы он затянул тут же, на выгоне, "Иже херувимы". Надо будет поговорить с отцом Николаем.
      В свою очередь встреча и разговор с этим заскорузлым дьячком немного испортили учителю его хорошее настроение. Особенно не понравилось ему, что отец Николай просил инспектора назначить сюда певчего. Он подумал об отце Николае: "Что еще за тип такой? И все-таки придется зайти к нему на этих днях".
      Но вскоре впечатление от этой встречи сгладилось, и учитель с большим интересом разглядывал дворы здешних крестьян. В селе была только одна улица. Хозяйственные постройки тянулись далеко в глубь дворов.
      Миновали церковь и новый поповский дом. Проехали еще несколько дворов и повернули к волостному правлению.
      На крыльце перед "сборной" встретил Лобановича волостной сторож, дед Пилип. Это был коренастый, крепкий и подвижной еще старик с длинным красным носом и острыми, проницательными глазами.
      - День добрый, дед!
      - День добрый, панич!
      - Можно увидеть писаря?
      - В канцелярии, панич, сидит. А вы кто же будете? - спросил дед.
      - Учитель вашей школы.
      - А, так это панич учитель?
      Дед Пилип, казалось, обрадовался, что приехал учитель. Он приветливо улыбнулся и, словно какому-то долгожданному гостю, широко открыл дверь.
      - Наш панич говорил-таки, что должен скоро приехать новый учитель. Вот вы и приехали.
      "Интересный дед", - думал Лобанович, разглядывая самобытную фигуру деда Пилипа.
      - Дайте ваш чемодан, я отнесу его в комнату для приезжих.
      Старик взял чемодан из рук учителя, показав рукой на канцелярию.
      XIII
      Пройдя просторную "сборную", чисто подметенную, но все же грязную, так как на полу накопилось не менее чем на вершок засохшей грязи, принесенной сюда со всех концов волости, Лобанович открыл дверь в канцелярию. Это была светлая и тоже просторная комната, перегороженная невысоким барьером из круглых точеных столбиков, за которым стоял длинный стол, обитый клеенкой. Над ним со стены надменно склонялись размалеванные цари и царицы в позолоченных рамах. За столом сидели два человека. Помощник писаря был еще совсем молодой, безусый паренек, с маленькими серыми глазками, хитрыми и немного насмешливыми. Белая манишка и прилизанные волосы говорили о его щегольстве, а хитрые глазки и жуликоватая улыбка свидетельствовали об умении выуживать гривенники и двугривенные из карманов полешуков. Другой человек сам писарь, также молодой, но более солидный. У писаря были черные усы, правда короткие, и резко очерченное место бороды, заросшее короткой густой щетиной, небольшой вздернутый нос и прижмуренные, близорукие глаза, прикрытые темными очками. Писарь сидел, низко склонив голову к столу, и что-то писал.
      Лобанович остановился возле барьера и поздоровался.
      Помощник прервал работу, кивнул учителю головой и ждал дальнейшего выяснения дела. Писарь не отрывался от бумаг.
      - Простите, что я прерываю вашу работу, - заговорил Лобанович и отрекомендовался.
      - А-о-о! - отозвался писарь, быстро встал и провел учителя за барьер. Он подал стул и попросил Лобановича сесть.
      - Школа моя оказалась запертой со всех концов, и я никак не мог в нее проникнуть. Приехал к вам, чтобы навести справки. Где же мне остановиться?
      Писарь засмеялся.
      - Школа, говорите, есть, а остановиться негде? Ну, ничего, все будет хорошо.
      - Если уж приехали к нам, то все равно что к Христу за пазуху попали, в тон писарю добавил помощник.
      - За пазухой не слишком интересно сидеть, - засмеялся Лобанович. - А в школе, кажется, ремонт был?
      - Был, был! Я уж постарался отделать вам квартирку на "пять с плюсом".
      Писарь, как видно, любил пустить пыль в глаза и все важные мероприятия в волости приписывал лично себе. Разговаривая, он как-то по-особому поджимал губы и слегка потряхивал головой. Бахвальство писаря сразу бросалось в глаза. Чтобы еще больше поощрить его, Лобанович тут же поблагодарил и похвалил его за хорошее отношение к школе, заметив, что таких славных писарей не слишком много на свете.
      - Ну, что вы говорите! - Видно было, что писарю поправилась эта похвала. - У нас с учителем всегда были самые лучшие отношения, школа от нас никогда ни в чем не терпела, - важно сказал он и предложил Лобановичу папиросу.
      - Дайте уж и мне пустить дым по такому важному случаю, - протянул руку к папиросам писаря помощник, которого обычно писарь избегал угощать папиросами, хотя и был либералом.
      Лобанович снова начал разговор:
      - При школе, кажется, живет кто-то?
      Писарь и помощник взглянули друг на друга и как-то лукаво, двусмысленно улыбнулись.