ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

МЕЖДУНАРОДНАЯ ВСТРЕЧА

«И вот нашли большое поле…» – футбольную пло­щадку в Соломбале около полуэкипажа. Моряки «Луи­зы» выставили команду в полном составе – одиннадцать человек. В нашей команде было всего десять игроков. Я сколько ни просил, в команду меня не приняли.

– Учеников не брать! – решительно заявил предсудкома. – А вдруг «подкуют», потом отвечай за вас.

– Да, а Косте Чижову почему можно?

– Чижову уже шестнадцать лет, и он – машинист, а ты – ученик. И не проси, сказал нельзя, значит, нельзя!

– Ничего, и десять человек сыграют, – сказал Иван Пантелеевич.

Судил международную встречу английский моряк Чарльз Виндгам. На больших фанерных щитах мы с Костей черной краской написали: «Октябрь» – СССР» и «Луиза» – Норвегия». Для такого случая боцман Родионов не пожалел ни фанеры, ни белил, ни краски.

Зрителями были полкоманды «Октября», полкоман­ды «Луизы» и почти половина всех мальчишек и дево­чек Соломбалы. Была здесь и Оля Лукина со своей подругой Галинкой. Пожалуй, хорошо, что я не попал в команду. Ведь в игре можно было осрамиться, а тут была Оля.

Я сидел рядом с Иваном Пантелеевичем. Оба мы страшно волновались, глубоко в душе все же веря в по­беду нашей команды. На всякий случай у нас был да­же припасен букет цветов, надежно спрятанный в кус­тах.

– А если наши проиграют, что будем делать с цве­тами? – тихо спросил я у Ивана Пантелеевича.

– Отдадим козам, – усмехнулся боцман.

Собственно говоря, у нас было даже два букета. Второй втайне от боцмана я заготовил для Кости.

Интересно, видел ли Костя Олю?

Игра началась по всем правилам. Футболисты резво выбежали на поле. Капитан команды «Октября» Пав­лик Жаворонков обменялся рукопожатием с капитаном команды «Луизы» Карлом Свенсеном. Свисток – и игра началась.

Костя играл в нападении левого края.

С первых же минут моряки «Октября» бросились в яростную атаку. Они рвались вперед, к воротам про­тивника, с заветной целью – забить гол, открыть счет.

Норвежцы же начали игру осторожно. Они словно присматривались, оценивали силы нашей команды.

Иван Пантелеевич не мог сидеть спокойно. Он вска­кивал, кричал, снова садился и снова вскакивал. Маль­чишки свистели и гикали, девчонки – редкие гости на футболе – визжали.

Хотя наша команда настойчиво атаковала, успеха в игре она не имела.

Вначале боцман Родионов радовался. Потом он стал злиться, досадуя на медлительность наших игроков, и вскоре он уже на чем свет стоит клял всю команду.

Вратарь команды «Луизы», высокий, настоящий ве­ликан, невозмутимо стоял на своем месте. Казалось, он так уверен в своей защите, что даже и не собирается участвовать в игре. Вызывающее спокойствие норвеж­ского вратаря еще больше раздражало Родионова.

В воротах команды «Октября» стоял кочегар Мат­веев. Он и в воротах футбольного поля действовал не хуже, чем у топки.

На стадион пришел Георгий Родионов, сын боцма­на. Он долго наблюдал за игрой, стоя около нас. Потом сказал:

– Никакой тактики. И не чувствуется тренировки. Так они, конечно, проиграют.

– Типун тебе на язык! – огрызнулся боцман.

И в ту же минуту почти вся команда «Октября», прорвавшаяся на половину поля противника, вдруг ос­талась без мяча.

Матвеев заметался в воротах. Момент был крити­ческий и самый неприятный. От сильного удара Свенсена мяч ворвался в ворота подобно снаряду.

Свист и оглушительное гиканье словно взорвали стадион. Рядом со мной раздался вопль. Иван Панте­леевич схватился за голову.

– И я еще на свои деньги купил им мяч!

Через несколько минут свисток судьи возвестил о перерыве. Разочарованный и обозленный Иван Панте­леевич даже не встал с места.

– Иди расскажи этим молокососам и шалопаям, как нужно играть! – сердито сказал он сыну.

Весь перерыв Георгий Родионов разговаривал с фут­болистами «Октября». Он упрекал их за неслаженность в игре и за излишнюю горячность, советовал «держать» игроков противника.

Во второй половине норвежцы стали играть напо­ристее. Они все чаще и чаще прорывались к нашим во­ротам. Было видно, что Матвееву приходится трудно­вато. Он прыгал, падал и под одобрительные выкрики и аплодисменты брал мячи мертвой хваткой.

Между тем игра подходила к концу, и над командой «Октября» нависала угроза проигрыша с «сухим» счетом. И вдруг всех удивил – кто бы вы думали? – Костя Чижов. Матвеев выбил мяч далеко на середину поля. Мяч был принят матросом Якимовым и стреми­тельно передан Павлику Жаворонкову. Радист ловко обвел полузащиту норвежцев и ударил по воротам. Зрители ахнули – мяч угодил в стойку ворот и отско­чил. И тут подвернулся Костя Чижов. Может быть, случайно, но Костя так ударил по мячу, что тот влетел под планку и затрепетал в сетке.

Я хотел броситься на поле обнимать Костю, но боц­ман удержал меня. Впрочем, и сам Иван Пантелеевич от радости и восторга едва сидел на скамейке.

Оля и Галинка неистово аплодировали Косте.

Международная встреча так и закончилась вничью со счетом 1:1.

Команды поприветствовали друг друга. И в это вре­мя наш боцман вышел на середину поля и торжествен­но передал Павлику Жаворонкову, капитану команды, букет цветов. При этом он тихо, чтобы не слышали по­сторонние, пробурчал:

– Хотел козам отдать, да ладно уж…

Я тоже вспомнил о своем букете и поспешил отдать его сегодняшнему имениннику, моему другу Косте Чижову. Тут были астры, георгины, анютины глазки…

Костя смущенно взял букет, повертел его и потом спросил у меня:

– А что если я их тоже подарю?

– Кому?

Костя решительно подошел к капитану команды «Луизы» Карлу Свенсену и подал ему цветы. Норве­жец широко улыбнулся, взял цветы и обнял Костю, а его товарищи захлопали. Рукоплескал и весь стадион.

– Это на дружбу! – сказал Костя.

– Спасибо, – сказал норвежец и повторил: – На дружбу! Хау хапи ай ам!

– Он говорит, что очень счастлив, – перевел Пав­лик Жаворонков.

Костя был героем. И главное, все это видела Оля. Я радовался за друга и втайне завидовал ему.

Когда мы возвращались на «Октябрь», Иван Пан­телеевич все время шел с Костей и расхваливал его. Вот такие ребята никогда не ударят лицом в грязь и не уронят честь команды советского парохода.

А через час я снова слышал ворчливый голос боц­мана, раздающийся со спардека:

– Эй, парень, ты забыл, что находишься на палубе «Октября»?! Я тебя в одну минуту приучу к порядку.

Эти слова относились к Косте Чижову, который не­чаянно обронил на палубу кусок пакли.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ОЛЯ ЗАБОЛЕЛА

Дед Максимыч вернулся с рыбалки. Вместе с ним приехал лесник Григорий. За то время, которое я его не видел, он почти не изменился, был такой же загоре­лый, могучий и застенчивый.

– А где Илько? – спросил Григорий.

– Он у Кости Чижова. Я сейчас его позову.

Я сбегал к Чижовым и привел Илько к нам.

Лесник любовно оглядел своего питомца.

– Ну, моряк, когда у тебя отпуск? – спросил он, усаживая Илько на стул. – Поедем ко мне! У меня те­перь хозяйка есть. Козу теперь сам не дою, да и с горш­ками и ухватами дел больше не имею.

Мама расставила на столе посуду и разлила по та­релкам уху из свежих, привезенных дедом окуней.

– Ох, – воскликнула мама, – я чуть и не забыла. Для тебя, дедушка, припасено. И гостя как раз угостим!

Она достала из посудного шкафа и поставила на стол бутылку и два маленьких стаканчика.

– Вот за это спасибо, Татьяна, – сказал дед. – Не­вестка у меня, Григорий Нилыч, заботливая. Давай-ка пропустим под ушку!

Григорий выпил стаканчик, потом – второй, но от третьего отказался, как ни упрашивал его дед.

– Достаточно, – сказал он, отодвигая стаканчик. – Я ведь, Максимыч, до этого не охоч. Разве изредка, когда застынешь, или с устатку маленько. Вот дай-ка я с Илько потолкую.

– Ну-ну, – согласился дедушка. – Потолкуй, а я с дороги прилягу пока. Наломался на веслах.

Почувствовав, что Григорию хочется побыть с Илько наедине, я вышел на улицу.

В саду играл духовой оркестр. Может быть, там, на гулянье молодежи, Оля?

На горбатом мостике, перекинутом через Соломбалку, я неожиданно встретил Галинку Прокопьеву.

Я остановился и тихо сказал:

– Здравствуйте.

Она тоже остановилась, и я испугался. Я думал, что Галинка усмехнется, как обычно. Но она не улыбалась. Глаза ее были грустные.

– Вы знаете, Оля заболела, – сказала она и вдруг отвернулась.

– Заболела? А где она?

– Дома… лежит. До свидания! – И девушка, должно быть, чтобы не показать своих слез, быстро ото­шла от меня.

– Постойте! – крикнул я, но она не обернулась.

Я бросился было за Галинкой, надеясь расспросить ее обо всем, но она уже скрылась. Вероятно, она вошла в какой-нибудь дом.

Что мне делать? Я знал, где живет Оля, но пойти к Лукиным не решился.

Оркестр в саду играл задорную «Венгерку». Мне встречались и обгоняли меня веселые парни и девуш­ки. Всюду слышался смех. А мне было грустно и очень тяжело на душе. Если бы хоть на одну минуту я мог увидеть Олю!

…Меня мучило желание повидать Олю, узнать, что случилось. Через день «Октябрь» снова пойдет в море, и я останусь в тревожном неведении.

Можно зайти к Лукиным под предлогом взять у Оли какую-нибудь книгу. Можно написать Оле за­писку и послать с кем-нибудь из маленьких ребят. Или подкараулить врача, когда он выйдет из дома Лукиных, и разузнать у него о болезни Оли.

Возвратившись на свою улицу, я долго стоял у во­рот, издали наблюдая за домом, где жила Оля. Никто в дом не входил, никто из него не выходил.

Дома я вырвал из тетради страничку и, пристроив­шись у кухонного стола, принялся за письмо.

«Оля! – написал я. – Галя сказала, что ты забо­лела. Что с тобой – меня это очень беспокоит…»

Подумав, я зачеркнул последнюю фразу. Пришлось писать заново.

«Можно ли к тебе зайти, навестить? Может быть, принести какую-нибудь книжку или еще что-нибудь? Скоро я скова ухожу в рейс. До свидания. Д. Красов»

Конверта у меня не было, и я свернул записку па­кетиком, подобно аптекарскому с порошками.

Как назло, ребятишек на улице не оказалось. Вдруг я услышал голос Илько:

– Дима! Где ты?

«А если попросить Ильке?» – подумал я и крикнул:

– Илько, иди-ка сюда!

– Что ты там делаешь? – спросил он, выходя на крыльцо.

– Илько, – сказал я тихо. – Я хочу что-то тебе сказать. Только пообещай мне, что ты об этом никому не расскажешь, даже Косте.

– Если нельзя, то не буду говорить.

– Пойдем на переднюю улицу… Вон видишь тот дом с зеленой крышей, одноэтажный. Там живет Оля Лукина. Она болеет. Сходи, Илько, к ней, снеси эту за­писку и попроси ответ. Только никому ни слова.

Илько взял записку и взглянул на меня:

– А что ты ей написал?

– Илько, – мой голос натянулся, как струпа. Я почти не соображал, что говорю. – Илько, если я скажу тебе, что люблю ее, ты не поверишь и будешь смеяться.

Я сказал это и испугался.

– Почему я буду смеяться? – спросил Илько. – Я не буду смеяться.

Понимал ли меня Илько, понимал ли он, что я пере­живаю?

Сколько прошло времени, пока не было Илько, я не знаю. Может быть, минут пятнадцать, а может быть, час. Наконец он вернулся и подал мне записку.

– Меня не пустили, – прошептал Илько. – Мне сказали «нельзя». Вот она тебе написала, пока я ждал.

– Спасибо тебе, Илько. Пойдем домой.

В ответной записке Оля писала:

«Дима! Я болею, и ко мне прийти нельзя. Спасибо, что вспомнил. До скорого свидания. О. Л.».

Несколько раз перечитал я записку. Слова «до ско­рого свидания» особенно обрадовали и взволновали ме­ня. Во-первых, они говорили, что Оля скоро выздоро­веет, во-вторых, что она согласна со мной повидаться и поговорить. Мне хотелось прыгать от счастья.

Через день наш «Октябрь» снова вышел в море, в очередной рейс.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

РАЗГОВОР С КОСТЕЙ

Вторая половина навигации проходила в жестоких штормах.

«Октябрь» совершил еще три рейса. Стоянки в Архангельске были короткие. Дома приходилось бывать мало. Теперь мы с нетерпением ожидали отпуска. Илько мечтал о поездке к Григорию. Конечно, я собирался поехать с ним.

Каждый раз по возвращении из рейса я надеялся повидать Олю. Но мне никак это не удавалось. Или Оля все еще болела, или в те часы, когда я смотрел из окна или простаивал у своих ворот, она не выходила на улицу. Не встречал я и ее подругу.

В свободное время в море мы занимались англий­ским языком, сражались в шахматы, читали и мечтали о том времени, когда по окончании школы получим дипломы.

Нам сообщили, что наш маленький китайский това­рищ Ли с погибшего английского парохода остался в Советском Союзе и помещен в детский дом. Это изве­стие было восторженно встречено всей командой «Октября». А мы с Костей и Илько решили в ближайшее же время навестить Ли.

Костя так и остался на «Октябре» машинистом. На пароходе его любили и уже уважали, как взрослого члена экипажа. Из-за коротких стоянок нашей футболь­ной команде играть почти не удавалось, но слава «классного» игрока после встречи с норвежскими моря­ками крепко упрочилась за Костей.

Вскоре нам пришлось расстаться с Павликом Жаворонковым. Он перешел на другой пароход и отпра­вился в дальнее плавание – за границу. Признаться, мы завидовали Павлику. Нам тоже очень хотелось по­бывать в чужеземных портах, посмотреть мир.

На комсомольском собрании секретарем ячейки мы избрали Костю Чижова.

Однажды между рейсами я ночевал дома. Утром, собираясь на судно, я торопливо пил чай и разговари­вал с дедом Максимычем. Дед жаловался на ветреную погоду – нельзя было выехать на рыбалку.

Мама укладывала чистое белье в мой «рейсовый» чемодан. Вдруг она сказала:

– Димушка, ты помнишь у Лукинских Олю?

На нашей улице почему-то очень часто Кузнецовы назывались Кузнецовскими, Осокины – Осокинскими. О нашем дедушке можно было услышать: «Вон у Красовских дед опять рыбачить собрался».

– Помню, а что? – спросил я, вздрогнув, и почув­ствовал, что краснею.

Но мама не заметила моего смущения.

– Вчера ее на юг отправили, в Крым. Она все лето болеет

– Надолго?

– Пока не поправится. Вон какое опять горе на Анну свалилось.

Я знал, что Анной звали мать Оли.

– Так у нее что, чахотка? – сочувственно спросил дед и покачал головой: – В такие годы–и уже бо­лезнь! Она ведь Димке-то ровесницей приходится.

– В один год родились, – подтвердила мама. Чувство глубокой тревоги охватило меня. Быстро попрощавшись, я ушел из дому с тяжелыми мыслями.

– Куда пойдете? – спросила мама, как обычно, провожая меня до ворот.

– В Онегу, мама. Это уже последний рейс.

«Октябрь» отвалил от пристани в полдень. В этот час и я, и Костя были свободны от вахты. Как всегда, во время отхода мы были на палубе.

Ветер поднимал пыль на причале, раздувал нашу одежду, разметывал над рекой дым пароходных труб.

– На море сейчас штормит, – сказал Костя, по глубже надвигая на лоб кепку. – Пойдем, сыграем в шахматы. А то в море долго играть не придется. Ника­кие короли и слоны на доске не устоят.

– Подожди, вот Соломбалу пройдем.

По совести говоря, играть мне совсем не хотелось. Меня не оставляла мысль об Оле. Но Костя мог уйти к себе в каюту и взяться за книгу. А мне и читать не хотелось в эти часы. Поговорить бы с Костей, вспом­нить прошедшие годы, помечтать о будущем, рассказать ему об Олиной болезни.

– Костя, а ты хотел бы поехать на юг?

– Еще бы не хотел!

– Знаешь, Оля Лукина уехала на юг, в Крым…

Костя нахмурился и долго молчал. Почему он молчит? Может быть, он все знает об Оле?

– Крым – полуостров, – сказал я только для того, чтобы прервать это странное и тягостное молчание. – Там тепло и, говорят, много роз…

– Много роз… – повторил Костя. – Только можно и без роз, лишь бы здоровым быть. А Оля Лукина боль­на, потому ее туда и отправили.

– Ты знал, Костя, что она больна? Почему же ты мне ничего не говорил раньше?

Костя стоял, облокотившись на поручень, и даже не взглянул на меня. Он смотрел вниз, на волны, бегущие навстречу и бьющиеся о борт парохода.

– А ты почему мне не говорил? – спросил он. И тут я догадался, что Костя тоже любит Олю, любит, видимо, давно, с тех, совсем еще детских лет, когда он впервые мне о ней говорил. Да, это было дав­но – в дни ареста белыми Чижова и капитана Лукина.

– У Оли – туберкулез, – глухо сказал Костя.

Я слышал об этой болезни, знал, что это – тяжелая болезнь. Но у нас, в Соломбале, о ней говорили очень редко. Я никогда не видел таких больных. И Соломбала всегда мне казалась местом, где живут только здоро­вые и веселые люди.

«Октябрь» уже давно прошел мимо Соломбалы, а о шахматах мы даже не вспомнили. Потом Костя ушел на вахту.

Что думал в эти часы и минуты мой друг? Мне при­шло в голову непривычное слово «соперники», и стало немного смешно и немного грустно.

А если вспомнить все годы нашей дружбы с Костей! Мы всегда старались уступить друг другу. Может быть, потому наша дружба была крепче. Но можно ли усту­пать сейчас? Да и смогу ли я так сделать?

Больше об Оле мы с Костей не разговаривали.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ

За месяц перед началом занятий в морской школе нам дали отпуск. Целый месяц отдыха – он так и на­зывался у нас: отпуск.

Костя на это время уехал куда-то вверх по Северной Двине, на родину своей матери. Он звал меня с собой, но мне хотелось побыть в Соломбале, порыбачить с дедом Максимычем, повидаться с ребятами. Кроме того, я надеялся, что вот-вот приедет из Крыма Оля Лу­кина.

Опять приезжал к нам Григорий, приглашал в гости и увез с собой Илько.

Осень была неустойчивой. Дождливые и туманные дни перемежались с солнечными.

В хорошую погоду мы с Гришей Осокиным ходили на набережную Северной Двины. Иногда выезжали на песчаные острова, густо поросшие низкорослым ивня­ком. Хорошо было разжечь костер, печь в золе картош­ку и вспоминать, как раньше здесь играли, купались, загорали. Мы жалели, что с нами нет Кости и Илько.

Несколько раз с дедом Максимычем я ездил на ры­балку. Как и прежде, мы загораживали сетями речку Еловушу, варили на берегу уху из ершей и окуней, но­чевали у костра. Привычно и в то же время словно ново было спать на вольном воздухе. Чуть слышное журча­ние маленькой речонки превращается в рокот двинских волн. Голос дедушки становится каким-то далеким. Говорят уже и Костя, и Илько, и Николай Иванович. А что они говорят, я разобрать не могу. Я вижу улицы Соломбалы с дощатыми заборами и тротуарами. В га­вани у причалов стоят боты и большие новые пароходы. Оживший веселый портовый город приветливо встречает и провожает своих моряков.

Я выбираю себе пароход, чтобы на нем отправиться в рейс. Оля и мама провожают меня.

Голос дедушки прерывает сон:

– Пора снасть потрясти!

Побывали мы и у лесника Григория. Илько неска­занно обрадовался нашему приезду. Он показывал мне огород, новые рыболовные снасти, ружья Григория. Его рассказам не было конца. Я смотрел на него и вспоми­нал нашу первую встречу. Какой он был тогда худень­кий, пугливый и молчаливый. А сейчас он возмужал и чувствовал себя хозяином своей жизни.

Жена Григория, приветливая и тихая женщина, уго­щала нас кулебяками с рыбой, дичью, молоком.

Костя вернулся в Соломбалу поздно осенью, перед самым началом занятий.

Он пришел к нам, и мне показалось, что мой това­рищ чем-то встревожен.

– Здорово, Костя! – сказал я весело. – Почему ты так долго не приезжал?

Вместо ответа Костя сказал:

– Пойдем на улицу!

Я почувствовал, что он хочет сообщить что-то важ­ное и серьезное.

– Что случилось? – спросил я, медленно шагая ря­дом с другом по нашей притихшей к вечеру улице.

Костя остановился.

– Ты не слышал? Оля Лукина умерла… там, в Крыму…

Я мог поверить во все, что угодно, но только не в это. Мне хотелось сказать, что это неправда, но я не мог говорить.

– Сегодня получена телеграмма, – сказал тихо Костя.

– Это неправда, – все-таки сказал я и почувство­вал, как дрожит мой голос.

Я боялся заплакать при Косте. Он взял меня под руку.

– Знаешь, Дима, я любил ее… И я знаю, ты тоже…

Я никак не мог представить себе, что Оли нет в жи­вых, что больше я ее никогда не увижу.

– А все-таки, Костя, может быть, еще это неправда?

Но это была правда, жестокая и непоправимая. Это был конец первой любви.

Весной мы закончили морскую школу и сдали экза­мены. Я получил назначение машинистом на пароход «Софья Перовская». С Костей и Илько нам пришлось расстаться. Они получили назначение на другие паро­ходы.

«Софья Перовская» уходила в море.

Видели ли вы, как отправляется корабль в далекое плавание? Отойдя от береговой стенки на фарватер, он дает продолжительный гудок. И все пароходы, стоящие на рейде и у причалов, гудками провожают его, желают счастливого плавания. В этих гудках грусть расстава­ния с друзьями, пожелание счастья, вера в доброе бу­дущее. Эти гудки трогают сердце.

Костя и Илько стояли на причале и махали мне фу­ражками.

Позади осталось детство. Впереди было далекое пла­вание.

Впереди была большая жизнь.

1

Баланс – круглый лесоматериал.

2

Диспач – вознаграждение за досрочную погрузку