ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

КОСТЯ ЧИЖОВ СОБИРАЕТСЯ БЕЖАТЬ

Но больше всего нас поразило появление на нашей улице Орликова-сына. Он шел по деревянному тротуа­ру, сдержанно улыбаясь и ударяя стеком по покосив­шимся тумбам, словно пересчитывая их. При каждом ударе стек заунывно свистел.

В светло коричневом френче английского покроя Юрка Орликов выглядел настоящим офицером, каких мы видели на картинках в журнале «Всемирная пано­рама». На френче было четыре огромных нашивных кармана со складкой посередине. Над тонким малень­ким лицом Юрки возвышалась широкая остроугольная фуражка. Желтые краги были новенькие, без единой царапины. И на туго затянутом ремне с портупеей ви­села кобура настоящего револьвера.

Нет, это уже был не Юра-гимназист, не короткоштанный Юрка. Это был прапорщик Орликов – тон­кий, высокий, гордый.

Мы ненавидели Юрку Орликова, но тут вынуждены были ему позавидовать: фуражка, краги и револьвер, ничего не скажешь, были у него шикарные.

– Зачем у него такие карманы? – спросил я Костю.

– Для оружия, конечно, – ответил мой приятель, – ну для маузера, для гранат…

– Для какого маузера?

Костя презрительно посмотрел на меня. «Эх ты, простофиля, не знаешь!» – говорили его глаза.

– Скажи, Костя, – не унимался я, – скажи, что тебе, жалко, что ли…

– Ну, револьверы такие. Вот есть наганы, кольты, маузеры…

Мне стало стыдно, и, чтобы не унизиться перед ре­бятами, я соврал:

– У нашего дедушки был кольт. Он мне давал стрелять.

– Не ври! – крикнул Аркашка Кузнецов. – Твой дедко – сторож, водолив.

– А когда он боцманом плавал, думаешь, не было… не было, да?

Я уже сам начинал верить, что у дедушки был кольт и я стрелял из этого замечательного револьвера. Но мои приятные размышления были прерваны Костей Чижо­вым.

– У боцманов не бывает кольтов, – сказал Кос­тя. – Бывает у капитанов, да и то не у всех. Вот у нас, у отца…

Костя вдруг замолчал, и мне показалось, что он в чем-то чуть-чуть не проговорился.

В этот момент шедший впереди Орликов ударил сте­ком по последней тумбе и свернул в ворота своего дома.

…Ночью на нашей улице произошли новые события. В дом, где жил Костя Чижов, явились офицеры. Среди них был Орликов. Они перерыли все в комнате Чижо­вых и потом увели отца Кости.

Все стали говорить, что Чижов – большевик.

Весь день я бродил по улице в надежде увидеть Костю. Но он не появлялся.

Я думал о том, что, может быть, Костиного отца тоже увели на расстрел, как того рабочего на параде.

Вечером я сидел в лодке и ловил на удочку колюш­ку. Но это бесполезное занятие мне быстро наскучило: колюшка – несъедобная рыба.

Я стал раскачивать лодку, любуясь волнами, уходя­щими от бортов.

– Эй, на лодке! – услышал я голос с берега.

На берегу стоял Костя.

– Иди сюда, покачаемся! – позвал я его.

Костя спустился на пристань, прыгнул в лодку. Он сел на банку и тихо заговорил:

– Я тебе что-то скажу. Только ты никому!

– Ясно, никому.

– Хочешь бежать?

– Куда?

– К красным, на фронт.

И он поведал мне свои планы.

Вчера, за несколько часов до ареста, котельщик Чижов завернул свои документы и револьвер в поло­тенце и уложил в жестяное молочное ведро. Потом он дал ведро Косте и послал его на речку.

Как велел отец. Костя на лодке выехал из Соломбалки и пристал к Кузнечевскому валу, у Шилова ост­рова. Здесь он стал ожидать отца. Из Архангельска, занятого белыми и интервентами, Чижов думал уехать вверх по Двине на лодке.

Но в назначенное время, в полночь, отец не явился. Его арестовали в тот момент, когда он намеревался выйти из дому. Прождав очень долго, Костя спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу. На другой день он принес отцовский сверток и спрятал в нашем погребе – в том погребе, где мы обычно играли.

– Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим.

Мне стало страшно, и в то же время я с восхище­нием смотрел на своего друга.

Когда Костя показал мне из кармана, словно птич­ку, рукоятку револьвера, я решил, что буду действовать заодно с приятелем.

Подступала ночь – светлая теплая северная ночь. Небо, необычно нежное, голубое, раскинулось над при­тихшей Соломбалой. Высоко в небе повисли тонкие пласты розовых облаков. Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна зияли на домах черными ямами.

Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тос­кой взглянул на меня.

Я понял, что Костя думает об отце.

– Слушай, Костя, а за что арестовали его? Правда, что он большевик?

– Ну да, большевик. Да ты не болтай!

– Ты меня, Костя, за девчонку считаешь?

– Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длин­ный, – строго сказал Костя. – Ему ничего нельзя го­ворить. А девчонки всякие бывают. Ты знаешь Олю Лукину, вот она молодец!

Признаться, при упоминании об Оле я покраснел. Конечно, я знал Олю Лукину, дочь капитана каботаж­ного плавания. Она тоже жила на нашей улице. Она мне нравилась. Пожалуй, я даже ее любил. Но в этом я не признался бы никому на свете. Это была самая большая моя тайна.

– Ей и говорить не надо, – усмехнулся Костя, – она больше тебя знает!

Это было уж слишком! Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше меня знает. Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать ри­фовый узел. Наконец, я был уверен, что если ее поса­дить за весла, то она будет размахивать ими, как пти­ца крыльями. Однако то, что рассказал мне Костя, за­ставило забыть обиду.

Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали. Когда в Архангельске еще была Советская власть, к ка­питану Лукину тайно явились два незнакомых человека. Это были иностранные агенты. Они сделали капитану секретное предложение: за вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных иност­ранных кораблей. И капитан наотрез отказался.

Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии большевикам.

– Утром Оля с матерью к нам приходила, – про­должал рассказывать Костя. – Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не ска­зала. Молодец!

История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в нашей Соломбале прои­зойдут такие события!

Непонятно! Ведь говорили, что англичане и амери­канцы приехали помогать России воевать против нем­цев. А на самом деле они арестовывали русских рабо­чих и даже расстреливали их.

До нашего дома мы шли молча. Костя заговорил первым:

– Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать.

– Где работать?

– Пойду на пароходы котлы чистить.

– А как с фронтом? – спросил я. – Не побежим?

– Денег матери заработаю – тогда и на фронт.

– И учиться не будешь?

– Когда красные придут, Советская власть будет – тогда буду учиться на механика.

– А когда красные придут?

– Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск…

– А разве англичане и американцы тоже будут вое­вать против красных?

– А зачем же они приехали сюда!

– Орликов говорил: против немцев нам помогать…

– Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит…

– Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну ладно… А это ты хорошо придумал, Костя, – работать! Я тоже буду работать.

Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, по­могать отцу и матери! Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется! Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях.

Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадова­лась. Она даже сказала, что не отпустит меня работать.

Первое, что пришло мне в голову, – это зареветь. Желание работать удвоилось. Мне было бы стыдно при­знаться Косте, что меня не отпускают. Но слезы не по­могли.

Зато помог дедушка.

– Пусть поработает, – сказал он – Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками[10] плавали.

Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ

Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.

Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.

«Мхи» стало страшным словом, и его всегда произ­носили шепотом. Нам об этом разговаривать строго за­прещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители.

Вскоре на нашей улице арестовали еще троих ра­бочих.

Появилось новое слово, еще более страшное и жут­кое – «Мудьюг».

В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскрес­ным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.

Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.

Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам при­зраком, чудовищем, встающим из морских волн.

Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию.

Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попро­сила прочитать другую женщину. За это ее арестовали.

Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано!

И вот такой случай представился. Небольшой лис­ток бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными кра­ями.

Не оставалось сомнения: это была прокламация, на­верняка прокламация.

Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.

Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли анг­лийские офицеры. Если бы они знали, что лежит у ме­ня в кармане! Было страшно и немного весело.

Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения.

С трепетом вытащил я листок, теперь уже измяв­шийся в моем кармане, и расправил его.

– «Дорогие товарищи!» – прочитал я шепотом и еще раз про себя повторил эти слова.

Я лежал на траве, под кустом, но не забывал погля­дывать по сторонам.

– «…Мировая гидра контрреволюции в лице амери­канского и английского империализма…»

Многие слова в прокламации были непонятны: «ми­ровая гидра», «колонии». Зато я понял, что англичане и американцы решили задушить революцию. Они хотят, чтобы в России была не власть рабочих и крестьян, а власть богачей. Они воюют против русских рабочих и крестьян, а их пароходы увозят в Англию русский лес. В прокламации говорилось, что нужно вступать в ряды Красной Армии и с оружием в руках защищать Совет­скую власть от мировых разбойников.

Должно быть, Костя Чижов читал такие проклама­ции, если он решил бежать на фронт к красным.

Вначале я хотел завернуть в прокламацию камень и утопить в речке. Нельзя же было хранить ее в кармане! Но потом, заметив, что поблизости никого нет, прице­пил прокламацию на гвоздик к забору. Пусть соломбальцы прочитают и узнают, зачем иностранные офице­ры и солдаты приехали в Архангельск.

…В то время как всюду шли аресты и Соломбала жила в постоянной тревоге, в квартире Орликовых каж­дый вечер было шумно и весело.

Юрий Орликов являлся домой в сопровождении других офицеров. Часто с ним вместе приходили англи­чане и американцы.

Наш потолок дрожал от топота. Наверху танцевали. Через открытые окна, завешенные прозрачным тюлем, были слышны звуки фисгармонии; шумный, многоголо­сый разговор прерывался смехом и звоном стаканов и рюмок.

Ночью компания выходила во двор.

– Господа, – кричал Юрий, – кому сегодня мы нанесем визиты? Ордера есть?

– Я арестовываю без ордеров, по своему усмотре­нию, – отвечал один из офицеров.

Когда они проходили по улице, в окнах домов то там, то тут приподнимались уголки занавесок. Бессонные от тревоги десятки глаз провожали веселую компанию.

По утрам прислуга Мариша в огромном переднике выносила на помойку бутылки, жестянки и пустые си­гаретные коробки.

Под шоколадной и сигаретной оберткой скрывалось «золотце» – блестящая свинцовая бумага. Обертки с непонятными золотыми буквами собирались ребятами наравне с конфетными бумажками – «рубликами». На «рублики» играли в бабки, на них можно было купить у ребят рыболовные крючки, самодельные игрушки, старые книжки, картинки – словом, всякую всячину, ценную для нас.

Собравшиеся во дворе самые маленькие ребята ок­ружали Маришу. Они умоляли ее не выбрасывать бо­гатства в помойку. В раскрытых жестянках оставались капли сгущенного молока. Иногда в банках находили кусочки белого хлеба, крошки печенья. Мы были го­лодны…

Ребята постарше стояли в стороне. Даже голодные, они не подходили к Марише и с горечью смотрели на малышей, переживая их унизительное положение.

Однажды, когда вышла Мариша, во дворе был Кос­тя Чижов. Шестилетний Борька Кузнецов первым подбежал к ней:

– Тетенька, дайте кусочек!.. Тетенька…

Мариша сунула ему кусок булки. Но едва Борька хотел запустить в булку зубы, как к нему подскочил Костя и сильным ударом выбил ее из рук растерявше­гося мальчика.

Борька вытаращил глаза и вдруг заревел громко и истошно, на весь двор.

– Никогда не бери! – зло сказал Костя. Он с не­навистью взглянул на окна орликовской квартиры.

Но маленький Борька ничего не понимал и, не уни­маясь, плакал. Тогда Костя достал из кармана жестя­ную коробочку из-под пистонов и подал ее Борьке:

– Вот, возьми лучше это. А после я тебе хлеба при­несу. Не реви!

Все ребята знали об этой коробочке и давно зари­лись на нее, но никакими своими сокровищами они не могли соблазнить Костю на обмен. И тут даже самые маленькие поняли, что Костя совсем не хотел обидеть Борьку Кузнецова.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

КОТЛОЧИСТЫ

– Димка, вставай!

Я слышу голос Кости. Хочется спать. Ночью мне снилось страшное. Английские офицеры гонялись за мной. Они стреляли из револьверов, но все пули мино­вали меня. Потом они схватили дедушку и повели на расстрел. Дед потерял свою деревянную ногу и прыгал, словно играл в «классы». Я бежал за дедом, чтобы по­дать ему ногу, но нога вырвалась из моих рук и тоже прыгала по дороге.

Проснувшись, я обрадовался: все это только сон. Дед сидел на скамейке и чинил свой сапог. Успокоен­ный, я снова заснул…

– Димка, вставай!

Если бы над головой выстрелили из пугача, если бы мне пообещали настоящую яхту или кусок белого хлеба с маслом – в те минуты я все равно не открыл бы глаза.

Но это пришел Костя Чижов звать меня на рабо­ту – чистить котлы.

Я надел парусиновую рубаху. Мать завернула в бу­магу завтрак – кусок хлеба. «Ну, я пошел», – сказал я. Так всегда раньше говорил отец, отправляясь на судно.

Страшный сон забылся. Появилось любопытство, смешанное с непонятным чувством волнения.

У Кости была бумажка, по которой нас пропустили через ворота судоремонтных мастерских.

Я знал всю Соломбалу вдоль и поперек. Купался в запретных местах на Северной Двине – против дома с деревянными львами на воротах. Забирался на коло­кольню соломбальского старинного собора, откуда было видно не только всю Соломбалу и весь Архангельск, но и Маймаксу. Я ходил в кинематограф «Марс» и в цирк, ловил на кладбище птичек и катался на вагонетках за городом по заброшенной железной дороге. И только в судоремонтных мастерских я никогда не бывал.

Мы шли по дороге, усыпанной дробленым шлаком. Всюду чернели пирамидки блестящего каменного угля. Вдали виднелись мачты и корпуса стоявших на ремон­те пароходов.

Конечно, мы зашли в кузнечный цех. Не поддаться такому искушению было невозможно. Там творился ад кромешный. Вентиляторы гудели, как аэропланы. Под колпаками в горнах пламя рвалось вверх, словно из брандспойта.

Захватывающее зрелище надолго остановило нас у парового молота. На наковальне лежала круглая рас­каленная болванка. Мелкие редкие искорки отскакива­ли от нее. Рабочий, отстраняя лицо от жара, придержи­вал болванку огромными клещами.

Вдруг сверху сорвалось что-то тяжелое. Под ударом с болванки брызнули тысячи искр. Рабочий ловко по­вернул болванку, и молот снова грохнул с высоты.

Потом мы зашли в механическую мастерскую.

Длинный ряд токарных станков шумел шкивами и ремнями. Как будто станки куда-то мчались, и в то же время они оставались на месте. Узловатые сшивки рем­ней казались мышатами, они бегали вверх и вниз, вверх и вниз. Отполированные, блещущие шкивы сбегали сту­пеньками. Они кружились с бешеной скоростью. У две­ри стояла корзина, наполненная железными стружками. Длинные шероховатые спиральки были еще теплые: их только что принесли от станков. Изготовлять такие спиральки мне казалось недосягаемым мастерством. А на самом деле, как я потом узнал, удивительные пру­жинки были всего лишь отбросами токарной ра­боты.

В котельном цехе лежали широкие плиты. Рельс точно такой же, как на трамвайном пути, проходил от стены к стене. Но он был не на земле, а на балках вверху. По рельсу катался ролик с двумя блоками и цепями.

Вначале ролик показался мне бесполезным, игру­шечным. Но вот один из котельщиков опустил цепи, и крюки обхватили лист железа. Медленно лист припод­нялся и качнулся в сторону. На ролике лист подкатил­ся к прессу. Железо было по крайней мере толщиной с палец. А под прессом оно резалось, как бумага. От­резаемые кромки извивались и коробились, словно жи­вые. За час мы насмотрелись таких чудес, каких не ви­дали, пожалуй, за всю жизнь.

– Как хорошо тут, Костя! – сказал я, когда мы выходили из цеха. – Я обязательно буду работать в та­ких мастерских.

Костя взглянул на меня исподлобья.

– Ты бы неделю назад сюда пришел – увидел бы, как тут было хорошо!

– А что было?

– Забастовка была…

Костя понизил голос до шепота и осмотрелся: не слушает ли кто.

– Ты только молчи, а то… нас обоих туда…

Я понял: «туда» – значит на Мудьюг, в тюрьму, на Мхи.

Косте было известно многое.

Неделю назад в мастерских прошли слухи: получен заказ на изготовление снарядов и на оборудование не­скольких пароходов пушками. А рабочие не хотели вы­полнять этот заказ. Пароходы должны были пойти вверх по Двине, чтобы воевать против красных.

Утром судоремонтники явились в мастерские, но ра­боту не начинали. Тогда после обеденного перерыва на двух грузовиках приехали солдаты. Рабочие вышли из цехов. Офицер, который командовал солдатами, заявил, что будет стрелять, если забастовка не прекратится немедленно. Но рабочие оставались во дворе мастерских.

Тогда офицер приказал солдатам подготовить пуле­мет. В это время пришел какой-то инженер и сообщил, что заказа на изготовление снарядов не будет. Только после этого работа в цехах возобновилась. Зато на дру­гой день трое рабочих из котельного цеха не пришли на работу. Они были арестованы ночью как зачинщики забастовки.

И снова судоремонтники начали бастовать. Двое ра­бочих были освобождены. Они вернулись понурые, не­разговорчивые. Позднее один из них рассказал, что у третьего арестованного, котельщика Федора Феликсова, при обыске нашли револьвер и листовки. Его, навер­но, увезли на Мудьюг, а может быть, и расстреляли.

– Вот как тут бывает «хорошо»! – добавил Костя к своему рассказу.

– Ну, когда придут красные, мы будем здесь рабо­тать. Тогда будет хорошо, правда, Костя? Ведь тогда рабочие будут сами хозяевами мастерских! – Мне хо­телось хоть как-нибудь подбодрить своего друга. Я знал, что сейчас он думает об отце.

Кто-кто, а я-то очень хорошо знал, что такое – по­терять отца. У меня вдруг защемило в груди. Что с ним случилось, с моим милым отцом? Молодой, сильный, ведь он тоже, как и мы теперь, думал о лучшей жизни.

– Ничего, Костя, ничего, – повторял я и не знал, что бы еще такое сказать в утешение своему другу.

…Чистить паровые котлы нас послали на пароход каботажного плавания «Енисей».

Пароход стоял у стенки и через несколько дней дол­жен был отправиться в рейс.

На палубе «Енисея» работали котельщики. Один из них крутил, словно у шарманки, рукоятку маленького переносного горна. Чем быстрее он начинал крутить, тем ярче вспыхивало пламя в горне. Клещами котель­щик вытаскивал из огня раскаленные заклепки, похо­жие на спелые ягоды, и подавал клепальщикам. Под меткими и частыми ударами молотков, сливающимися в сплошной треск, заклепка темнела, осаживалась и за­полняла воронкообразное отверстие.

На баке[11] матрос свивал в круглый коврик толстый упругий канат. Машинисты разбирали носовую лебедку.

Глядя на этих людей – мастеровых и моряков, тоже хотелось что-нибудь сделать, построить, отремонтиро­вать. Хотелось, чтобы твои руки так же ловко выстуки­вали молотками трескучую дробь на заклепках, чтобы они умели клепать, пилить, строгать, завинчивать гайки, запускать донки, шуровать уголь в топке, вязать узлы и поднимать флаги.

Третий механик повел нас в машинное отделение. Тут пресно пахло отработанным паром. Высокая трех­цилиндровая машина тускло поблескивала маслом, за­стывшим на отполированных частях.

Неужели такая тяжелая громадина может двигаться под действием пара? Мне казалось, что все эти штоки, шатуны и вал так тяжелы, что их не сдвинет никакая сила. Маленькая дверца, такая маленькая, что даже мне, проходя в нее, приходилось нагибаться, вела в коче­гарку.

Рядом с большим трехтопочным котлом стоял малю­сенький вспомогательный котел. У вспомогательного, как полагается, тоже были водомерное стекло и мано­метр. Как объяснил механик, манометр показывал дав­ление в котле.

Я хотел пуститься в расспросы. Ведь в кочегарке было столько незнакомого и непонятного! «А что такое еще за давление?», «А эта штучка как называется?» Но механик совсем не склонен был со мной долго раз­говаривать.

– Давление – это давление… ну, сила пара. Рабо­тать надо! Нас никто не учил, сами все узнавали. На практике.

На практике так на практике! Поработаем – узнаем. А водомерное стекло я и сам понял, для чего служит. Водомерное. Значит, воду мерить в котле.

Нам дали инструмент: молотки и стальные щеточки. Молотки были специальные для чистки, заостренные с обоих концов.

Через узкую горловину Костя залез в большой ко­тел. Я – за ним. В котле было сыро и прохладно.

Над волнистыми топками шли ряды трубок. По этим трубкам, когда котел находился под паром, проходил дым, и трубки назывались дымогарными.

– Вычистить, чтобы как чертов глаз блестело! – сказал механик. – Сам Горчицын принимать будет… из регистра[12].

Костя показал мне, как отбивать молотком накипь, как орудовать шкрабкой и щеткой. Я работал старательно, побаиваясь какого-то Горчицына из какого-то регистра. Костя сказал, что чистить нужно по-хороше­му, а то котел может взорваться.