Я отмечаю только об этом в связи с событиями мая 1911 года потому, что в заседании Совета Министров по внесенному мною и Харитоновым вопросу о наших полномочиях Столыпин спросил нас обоих: полагаем ли мы, что Государственный Совет поддержит правительство при несомненном провале его в Думе, и не опасаемся ли мы, что в настоящую минуту и Совет может учинить свой расчет с правительством под влиянием событий недавнего времени.
      В этом вопросе было слышно совершенно ясно, что Столыпин оценивал отношение к нему Совета как резко враждебное, но наше общее мнение было проникнуто убеждением в том, что минутное неудовольствие не изменит основных взглядов Совета, уж много раз высказавшегося в этом вопросе в полном соответствии со взглядами правительства и притом подавляющим большинством голосов. Последующее событие, когда уже П. А. Столыпина не было в живых, вполне доказали справедливость взгляда Совета Министров.
      В половине мая Столыпин переехал с семейством, как и всегда, в Елагинский дворец. Вскоре и мы с женою перебрались на нашу дачу на Елагином же острове, и заседания Совета возобновились в обычных условиях летнего времени.
      Как-то в конце мая, после долгого перерыва, вызванного бесспорно нашим расхождением осенью по делу Крестьянского Банка, Столыпин позвонил вечером ко мне и спросил свободен ли я теперь, так как он хотел бы зайти поговорить по некоторым текущим вопросам.
      Я предложил придти к нему, зная, что он не охотно выходит из дома по вечерам. Встретил меня Столыпин, как бывало прежде, с большою сердечностью, не обмолвился ни одним словом о предмете нашего делового расхождения и сказал только, что он хотел поставить меня в известность о его планах на летнее время и узнать от меня, каковы мои предположения, и может ли он, не стесняя меня, привести в исполнение свое предположение, на которое он имеет уже разрешение Государя.
      {466} Я ответил ему, что у меня нет никаких планов, так как я едва успею после роспуска Думы и Совета справиться с новою росписью на 1912 год, которую придется составить несколько на иной образец нежели все предыдущие, потому что этот год будет последним для полномочий Думы третьего созыва я необходимо представить, до известной степени, сравнительный обзор того, что сделано за пять лет, и в каком положении представляется теперь финансовое положение России, по сравнению с тем, каким оно было при начале думской работы в 1907 году.
      Тогда Столыпин перешел к сообщению мне о его предположении и просил оставить пока все между нами, так как он не хотел бы говорить о нем в Совете, чтобы не вызывать лишних пересуд. Предположение это сводилось к тому, что все происшедшее с начала марта его совершенно расстроило; он потерял сон, нервы его натянуты и всякая мелочь его раздражает и волнует. Он чувствует, что ему нужен продолжительный и абсолютный отдых, которым для него всего лучше воспользоваться в его любимой ковенской деревне, где он может изолировать себя от всего мира и избавиться от всяких дрязг и неприятностей.
      Он предполагает отправить семью еще в мае, перевести туда часть своей охраны, уехать туда же в самом начал июня, провести там неотлучно весь июнь, вернуться всего на несколько дней в начале июля на Елагин, чтобы приготовиться к поездке в Киев, вернуться снова в деревню и оттуда уже прямо проехать в Киев и только после окончания киевских торжеств уже вернуться окончательно в Петербург. Если же все будет благополучно, а он увидит, что его здоровье требует еще отдыха, то может быть проведет конец сентября где-либо на юге и только к 1-му октября вернется прямо в город.
      По словам Столыпина, он получил уже от Государя согласие и на то, чтобы все дела по Совету Министров шли к Нему за моею подписью, так как он понимает, что нельзя откладывать дел, также как не следует вызывать его с отдыха для решения отдельных, хотя бы и существенных вопросов. Я просил его только написать мне в этом смысле письмо, для того, чтобы я мог предъявить его в том случае, если бы отдельные Министры пожелали рассмотреть какое-либо дело непременно под его председательством, что легко может случиться именно по сметным разногласиям, всегда острым, особенно по крупным вопросам. Когда этот вопрос был таким {467} образом улажен между нами, Столыпин сказал мне, что он имеет ко мне еще одну просьбу личного характера и заранее надеется, что я ему в ней не откажу.
      Он сказал, что в конце августа, как это впрочем было уже известно всему Совету Министров, назначено открытие в Киеве памятника Императору Александру 2-му и состоится в то же время представление Государю земских уполномоченных от 9-ти губерний Северо- и Юго-Западного края, выбранных на основании только что введенного положения. Из Министров, кроме него, как Председателя Совета Министров и Министра Внутренних Дел, будет присутствовать Министр Народного Просвещения Кассо, прочим же Министрам Государь предоставляет приехать по их собственному желанию.
      Столыпин просил меня, самым дружеским образом, приехать в Киев не только потому, что я состою его постоянным заместителем, но потому, что ему дорого мое присутствие там в особенности в виду того, что всем известно, что я не сочувствовал способу проведение дела в порядке Верховного управления. Я и не скрывал моего несочувствия и от него самого. Между тем, теперь, когда закон уже введен и начал функционировать, - отсутствие мое могло бы быть истолковано, как несочувствие мое самому делу западного земства, а это было ему особенно больно, да и всякому ясно, что отношение Министра Финансов имеет слишком существенное значение, чтобы можно было пренебрегать даже внешним впечатлением.
      Я поспешил дать мое согласие на это и сказал только, что просто не знаю, как я вырвусь в Киев даже на несколько дней при сметной лихорадке, обещающей быть особенно интенсивной но Военному Министерству, в виду известной ему враждебности ко мне Сухомлинова. Он обещал устроить так, чтобы я мог уехать из Киева, как только Государь примет земских гласных. На этом мы расстались, и в начале июня Столыпин уехал в свое имение я вернулся в Петербург в начале июля всего на несколько дней.
      В первые же дни после отъезда Столыпина ко мне позвонил как-то утром по телефону Кривошеин и спросил меня, где и когда могу я принять его на несколько минут по одному довольно спешному делу, по которому ему необходимо условиться со мною перед его ближайшим всеподданнейшим докладом, назначенным ему через два дня. Так как в этот {468} день я должен был ехать в город, то я предложил ему приехать ко мне в Министерство на Мойку, чтобы не заставлять его предпринимать более далекий путь на острова.
      Кривошеин прибыл ко мне с целым портфелем бумаг, сказавши, что он захватил все необходимые документы, которые мне должны быть известны. Он рассказал мне подробно всю историю возникновения вопроса о передаче Крестьянского банка в его ведомство и заявил, что ему известно все мое отношение к этому вопросу вплоть до моего заявления, что я покину пост Министра Финансов в тот самый день, когда будет утвержден закон о передаче банка в ведомство земледелия.
      От Государя лично он знает также, что я просил и Его разрешения оставить Министерство в связи с намеченною реформою, причем Государь сказал ему, что мое заявление было сделано в такой деликатной и убедительной форме, что Государь не только не хранит какого-либо неудовольствия на меня, но даже прямо оказал, что понимает вполне мою просьбу об увольнении, коль скоро я убежден, что такая мера принесет большой вред кредиту государства, и Он не имеет даже нравственного права требовать, чтобы я оставался Министром и нес ответственность за такую важную задачу, как охрана кредита, коль скоро будет издан закон вредный, по моему мнению, для дела кредита.
      Государь будто бы сказал ему даже, что мое заявление было сделано в такой убежденной форме, что, зная мою преданность долгу, Он начинает и сам колебаться, правильно ли задумано все дело и нет ли возможности обеспечить интересы землеустройства, на рискуя разрушением кредита. Он прибавил, что ему неизвестно, говорил ли Государь в том же смысле с Петром Аркадьевичем, также как и то, остается ли Столыпин и теперь при его прежнем взгляде, или события последнего времени заслонили собою его увлечение осени 1910 года.
      Целью его приезда сейчас ко мне, оказал Кривошеин, является необходимость пересмотреть весь этот вопрос потому, что и сам он видит теперь, что это дело было задумано Столыпиным слишком спешно и без соображений всех сторон вопроса, в особенности в той плоскости, в которую я поставил его в разговоре с Столыпиным и затем с Государем. По его словам, его ближайшие сотрудники уже давно указывали ему, что он думает взяться за крайне рискованное дело, с которым ему просто не справиться, а теперь они твердят ему все то же и положительно не дают ему покоя, чтобы {469} он пересмотрел этот вопрос пока не поздно.
      Тут он привел мне целый ряд аргументов, высказанных ему его "друзьями" и из финансового мира, которые прямо говорят ему, что с переходом Крестьянского банка в ведомство земледелия у него не будет никаких способов размещать закладных листов, потому что никакой Министр Финансов не станет загружать ими сберегательных касс, не зная как можно продать их в случае надобности, а биржа, несвязанная с ним, будет просто их обесценивать.
      Под влиянием всех этих сомнений, по словам Кривошеина, у него явилось решение доложить все эти сомнения Государю на ближайшем своем всеподданнейшем докладе, на этой же неделе и просить Его отказаться от этого намерения и позволить ему войти со мною в новое соглашение о большем сближении Крестьянского Банка с ведомством земледелия, главным образом в отношении выбора земель, приобретаемых банком за свой счет и в отношении выбора крестьян покупающих земли, продаваемые банком.
      Если я принципиально согласен на это, то он не сомневается в том, что для Государя это будет большим облегчением, потому что он видел насколько Он обеспокоен мыслью о моем уходе.
      Еще лучше было бы, сказал он, чтобы я согласился представить Государю наш совместный верноподданнейший доклад, коль скоро он увидит готовность Государя встать на новый путь. Кривошеин закончил свое длинное объяснение, котором я ни разу не прерывал, сказавши, что напрасно я избегал все время говорить с ним об этом деле и чуждался его. Все было бы давно направлено как следует и не было бы того длящегося недоразумения, которое тягостно для нас обоих.
      В моем ответе, я начал с того, что не понимаю прежде всего, каким образом я мог говорить с ним, когда все дело было представлено Государю и испрошено даже предварительное Его решение, совместным соглашением его с Председателем Совета Министров, даже без простого, внушаемого элементарною деликатностью по отношению ко мне, оповещения меня об этом.
      Я узнал о состоявшемся всеподданнейшем докладе только от Столыпина уже после того, что вопрос оказался решенным. Мои подчиненные были привлечены к работам по приготовлению всего дела и им было запрещено говорить мне хотя бы одно слово, и они точно выполнили взятое с них обещание. Я тогда же ответил Столыпину моим категорическим {470} несогласием и, по его же совету, доложил о нем Государю, поставивши ребром всю мою служебную судьбу. В Государе я встретил решительную поддержку взглядов их обоих, с открытым Его заявлением, что если даже я прав, то Он все-таки не может взять назад обещания данного им обоим и понимает и ни мало не осуждает меня за то, что я отказываюсь сохранять управление Министерством Финансов, если вредная, для него, по моему мнению, мера будет проведена.
      Об этом я в тот же день передал Столыпину, а последний рассказал ему. Следовательно, кто из нас может обвинять другого в неделикатности отношений. Он ли меня или я его за то, что все дело, принадлежащее моему сведению, предположено быть изъятым от меня, a мне никто ни слова не оказал. От предложения подписать наш совместный всеподданнейший доклад я категорически отказался, заявивши, что я не хочу встретиться с упреком Столыпина, что я за его спиною представил Государю новую меру по делу доложенному и одобренному Государем по его докладу. По существу же предложения о еще большем сближении Крестьянского Банка с его ведомством я напомнил ему только, что никто иной, как я, предложил Столыпину весьма выгодные для ведомства Земледелия уступки, но получил его ответ: "это совершенно недостаточно, да и поздно об этом говорить, после того, что мы с Александром Васильевичем доложили Государю этот вопрос и получили полное Его одобрение".
      Мы расстались с Кривошеиным на том, что я отказываюсь от всякого выступления по этому делу перед Государем что он совершенно свободен от каких-либо обязательств передо мною и доложит Государю свой изменившийся взгляд вполне самостоятельно. Я просил его только сообщить мне результаты его доклада, как взять на себя и инициативу поставить обо всем в известность Столыпина, которому я не скажу ни слова, пока он меня не спросить. Он обещал мне прислать сегодня же проект своего всеподданнейшего доклада, если только успеет его набросать. Это свое обещание он выполнил очень точно и уже поздно вечером того же дня я получил его проект доклада, составленный исключительно от его имени, без всякого упоминания обо мне, и только было вскользь высказано им, что я всегда шел навстречу всем интересам землеустройства и, несомненно, не изменю своего отношения ни в чем, лишь бы не было ущерба для охранения государственного кредита.
      Через два дня Кривошеин приехал ко мне прямо {471} из Петергофа в самом радужно-возбужденном настроении. Он показал мне одобренный Государем его всеподданнейший доклад и сказал, что давно не видал Государя в таком прекрасном настроении. По его словам, Государь горячо благодарил его за предложенное разрешение вопроса, устраняющее всякий повод к моему уходу, и выразил уверенность в том, что и П. А. Столыпин будет также доволен устранением кризиса, так как у него всегда польза дела стоит выше вопросов личного самолюбия, а выставленные мною аргументы представляются Ему настолько серьезными, что можно только пожалеть, что Министр Финансов с самого начала был устранен от обсуждения вопроса. Но - прибавил Государь "все эти вопросы имеют теперь только историческое значение и нужно их окончательно ликвидировать и как можно скорее забыть то, что случилось".
      В самом начале июля Столыпин, как и предполагал, вернулся в Петербург, тотчас же был принят Государем, которому он доложил все частности предстоящей Его поездки с семейством в Киев, с посещением затем Чернигова. Государь сказал ему, что из Киева Он проедет на продолжительный срок в Ливадию. Обо всем этом Столыпин передал мне тотчас по возвращении своем от Государя, но снова не заговорил со мною по вопросу о Крестьянском Банке. Я объяснял себе это только тем, что и Государь не сказал ему ничего о докладе Кривошеина, просто позабывши об этом.
      Прошло после этого всего один или два дня, как Столыпин позвонил ко мне на дачу и спросил, не могу ли я придти к нему теперь же, так как ему нужно поговорить со мною по неожиданно выяснившемуся для него вопросу. Я тотчас же пошел к нему и застал в его кабинете Кривошеина очень взволнованного и продолжавшего, по-видимому, давно начавшийся разговор. При моем входе он был очень смущен, тогда как Столыпин в очень сдержанной форм обратился ко мне с следующими словами:
      "Я вас побеспокоил Вл. Ник. потому, что только что узнал от Александра Васильевича о том, что сильно взволновавший Вас одно время вопрос о судьбе Крестьянского Банка получил в мое отсутствие совершенно неожиданное разрешение, которое меня очень радует, потому что оно дает Вам полное удовлетворение, а с меня слагает большую тяжесть, так как перспектива возможного Вашего ухода меня сильно волновала, и я сам все время искал какого-нибудь выхода,
      {472} Теперь этот выход найден именно Александром Васильевичем, который все время был того мнения, что без коренной перемены интересы его ведомства не будут ограждены, а теперь встал на Вашу точку зрения и считает даже, что ему было бы не справиться с таковым делом, если бы состоялась задуманная нами обоими реформа. Ну, что же, тем лучше. Я нисколько не намерен настаивать более перед Государем на одобренном Им моем и Александра Васильевича взгляде, но не могу не сказать Вам в присутствии его и за этим я и просил Вас придти ко мне, - что Вы всегда действовали открыто и честно, возражая мне против того, что мы с ним задумали, и, считая наше мнение ошибочным, Вы не постеснялись поставить на, карту Ваше служебное положение, находя невозможным нести ответственность за чужие ошибки.
      Я Вас только сердечно благодарю за все, как вы себя держали, а Александру Васильевичу не могу не сказать при Вас то, что я уже сказал ему без Вас, а именно, что он меня предал и не подождал даже моего возвращения. Пусть так и будет и не станемте больше говорить об этом неприятном для нас обоих вопрос. Алекс. Вас. согласился с Вами, и я обещаю только помочь Вам обоим довести это дело до благополучного конца, но буду еще более рад, если Вы найдете время довести его до такого конца, под Вашим Председательством в Совете Министров, еще до моего окончательного возвращения в Петербург.
      Судьба судила иное. Петр Аркадьевич не вернулся в Петербург, и весь вопрос был ликвидирован yже значительно позже, когда мне пришлось заменить его.
      После этой тягостной для меня беседы мы больше ни разу не говорили с П. А. Столыпиным об этом несчастном деле. Вышли мы с Кривошеиным из Елагина дворца вместе.
      Он проводил меня до моей дачи и оказал мне только, что когда-нибудь можно будет восстановить правду и оказать, кто был во всем виноват, а "пока пусть буду я виноват во всем".
      Я ответил ему только, что нисколько не боюсь никакого восстановления истины и прошу его удостоверить, что моей вины в этом деле не было, и никто не может упрекнуть меня в том, что я когда-либо противоречил себе, а тем более производил какое-либо давление на Государя в личных моих интересах.
      Последними словами Кривошеина перед тем, что мы расстались, были: "об этом не может быть и речи. Еще третьего дня Государь сказал мне, что Вы говорили с ним только {473} один раз, когда объяснили Ему, в самой деликатной форме, почему Вы не сможете оставаться в Министерстве, если от Вас отойдет Крестьянский Банк, и более никогда об этом и не упоминали.
      Все произошло оттого, что П. А. решил развязать этот узел своею властью, а я соблазнился легким способом достигнуть того, что мне казалось гораздо проще, чем это есть, на самом деле. Виноваты мы оба, а правы только Вы, за то Вы и имеете основание торжествовать".
      Над чем спросил я? Мой вопрос остался без ответа.
      {474}
      ГЛАВА VII.
      Прибытие в Киев на открытие в Высочайшем присутствии памятника Императору Александру II-му. - Парадный спектакль в городском театре. Покушенье на Столыпина. Меры принятые мною для предупреждения еврейского погрома. - Молебствие в Михайловском Соборе. - Возвращенье Государя. Посещение меня националистами. - Депутация от евреев. - Смерть Столыпина. Назначение меня на пост Председателя Совета. - Вопрос о Министре Внутренних Дел. - Мое письмо Государю о Макарове и других кандидатах. - Ответное письмо Государя.
      27-го августа в сопровождении моего Секретаря Л. Ф. Дарлиака я выехал, как желал того Столыпин, в Киев и прибыл туда вечером 28-го числа. Я остановился в уступленной мне части казенного помещения Управляющего конторою Государственного Банка Афанасьева на Институтской улице, наискосок от дома Генерал-Губернатора, в нижнем этаже которого остановился Столыпин.
      На утро 29-го, получивши печатные расписания различных церемоний и празднеств, я отправился к Столыпину и застал его далеко не радужно настроенным.
      На мой вопрос почему он сумрачен, он мне ответил: "да так, у меня сложилось за вчерашний день впечатление, что мы с Вами здесь совершенно лишние люди, и все обошлось бы прекрасно и без нас".
      Впоследствии, из частых, хотя и отрывочных бесед за 4 роковые дня пребывания в Киеве мне стало известно, что его почти игнорировали при Дворе, ему не нашлось даже места на Царском пароходе в намеченной поездке в Чернигов, для {475} него не было приготовлено и экипажа от Двора. Сразу же после его приезда начались пререкания между Генерал-Губернатором Треповым и Генералом Курловым относительно роли и пределов власти первого, и разбираться Столыпину в этом было тяжело и неприятно, тем более, что он чувствовал, что решающего значения его мнению придано не будет.
      Со мною он был необычайно любезен и даже несвойственно ему не раз благодарил меня за приезд, за улажение сметных разногласий по почтовой части, и, выходя в первый раз вместе со мною из поезда, сказал своему адъютанту Есаулову, чтобы мой экипаж всегда следовал за его, на стоянках становился бы рядом, а когда мы выходили в этот и на следующий день 30-го августа откуда бы то ни было, он всегда справлялся: "Где экипаж М-ра Ф-сов". Так прошли первые 2 дня моего пребывания в Киеве в постоянных разъездах, молебствиях, церемониях.
      На третий день, 31-го, как было условленно, я опять приехал утром в моем экипаже к Столыпину. Он тотчас же вышел на подъезд и предложил мне сесть с ним и с Есауловым в закрытый автомобиль.
      На мой вопрос почему он предпочитает закрытый экипаж открытому в такую чудную погоду, он сказал мне, что его пугают каким-то готовящимся покушением на него, чему он не верит, но должен под- чиниться этому требованию.
      Меня удивило то, что он приглашает меня в свой экипаж, как бы для того, чтобы разделить его участь, я не сказал. ему об этом ни слова, тем более, что был уверен, что у него не было мысли о какой-либо опасности, иначе он нарочно не присоединил меня к себе, и два дня мы объезжали город и его окрестности вместе, а в моей коляске ездил Л. Ф. Дорлиак, или в одиночестве, или с каким бы то ни было случайным спутником. Мы буквально не разлучались эти 2 дня. Вместе мы были на скачках, где также легко могло совершиться покушение Багрова, вместе были в Лавре, вместе вошли и вышли вечером из Купеческого сада, где покушение Багрова благодаря темноте, толкотне и беспорядку, могло удастся еще гораздо проще и как оказалось потом, Багров находился в толпе, заполнявшей Купеческий сад.
      Вместе же мы приехали в 8 ч. вечера 1-го сентября в городской театр на парадный спектакль, с которого я должен был прямо ехать на вокзал для возвращения в Петербург, так как решено было, что более мне делать было нечего.
      {476} 2-го сентября утром Государь должен был ехать на маневры, вернуться к вечеру, 3-го или даже вечером в тот же день уехать в Чернигов, вернуться в Киев 6-го рано утром и днем того же числа уехать совсем в Крым через Севастополь.
      Эта программа была целиком и пунктуально выполнена; смертельное поранение Столыпина и его кончина ни в чем не нарушили заранее составленного расписания.
      В театре я сидел в первом же ряду, как и Столыпин, но довольно далеко от него. Он сидел у самой Царской ложи, на последнем от нее кресле у левого прохода, а мое место было у противоположного правого прохода.
      Как я уже упомянул, я должен был прямо из театра ехать на поезд, вещи мои были отправлены на вокзал с курьером, а моего секретаря Дорлиака я просил во время последнего антракта оправиться, где стоит наш экипаж, чтобы попытаться легче найти его при выходе.
      Во время первого антракта я выходил в фойе разговаривать с разными лицами, а затем, желая проститься с Столыпиным, я подошел к нему во втором антракте, как только занавес опустился, и Царская ложа опустела. Я застал его стоящим в первом ряду, опершись на балюстраду оркестра. Театральная зала быстро опустела, так как публика хлынула в фойе, и на местах остались по преимуществу сидевшие в задних рядах кресел.
      Столыпин стоял в пол-оборота от Царской ложи, разговаривая с стоявшим около него Бар. Фредериксом и Военным Министром Сухомлиновым, кое-кто еще оставался в первом ряду, но кто именно, я не заметил.
      Когда я подошел к нему и сказал, что прямо из театра, после следующего акта, я еду на поезд и пришел проститься, спрашивая нет ли чего передать в Петербург, он сказал мне: "нет, передавать нечего, а вот если Вы можете взять меня с собою в поезд, то я Вам буду глубоко благодарен. Я от души завидую Вам, что Вы уезжаете, мне здесь очень тяжело ничего не делать, и чувствовать себя целый день каким-то издерганным, разбитым".
      Я отошел от перо еще до окончания антракта, прошел по правому проходу, между креслами и подошел к старикам Афанасьевым проститься и поблагодарить за гостеприимство. Они сидели ив последнем ряду кресел перед поперечным последним проходом.
      {477} Едва я успел наклониться к М-м Афанасьевой и сказал ей несколько слов на прощанье, как раздались два глухих выстрела, точно от хлопушки.
      Я сразу не сообразил в чем дело и видел только, что кучка людей столпилась в левом проходе, недалеко от первых рядов кресел, - в борьбе с кем-то сброшенным на пол.
      Раздались крики о помощи, я побежал к Столыпину, стоявшему еще на ногах, в первом же ряду у своего места у самого прохода, с бледным лицом, на кителе показалось в нижней части груди небольшое пятно крови. С правой стороны к нему подбежали еще люди, кто именно, я не мог заметить, видел только с обнаженною шашкою у самой Царской ложи Ген. Дедюлина.
      Столыпин шатаясь обернулся к Царской ложе, совершил крестное знамение в ее сторону и стал опускаться на кресло. Все окружающее помогли ему сесть, и поднялась страшная суматоха. Столыпина понесли на кресле к проходу, а перед тем толпа увела того, кто был сброшен на пол. Зал моментально наполнился публикой, Государь и вся Царская семья появились в ложе, взвился занавес и раздались звуки Народного Гимна, исполненного всею театральною труппою, весь зал стоял в каком-то оцепенении, никто не давал себе ясного отчета в совершившемся, и громовым "Ура" встретила растерявшаяся публика конец Гимна.
      Государь, бледный и взволнованный, стоял один у самого края ложи и кланялся публике, затем быстро начался разъезд. Я вышел одним из первых из зала, узнал, что преступник задержан и подвергается уже допросу в одном из нижних помещений театра, что Царская семья выехала благополучно и встречена публикой на улице с величайшим подъемом, а Столыпин отвезен в клинику Доктора Маковского. Я выехал тотчас же туда и застал там массу всякого народа, заполнявшего лестницу и все коридоры. Я распорядился прежде всего установить какой-либо внешний порядок.
      Следом за мною приехавшему сюда же, после проводов Царской семьи во дворец, Генерал-Губернатору Трепову я сказал, что по закону я автоматически вступаю в права Председателя Совета Министров, так как состою его заместителем и прошу его удалить всю публику, поставить полицейскую охрану снаружи и внутри лечебницы и указать тому, кто будет {478} исполнять полицейские обязанности, помогать мне в чем я встречу надобность.
      Генерал Трепов приказал полицмейстеру все это исполнить, а сам скоро уехал, условившись со мною, что будет ждать меня у себя, как только я сочту возможным уехать из лечебницы. Врачи были в сборе, тотчас же приступили к осмотру ранения и заявили, что пуля нащупывается близко к поверхности сзади, и к вынутию ее будет приступлено не позже следующего утра. Столыпин был в полном сознании, видимо, сильно страдал, но удерживал стоны и казался бодрым.
      Не помню теперь, кто именно из врачей, их стояло там много, сказал мне однако тут же: "дело скверно, судя по входному отверстию пули и месту, где она прощупывался, при выходе, должно быть пробита печень, разве что ударившись об крест пуля получила неправильное движение и обошла по дуге, но это мало вероятно".
      Его слова оказались пророческими. Больного перенесли в другую комнату, обставили всем необходимым, он дважды звал меня к себе, но так как доктора настаивали на абсолютном покое, то я прекратил всякую попытку разговора, оказал ему в шуточной форме, что доктора возложили на меня обязанности диктатора, и что без моего разрешения никого к нему пускать не будут, и сам он должен подчиниться моей власти.
      Это было и фактически так. Доктора, видя, что нас окружает масса высокопоставленных лиц, буквально боялись распорядиться, и я предложил им выручить их в трудном положении и перенести всю ответственность на меня, за что они и ухватились с величайшей благодарностью.
      В 2 ч. ночи, после того, что врачи заявили мне, что до утра они не приступят ни к каким действиям и будут лишь всеми способами поддерживать силы больного, - я уехал из лечебницы прямо к Генералу Трепову и застал его в подавленном настроении. Ему только что донес полицмейстер и охранное отделение (полковник Кулябко, главный виновник всей этой драмы), что в населении Киева, узнавшем, что преступник Багров - еврей, сильнейшие брожение и готовится грандиозный еврейский погром, предотвратить который он не в силах, так как войск в городе совсем нет, ибо все части ушли на маневры и на парад там в присутствии Государя, завтра днем, что полиции и жандармов совершенно недостаточно даже для очередных нарядов, усиленных вследствие пребывания Царской Семьи, и он буквально не знает что делать...
      Я решил действовать сам, как умел. Тут же, {479} узнавши от Генерала Трепова, что Командующий войсками Генерал Н. И. Иванов уехал уже на маневры, и в городе его заменяет его Помощник Ген. Барон Зальца, я снесся с ним, несмотря на ночной час, по телефону и получивши от него ответ, что он не имеет права вызвать кавалерию, предложил ему сделать это по моему распоряжению, как заступившего место Главы Правительства и за моею ответственностью. Он согласился без всяких возражений и быстрым приказом отданным по телефону же - спас положение; три казачьих полка были вызваны обратно с маневров и к 7-ми часам утра вступили уже в Киев и заняли весь Подол и все части города, заселенные сплошь евреями.
      Среди евреев было невообразимое волнение; всю ночь они укладывались и выносили пожитки из домов, а с раннего утра, когда было еще темно потянулись возы на вокзал. С первыми отходящими поездами выехали все, кто только мог втиснуться в вагоны, а площадь перед вокзалом осталась запруженною толпою людей, расположившихся бивуаком и ждавших подачи новых поездов.
      Появление казаков, занявших также улицы, ведущие к вокзалу, - месту скопления готовившихся к выезду евреев, - быстро внесло успокоение. К вечеру волнение почти улеглось, выезд прекратился и с