А между тем Начальник дороги донес мне по телеграфу, что как при проезде Военного Министра во Владивосток, так и при обратном его возвращении домой он встретил Генерала Сухомлинова на пограничных станциях Китайской Восточной дороги и просил его остановиться на дороге и осмотреть ее сооружения, а Начальник Округа Генерал Чичагов, знавший близко Военного Министра, усиленно настаивал на том, чтобы он удостоил Округ и Бригаду своим вниманием. Оба они получили решительный отказ, со ссылкою, что его время так ограничено, что он не может даже остановиться хотя бы на один день, и Генерал Сухомлинов на самом деле не выходил из своего вагона, никого ни о чем не расспрашивал и только согласился принять почетный караул на Хабаровском вокзале и принял от дороги завтрак на вокзале же во время 40 минутной остановки поезда и все только восторгался грандиозностью дороги, удивительным состоянием полотна ее и "такими сооружениями, которых не сыщешь нигде в России".
      В таком же духе упомянул отчет о моем посещении Хабаровска для "совершенно непонятного осмотра судов Амурской флотилии, как будто эта флотилия тоже перешла в {410} ведение Министра Финансов", хотя его самого сопровождал туда тот же Генерал-Губернатор Унтербергер, который лучше всех знал, почему посетил я Хабаровск.
      По поводу Владивостока я нашел в отчете только одну фразу: "следуя примеру г. Министра Финансов, я представляю Вашему Императорскому Величеству особый письменный доклад, во избежание того, чтобы важные государственные тайны не были разглашены в ущерб нашей государственной обороне".
      Казалось, самая элементарная последовательность должна была побудить Военного Министра сообщить мне ответ его на то, что я доложил Государю полгода тому назад, в особенности, если я доложил пристрастно и неосновательно.
      Но всего интереснее было то, что почти половина всего отчета была посвящена полемике со мною по поводу моего вывода о слабости Китая и силе и опасности для нас Японии. Тут уж перо Генерала Сухомлинова разошлось без всякого ограничения, и заключены его были настолько нелепы и детски, что Извольский спросил однажды Столыпина, будет ли слушаться отчета Военного Министра в Совете Министров, как слушался отчет Министра Финансов, потому что он не может оставить без разбора его заключении по политической части нашего положения на Дальнем Востоке, настолько они противоречат тому, что он постоянно докладывает Государю и что положено в основу всей нашей политике, освещенной полным одобрением Государя.
      Я просто не хочу пересказывать здесь всего, что наговорил. Генерал Сухомлинов, очевидно задавшись одной целью - назвать белым то, что я назвал черным, не справляясь с впечатлением, которое неизбежно получалось от его полемического задора. Мне не хочется давать и повода думать, что я свожу какие-то расчеты за прошлое, когда это прошлое, на самом деле, было и былью поросло.
      При этом разговоре Сухомлинов не присутствовал, его заменял Генерал Поливанов, который обещал узнать, как смотрит Военный Министр на свой отчет по поездке, и обещал дать ответ его Председателю Совета Министров.
      Через несколько дней П. А. Столыпин получил письмо самого Сухомлинова с сообщением, что его отчет имеет строго конфиденциальный характер и, по указаниям Его Величества, рассмотрению Совета Министров не подлежит, тем более, что все вытекающие из него распоряжения уже сделаны по указаниям Государя Военным ведомством.
      {411} На этом все дело и кончилось и за все время последующих лет, до самого моего ухода из активной работы, я более об этом отчете ничего не слышал и никаких инцидентов, связанных с ним, по крайней мере, в открытой форме, не произошло.
      {412}
      ГЛАВА V.
      Бюджетная работа и прения в Думе по государственной росписи на 1910г. - Сухомлиновский проект упразднения крепостей Привислянского края. Поездка Столыпина в Сибирь. Попытка Столыпина и Кривошеина изъять Крестьянский Банк из ведения Министерства Финансов и вызванный этой попыткой конфликт со мною. - Мои аргументы, против изъятия и доклад Государю по этому вопросу. - Моя поездка во Францию. - Инцидент с бумагами, гарантировавшими счет Лазаря Полякова в Государственном Банке.
      Возвращение мое из поездки на Дальний Восток совпало, как я уже упомянул, с самым разгаром бюджетной работы Государственной Думы, и мне пришлось буквально без всякой передышки окунуться в эту работу. Государь не уезжал в этом году в Крым.
      Бюджетная работа в Думе протекала в этом году в тех же исключительно благоприятных условиях, как и за два предшествующие года.
      Бюджет был составлен и подписан мною еще до моего выезда. Впервые, за все время существования Думы, с 1907 года, государственная роспись была сбалансирована без обращения к займам для покрытия даже чрезвычайных расходов. Прекрасный урожай 1909 года отразился самым благоприятным образом на всем поступлении доходов, и нажим на Министерство Финансов всех ведомств под влиянием этого благополучия дал возможность значительно шире исчислить все расходы. Тон моей объяснительной записки к росписи носил поэтому на самом деле очень бодрый характер и повлиял на самую встречу со мною бюджетной комиссии Думы, как только я появился в первом, по моем приезде, заседании ее. Помогло и то, что в пределах общего разговора о том, что я {413} видел и слышал и с каким общим заключением вернулся я из поездки, я имел возможность рассеять впечатления представителей Амурской и Приморской области, которые только повторяли прежние опасения Генерал-Губернатора Унтербергера, но на смогли опровергнуть моего заявления о том, что теперь его мнение о грозящей нам опасности совершенно изменилось.
      До моего возвращения Дума не успела рассмотреть еще ни одной сметы, и с 15-го ноября и до половины февраля, за вычетом очень короткого перерыва для Рождественских каникул, я опять почти не выходил из Думы, участвуя во всех заседаниях бюджетной комиссии. Общие собрания были в это время очень редки.
      Эти два месяца совместной работы носили на этот раз какой-то исключительный характер. Как будто не было никакой оппозиции. Запросы и замечания, обращаемые ко мне, носили самый мирный и даже лично ко мне предупредительный тон, несмотря на то, что ни Шингарев, ни более крайние его друзья слева не скупились на многочисленные запросы. Обычной придирчивости не было и в самой формулировке вопросов.
      Результатом такого настроения было то, что в половине февраля 1910 года бюджетная комиссия внесла в Общее Собрание полный свод рассмотренной ею росписи со всеми исправлениями в доходах и расходах, и 12-го февраля Дума приступила к общим прениям, занявшим три дня, и уже после 16-го прямо перешла к рассмотрению отдельных смет или так называемых №№ по своду росписи.
      Начало общих прений предвещало такое же "именинное" отношение, по выражению одного из остряков Думы, депутата от Симбирской губернии Мотовилова, как и то, которое царило в Комиссии.
      Я говорил тотчас после Председателя Комиссии Алексеенко, не пустившего по моему адресу опять ни одной шпильки, и говорил совершенно объективно и спокойно.
      Столыпин и большинство Министров присутствовало во время моей речи и опять приветствовали меня в павильоне самым дружеским образом. Не было недостатка в очень больших проявлениях симпатий и со стороны членов Думы, в большом количестве заходивших в нашу среду после моей речи. Не было недостатка также и в громких аплодисментах и во время самой речи. Но не успел я сойти с трибуны, как мое место занял и на этот раз мой обычный оппонент Шингарев, а за ним и другие мои друзья из оппозиции, и потекли {414} те же речи, которые раздавались и в два предыдущие года и которых никто не слышал ни от них, ни от кого-либо из представителей оппозиции вообще во время всех прений в бюджетной комиссии.
      Удивляться этому не приходилось, но невольно поднимался вопрос - зачем же молчали они раньше, к чему скрепляли своею подписью вполне корректные протоколы заседаний комиссии, не оставивши в них ни малейшего следа своего неудовольствия.
      Опять и опять пришлось молчаливо сидеть часами и выслушивать то чему многие сами не верили и, конечно, в душе своей сознавали, что поступают неправильно и делают это только для того, чтобы "насолить" правительству, получить одобрительные отзывы своей же печати и наговорить лично Министру то, что не имело под собою никакой правды.
      Два дня прошли в таком времяпрепровождении. Но когда эти нападки дошли, уже до апогея, молчать более не было никакой возможности, несмотря на то, что и оппоненты, как и я, отлично понимали, что из их речей не выйдет ровно ничего, и роспись, которую они так критикуют, будет одобрена ими же, да и сами они прекрасно сознают, что она составлена безукоризненно, что наши финансы находятся в отличном состоянии, и что весь финансовый распорядок не дает им ни малейшего права на то несправедливое и даже обидное отношение, которое ими опять проявлено.
      16-го февраля я выступил с моими вторичными объяснениями и не оставил ни одного существенного вопроса, из числа выдвинутых моими противниками, без ответа.
      Я имел, по общему признанию, большой успех. Часто моя речь прерывалась бурными аплодисментами и, независимо от того, что судьба росписи была давно решена, я имею право я сейчас сказать, что поле сражения и на этот раз осталось за мною, в смысле моральной правоты.
      По поводу рассмотрения в этом году отдельных смет Министерства Финансов не стоит много говорить. В нем произошло, без всяких изменений, все то же, что происходило и но сметам на 1908 и 1909 год; но в прениях Думы по Крестьянскому Банку, и приуроченных, как всегда, в смете Особенной Канцелярии по Кредитной части, мне приходится остановиться потому, что они послужили преддверием к одному обстоятельству, о котором мне придется говорить в моем последующем изложении.
      {415} В заседании бюджетной комиссии по указанной смете Крестьянский Банк занял довольно много места. Обычные специалисты по деятельности Банка - Шингарев, Кутлер и наиболее резко настроенный против Банка, как и в прежние годы, ковенский депутат Булат - задали мне, разумеется, и на этот раз длинный ряд вопросов, в особенности, относительно повышенных цен, по которым покупает Банк земли у помещиков и продает их крестьянам, вовлекая их, так сказать, в невыгодную сделку, потому что они должны платить за землю цену, искусственно повышенную в пользу продавцов-помещиков.
      Председатель бюджетной комиссии Алексеенко заметил им даже, что возбуждаемые ими вопросы не новы и повторяются ежегодно, но всегда разъясняются Министром Финансов самым убедительным образом и поэтому можно было бы на них не останавливаться слишком долго на этот раз, так как едва ли деятельность Крестьянского Банка могла измениться существенным образом при том же руководителе.
      Мои оппоненты были вообще очень благодушны, задали мне ряд вопросов в совершенно приличной форме, получили на них подробные разъяснения, и протокол заседания зарегистрировал эти вопросы и ответы и никаких заключений, неблагоприятных для Банка, вынесено не было.
      Но в прениях по той же смете и по тому же предмету в Общем Собрании Думы произошли нечто совершенно иное.
      Кутлер и Булат, поддержанные также бывшим акцизным чиновником Дзюбинским, депутатом от Енисейской губернии, - выступили с самыми резкими суждениями о деятельности Крестьянского Банка и перенесли весь вопрос о его политике снова на трибуну, а через нее и на страницы оппозиционной печати.
      Мне пришлось принять брошенную перчатку еще и еще раз, и прения, вместо обычно вялых реплик по отдельным номерам росписи, приняли снова приподнятый тон и заняли немало времени у Думы и задали немалое напряжение и моим нервам, хотя они успели уже достаточно притупиться.
      Незаметно подошла весна и перед началом летнего ваканта, который в сущности заключался для меня только в том, что не было законодательных палат и была возможность работать более спокойно над текущими делами и углубиться в некоторые из них больше, нежели дозволяло время зимою.
      {416} В числе этих дел меня стал озабочивать больше, чем прежде, тот же Крестьянский Банк и не потому, что дела в нем шли плохо, но именно потому, что они шли очень хорошо, и на него стало все больше и больше устремляться внимание Министерства Земледелия и отчасти самого Столыпина и притом в какой-то странной, не договоренной, форме, что указывало на то, что замышляется нечто еще неясное по существу.
      С Кривошеиным у меня были наружно прекрасный отношения. Он часто заходил ко мне, оказывал всякого рода внимание моей жене и никогда не возбуждал никаких принципиальных вопросов, всегда выражая мне благодарность за то, что у нас не происходит никаких несогласий ни в разрешении вопросов о покупке Банком отдельных имений, предлагаемых к продаже, ни в определении покупной цены, - несмотря на то, что в Совете Банка представители Кривошеина всегда стояли за повышение цены, а чины Банка скорее сдерживали эти цены, в виду постоянной тенденции Думы обвинять нас в чрезмерной уступчивости помещикам и в недостаточно бережливом отношении к интересам крестьян, покупателей этих земель.
      Так же мало поводов к каким бы то ни было разногласиям возникало в работе Банка и с выбором покупателей земель Банка.
      Я постоянно твердил моим сотрудникам, что мы должны идти рука об руку с Министерством Земледелия, которому принадлежит вся землеустроительная политика, и вся наша задача должна сводиться лишь к тому, чтобы передавать земля крепким крестьянским элементам и отказываться принципиально от передачи земель слишком многочисленным сельским обществам и многоголовым товариществам, всегда плохим в смысле расчетов с Банком.
      Мне, тем легче было проводить эту миролюбивую политику, что Управляющий Крестьянским Банком Хрипунов лично больше тяготел к ведомству Земледелия, нежели большинство членов Совета Банка, потому что сам он вышел из недр этого ведомства. Я не мог, однако, ни в чем упрекать его, так как никогда не замечал с его стороны излишней угодливости по отношению к Кривошеину. Она проявилась несколько позже и создала мне немалые огорчения, в особенности потому, что она была совершенно не нужна и облеклась в неожиданную для меня форму.
      После роспуска на лето Думы и Государственного Совета, как-то в половине июня, Хрипунов на очередном своем докладе стал говорить мне, что в среде служащих {417} Крестьянского Банка и, в особенности его провинциальных отделений, назревает мысль обратиться ко мне с адресом для того, чтобы выразить мне благодарность за постоянную, столь открытую защиту их работы на пользу Банка и за ту поддержку, которую они встречают во мне, во всех моих выступлениях перед Государственною Думою, при отражении несправедливых нападений на деятельность Банка.
      Он спросил меня какого мое личное отношение к такому настроению. Я решительно просил его найти самый мягкий, но категорический способ устранить это доброе намерение, давши понять и в центре и на местах, что его проявление совершенно недопустимо. Мои доводы были очень просты: никто не поверит искренности и независимости такого движения, всякий скажет, что оно подстроено мною или моими старшими сотрудниками в угоду мне же, что я ищу популярности среди служащих, а найдутся и такие голоса, которые истолкуют его, как протест против Думы, да и в самой Думе произойдет только новое обострение при рассмотрении первого дела, связанного с Крестьянским Банком, и вместо пользы - произойдет только большой вред.
      Хрипунов, как несомненно умный человек, быстро понял мою точку зрения; ее разделил целиком и присутствовавший при докладе мой товарищ Н. Н. Покровский, и мы сошлись на том, что Хрипунов найдет возможным потушить это движение и даст понять служащим, почему именно я против него, хотя и проникнут чувством самой искренней к ним благодарности за доброе побуждение.
      Тут же Хрипунов стал уговаривать меня совершить небольшую поездку по Востоку России, чтобы заглянуть на два-три интересные имения, только что законченные ликвидацией на землях, купленных Крестьянским Банком. Два из них представляли и немалый интерес, как наглядное доказательство несправедливости нападок Думы на деятельность Банка. Мне эта мысль очень улыбалась.
      Поездку эту я и совершил на самом деле в последних числах июня вместе с Хрипуновым и вынес из нее немало поучительного, что дало мне впоследствии возможность еще более решительно защищать деятельность Крестьянского Банка.
      Вернувшись из нее я передал и Столыпину и Кривошеину все вынесенные мною впечатления и ни тот ни другой не обмолвились ни одним словом, что ими замышляется определенный поход на Крестьянский Банк, в смысле передачи его из рук Министерства Финансов - в ведение Министерства Земледелия. Не сказал мне также решительно ничего и Хрипунов, хотя он несомненно знал обо всем, что замышлялось в этом последнем ведомстве.
      Впоследствии Кривошеин удостоверил меня, что эта мысль созрела у Столыпина только после его сибирской поездки, и что у него самого ее никогда не было и ему пришлось только уступить настойчивому желанию Петра Аркадиевича после многих и многих бесед с ним в пути и по возвращении.
      Так ли это было на самом деле - я не могу сказать, но думаю, что вопрос о передач Крестьянского Банка давно зрел в ведомстве Земледелия, и что оно внушило ее Столыпину и постоянно укрепляло его в ней, подготовляя даже и способы поставить меня перед совершившимся фактом, предвидя заранее, что я буду противиться этой мере и даже могу, в случае ее осуществления, поставить вопрос об оставлении мною Министерства Финансов. По крайней мере, два обстоятельства говорят в пользу такого предположения.
      Во-первых, внося еще в начале года в Думу свое предположение о преобразовании Министерства Земледелия в ведомство Земледелия и Землеустройства, Кривошеин, ссылаясь на Председателя Совета Министров, высказал в своей объяснительной записке, которой я не читал да и не мог читать, что Крестьянский Банк подлежит преобразованию "в направлении его деятельности в сторону возможно тесного слияния его со всею политикою землеустройства".
      Во-вторых - лично мне оказал Столыпин о своей мысли в первый раз только позднею осенью 1910 года и, встретивши категорическое, с моей стороны, возражение, сослался на то, что в этом "решении" с ним солидарен и Кривошеин, и он почти уверен в том, что и Государь будет того же мнения, "по крайней мере, сказал он, я вынес это впечатление из двукратной с Ним беседы на, почве сделанного нами обоими (т. е. им и Кривошеиным) чернового наброска нашей мысли".
      После моих возражений он прибавил: "конечно, Государь считает Вас, как думаю и я, незаменимым, и нам с Александром Васильевичем придется только преклониться перед волею Его Величества, если Он узнает о Вашем таком решительном несогласии".
      Очевидно из этих немногих слов, что еще до поездки Столыпина в Западную Сибирь мысль об изъятии {419} Крестьянского Банка вполне уже созрела у Столыпина и Кривошеина и даже прошла через предварительное одобрение Государя, но первый разговор со мною был только в самом конце октября. Подробности этого разговора и то, что из него вышло, - впереди.
      Во время одного из сметных моих собраний, которые составляли одно из обычных моих занятий во время ваканта законодательных палат, как-то в самых последних числах июля, ко мне обратился по телефону Помощник Военного Министра Генерал Поливанов и спросил меня, не моту ли я принять его по весьма спешному делу. Предполагая, что дело касается, как всегда, какого-либо спора с Военным Министерством, по какой-либо статье нашего военного хозяйства, я сказал, что у меня как раз находятся все мои главные сотрудники, и я прошу его приехать немедленно. Он ответил мне, что дело касается совершенно иного порядка вопроса, и я предложил ему приехать около шести часов. Когда Поливанов прибыл ко мне, то он просил меня дать ему дружеский совет, как ему поступить, и рассказал, что только сегодня утром он прочитал утвержденный Государем всеподданнейший доклад Военного Министра по Главному управлению Генерального Штаба, о котором он не имел ни малейшего понятия, так как все дело держалось в величайшем секрете от него и стало ему известным только благодаря нескромности одного из второстепенных деятелей.
      В разработке этого дела Поливанов, по его словам, никогда не участвовал и не допускал даже и мысли, чтобы такой вопрос мог быть поднят в данную минуту и тем более проведен без широкого обсуждения его в недрах Министерства и даже без ведома, по крайней мере, Председателя Совета Министров и Министра Иностранных Дел, если уже не всего правительства, в лице Совета Министров.
      Ему стало известно сейчас, что решено и повелено приступить к выполнению, в самом спешном порядке с соблюдением величайшей тайны, упразднения четырех крепостей в Привислянском крае. Он назвал мне из них три: Варшаву, Новогеоргиевск и Ивангород. Несомненно упомянута была и четвертая, но, вероятно, я просто ее запамятовал; думаю, что это был Згерж.
      Основанием такой меры, по словам Поливанова, был принятый новый мобилизационный план, известный под № 18, по которому в случае вооруженного столкновения с Германией предусматривается в первый момент отход нашей армии к Востоку, приближение ее к центрам и районам комплектования запасными чинами и уже затем движение вперед усиленными массами мобилизованных и снабженных всем необходимым войск.
      Не касаясь того, что при существующем положении вещей такой план просто неосуществим, и что сам Поливанов считает его, как и многие из лучших знатоков нашего военного дела, просто безумием, он обращает мое внимание только на то что приказ о передвижении отдельных воинских частей отдан и началось даже их выступление, а между тем, в тех местах куда им назначено прибыть, не приготовлено ни казарм для людей, ни хранилищ для запасов и артиллерии. Об этом скоро вое станет общеизвестным фактом, а между тем правительство ничего не знает, я никто даже не предварял Министерство Внутренних Дел, чтобы оно оказало помощь в таком исключительном деле. Поэтому Поливанов просить меня только сказать ему, как ему лучше поступить: ограничиться, ли тем, что он передал об этом мне и просить меня принять уже дальние те меры, которые я сочту нужным, или же я посоветую ему доложить непосредственно Председателю Совета Министров, рискуя даже тем, что ему придется, может быть покинуть свой пост в Военном Министерстве.
      Я посоветовал ему избрать второй путь и тут же, с его разрешения, позвонил к Столыпину и просил его разрешить Генералу Поливанову, находящемуся у меня в Министерстве, немедленно прибыть к нему по спешному делу. Разрешение было дано, и он немедленно уехал от меня.
      Не прошло и часа времени, как Столыпин позвонил ко мне и попросил меня зайти к нему вечером, сказавши, что он просто ошеломлен тем, что только что узнал.
      Вечером я пришел в Елагинский дворец и нашел Столыпина в величайшем волнении. Он оказал мне, что просто не знает, как ему лучше поступить: ехать ли немедленно к Государю или обождать два дня до его очередного доклада и попытаться отговорить Государя от принятого решения, а до того повидать Сухомлинова и склонить его на то, чтобы он не торопился передвижением воинских частей, еще не выступивших в путь?
      Я высказывал ему, что лучше избрать второй путь, и просил только найти способ, не обнаруживать в этом случай Поливанова, а сослаться хотя бы на то, что он получил донесение одного из губернаторов, сообщившего ему о возникающих затруднениях в спешном приискании и приготовлении помещения для войск. Я привел ему также аргумент, все время волновавший меня, а именно неизвестность того, принята ли такая мера с ведома нашего союзника Франции или она явится сюрпризом для нее, как стала для нас.
      Столыпин особенно отметил эту мысль и обещал держать меня в курсе того, что ему удастся сделать.
      Через день мы снова свиделись с ним, после того, что он имел возможность переговорить с Сухомлиновым, и он сказал мне только: "этот человек совершенно невменяем. Представьте себе, что он объяснил мне, что никакого упразднения крепостей сейчас и не предполагается, как не предполагается и вывода войск на Восток, а проектирована чисто теоретическая мера о том, как мы поступим, когда у нас будет разработан мобилизационный план 18, что, может быть, последует через 5-6-7 лет, а теперь все остается по старому, только будет выведено на Восток несколько артиллерийских бригад, которые формируются вновь и не имеют себе помещения на Западе". Он прибавил, что говорить с ним безнадежно, так как он, видимо, и сам ничего не знает, а только подписывает то, что ему подсовывают. Остается единственная надежда на то, что, может быть, Государь задержит его бессмысленные бредни или поймет, что без соглашения с союзником мы не имеем права перепутывать наших карт.
      Два дня спустя Столыпин опять позвал меня к себе и передал мне, что и Государь смотрит на утвержденный им доклад, как на меру отдаленного будущего, заверил его, что никакого разоружения крепостей Он не допустит и прямо заявил уже будто бы Сухомлинову, что все меры но осуществлению этого плана должны быть заранее доведены до сведения Французского Генерального Штаба и все сношения с последним должны идти при самом близком участии Министра Иностранных Дел и Председателя Совета.
      На этом и окончился этот вопрос в его формальном положении. Ни со Столыпиным, ни потом со мною никто не сказал ни одного слова. Не обмолвился со мною и в 1913 году Генерал Жоффр, в бытность его в Петербурге.
      На самом же деле разоружение крепостей производилось и в 1911 и в 1912 году, но никаких сведений об этом до меня официально не доходило, и затем мне стало известно лишь уже в 1914 году, что столь же спешно началось восстановление их, {422} когда мы, вне всякого плана №18, не только не оттянули наших войск из Привислянского выступа, а сами, идя на выручку нашего союзника, повели наступление на западном направлении в Восточную Пруссию, оттянули на себя часть Германских корпусов с французского фронта, спасли положение Франции, но затем закончили наше наступление в августе 1914 г. разгромом армии Самсонова при Сольдау.
      А когда в 1915 году шли кровавые бои за Варшавою, на Бзуpе и все мы лихорадочно ждали переменчивых вестей о них не раз на ум приходило воспоминание о том, какую роль сыграло в этом отношении то, что произошло у нас в 1910 году.
      Судить об этом теперь я на имею никакой возможности, потому что в моем распоряжении ни тогда, ни впоследствии не было никаких сведений - их не признавалось нужным сообщить правительству, а тем более Министру Финансов.
      Столыпин уехал в конце августа в Западную Сибирь согласившись со мною, незадолго до отъезда, по главным разногласиям моего ведомства с его сотрудниками, по всем сметным расчетам.
      Вернулся он из поездки в прекрасном настроении в половине сентября. Еще до первого заседания Совета Министров, он попросил меня зайти к нему, чтобы поделиться, впечатлениями, и долго рассказывал обо всем, что видел и слышал, не раз повторяя, каким ключом бьет в Сибири жизнь, как богатеет край и как перерождается там все что переселяется с коренной русской земельной тесноты, какое для него будет счастье доложить об этих незабываемых впечатлениях Государю и сказать Ему, что еще 10 лет мира и дружной работы правительства, и Россия будет неузнаваема.
      Но уже и теперь ясно всякому, если только он не слепой от рождения, как быстро справилась страна с последствиями войны и революции и какими гигантскими шагами идет она вперед.
      "Как отрадно это должно быть Вам, сказал он, кто был главным работником этого подъема и такого превращения за какие-нибудь шесть лет, и как смешно мне слышать когда критикуют Вас и обвиняют в скупости и отстаивании одних казначейских интересов. Я теперь более никого не слушаю, и мне самому бывает стыдно предъявлять к Вам все новые и новые требования, когда я вижу на каждом шагу, как быстро растут у нас расходы по всем ведомствам, и какою щедрою рукою дает казна средства на все, действительно необходимое".
      И опять же и тут Столыпин не сказал мне ни одного слова про Крестьянский Банк и про необходимость оторвать его от Министерства Финансов.
      Молчал и Кривошеин, как ничего не говорил мне и Хрипунов, хотя я расспрашивал его не раз, что говорили ему спутники Столыпина я Кривошеина относительно виденных ими хуторов поселенных на землях Крестьянского Банка. Ответ его был только-ничего, кроме самого лестного, да вечного припева о необходимости вдохнуть в политику Банка больше землеустроительного увлечения, потому что без него все дело пойдет неизбежно слишком медленно и рутинно.
      Прошло еще недели три. Сметная работа была окончена, роспись опять сведена в очень хорошем положении, и объяснительная к ней записка представлена мною для сведения Совету Министров.
      В первых числах октября, при одном из посещений Столыпина, он заметил, что я имею очень усталый вид И спросил, не думаю ли я отдохнуть хоть несколько дней перед началом новой страдной поры и прибавил: "все удивляются как Вас хватает на такую работу, но злоупотреблять выносливостью все же не следует".
      У меня еще с лета была мысль проехать в Париж, чтобы запастись платьем на зиму, и я даже усиленно звал с нами мою старшую сестру, которая всегда была особенно близка моей жене, проехать с нами на короткое время, а если удастся, даже и не задерживаться в Париже более того, что нужно для заказа платья, и съездить на южный берег, где ни жена, ни она еще не бывали.
      Столыпин горячо поддержал меня и сказал об этом Государю, который при следующем моем докладе, прежде чем я спросил Его разрешения, прямо сказал мне в шутливом тоне: "Я командирую Вас в Париж к Вашему портному и прошу Вас не отговариваться недосугом, потому что через месяц опять начнется Ваша ужасная думская работа. Как только Вы ее выдерживаете!"
      Через три дня мы втроем с женою и моей сестрою в самом благодушном настроении выехали заграницу.
      При прощании со мною Столыпин опять не обмолвился ни одним словом о том, что замышлялось против меня, а Кривошеин приехал даже на вокзал проводить меня.
      {424} В Берлине мы узнали, что во Франции разразилась железнодорожная забастовка и поезда с Востока доходят только до Льежа.
      Каким путем можно было добраться оттуда до Парижа, мне было совершенно неизвестно, я мы поехали: дальше из Берлина просто наугад, вместо того, чтобы задержаться в Берлине, как нам советовали сделать это те, кто пришел встретить нас на Фридрихштрассе.