Настал день рассмотрения вопроса в Общем Собрании Думы, - 23-е июня, и повторилась с фотографическою точностью та же картина, какая была и в бюджетной комиссии. Князь Львов произнес, разумеется, оппозиционную речь, в которой ничего не сказал по поводу представления правительства, а громил только последнее за всю его политику, доведшую страну до голода, говорил о невозможности учредить его проект об отпуск 50-ти миллионов, хотя и сам признавал, что потребуется гораздо больше, и только с большою ирониею отозвался на желание правительства, получить "еще какое-то право изыскивать средства на покрытие такого расхода, как будто у него, при малейшей доброй воле, нет средств в двухмиллиардном бюджете".
      Два раза выступал я на трибуне, каждый раз под возгласы "в отставку" при начале, и "а все-таки в отставку" при конце моих объяснений и ничего, разумеется, не добился. Меня и тут никто не хотел слушать, и только многие члены Думы с усмешкою поглядывали на меня с их мест, не прерывая меня, правда, какими-либо возгласами.
      С таким решением первого и единственного рассмотренного при моем участии дела в Думе пришлось мне покинуть ее стены, и нимало было разговоров по этому поводу среди Министров в ближайшем заседании Совета Министров, вечером того же или следующего дня. Большинство Министров, имевших хороший опыт в разрешении денежных дел, конечно, прекрасно понимало всю нелепость принятого решения, и многие решительно поддерживали меня в моем заявлении о необходимости апеллировать к Государственному Совету о внесении поправок в принятое решение, с тем, чтобы можно было исправить его в порядке соглашения с Думою.
      Мы просили даже {193} Горемыкина переговорить об этом с председателем Государственного Совета и узнать, насколько мы можем рассчитывать на его поддержку.
      Но Горемыкин проявил и тут свойственное ему равнодушие. "Я прекрасно понимаю всю нелепость принятого решения, но положительно отказываюсь от всякой попытки исправить его и совершенно уверен в том, что и Государственный Совет нам не поможет и не потому, что мы неправы, а потому, что он не захочет на первых же порах вступать в конфликт с Думою. А Вас сказал он, обращаясь ко мне, - я особенно прошу не придавать этому делу никакого значения. Все равно Дума не желает с нами работать, и мы должны поступать как требует польза дела, то есть отпустить 15 миллионов, разумеется, не затрагивая никаких остатков, которых теперь еще и быть не может, внести немедленно новое представление об отпуске сумм и не закрывать глаз на то, что никакие основания правильного ведения дела все равно не приложимы, а на то, что говорят про нас и как оскорбляют нас, - об этом теперь бесполезно рассуждать".
      На другой день мы попробовали, было, проехать вместе со Столыпиным к Горемыкину, чтобы разубедить его в невозможности оставить дело в таком положении, даже без всякой попытки на его исправление, но из этого решительно ничего не вышло, и только он согласился на то, чтобы Столыпин попробовал переговорить с председателем Думы Муромцевым, чего я не советовал делать, понимая, что у него нет ни желания, ни даже возможности влиять на пересмотр принятого решения. Столыпин, тем не менее, съездил к Муромцеву или говорил с ним по телефону, но в тот же день известил меня, что из этого ничего не вышло и приходится видимо махнуть рукою на всякую возможность какой-либо работы с Думою.
      Расчет мой на Государственной Совет оказался также совершенно напрасным и правым оказался Горемыкин. И председатель и значительное большинство членов, конечно, давало себе ясный отчет в том, что решение Думы безобразно, но все они открыто заявили в частной беседе, что входить в конфликт с Думою не стоит и лучше просто утвердить ее заключение, несмотря на всю его нелогичность, и ждать иного повода для более подходящего конфликта.
      Его на самом деле, не оказалось уже по тому одному, что Государственному Совету не пришлось до роспуска Думы встретиться еще ни с одним из решений, вынесенных Думою по рассмотренным ею делам.
      {194}
      ГЛАВА II.
      Искание выхода из создавшегося положения. - Вопрос о роспуске Думы. Д. Ф. Трепов и Барон Фредерикс. - Беседа Государя со мною о проекте образования министерства с преобладанием кадетских деятелей. - Мысли Барона Фредерикса об обращении Государя к народным представителям. - Проект Столыпина об образовании министерства с привлечением общественных деятелей. - Назначение Столыпина Председателем Совета Министров и роспуск первой Государственной Думы.
      В течение остающихся двух недель наши заседания в Совете Министров были немногочисленны и непродолжительны по времени. Мы обменивались, главным образом, впечатлениями и осведомленностью о том, что делалось в стране, под влиянием все разгоравшегося настроения в Думе, и я должен сказать, что у всех было ясное убеждение в том, что роспуск Думы становится день ото дня делом все большей и большей неизбежности, но прямого обсуждения вопроса в нашей среде, по крайней мере, в виде ясно поставленного вопроса, не происходило. Горемыкин как-то неохотно реагировал нa заявления некоторых Министров и в особенности на наиболее близкого ему по прежней службе в Министерстве Внутренних Дел, за его время, Стишинского, - на то, что нечего больше ждать, ибо иначе может быть уже поздно. Он не выражал личного своего мнения, но давал ясно понять, что нужно ждать прямых указаний от Государя, который осведомляется им и Министром Внутренних Дел обо всем, что происходит.
      Гораздо боле определенно было это положение в глазах Министра Внутренних Дел Столыпина. Мы продолжали часто видеться с ним, все заседаний Совета, и каждый раз он {195} говорил мне, что роспуск надвигается, что в Государе он замечает часто очень нервное отношение, которое Горемыкин старается успокаивать постоянными ссылками на то, что ничего особенного не произойдет, но, по его впечатлению, он думает
      скорее, что Государю не нравится неясное положение, занятое правительством в этом жгучем вопросе, и его личное мнение сводится к тому, что Государь только и ждет, чтобы правительство заняло ясную позицию, и, в таком случае, в нем мы не встретим ни оппозиции, ни колебаний.
      При этом, ссылаясь на то, что он лично недостаточно знает Его характер и часто замечает, что Государь как-то уклоняется от прямого ответа на его вопросы, Столыпин все спрашивал меня, как ему вести себя в Царском Селе и следует ли ему брать на себя инициативу, или лучше действовать через Горемыкина. Я совсем не видел Государя за все это время вне моих обычных докладов по пятницам, а в тех случаях, когда мне приходилось бывать с очередными докладами, я ни разу не видел в нем ни малейших колебаний в оценке положения.
      Напротив того, не проходило ни одного раза без того, что Государь, после окончания очередного доклада, не наводил разговора на общее положение, и каждый раз Он неизменно говорил одно и то же, а именно, что все, что происходить в Думе, Его крайне удручает и приводить к убеждению, что так долго продолжаться не может, и Он все ожидает, когда выскажется Иван Лотгинович окончательно о том, на что нужно решиться, хотя - как Он прибавлял каждый раз, - выбора, что нужно делать, никакого нет, и речь идет только об одном - какой момент следует избрать для решения.
      На одном из моих докладов, не помню хорошо было ли это тотчас после решения Думы по продовольственному кредиту или непосредственно. перед заседанием, но когда уже было известно заключение двух думских комиссий, Государь сказал мне как-то, перед тем, что я вышел из Его кабинета: "здесь, Я слышу с разных сторон, что дело вовсе не так плохо, как может казаться по речам в Думе, и нужно только терпеливо ждать и не нервничать, так как Дума постепенно втянется в работу и сама увидит, что государственная машина не такая простая вещь, как это ей кажется на первых порах, но лично Я думаю, прибавил Он, - что в этой мысли много дилетантизма или даже, пожалуй, отголосков клубных разговоров, и сам Я смотрю совершенно иначе". Государь {196} не назвал мне ни одного имени, и я не мог ничего сказать Столыпину определенного, но советовал ему только поближе присмотреться к двум лицам Министру Двора Барону Фредериксу и дворцовому коменданту - Д. Ф. Трепову.
      Первый не имеет никакого понятия в государственных делах, Государь не советуется с ним ни о чем, но его личное благородство и преданность Государю настолько вне всяких сомнений, что Государь поневоле останавливает свое внимание на его словах, а Императрица доверяет ему больше, чем кому-либо из придворного окружения. Положение, занятое Треповым, - сказал я, - мне совершенно неясно, но ему Государь положительно доверяет, и в нем можно иметь либо деятельного пособника, либо скрытого, но опасного противника. Я сказал при этом Столыпину, что вскоре после открытия Думы вероятно это было 6-го мая, в день рождения Государя, - беседуя со мною в большом дворце, Трепов спросил меня, как отношусь я к идее Министерства, ответственного перед Думою и составленного из людей, пользующихся общественным доверием, и насколько я считаю возможным теперь, после открытия Думы, сохранить Министерство, зависящее исключительно от Монарха и Его воли.
      Я успел только сказать ему, что этот вопрос требует подробного разъяснения, и я готов дать ему его, если он как-нибудь встретится со мною в более подходящей обстановке, но предостерегаю его именно от того что в наших условиях этот вопрос особенно щекотлив, при двухпалатной системе, при своеобразном устройстве верхней палаты и в особенности при явно враждебном объему власти нашего Монарха оппозиционно настроенном большинстве нашей политической интеллигенции. Посмотревши мне в упор и не смущаясь тем, что кругом нас было не мало всякого рода, людей, Трепов сказал мне: "Вы полагаете, что ответственное министерство равносильно полному захвату власти и изъятию ее из рук Монарха, с претворением Его в простую декорацию". Я успел только сказать ему, что допускаю и гораздо большее, то есть замену Монархии совершенно иною формою государственного устройства, как мы должны были прекратить наш разговор, и он никогда больше не возобновлялся до самой смерти Трепова.
      Вскоре мне пришлось, однако, убедиться в том, что Трепов не оставил своей мысли, и она претворилась даже в некоторые действия с его стороны, но об этом речь впереди.
      {197} Столыпин сказал мне по поводу моего мнения, что с Бароном Фредериксом он уже пытался говорить, но у него такой сумбур в голове, что просто его понять нельзя, а с Треповым он непременно будет говорить и постарается выяснить какова его точка зрения на события дня, потому что ему также со всех сторон говорят, что он имеет бесспорное влияние на Государя и к его голосу Государь прислушивается более, нежели к чьему-либо из всего дворцового окружения.
      Приблизительно в ту же пору - между 15-м и 20-м числами июня, после одного из моих очередных докладов в Петергофе, Государь задержал маня после доклада, как это Он делал всегда, когда что-либо особенно занимало Его внимание и, протягивая сложенную пополам бумажку, сказал мне: "посмотрите на этот любопытный документ и скажите Мне откровенно Ваше мнение по поводу предлагаемого мне нового состава Министерства, взамен того, которое вызывает такое резкое отношение со стороны Государственной Думы". На мой вопрос кому принадлежит мысль о новом составе правительства, взамен так недавно образованного, Государь ответил мне только "конечно, не Горемыкину, а совсем посторонним людям, которые, быть может, несколько наивны в понимании государственных дел, но, конечно, добросовестно ищут выхода, из создавшегося трудного положения".
      Переданный мне Государем на просмотр список я тут же вернул Государю, записал его тотчас после возвращения домой, но он у меня не сохранялся и пропал вместе с теми немногими бумагами, которыми я так дорожил до самого моего отъезда из России. Я мог поэтому запамятовать что-либо в деталях, но хорошо помню главные части этого списка.
      На левой стороны бумажки стояли названия должностей, а на правой, против них, фамилии кандидата. - Против должности Председателя Совета Министров была написана фамилия - Муромцев; против Министра Внутренних Дел - Милюков или Петрункевич; против Министра Юстиции - Набоков или Кузьмин-Караваев; против должностей Министров Военного, Морского и Императорского Двора - слова: по усмотрению Его Величества; против Министра: Иностранных Дел - Милюков или А. П. Извольский; против Министра Финансов - Герценштейн; против Министра Земледелия - В. Н. Львов; против Государственного Контролера - Д. Н. Шипов. Прочих министров моя память не удерживает.
      Когда я внимательно прочитал этот список и был, {198} видимо, взволнован, Государь сказал мне тоном наружно совершенно спокойным: "Я очень прошу Вас высказать Мне Ваше мнение с Вашею обычною откровенностью и не стесняясь ни выражениями, ни Вашими мыслями, прошу Вас только никому не говорить о том, что Вам известно".
      Я дал, конечно, мое слово свято исполнить Его желание, сказавши, что очевидно, и Совет Министров не должен знать ничего и получил подтверждение словами: "именно это Я и разумею".
      Насколько я умел в минуту охватившего меня волнения изложить мои мысли в связном порядке, я спросил Государя понимает ли Он, что принятием этого или иного списка министров, но принадлежащих к той же политической группировке, к которой принадлежали, за малыми изъятиями, все намеченные кандидаты, Государь передает этой части так называемого общественного мнения всю полноту исполнительной власти в стране, и Он сам остается без всякой власти и без всякой возможности влиять на ход дел в стране, каковы бы ни были те меры, которые предложит такая исполнительная власть.
      Уволить этих министров Он фактически уже не может потому, что лично Он без того, что принято называть Государственным переворотом, более не может распоряжаться через голову правительства исполнительными органами, которые, конечно, тотчас же будут подобраны из элементов угодных этому правительству, а встать в открытый конфликт с последним равносильно полной сдаче всей Своей власти и не только превращению всего нашего государственного строя в монархию даже не Английского типа, но и неизбежному коренному изменению всего строя, со всеми последствиями, размеров и форм которых никто ни предвидеть, ни учесть на может.
      Я старался как умел показать на примерах в какие проявления неизбежно выльется такая перемена после всего, что только что пережила и теперь переживает Россия, и остановился особенно подробно на той мысли, что передача власти самим Государем в руки одной, резко выраженной, политической партии, тотчас после того, что Им же только что утверждены основные законы Государства, построенные на иных принципах, и при этом под давлением явно революционных требований, проникнутых нескрываемым стремлением к коренной ломке нового уклада жизни, - чрезвычайно опасна, в особенности, когда становится вопрос о передаче власти в руки людей, совершенно неведомых {199} Государю и, конечно, проникнутых не теми идеями, которые отвечают Его взглядам на объем власти Монарха,
      Внимательно слушая меня Государь спросил меня: "что же нужно делать, чтобы положить предел тому, что творится в Думе, и направить ее работу на мирный путь". Я дал ему такой ответ, приводимый мною здесь в самом сжатом виде, но с точным воспроизведением основных моих мыслей:
      Политическая партия, из которой неведомый мне автор предполагает сформировать новое правительство, жестоко заблуждается, думая, что, ставши у власти эта группа поведет работу законодательства хотя бы по выработанной ею программе, даже если бы она была одобрена Государем. Эта группа в своем стремлении захватить власть слишком много наобещала крайним левым элементам и слишком явно попала уже в зависимость от них, чтобы удержаться на поверхности.
      Она сама будет сметена этими элементами, и я не вижу на чем и где можно остановиться. Я вижу без всяких прикрас надвигающийся призрак революции и коронную ломку всего нашего государственного строя. Если Государь разделяет мои опасения, то не остается ничего иного, как готовиться к роспуску Думы и к неизбежному также пересмотру избирательного закона 11-го декабря, наводнившему Думу массою крестьянства и низшей земской интеллигенции, а до того подумать о том, - нельзя ли лучше организовать само правительство по выбору самого Государя, удалить из него элементы, явно не сочувствующие новому строю, привлечь взамен их другие, более приемлемые для общественного мнения, и постараться внести больше порядка и законности на местах - без громких лозунгов, в то же время не отступать перед борьбою с явным насильственным захватом власти, безразлично, помощью ли Думского давления заранее рассчитанного на осаду власти или помощью ярко окрашенного еще более враждебным настроением к существующей царской власти крайних, чисто революционных, элементов. Мои последние слова были: "Мы не выросли еще до однопалатной конституционной монархии чисто парламентского образца, и моя обязанность предостеречь вас, Государь, от такого нового эксперимента, от которого, пожалуй, уже и не будет больше возврата назад".
      Государь долго стоял молча передо мною, потом подал мне руку, крепко пожал мою и отпустил меня словами, которые я хорошо помню и сейчас: "Многое из того, что Вы сказали мне, я давно пережил и перестрадал. Я люблю слушать {200} разные мнения и не отвергаю сразу того, что Мне говорят, хотя бы Мне было очень больно слышать суждения, разбивающие лучшие мечты всей моей жизни, но верьте Мне, что я не приму решения, с которым не мирится моя совесть и, конечно, взвешу каждую мысль, которую Вы мне высказали, и скажу Вам на что Я решусь. До этой же поры не верьте, если Вам скажут, что Я уже сделал этот скачок в неизвестное".
      Не мало было мое удивление, когда в тот же день, около трех часов, едва я успел вернуться к себе на дачу, ко мне приехал брат Дворцового коменданта Д. Ф. Трепова - А. Ф. Трепов, впоследствии Министр Путей Сообщения и, на короткие время, Председатель Совета Министров, и обратился ко мне с сообщением, что ему точно известно, что его брат недавно представил Государю список нового состава министерства из представителей кадетской партии, и он чрезвычайно опасается, что при его настойчивости и том доверии, которым он пользуется у Государя, этот "безумный", по его выражению, проект должен проскочить под сурдинку, если кто-либо вовремя не раскроет глаза Государю на всю катастрофическую опасность такой затеи. Он просил меня взять на себя труд разъяснить Государю всю недопустимость этой меры и удержать, если только это нe поздно, Россию на краю гибели, в которую ее ведут невежественные люди, "привыкшие командовать эскадроном, но не имеющие ни малейшего понятия о государственных делах".
      Связанный словом, данным Государю, я ничего не сказал Трепову из того, что только что узнал, и советовал ему переговорить с Горемыкиным и Столыпиным, до которых это дело касается прежде всего, а затем постараться повлиять на его собственного брата, если тот на самом деле затеял эту опасную игру. Его ответ был весьма прост и откровенен. Про Горемыкина он сказал мне: "Я прямо от него, но что Вы хотите с ним поделать, у него один ответ - все это чепуха, и никогда Государь не решится на такую меру, а если и решится, то все равно из этого ничего не выйдет. "К Столыпину я не решусь обращаться потому, что далеко не уверен в том, что он не участвовал во всей этой комбинации". "С моим братом я должен был просто порвать отношения потому, что он или сошел с ума, или просто попал в руки людей, утративших всякий человеческий смысл потому, что на все мои аргументации он твердит одно - "вое пропало и нужно спасать Государя и династию от неизбежной катастрофы, как будто сам он не толкает ее прямо в катастрофу".
      {201} Я обещал Трепову попытаться разъяснить Государю этот вопрос на будущей неделе, если только не будет слишком поздно, но наотрез отказался просить экстренной аудиенции, минуя Председателя Совета Министров. Через четыре дня Трепов снова приехал ко мне и оказал, что брат вызвал его в Петергоф, был очень мрачен и сказал ему, что по его впечатлению его проект не имел успеха, хотя Государь с ним о нем более не заговаривал, но от окружения Столыпина он слышал, что вся комбинация канула в вечность, так как все более и более назревает роспуск Думы.
      На следующем моем всеподданнейшем докладе Государь встретил меня, как только я вошел, словами: "То, что так смутило Вас прошлую пятницу, не должно больше тревожить Вас. Я могу сказать Вам теперь с полным спокойствием, что я никогда не имел в виду пускаться в неизвестную для меня даль, которую Мне советовали испробовать. Я не сказал этого тем, кто предложил Мне эту мысль, конечно, с наилучшими намерениями, но не вполне оценивая, по их неопытности, всей неопытности, и хотел проверить Свои соответственные мысли, спросивши тех, кому Я доверяю, и могу теперь сказать Вам, что то, что Вы мне сказали, - сказали также почти все с кем Я говорил за это время, и теперь у Меня нет более никаких колебаний, да их и не было на самом деле, потому что Я не имею права отказаться от того, что Мне завещано моими предками и что Я должен передать в сохранности Моему сыну".
      Государь не обмолвился мне ни одним словом о том, с кем говорил Он, кроме меня, но я думаю и сейчас, как думал и в ту пору, что у Него не было на самом деле ясно созревшей мысли допустить переход власти в руки кадетского министерства, и мысль об этом была Ему навязана извне и представлена ему через Генерала Трепова.
      Со мною Столыпин об этом не говорил ни тогда, ни после, и я отвергаю целиком предположение о том, что и Столыпин был сам не прочь допустить такое Министерство, видя какой оборот принимают события. Со мною он ни разу не заговаривал на эту тему, и я думаю, - хотя и не могу подтвердить моего мнения какими-либо фактическими ссылками, - что наибольшее, о чем он думал, сводилось к мысли об образовании так называемого "министерства общественного доверия" с ним самим во главе, о чем он несколько времени спустя после роспуска Думы вел {202} со мною совершению определенную беседу. Об этом я говорю вслед за сим.
      Уже много лет спустя, в беженстве, благодаря любезности С. Е. Крыжановского, мне пришлось познакомиться с записками Д. Н. Шипова, в которых видное место отведено эпизоду, с его личным участием, в переговорах о вступлении его и некоторых видных общественных деятелей того времени в составе правительства, а также и со статьями Милюкова" посвященными тому же эпизоду.
      Поставивши себе задачею говорить в моих воспоминаниях только о том, что мне известно по личному моему участию в событиях пережитого мною времени, - я не могу входить в обсуждение того, что приписывается покойному Столыпину или его личному честолюбию его политическими противниками, но считаю только своим долгом решительно отвергнуть какую-либо мысль о том, что его личная роль играла в этом случае решающее значение, и что идея министерства из общественных деятелей была оставлена им только потому, что эти деятели не согласились идти под его руководящую роль в том правительстве, в состав которого он их звал.
      Можно быть какого угодно мнения о политической личности Столыпина, об устойчивости его взглядов и даже о наличии у него точно установленной и глубоко продуманней программы, но ставить личное честолюбие во главу угла его деятельности и отвергать мысль о том, что им не руководило стремление к ограждению интересов государства и к предотвращению его крушения, - это совершенно несправедливо, ибо вся его деятельность служит самым неопровержимым аргументом против такой личной политики.
      Столыпин был далеко не один, кому улыбалась вту пору идея министерства из "людей, облеченных общественным доверием". Он видел неудачный состав министерства, к которому сам принадлежал. Он разделял мнение многих о том, что привлечение людей иного состава в аппарат центрального правительства может отчасти удовлетворить общественное мнение и примирить его с правительством. Он считал, что среди выдающихся представителей нашей "общественной интеллигенции" нет недостатка в людях, готовых пойти на страдный путь служения родине в рядах правительства и способных отрешиться от своей партийной политической окраски и кружковской организации, и он честно и охотно готов был протянуть им руку и звал их на путь {203} совместной работы.
      Но передать всю власть в руки одних оппозиционных элементов, в особенности в пору ясно выраженного стремления их захватить власть, а, затем идти к несомненному государственному перевороту и коренной ломке только что созданных основных законов, - не могло никогда входить в его голову, и не с такою целью вел он переговоры с общественными деятелями, если даже он и вел их на самом деле так, как говорит о нем и пишет в своих воспоминаниях Д. Н. Шипов.
      Я повторяю, однако, что со мною никто не вел об этом никаких разговоров, и до самого роспуска Думы я находился не только в полном неведении каких-либо предположений по этому поводу, но был, напротив того, в каждом заседании Совета Министров постоянным свидетелем самых решительных заявлений со стороны Столыпина о том, что вся тактика думских заправил есть прямой поход на власть во имя захвата ее и коренной ломки, нашего государственного строя.
      Нужно не знать бесспорного личного благородства Столыпина, чтобы допустить мысль о том, что он находил возможным передать власть партии народной свободы, лишь бы сам он оставался во главе правительства, как будто он не понимал простой истины, что сам он попадал в плен организованной партии, которую сам же обвинял в нескрываемом стремлении только к власти, и даже больше того - к уничтожению монархии.
      Наши встречи с Столыпиным в конце мая становились все более и более частыми по мере того, что настроение в Думе поднималось все выше и выше. Не раз он показывал мне в эту пору наиболее существенные из донесений губернаторов и нисколько не скрывал, что необходимость роспуска Думы становится все более и более неотложной. На мое замечание, что при таком его взгляде, для меня непонятно, почему же все правительство не приходит к определенному решению, и какова же роль так называемого объединенного правительства, ответственного перед Монархом, когда в такую тревожную пору все мы стоим совершенно в стороне от решения, несмотря на то, что Государь не мне одному ясно говорит о том, что Он ждет решения Его министров.
      Ответ Столыпина был такой: "Я не раз говорил Горемыкину буквально то же самое, что говорите Вы, но у него преоригинальный способ мышления; он просто не признает никакого единого правительства и говорит, что все правительство в одном Царе, и что Он скажет, то и будет нами исполнено, а пока от Него нет ясного указания, мы должны ждать и терпеть".
      От себя {204} Столыпин оказал мне только: "теперь нам недолго ждать, так как я твердо решил доложить Государю на этих же днях, что так дольше нельзя продолжать, если мы не хотим, чтобы нас окончательно не захлестнула революционная волна, идущая на этот раз не из подполья, а совершенно скрыто из Думы, под лозунгом народной воли, и если Государь не разделить моего взгляда, то я буду просить Его сложить с меня непосильную при таком колеблющемся настроении ответственность".
      На мой вопрос рассчитывает ли он провести роспуск без особых потрясений и волнений и как смотрит он на возможность поддержать порядок в провинции, он ответил совершенно спокойным тоном, что за Петербург и Москву он совершенно уверен, но думает, что и в губерниях не произойдет ничего особенного, тем более, что из самой Думы до него доходят голоса, что немало количество людей начинает там понимать, какую опасную игру затеяли народные представители, и в числе главарей даже кадетской партии есть такие, которые далеко не прочь от того, чтобы их распустили, так как они начинают понимать, что разбуженный ими зверь может и их самих смять в нужную минуту.
      Он просил меня только не говорить никому о его взгляде на положение и, расставаясь, спросил, может ли он рассчитывать на мою помощь, если на его долю выпадет тяжкая доля нести и далее ответственность за дело. Из его слов я не мог вывести заключения о том, был ли уже с ним какой-либо разговор по этому поводу и ответил ему только, что попавши на страду не по моей воле, я не намерен дезертировать по моей инициативе, но буду очень счастлив, если ему или иному преемнику Горемыкина покажется, что для новых песен нужны новые люди, а не те, которые привыкли к иным условиям деятельности.
      После такого моего ответа Столыпин спросил меня, может ли он говорить со мною вполне откровенно и надеяться на то, что вся наша беседа останется строго между нами, тем более, что она может и вовсе не иметь практического значения, и ему было бы совершению нежелательно, чтобы у кого-либо сложилось представление о том, что он ведет какую-либо личную политику или строить свои предположения на которые он никем не уполномочен.
      Я ответил ему, что самое обращение ко мне, не вполне мне понятно. Если он мне доверяет, то в этом доверии он сам {205} найдет ответ на собственный вопрос, если же полного доверия нет, то простое мое обещание мало поможет делу. Он сказал мне, что я совершенно прав, и ему не следовало ставить мне такого вопроса, который может даже представиться мне обидным, и просить меня извинить его за его неуместность.
      После такого вступления Столыпин сказал мне, что, не будучи посвящен во все петербургские течения, он встречается за последнее время с целым рядом заявлений, по-видимому, находящие себе сочувственный отклик и в Царском Селе о том, что вина в ненормальном отношении между правительством и Думою лежит главным образом на самом составе Правительства, совершенно чуждом общественным настроениям, не считающимся с ними и даже, отчасти, непосредственно враждебным им.
      Ему указывают со всех сторон, что личность Горемыкина, как Председателя Совета Министров, встречает решительно везде самое недвусмысленное осуждение. Ему никто не верит, ибо все знают его величайший индеферентизм и даже цинизм, его угодливость всякому заявлению Государя и нескрываемое им самим отношение к Его власти, как непререкаемому для него закону, устраняющему самое право его, как первого Министра, в чем бы то же было, противоречит Его воле, а тем более ставить Его перед необходимостью считаться с определенным взглядом Совета и входить в недопустимый конфликт с ним.