И щемящее беспокойство охватило Гришу. «Где же папаня?» Гриша пооглядывался, и вдруг с глухим шумом метнулась за печку носатая тень. У Гриши от испуга екнуло сердце. Он боялся пошевелиться, но, собравшись с духом, неумело перекрестился и тихонько спустился с нар, открыл топку, и зимовье осветилось. Гриша поглядел за печку. «Бродень упал», – догадался он. И стал обуваться.

За дверью послышались шаги, скрипнула дверь, обдало холодом, на пороге появился отец.

– Не спишь? – спросил он сына, хотя и видел, что Гриша заглядывает за печку и вид у него смущенный.

– Хорошо ты придумал, Григорий, с лыжами. Теперь снег не набивается под пятку на лыже.

– Это не я, дед Витоха…

– Да ты что? Не проснулся еще? Голос не твой.

– Мой. Далеконько бегал?

– Теперь твой. Вот чаги принес на чай, – выложил Анисим на стол березовый гриб, похожий на вывернутую губу. – Объезжал лыжи, тебя вспоминал…

– Да не я придумал, – продолжал оправдываться Гриша. – Еще тот раз, когда дед Витоха выносил лыжи, кожанки на его лыжах были на подследниках, вот я тебе и сказал, чтобы ты выкроил из голенищ такие же.

– Ну, глазастый ты, однако, па-ря, – подражая рыбакам, протянул слова Анисим. – Однако надо умываться да чай пить.

Анисим подождал, пока забулькает котелок.

– Брюхо греть будем да сбегаем на отстой, – Анисим прихватил рукавичкой шипящий котелок, вынул его из печи.

Гриша не любил теплой водой умываться. Он вышел с котелком за дверь, кинул в него снега, умылся, вытер лицо подолом рубахи, сунул голову в притвор двери.

– Папань, кинь шапку!

И с котелком в руке побежал на речку, принес воды, поставил через порог котелок.

– Ставь на чай, я белку кормить…

Рассвет уже тек с гор, стелился сиренево под деревья. Гриша подживил ночной костер и вынес из-под разлапистой пихты клетку с белкой. Белка уже обвыкла и брала из рук орешки. Но когда Гриша попытался в приоткрытую дверку дотянуться до нее и погладить, белка вздыбила спинку и зафышкала.

Искры от костра бледнели, взметнувшись, и, не доставая веток, таяли и пропадали.

– Как же тебя назвать, хавронья зубастая? – спросил Гриша белку.

– Гриша, ты где застрял? – позвал в приоткрытую дверь Анисим.

– Иду, папань. – Гриша поставил на место клетку и бегом в зимовье. – Папань, нехорошо получается, живет с нами белка, а звать не знаем как…

– Окрестим. Кланька будет, – не раздумывал Анисим. – Давай присаживайся.

– А может, это он, тогда Клань.

– Пусть Клань.

– Таких имен не бывает у людей.

– Она же не людь, – засмеялся Анисим. – Называй сам… Как бы ты хотел?

– Первомай! – обрадовался подвернувшемуся слову Гриша.

– Я пукну, ты поймай, – срифмовал Анисим.

Гриша захохотал.

– Ну как тогда? – отдышавшись, спросил он.

– Как, как… Зорька?

– Что, она корова?

– Верно, – согласился Анисим. – А если просто, – поискал глазами вокруг Анисим. – Ветка! И со смыслом, и выговаривать легко.

– Ветка? Ветка! А что, папань, звучит и от тайги что-то есть, а вот… на одних орехах Ветка замрет. Давал рыбу – не ест…

– Она же не кошка, не по зубам ей, гриб бы…

– А где их взять, грибы?

– Пусть сама находит.

– Ага, выпусти, только и видел…

Анисим дожевал сухарь, заел рыбьим холодцом из берестяного чумашка. Встал из-за стола. Снял с гвоздя ружье. Гриша сразу отставил кружку.

– Да не торопись, жуй как следует, потом кинешь в котомку котелок, кружки… – И, пригнувшись, шагнул через порог.

Гриша скорехонько выплеснул под стол воду из котелка, сбросил в котомку кружки, шапку в охапку – и за дверь.

– Да тут я, – сказал Анисим, настраивая капкан. – Не знаю, брать или не брать…

– Бери, папань, давай я понесу.

– Не в этом дело. Дед Витоха упреждал побелить капкан. С вечера бы, теперь когда возиться с побелкой. А ладно, поставим небеленый, – махнул рукой Анисим и перекинул капкан через плечо, капкан звякнул и затих.

– Огрызается еще!

– Злой. В самый раз на волка. – Гриша уже стоял на лыжах с шапкой в руке.

Анисим, не торопясь, вдел одну ногу в крепления, пошевелил из стороны в сторону, как бы проверяя надежность его, другую… Потоптался на лыжах.

– Боишься, папань, разнесут…

– Э-эх! – Анисим неожиданно резво взял с места под спуск к речке.

– Берегись! – крикнул Гриша, выправляя лыжи на след отца. С разбегу лыжи не ходко пошуршали на спуске, а на пологом месте застопорились – не было наката, тянули ногу. И идти на лыжах пришлось так, как ходят в валенках не по ноге.

Впереди маячила спина отца, и Гриша решил срезать углы, чтобы догнать его. С силой отталкиваясь палкой, он стал выправлять на речку, но палка протыкала глубокий снег, застревала, одергивая Гришу. Приходилось притормаживать, чтобы выручить палку. А отец все отдалялся. Наконец, Гриша выбрался из снежного плена, выехал на лед, и сразу загрызло лыжи.

За ночь наледь взялась коркой, а сверху ее словно посыпали крупной солью. «Режу лыжи», – пожалел Гриша и снова вернулся на берег на след отца. И что было духу пустился догонять его.

– Ты чего, сын, мечешься? – спросил Анисим, не оборачиваясь.

– А ты видел, папань, следы?

– Заячьи? Следов много. Ты про какие?

– Соболь нарисовал – вот…

– Мышкует, – добавляя ходу, определил Анисим.

– Была бы собака, – приноравливаясь к шагу отца, крикнул Гриша.

Анисим приостановился.

– В таком снегу собаке делать нечего… Кулемку бы здесь поставить, – показал Анисим под напуск берега, куда нырнул след. – Наш бы зверек был.

– Давай сделаем, – сразу вдохновился Гриша.

– А когда? Настроились на волка. – И Анисим пошел дальше.

Под лыжи ложился неустойчиво призрачный зыбкий сумрак, и неплотный затемненный от леса снег как бы оползал, надвигаясь навстречу.

– Папань, а если забраться во-о-н на ту гору. Видишь впереди как блестит?

– Ну и что?

– С самой макушки сигануть, а?

Анисим остановился, разморозил в руке с усов настрогавшиеся сосульки, посмотрел на дымившуюся сизой изморозью гору.

– Если с той вершины да с разбега на наших конях, дак на другой склон через падь перемахнешь. И подкатишь к самому крыльцу нашего барака.

– Маманя встретит, Сашка, Маша… – обрадовался Гриша.

– Соскучился? – обернувшись, спросил Анисим.

Гриша покивал.

– Я тоже, – признался Анисим и было снова тронулся идти, но Гриша спросил:

– А разве нам в эту сторону домой? Мы же спускались вон с той горы, – развернувшись на свой след, показал Гриша. – Речку-то мы не переходили…

– Правильно, она справа осталась.

– А теперь как выходить, своим следом?..

– Можно и по речке, выведет, думаю, к жилью, – Анисим пошел, но опять задержал ход. – Как ты мыслишь, Григорий? Побежим по речке или ломить через хребты будем?

– По речке. Посмотрим места.

– А ну как петлять начнет?..

– Костры палить будем, папань.

– Костры потребуют топора и хребта, а так окочуришься.

– Окочуришься, – согласился Гриша, пряча озябшую руку в рукавичку с рваным напалком за пазуху.

Перед восходом солнца всегда поджимает мороз, Гриша дунул – гудит. Лыжи уже обкатались, податливее стали, не тянут ногу, слышно только шипение, словно ступают в горячий снег. Серенькая с черной головкой пичужка увязалась и тенькает в след, перелетая с ветки на ветку, словно отговаривает идти дальше.

В изгибе излучины Анисим вдруг остановился. И Гриша наехал на его лыжу. Анисим полуобернулся, приставив палец к губам, и показал на склонившуюся березу над речкой.

В холодных лучах солнца на заснеженной березе, словно засахаренные, сидели птицы. Анисим снял ружье и передал Грише. Гриша не дыша взял. Но рябчики, как видно, и не собирались улетать. Только один на самой макушке проявлял беспокойство, крутил во все стороны головой.

– Снять? – тихо спросил Гриша.

– С подходом, – так же тихо ответил Анисим.

Только Гриша сошел с лыжни и сделал несколько шагов, как птицы фыркнули с березы и разлетелись в разные стороны.

– Говорил, – опустил ружье Гриша, – надо было с места стрелять.

– Пусть жируют, – подбадривающе сказал Анисим, – на обратном пути подберем.

Гриша все еще высматривал, куда же делись птицы. Он увидел на взгорке рябины без листьев и снега. Гроздья ягод светились. «Интересно, почему рябчики сидели на березе, а не на ягодах?» – хотел спросить отца, но тот уже заходил в изгиб излучины, и Гриша поспешил за ним.

Перед самым отстоем Гриша настиг Анисима. Здесь наледь наморозилась террасой, и Анисим, как по ступенькам, поднимался на плесо. Гриша спустился на речку, лыжи на льду его подернули, и он упал навзничь, слетела шапка. Гриша снял лыжи, подобрал шапку и понес их в руках. После лыж ноги казались воздушно-легкими. Гриша взбежал на террасу, ступил на снег и почувствовал хлябь, вернулся на лед, обчистил бродни рукавичкой. Надел лыжи.

Анисим у прижима что-то рассматривал, и Гриша бегом к нему. На льду валялись кустистые изюбриные рога. Снег вокруг был сбит и окровавлен.

– Зарезали?!. Раздербанили!.. – Гриша окинул взглядом побоище. – Вот это да! Папань, смотри, – подергал за рукав отца Гриша, когда тот собирался пересечь речку к отстою, и показал на сухостоину. – Кошка сидит?!

Анисим вскинул глаза.

– Откуда кошке взяться – соболь! – И, не спуская глаз со зверька, пошел к дереву, Гриша за ним. Соболь сидел на вершине сухостоины.

– Смотрит и не убегает…

– Тяжелый он, – определил сразу Анисим. – Ишь, как его расперло – на дармовщину. Дорвался до волчьего стола, – говорил Анисим, не спуская глаз со зверька.

Зверек фышкнул угрожающе, поднял заднюю ножку и брызнул струйкой с едким запахом.

– Ах ты, охальник, вот я тебя, – протянул Анисим руку за ружьем, но задержал. – Может, ты сам, Гриша?..

– Давай, папань! Уйдет!

Охнувший выстрел разорвал голубой настоянный на снегах воздух, и дерево заволокло грязноватой дымкой. Гриша услышал, как зверек падал, когтями царапая дерево.

Анисим поднял за хвост серебристо-черного с оскаленным беззубым ртом соболя. Мех зверька на солнце сверкал, искрился серебряной чернью.

– Ясно, почему он не ушел, так я и думал, – взвешивая на руке соболя, сказал Анисим. – Объелся. А вот его и дом, – склонился Анисим к дуплу. Сунул нос и Гриша.

– Воняет, – Гриша сунул в дупло руку. – Теплое еще, – вынул он горсть гнилушек.

Анисим осмотрел берег.

– Волки с этой стороны выгоняют зверя на лед, – сказал он, вернувшись. – Зверь тут и попадает в пасть.

– Может быть, волки где-нибудь рядом, – притушил голос Гриша. – Объелись и валяются… Нагрянуть бы…

– В плен, что ли, взять… – рассмеялся Анисим и закинул в мешок соболя. – Раньше за такого зверька коня купец давал да в придачу муки, сколько увезешь.

Анисим размотал стальной тросик на капкане и стал примеряться, где капкан ставить.

– Папань, можно поставить вот здесь, за валежиной, и привязать за сук. Перемахнет… хоп – и наш…

– Погоди маленько, Григорий. Потаск надо – хорошую жердь. – Анисим вырубил жердь, привязал тросик и все еще топтался около волчьей тропы.

– Ставь, папань, завтра прибежим посмотрим, – торопил отца Гриша.

Как Анисим ни старался замаскировать капкан, он присыпал его снегом, но все равно черновина дуг проглядывала.

– Ночью-то кто увидит, – посомневался Гриша.

– Увидит, – вздохнул Анисим, – в том-то и дело увидит. Свежесломанная ветка настораживает зверя…

– Известку завтра же принесем, побелим, – решает Гриша.

– Хорошо, – соглашается Анисим, заряжая капкан. Отступая от тропы, заметает веткой свой след. – Сходим еще вверх по речке, посмотрим, что там творится, – предлагает он.

– Пошли, папань, – соглашается Гриша и тут спохватывается, – а что, если оставить тушку соболя для привады волкам?

– Нужна им эта вонючка, – бросил на ходу Анисим, – как же будут они ее исти. Сколько знаю: ни соболь, ни хорек на приваду не идут.

– Брезгуют они, что ли?

– Брезгуют.

– Волки-то?

– А что волк? Чистоплотный зверь. Росомаха – та на падаль кидается. А этот зверь знает себе цену.

– Важнее медведя?

Гриша любит сравнения.

– Может, и не важнее, а уважения достоин. Гриша, глянь-ка!

Он поднял голову: перед ним голая скала. Слоеный обдутый камень венчали рослые заснеженные ели. И от этой скалы кругом под прямым углом речка поворачивала вправо.

– Видал, какие выкрутасы речка делает, – заглянул за поворот Анисим.

– Может, тут водораздел, – предположил Гриша.

– Я уж сомневаться стал, Шанталык ли?

– Интересно, что за тем поворотом? – не слыша отца, любопытствовал Гриша. – Может, откроется даль.

– А где у нас солнце? – спохватился Анисим. Повертел головой. Солнца не было. – Может, в другой раз досмотрим, а, сын?

По накатанной лыжне да по течению речки ходко шли лыжи, податливо получалось. Но все равно к зимовью возвернулись в сумерках. Анисим приставил к стенке лыжи, взял топор и пошел воду добывать. Гриша – дрова носить, печь топить. И только склонился он к топке поджечь лучину, а из печки вой. Гриша припал духом. Волк. Это его вой.

Гриша выскочил из зимовья и припустил к речке. Анисим уже шел навстречу с полным котелком.

– Папань, – крикнул Гриша, – взвыл!..

– Пусть поет, – спокойно сказал Анисим.

– Да сидит!.. В капкане…

– В неволе не поют, – обошел Анисим Гришу.

– Послушал бы… Через печку слыхать…

– Послушаем. Чего взъерошился? А еще бывалый человек, горячишься.

– Да я так, – умерил пыл Гриша. – Давай котелок.

Анисим подал, переложил топор в правую руку, и они гуськом узкой тропинкой поднялись к зимовью. Пока Анисим на своем численнике отмечал прожитый день, Гриша растопил печку и все прислушивался к трубе.

– Слушай не слушай, Григорий, а раз печка гудит, горячий воздух не впускает звуки, скорее, отталкивает, и тут уж ничего не услышишь.

– Ведь было же слышно.

– А я про что, остынет печка и слушай. Мы дак раньше на печную трубу ставили граммофон, направляли раструбом в нужную сторону, и, пожалуйста, слыхать, как чихает зверь.

– Скажешь тоже, папань. Граммофон-то где брали?

– Сами делали. Из бересты раструб загнешь воронкой… Наденешь на трубу, в печку ухо подставишь и слушаешь. Было у нас на Кондакане зимовье с железной трубой, так мы трубу вместе с граммофоном поворачивали, слушали тайгу, озеро, речку. Другой раз нанесет ветерком, дак думаешь, вот-вот сохатый через порог переступит…

– Похоже, – согласился Гриша. – Волк-то совсем рядом голосил.

– А что, я врать буду?..

Котелок в печке забулькал, и Анисим спешно ссунул его от огня, кинул горсть приготовленной заварки. Сладко пахнуло березовой чагой и баданом.

– Ну вот… – Анисим накрыл котелок, – главное в нашем чайном деле – дух не выпустить… – Он чуток потомил котелок, придерживая его под огнем при открытой топке, и поставил на стол.

Гриша зажег свое электричество. Вначале фитиль вспыхнул, но тут же увял, потом снова стал подрастать. Язычок пламени вытянуло в стрелку, и накалился он до белесой красноты. Огонь высветил на столе подвяленного ленка и горку сухарей около Гришиной кружки. Отбеливал остаток лепешки. Пока Анисим разливал чай, Гриша разрезал кусочек лепешки, половинку подсунул к кружке отца, с хрустом порезал ленка со шкуркой; байкальские рыбаки никогда не снимают кожу с рыбы, так слаще есть.

Отужинали, и Гриша сразу загасил фитиль, но темнее в зимовье не стало, немного разве за печкой да под нарами. Анисим пристроился на чурбачке при открытой топке резать наличники. Гриша прибрал со стола и тоже за нож – строгать кружевную затейливую вязь из кедровых строганых досочек. Вязь отделывали каленым гвоздем, работа кропотливая, неподатливая, но зато любо было поглядеть. Гриша примерял к окну резьбу, и Анисим, скупой на похвалу, не мог удержаться.

– Баско получается.

– Давай, папань, петуха вырежем, – зарделся от похвалы Гриша.

– Петуха, – задумался Анисим. – Петуха, брат, сотворить – искусство большое. Талант необходим. Если ты, Григорий, возьмешься. У меня, боюсь, какой надо не получится.

– А какой надо?

– Я так думаю, встрепенутый, с голосом.

– Он же не живой, папань?!

– Вот и надо, чтобы будто был живой – напружинистый.

Гриша, перекладывая дощечки, выбрал одну и долго вертел ее в руках.

Анисим каленым гвоздем отделывал резьбу на обналичке, куделька смятого дыма клубилась под рукой и, выпрямляясь, тянулась в печку, истекая щекотной в горле горчинкой. Анисим только похэкивал, и на его лбу, в морщинах, как после бани, блестели капельки пота. Он их не замечал. А Гриша, растянувшись на полу перед печкой, чтобы не мешать отцу, рисовал на дощечке углем петуха.

Дрова в печке прогорели, от жарких углей обмеднялись стены, тух потолок.

– Ты чего ворожишь? – вспомнил Анисим о сыне. – В темноте-то кого видишь?

– Петуха, – отозвался Гриша.

Анисим склонился, посмотрел.

– А ничего выходит, зазывает. Смотри, как бы не снес яичка!..

– Раскрасить бы.

– Не в краске дело, сын, – встал с колена Анисим. – В посадке, в осанке… Давай-ка, Григорий, и мы моститься на насест, пораньше встанем.

Анисим загреб загнету, закрыл плитой топку и тоже сходил «скутал» зимовье – заткнул трубу. И когда стукнула дверь, Гриша спросил в темноту:

– Оставил бы, папань, щелку в трубе, послушали бы…

– А не примерзнем к нарам, до утра небось вынесет тепло.

Гриша слышал, как отец снова вышел и вернулся, нашарил на столе котелок, напился и тоже забрался на нары.

Гриша лежал, и сон не шел, перед глазами стояли и все больше в бойцовской изготовке петухи.

– Папань, ты хотел рассказать, как на войне был, за что получил боевые кресты.

– Золотой за взятие Орши, серебряные…

– Папань, про золотой…

– Про золотой, можно про золотой, – согласился отец.

– Стояли мы в тот раз под Оршей – город такой. Я уже тогда был при крестах, три лычки на погоне носил.

– Кем, папань, командовал? – спросил Гриша.

– Унтер-офицер. Ну дак вот, из штаба полка вызывают Смолянинова, – оттенил свою фамилию Анисим. – Выхожу: нарочный на тарантасе, за мной. Я уж тогда командовал отделением полевой разведки. Проводили меня к кому следует. Уж на что не из робкого десятка, а тут, признаюсь, оробел. Оторопь взяла, – повозился Анисим на нарах, его напряжение передалось и Грише. – Увидел я человека в офицерском мундире без погон, на носу стеклянные висюльки – очки. Доктор, думаю, без халата. Неужто раздеваться прикажет? Подбросил руку к козырьку. А он так ласково говорит: «Хорошо, голубчик, садись, Анисим Федорович – повеличал, значит, и стул мне подпихнули. – А меня, – говорит, – зовут Алексей Николаевич». Я сижу, он стоит. «От нас с тобой, – говорит, – зависит успех и взятие Орши». Я конечно: «Рад стараться!» Поверишь, Гриша, а у меня такое настроение, за Россию, за матушку нашу, хоть сейчас выполнить приказ… Алексей Николаевич взял со стула в золоченом подстаканнике чай, сдвинул пальцем ложечку, отхлебнул, раз, другой, присел напротив. Вроде и на меня не смотрит, а все видит. Беру стакан, печенюшку с тарелочки. Похрумкал, запил. Отошел душой маленько. «Ну, вот и хорошо, – говорит Алексей Николаевич, – теперь к делу. Ты, Смолянинов, в карте понимаешь?» Смотря, говорю, где, на знакомой местности распознаю. «Хорошо, говорит, подойди сюда».

– А он кто, генерал? – спросил Гриша. – Или командир полка?

– По званию, как я потом узнал, Алексей Николаевич по-теперешнему выходит командир батальона, а вот по должности, спроси, и сейчас не скажу, кто он был. Подзывает он меня к столу и показывает карту. Вижу позиции и наши, и германца, и за ними красный кружок в черной рамке. «Здесь, – говорит, – Алексей Николаевич, – штаб неприятеля», называет городок. «Бывал, – говорю. – Сколько раз из рук в руки переходил, стояли мы там». Препроводили меня в тот же дом, где встречался с Алексеем Николаевичем, но только с другой стороны, в небольшую казарму. Показал провожатый столовку, койку и ушел. Койка заправлена по линеечке под суконным одеялом, под белыми простынями – мять жалко. Тумбочка, стул. Сел на стул. Сколько просидел, путем и не скажу. Опять за мной приходят. Тот же человек, и опять меня к Алексею Николаевичу. Встречает он меня, как хорошего знакомого. «Этой ночью предстоит нам быть в штабе неприятеля. Не ждут, – говорит, – нас с блинами на подносе. Твоя задача, Анисим Федорович, не подкачать»… Отделение брать? – спрашиваю. «Никого не брать, ни с кем о нашем уговоре не говорить… Это наша с тобой военная тайна». Глянул в глаза Алексею Николаевичу, и ты знаешь, Гриша, ужаснулся – лед. «Можешь отказаться, Смолянинов, – слышу его голос, тоже холодный, – не неволю». Слова как молоточком в висок… Как можно, говорю, если нужда во мне.

«Да, я знаю, Смолянинов, – обмяк Алексей Николаевич. – Но и рассудком обзавестись не мешает», – осаживает он меня. Иду и размышляю, как же в одиночку штаб брать. Перейти позицию – дело не хитрое, по-пластунски подобраться к штабу… тоже понятно… закидать гранатами… с отступлением тоже ясно, тут дело случая. «Ты чего ж, Смолянинов, – перебивает мои мысли провожатый унтер. – Не поел?» Завел меня в столовую. Сам повар принес в тарелке щи, в другой – мясо с гречневой кашей наворотил с горой. Поел, запил компотом. Обошли мы этот же дом, теперь зашли с ограды в небольшой флигелек, посередке стол длинный, на столе неприятельская форма. «Примеряй, Смолянинов», – говорит мне унтер. Из боковушки вышел, как мне показалось, тот в штатском, что сидел в кабинете в прошлый раз у Алексея Николаевича. Я тебе не сказал, что там еще один человек был. Подходит ко мне и подает документ. «Ты теперь, – говорит, – Курт Шварц». Хоть и сознаю, что для маскировки, а душу воротит. Но пришлось надеть. Подвигал плечами, мешковат. Я сажень, а этот немец – видать, детина… Белье тоже немецкое велели надеть. А иконку свою – Георгия Победоносца разрешили при себе оставить. Поверишь, мне спокойнее стало. Обволокся в новое белье, унтер подает со множеством карманов поддевку, пояс, нож. Я сразу догадался.

– Для чего, папань? – не удержался Гриша от вопроса.

Анисим помолчал.

– Значит, начинили меня взрывчаткой, гранатами, наган дали.

– Взрывать тебя? – свистящим шепотом спросил Гриша.

– Взрывать. Ну, а если меня спросят, а я ведь по-немецки ни бельмеса. Тогда как? С какой стороны заходить в штаб? – Это я спрашиваю. «Никто, – говорит, – тебя ни о чем спрашивать не будет, и ты никого ни о чем, это хорошенько запомни».

– Взорвать они тебя решили.

– Погоди, Григорий, поперек батьки в пекло не лезь. «Твое дело, Смолянинов, – говорит в штатском, – неотступно следовать за Алексеем Николаевичем, глаз с него не спускать и понимать его без слов – по взгляду. Одно от тебя требуется: как только войдете в штаб неприятеля, так задержишься в адъютантской, посчитаешь до тридцати, войдешь в зал заседаний или где он будет с гранатой в руке, остальное по обстановке – понял?» Все ясно.

– Алексей Николаевич тоже шел на смерть? – прошептал Гриша.

– Шел, – тихо ответил Анисим. – Я тебе не буду рассказывать, как мы перешли линию, как сели в автомобиль.

– Папань, расскажи, интересно ведь. Чо нам делать?.. По-пластунски, да?

– Да нет, Григорий, как ехали на пролетке с унтером, так и проехали. Уже смеркалось. Чувствую, что позиции проезжаем. Наконец, остановились. Подходит немец. О чем-то они поговорили с унтером. Другой подошел немец, мой унтер и с тем по-немецки шпарит я те дам как, а я как натянутый канат, рука к гранате тянется, а мой унтер незаметно за руку меня придержал, дал понять, чтоб не горячился. Подошел немецкий офицер, и мы трое пошли в избу. За столом сидит немецкий полковник, и больше никого. Только я переступил порог, а немецкий полковник на русском языке спрашивает, как добрались. Голос знакомый, а не разберу кто. Да это же Алексей Николаевич, обрадовался, но виду не подаю.

Покрутили меня, осмотрели со всех сторон, как девицу на выданье. Поправили от гранат колечки, чтобы при нужде без помех дернуть. Алексей Николаевич наказывает, чтобы без его команды ничего не предпринимать. Это приказ. За окном послышалось гудение машины, и мы вышли из избы. Алексей Николаевич сел рядом с шофером. Я забрался на заднее сиденье, и машина покатила, а у меня перехватило дыхание. Я ведь первый раз ехал в автомобиле. Мы проехали два поста. Один раз нас остановили, проверили документ. И тревога стала притупляться. Алексей Николаевич молчал, а я гадал, настоящий немец за рулем или такой же, как я, переодетый. Машина шла ходко. Как въехали в городок, нас остановил заградительный пост. Алексей Николаевич подал документ, а я нащупал наган и впился глазами в немца. Он осветил фонариком машину и вернул документ. Не успели мы и с километр проехать, как нам улицу перегородил полосатый шест, и навстречу вышел офицер, взял бумаги и ушел в помещение, и, как мне показалось, долго не выходил. Наконец, шест поднялся, но офицер еще не появился. Он вышел в сопровождении солдата, а я сжал в руке наган. Офицер передал Алексею Николаевичу документы, и мы поехали дальше. Я хорошо знал и угадывал улицы, дома. Мы здесь стояли несколько недель, и не раз приходилось ходить по улицам, глазеть на магазины. Теперь ясно было, где находится штаб, красный кружок в черной рамке. Подъехали к дому за железной оградой. У подъезда только два мотоцикла с колясками. Горело на улице два фонаря, да светилось в здании несколько окон. Я решил, что шофер проскочит мимо, но он резко повернул, влетел в ворота и застопорил у самого крыльца. Алексей Николаевич открыл не спеша дверку и по-старчески неуклюже как-то вывалился из машины. Из дверей вышел офицер в сопровождении трех немцев и подошел к Алексею Николаевичу. Они о чем-то заговорили. Наш шофер вышел из машины, а на его место сел другой. Офицер открыл заднюю дверцу и почтительно пропустил в машину Алексея Николаевича. Неужто меня оставят? Но Алексей Николаевич по-немецки пригласил, как мне показалось, меня, но между нами вклинился немец. За мной еще один втиснулся в машину, и машина помчалась. Мы выехали за город, повернули к монастырю. Я ждал команды. Наконец, Алексей Николаевич кивнул. Не раздумывая, я ножом ткнул в бок одного немца и тут же другого. Алексей Николаевич огрел по голове впереди сидящего офицера – шофер крутнул машину и одновременно выстрелил в Алексея Николаевича, а я с опозданием на долю секунды достал шофера, и машина, вихляя, сбежала с дороги, но благополучно прошла между деревьями и стала разворачиваться по кругу. Алексей Николаевич включил свет – и я увидел у него чуть выше локтя кровь. «Сбросьте жилет – гранаты держите под рукой», – сказал он и вырулил на дорогу. Вдруг машина резко затормозила, и мы свернули в небольшой лесистый тупик.

– Так не годится, – сказал Алексей Николаевич. – Давай-ка его на заднее сиденье, а сам садись рядом. – Положил офицера между сиденьями, скрутил ему руки. – Может, за пьяного сойдет.

Алексей Николаевич достал карту, развернул.

– Мы находимся вот здесь, – показал он, – позиции, можно сказать, рядом – но нам туда соваться не стоит. Вот перемычка дороги, через которую можно попасть на старый наш след. Но тут опять заградительная зона…

А мне все хотелось спросить, почему провалилась операция. Но Алексей Николаевич сам заговорил:

– Я сразу понял, когда пересадили нашего шофера. Офицер, – кивнул на заднее сиденье Алексей Николаевич, – доложил, что штаб заседает в другом месте и они проводят нас под охраной.

– А дальше, папань, – поторопил Гриша.

– Значит, так, поломали мы головы, как пробраться в объезд городка на нашу дорогу, и, только стали выезжать из тупика, немец с заднего сиденья спросил по-русски: «Куда вы меня везете?» Я аж как от пули пригнулся.

– А куда бы вы хотели? – спросил немца Алексей Николаевич. – Давайте договоримся.

– Вас выдало незнание, – сказал немецкий офицер, – что полковник Манн никогда не выходит из машины правой ногой. А так поразительное сходство.

– Не помню, что еще говорил офицер, но он обещал назвать человека, который выдал операцию.

– Папань, а этот немец назвал предателя?

– Назвал. И Алексей Николаевич приказал мне запомнить его фамилию и доложить кому надо, и тоже назвал фамилию, кому доложить. Но, думаю, это теперь нам без надобности – держусь за гранату. Алексей Николаевич приказал офицеру сесть на место шофера, повернул машину с дороги и, смекаю, в объезд повез. И дорога не набитая – леском едем. Показались костры. Немец остановил машину. «Не думал, – говорит, – что здесь охрана, и пароль не знаю»… Стоим. Разрешите, говорю, Алексей Николаевич, разведать обстановку? Ступай, говорит. Подобрался я к кострам, хорошо различаю солдат, ближе ко мне два офицера, один дремлет. Понимаю, от огня-то им меня не видно. Встал, пересчитал ящики, катушки с проводом, мотки колючей проволоки, одним словом, все приметы засек. Было развернулся, но тут офицер встает и направляется ко мне, на ходу расстегивает штаны. Я так и присел за кустиком. Ага, думаю, иди, иди. А он чуть мне на нос не сел… Тут я его… принес к машине, пихнул на сиденье, вынул из его рта кляп. О чем Алексей Николаевич с ним договаривался, не знаю. Вывел нас этот немец к окну, через которое мы въезжали. Меня вернули в казарму. Перед этим Алексей Николаевич сказал, что очень нужного человека взял. На другой день мы вошли с боями в Оршу. Меня представили к Золотому Кресту и дали старшего унтер-офицера да и на побывку домой отпустили. «Поезжай, – говорит Алексей Николаевич, – голубчик, даст Бог свидимся». Так уж получилось – не свиделись.