– Полезем в берлогу. Ты, папань, первым, я с краю. Люблю смотреть на огонь.

Анисим медведем полез в обуженный лаз шалаша. Гриша тоже переобулся в сухие носки. Анисим пошуршал лапником, умостился, позвал Гришу.

– Давай вот сюда, – охлопал он подушку из лапника, – кидай голову.

Гриша юркнул отцу под руку, повернулся лицом к костру. Неяркий огонь теплым светом обдавал лицо, пахло пригретым деревом. Где-то в распадке истошно взревел гуран.

– Ну и горло. Глушить рыбу, – усмехнулся Анисим. – Недалеко базлает.

– Может, в шалаш зайдет, – приподнялся на локте Гриша.

– Чем угощать? Молоко выпили, рыбу съели.

– Пусть со своими гостинцами идет, – развеселился Гриша.

– В Сибири со своим в гости ходить не принято, разве что гостинец принесет гость, без этого не обходятся.

– А не в Сибири? Ты папань, собирался рассказать про деда и про нашу родину.

– Расскажу и про деда, и про прадеда, и про прапрадеда, – сразу согласился Анисим. – Ночь-то год…

Гриша приготовился слушать, половчее улегся, под голову – кулак, а отец примолк.

– С чего начать?

– Кого помнишь, – подсказал Гриша.

– Помню и деда своего, и прадеда, Романа Антоновича. Знаешь, под кружок стриженный, с белой бородой. Ростом пониже меня, костью широк. Жили мы тогда в Красноярском крае, в своем крестовом доме. И дед, Аверьян Романович, не старым тогда еще был, а мой отец, Федор Аверьянович, бравым молодцом ходил. И бабушка, Мария Дмитриевна, жива была, и три невестки под одной крышей по хозяйству управлялись, и моя мама, твоя бабушка, хорошо ее помню, с чугунками около печи хлопотала. И коровы были, и лошади запрягались, я уж не говорю, овцы, куры, гуси, свиньи – это само собой. Мы, ребятишки, пасли – кто гусей, кто телят. Живности было – со счета собьешься. Овечки и свиньи сами по себе все лето пасутся. Свиньи еще болтушку есть приходили, а овечки – знай себе травку пощипывают, и хвостики их весело так машут.

Мужики пашню пахали, извозом занимались, косили сено, готовили дрова. Бабы по дому управлялись. Во время покоса или уборки сена дом пустел. Все от мала до велика на телеги с корзинами, логушками, с детьми усаживались. И мы уж подросли – верхами, у каждого свой конь. Бывало, усядемся все, дед обойдет обоз, посмотрит, проверит, все ли взяли, потом идет к прадеду, тот перекрестит. С Богом!

Кони нетерпением исходят, бьют ногами оглобли, схрапывают, повод просят. Аверьян берет вожжи – и тронулся обоз, застучали колеса. Оглянешься, а прадед, Роман Антонович, опершись на батожок, стоит. Только за деревню выедем, бабка Марья за песню, а мы повод коню, и… запылили вдоль поскотины. Жили хорошо – и на стол было что поставить, и было чем гостей принять. Подходило время жениться – отделяли, и дом ставили, и корову, и коня, и живности всякой давали. А если споткнулся кто из родственников, поддерживали.

Больше всего я помню деда своего, Аверьяна. – От волнения Анисим перевел дыхание. – Мы с ним и пахали, и боронили, и коней своих пасли, вот уж где было раздолье. И на охоте вместе. Помню его и чту.

Гриша не мог уловить связи между сказанным отцом и сегодняшней жизнью. Куда тогда все подевалось? И дом крестовый, и лошади. Но спросил о другом.

– Если Бот в нас, зачем тогда маманя просила Боженьку дать ей силы? И хранить нас?

– Вера, сын, опора жизни на земле. По-другому и не скажешь. – Анисим расстегнул рубаху, осторожно снял на тесемке иконку и подал Грише. Гриша взял теплую тяжелую металлическую пластинку. Он и на ощупь ее знал. С закрытыми глазами видел, как всадник на коне копьем змею колет. Отец надевает ее только в дорогу, а так она лежит за материнской иконой на треугольнике в углу.

– Это благословение моей бабушки, когда я уходил на японскую, она мне надела Егория Победоносца. «Не снимай в бою, – увещала бабушка. – С ним и прадед твой, Роман Антонович, и дед твой, Аверьян, муж мой, и твой отец, сын мой, Федор, в ратном деле преуспевали и хранимы были Егорием Победоносцем».

Анисим провел по иконе пальцем.

– Вмятину нащупал? – спросил сына.

– Палец входит, как в наперсток.

– Пуля угодила.

– Да ну! – вскинулся Гриша.

Каждый раз он искренне восхищенно удивлялся, хотя знал эту историю с того момента, как себя помнить стал. Знал он и историю царапины. Но еще хотелось услышать.

– А тут еще есть шершавина, царапина.

– Это прадеда твоего, Аверьяна, турок копьем достал. А поменьше ссадина – это в четырнадцатом под Варшавой шрапнелью садануло, – протянул руку Анисим за иконой. – Вот оно как, сын. – Анисим надел иконку на шею, помолчал и снова заговорил: – Егорий Победоносец смерть отвел, на себя принял. Совпадение? Случайно? – спросил себя Анисим. И сам же ответил: – Нет, сын. Богом живем, Богом и возвеличиваемся.

– И маманя говорит – Бог милостивый, а зачем тогда карает?

Непросто было ответить Анисиму.

– А как бы ты хотел нечистую силу укротить в человеке? – с вопроса начал Анисим. – Если Бог отступится, бес вселится, и нет человека. Сатана взял верх.

В подтверждение своих слов Анисим рассказал, как ополоумел народ – сын на отца пошел…

Как бы это Гриша пошел на своего отца да еще с вилами? Гриша прижался к груди отца и, чтобы отогнать страшное видение, спросил:

– Ты, папань, не досказал, как мы попали на Сплавную. На Байкал-то я помню, пароходом.

– Да, – спохватился Анисим, – было у нас у отца, твоего деда Федора, шестеро сыновей и две дочери. Вернулись в отчий дом с мировой войны в четырнадцатом году я и мой старший брат Афанасий, дома был дед мой Аверьян, отец еще дослуживал. Старшая сестра Анисья вышла замуж. Младшая с дедом хозяйствовали. Но и мы с братом тут подпряглись. Пошло хозяйство опять в гору. Решили меня женить, а я уже давно присмотрел Евдокию. Дядя Агафон чистокровну красавицу кобылу привел. Жить бы да не тужить. А тут – гражданская война приспела. Такая началась заваруха… Кто кого… понять невозможно. Красные, белые, колчаковцы, каппелевцы… хлещутся… Раз Гераська, соперник мой из соседней деревни – откуда я брал Евдокию, в красные пошел, то я – в белые.

Гриша от неожиданности даже сел на своей постели. Он всегда считал отца красным, и сам Гриша, когда играли в войну с ребятами, всегда шел за красных.

– Ты что-то, папань, не то говоришь.

– Не оговорился я, сын. Так оно и было. Как на исповеди. Это вроде как край на край сходились. Раз Гераська за красных, кому-то надо и за белых.

– Ну и ты бы за красных, – подсказал Гриша.

– Не знаю, сын. Говорю как есть, а иначе какой смысл… А вот старший брат, твой дядя Афанасий, воевал на стороне красных, был командиром. Может быть, из-за него и меня после не тронули. Не знаю, если бы довелось, как бы мы с братом встретились в бою. Был на моих глазах случай, когда старший младшего изрубил в капусту. Когда сын отца повесил… А за что?.. То-то и оно… Пришли люди в себя, Бог надоумил – опять взялись за плуг. Афанасий уехал в город на казенную службу, а мы с отцом и дедом хлеб растить, Россию поднимать из нищеты и развалин. Только встали на ноги, а тут колесом по нам.

– Поезд, что ли? – испугался Гриша.

– Поезд… – засмеялся Анисим. – Подмели все до зернышка в амбарах, скот, какой был, согнали в общий гурт, а нам подводу на двор. Выстроили вдоль деревни обоз по сибирскому тракту головой на восток, наши же деревенские с ружьями и погнали. Кто в чем был. Дед Аверьян успел плуг на телку забросить да два мешка ярицы из колодца поднял, сеном привалил, а на мешки мать с тобою на руках посадил. Загнали нас на Ангару, в дремучий лес. Ну, думаем, край света.

– А чего вы не побили этих с ружьями? Ведь они на вас напали, вы же только работали, никого не задевали, не обижали, да я бы их… – вскинулся Гриша. – Несправедливо вас прогнали.

– Могли… и побили бы. А дети? Женщины? Старики?.. Куда с ними?.. Бежать в лес? Мы и так в лесу, дальше некуда. Утром встали, тихо, птицы щебечут… Конвой исчез, видно, ушел ночью.

Собрались мужики. За старшего само собой дед Аверьян – братья его, мои сродные деды, спрашивают, что будем делать, отец? Дед Аверьян был им за отца.

– Как что? Полезем в землю. – Перекрестился он на восход, и все встали на колени. – Господь не оставил нас безродными. Будем рубить землянки. У кого есть топоры, на мою сторону становись. У кого нет ничего – из конских хвостов вяжите невод – река рядом. Бабы – в лес собирать что съестное. У кого зерно, снесите сюда, на лабаз, чтобы грызун не достал… Евдокия за кашевара…

Весной раскорчевали тайгу – посеяли, а через три года приехали из волости отпевать усопших – у одного конвоира брат раскулаченный был, – так вот приехали с попом и не узнали места. Кондовые с медным отливом дома на высоком берегу Илима, тучные хлеба колосились, стада на выгонах паслись. Кто такие?

На Сплавную тебя, Григорий, привезли, ты и не помнишь как, и мы не сказывали. Но уж со Сплавной, когда отработали лесной массив, по доброй воле сюда, в Баргузин, приехали. Так уж судьбой предназначено.

– А чего ж, папаня, на родину не вернулись? Дом ведь там.

– Был я там украдкой. Поглядел и лучше бы не глядел. Горше видеть мало что приходилось. На поскотине, как въезжать в деревню, вместо ворот, два столба с перекладиной да обгорелые сваи – все, что осталось от нашего дома. И целовал я, Григорий, землю, обнимал я эти столбы, и никак не мог себя утешить. – Анисим смолк. У Гриши затеснило в груди, жалко и отца, и деревню.

– Папань, – тихо позвал Гриша.

– Что, сын?

– Я видел наш дом, честно, папань.

– Во сне, что ли?

– Во сне. Сколько прошло, а забыть не могу. И во сне знаю, что наш дом это, и все.

– Ну-ка расскажи.

– Будто мы живем в большом на четыре части разгороженном доме.

– Оно так и есть, крестовый, – поддержал Анисим.

– Дом этот будто стоит на высоком берегу, и река светлая, светлая, а из дома вижу – рыба плавает в реке.

– Ну это рыбаку сон в руку…

– Нет, ты постой, папань. Будто от нашего дома к реке спускаются земляные ступеньки.

– Так, так, – вставил Анисим.

– Я через две ступеньки прыгаю на рыбалку, но дорогу мне заступила огромная лиственница.

– И гнездо на ней, – не удержался Анисим.

– А ты откуда знаешь? – удивился Гриша.

– Знаю.

– И прутья торчат в разные стороны.

– Вещий сон, – вскрикнул Анисим. И своим криком напугал Гришу. – Наш дом. И река, и лиственница, и воронье гнездо на ней. И ворону видел? – Анисим приподнялся на локоть.

– И ворону видел, – утвердил Гриша, – только она не черная, как все вороны, а привиделась разнаряженная, как петух. И гребень у нее, как у петуха, на две половины. А я все равно знаю, хоть и во сне, что это ворона. И дом вижу – с реки светится.

– А окошек в доме не посчитал?

– Нет. Вижу – светится, а окошки не посчитал.

Анисим снова лег, поворочался с боку на бок, острее запахло пихтачом.

– Лошадь не снилась? – опять спросил Анисим.

– Только хотел рассказать, а ты спросил. Снилась. Маманя говорит, лошади ко лжи снятся.

– Смотря как видишь, – возразил Анисим. – Если вижу себя, что скачу на лошади во весь опор, от неприятности уйду.

– А я и тебя видел, папаня. Будто ты сидишь в седле, под тобою конь в яблоках, глазами на меня косит, знает, что я тоже хочу на него сесть. И не стоит он на месте. И посадить некому к тебе в седло.

– Ах ты! – не сдержал тяжкого вздоха Анисим.

– Я же про сон, папань…

– Да, да, – поддакнул Анисим и надолго затих.

Гришу начал смаривать сон.

– Так вот, – подал голос Анисим, – мы с дедом Аверьяном – вот как бы мы с тобой. Ты не спишь, Григорий?

– Не сплю. Слушаю. – По тому, как отозвался Гриша, Анисим понял, смаривает парня. – Ты что хотел, папань?

– Да нет, спи, спи.

Гриша слышал еще, как потрескивали дрова в костре. Кто-то совсем рядом перебродил речку или это казалось, она сплескивала, звеня галькой. Еще о чем-то спросил отец, но Гриша уже слов не разобрал, погружаясь в глубокий сон…

Утром Гриша выглянул из шалаша и сразу не признал, где он. Валил крупными мутными хлопьями снег. Отец сидел на корточках у костра и тоже был весь в снегу. Грише стало знобно. Вставать не хотелось. Снег тихо кружился над костром и неслышно таял. Шипели дрова, деревья под снегом смотрелись черной изнанкой. Гриша вылез из шалаша, подсел к костру, вытянув над блеклым огнем руки.

– С собакой бы веселее было.

Анисим скидал обгоревшие концы чурок на середину костра.

– Скука – это, сын, растерянность души перед жизнью.

– Да не растерялся я, – заоправдывался Гриша. – Хотел спросить, сколько часов?

– Часов? А кто его знает – на рояле оставил, – вспомнил Анисим когда-то услышанное. – По всем приметам чай ставить пора.

Гриша поднял слезящиеся от дыма глаза.

– Где, папань, котелок? Я схожу за водой.

– Да вот он с водой уже, – побряцал Анисим дужкой и начал пристраивать котелок на костер.

Гриша вскочил на скамейку и стал высматривать речку.

– Да тут она, никуда не делась, посидел бы в шалаше, не мок бы.

– Я не сахарный.

– Так-то разве, – согласился Анисим. – С чего начнем? Зимовье ставить будем или побегаем по первому снежку?

– Походим, – сразу оживился Гриша. – Потом и за постройку возьмемся. Я согласен бревна катать.

– По железной дороге, что ли?

– Ну, а как еще…

Котелок зафыркал, и Анисим подхватил его, поддев сучком, и пихнул в шалаш.

– Ну что ж, чайку попьем, тело наведем и айда.

Анисим стряхнул с шапки снег, полез в шалаш, за отцом и Гриша юркнул. Разлили по кружкам кипяток на брусничных веточках. Анисим вынул из мешка сухари и положил их горкой на рушник. В шалаше было тесно, ноги высовывались наружу. Не успели выпить по кружке чая, как перестал валить снег. Проглянуло солнце. Отдельные снежинки еще кружились, лениво оседая, и Гриша смотрел, как пыхала от их прикосновения Зола.

– Ну вот и солнышко проглянуло, – обрадовался Анисим. – Так стоит ли терять время? Следов видимо-невидимо. – Анисим достал ружье из-под лапника, передал сыну. – Проверь-ка, заряженное?

Гриша разломил ружье, заглянул в ствол – не заряженное.

Анисим ворошил лапник, что-то искал. Гриша уже стоял наготове, с ножом на ремне.

– Ну, папань, что-то ты копаешься.

– Котомку не берем? Куда будем дичь складывать? – Анисим достал мешки, из одного в другой переложил еду, подвесил мешок на сук в шалаше, а в пустой положил пригоршню сухарей, и выплеснул из котелка остатки чая и котелок в котомку, и кружки туда же, чтобы не бряцали, переложил их лапником и вылез из шалаша. Здесь он заткнул за опояску топор, оглядел сына.

– Ну, кажется, все, с Богом!.. – поднырнул Анисим под ветки кедра, Гриша следом. Снег взрывался под ногой и в просветах между деревьями горел на солнце до боли в глазах; и лес, и река, и горы – все в одночасье переменилось. Будто и не шли вчера по этому лесу. Тайга словно в тулуп вырядилась, дорогой воротник надела. Тесно стало. Особенно где заколодило, не знаешь, куда ступить. Гриша споткнулся, но ружья не выпустил из рук.

– Куда ты торопишься? Наша добыча от нас не уйдет. Давай ружье, надо будет – верну.

Гриша передал ружье, и тут им на головы посыпался снег: выдала себя белка.

– Дай я, папань?!.

– На, – передал ружье Анисим. – Только не горячись. – Он стал обходить кедр, не спуская с него глаз.

– Да вот она, папань! – закричал Гриша и бросился к дереву. А белка, перемахнув на соседнее дерево, ушла. – Спугнул, – подосадовал Гриша.

Подошел Анисим.

– А я что говорю, охотник каким должен быть? Хладнокровным.

– И впрямь, – признался Гриша. – А я готов на дерево запрыгнуть…

– Стой тут, – тихо сказал Анисим, – и смотри во-он на ту вершину, – показал он палкой.

Гриша впился глазами в макушку дерева. Анисим, пригибаясь, чтобы головой не задеть веток, осторожно подошел к дереву. Грише показалось, что отец сейчас полезет за зверьком. Но отец подошел неслышно к дереву и поцарапал ногтями кору, и тут же словно взорвалась макушка кедра, осыпался с нее снег, обнаружив белку. Анисим обернулся и, приложив палец к губам, потихоньку вернулся.

– Не торопись, – прошептал он, – выцели.

Гриша с замиранием сердца поднял ружье. Белка забеспокоилась, намереваясь переметнуться на другую ветку. Грянул выстрел. Снег осыпался и с соседних деревьев. Дым рассеялся, но ни белки, ни снега на макушке кедра не было.

– Испугалась, уйдет, – оправдывал промах Гриша.

– Кажется, задел, чуть бы повыше, – шаря глазами по деревьям, определил Анисим. – Она тут где-то затаилась. Поищем.

– Пошли, – с радостной готовностью Кинулся Гриша. Но Анисим придержал его за рукав и показал цепочку следов.

– Только бежать не надо.

Не прошли и ста шагов, как затарахтел над головой, подал голос зверек.

– Папань! – И Гриша потыкал пальцем. Анисим проследил, куда показывает Гриша.

– Вижу, – негромко сказал Анисим. – На лиственнице… – Анисим посмотрел вокруг себя, нет ли подходящей опоры для ружья, но не увидел.

– Положи ствол мне на плечо, – сказал Анисим Грише. – Перед выстрелом задержи дыхание. – И пригнул голову, чтобы Грише было удобнее целиться. Анисиму казалось, уж чересчур долго целится сын. И выстрел был негромким. Белка вместе со снегом упала к ногам, только хвост серебряным веером остался на снегу. Гриша и ружье бросил, кинулся за добычей.

– Погоди! – остановил Гришу Анисим, поднял зверька. – С добычей! – Пока Гриша рассматривал белку, Анисим снял с плеча и подставил котомку: – Клади. Нашел, как говорится, не радуйся, потерял – не плачь. Считай, с мясом, – закинул Анисим за спину котомку.

День клонился к обеду. И как ни сопротивлялся, ни жался в низины охладевший за ночь воздух, солнце еще брало свое. Взрывая снег, распрямлялись ветки деревьев и кустарников, и нельзя было теперь разобрать, где зверек, где солнце сработало.

– Не повернуть ли нам к шалашу, – предложил Анисим. – И так неплохо поохотились, без лайки – и шесть белок, рябчик…

Гриша же все еще не мог унять свой пыл.

– Если бы не промахнулся, папань, было бы семь белок. А правда говорят, что настоящие охотники в глаз белку стреляют, чтобы не портить мех.

– Сам оцени, – уклонился Анисим, – ты же охотник.

– Ты скажи! – Грише хочется, чтобы отец подтвердил.

– Привирают, – запоздало соткровенничал Анисим. – Случайно кто и попадет в глаз, так это единицы. А так в голову выцеливай. Опять многое зависит от зверька, да и от ружья. Есть кучно бьет, а есть раскидывает дробь. Потом важно – как и с какой стороны подойти к цели.

– Папань, а огневка нам сегодня не встретилась.

– И это неплохой мех.

– А чего ты тогда дул на спинку зверька?

– Смотрел, выходной или нет. Мех продувается, кажет мездру. Если мездра светлая, а ость высокая – выходной зверек – добрый товар.

– Какой же это товар?

– Товаром и звался. Так и говорили: показывай свой товар. И охотник выкладывал свой товар, купец – свой. Сходились на обмен. Деньги охотники не признавали: «Из денег каши не сваришь». – Анисим остановился. – Ты как насчет каши, Григорий?

– Поел бы, подвело.

– Ну а в какую сторону нам идти? В какой стороне шалаш?

– Испытываешь?

– Испытываю. Как будешь искать обратную дорогу?

– По следу, – нашелся Гриша.

– Ну а если метель? Или так набродил, что и не распутать во веки веков… Кружить станешь.

– По солнцу, – вспомнил Гриша, как в школе учили.

– Можно, – согласился Анисим, – а если пасмурно?

– Тогда… – поискал глазами Гриша, но кругом стоял одинаковый плотный лес – Когда выходили, «Три брата» смотрели на нас справа, а теперь они, – Гриша поискал, – да вон они, слева стоят…

– Это уже по-таежному, – отметил Анисим.

– Ну а ты бы как, папаня? – в свою очередь спросил Гриша.

– Я бы как? – задумался Анисим. Он ориентиром держал «Три брата», но раз Гриша перехватил… – Сюда мы шли косогором и в подъем, крен был справа, значит, отсюда должен быть спуск, теперь крен держи слева.

– Но мы же не по линейке мотались…

– Правильно. Если ты заметил, мы шли на заросшие ветками стволы деревьев, значит, с юга, теперь пойдем на голую сторону стволов – с севера на юг.

Гриша знал, что сучья на дереве растут с южной стороны, а с северной – он голый. Но Гриша видел и деревья, которые обросли сучьями со всех сторон, и не поймешь, где юг, где север. Он и отцу сказал об этом.

– На открытом месте со всех сторон обрастает дерево, но все равно глаз охотника отличит. Надо, сын, все замечать: и как лес стоит, и что в нем особенного встречается на пути, скажем, гнездо, или уродина какая растет, скала, речка, бугор, яма, – и все с какой стороны. Ну солнце, месяц, звезды – само собой знать надо. Любая, даже самая малозначительная примета при нужде может многое прояснить. Помнишь, дед Витоха еще наказывал? – И Анисим посмотрел на Гришу.

– Дед Витоха много чего говорил…

– А под ноги глядеть не говорил?

Так за разговорами и не заметили, как подошли к шалашу.

Свежевал и готовил добычу Анисим. Кто пробовал тушеную бельчатину, всегда отличит, какая дичь подана. Скажем, жаркое из глухаря тоже отдает еловой мятой, но разве сравнишь с кедровыми орешками на грибах! Только когда свежуешь, паховую железу следует вырезать, а то перебьет запах грибов, и трав, и ягод. Охотник подтвердит, что беличье мясо не только вкусно, но и обладает лечебным свойством. Анисим сравнивал бельчатину по чудодейственной силе с изюбриным хвостом. Бывает, занемогла собака на охоте. Скормил звенышко от изюбриного хвоста. Откуда прыгучесть взялась! Так и от беличьего мяса, была вялая – мячиком запрыгала. Да и по себе Анисим знает: утром поел, день-деньской с тропы не сходишь, и никакая хворь не пристает. Как-то охоту пришлось начинать на рыбе – к обеду язык на плече. Пошла белка – короче день стал.

Анисим освежевал дичь, рябчика он отложил на потом. Достал из мешка узелок с пшенной крупой – слой мяса, слой пшена, воды подлил из кружки, к котелку горячую золу пригреб. Пока собирал на стол, натягивал шкурки на пяльца, котелок уже вовсю пыхтел. И такой аромат, что Гриша не усидел у костра, за ложку – и за стол.

– Ну, папань, – то и дело напоминал он.

– Вот нетерпеливый. – Анисим и сам поминутно совал нос в котелок. – Пшено распарится – и готово, потерпи, Гриша.

– А чего его парить? Зубы-то на што, – постучал Гриша ложкой по своим ослепительно белым зубам и огладил столешницу. Он и коринку положил – ставить котелок, смотрелась она островком на столе.

– Ставь, папань!..

– По-хорошему бы, – поднял над огнем Анисим котелок, – еще бы пяток минут…

– Ставь, папань, упустишь…

– Ну это ты зря, Григорий, не уроню. – Анисим повернулся на пятке, поставил котелок на приготовленную подставку и подсел к столу.

Поддевали кашу, мясо, сладко обсасывали косточки.

– Ну как жаркое? – вкусно облизал и отложил ложку Анисим. Гриша только помычал. Он пробовал и куропатку на вертеле, и рябчика в сметане ел, и похлебку из косача хлебал, но разве идет это все в сравнение с бельчатиной.

– Да-а, – протянул Анисим, – холодным бы соком из жимолости запить.

Гриша покивал согласно. Он доскреб котелок, кинул в него снега и поставил к огню, чтобы отмокали пригарники. Анисим поднялся из-за стола и взялся за топор.

– Пора инструмент в дело пускать…

– Заездок или зимовье? – спросил Гриша.

– Это уж как решим, – высматривая, в какую сторону податься, ответил Анисим.

«Если заездок, тогда с удочкой не посидишь», – прикинул Гриша. Анисим как будто угадал мысли сына и продолжил:

– Правильно мыслишь. Загородим речку и тюкать зимовье примемся.

– Без мяса тоже тоскливо. – Гриша не хотел сознаться, что ружью он предпочитает удочку. – С ружьем можно походить, пострелять, глухаря поискать и козла выследить… А то орет по ночам, как недорезанный. Доорет…

Анисим засмеялся. Он думал, Гриша не слышал ночью рев козла.

– Само собой, – поддержал Анисим. – Обсмотрим округу, исследуем. Может, наткнемся на глухариный ток, осенью и глухарь, и косач ведут холостые свадьбы.

– Как это холостые? – Гриша поднял глаза на отца.

– А так, молодняк натаскивают, чтобы знали, где весной собираться.

– Это что, вроде девки с ребятами хороводятся? – спросил Гриша.

– А чего плохого, все по-честному, выбирают невест… для будущей весны.

– Дерутся?

Анисим спрятал улыбку.

– Бывает. Найдем ток, поглядишь…

Не так просто оказалось определить место для заездка. Там, где сужалось русло, глубина недоступная. На перекате – не позволяло дно реки. Измочалили не один кол, а вогнать в дно не смогли – мешали камни. Походили, походили по берегу, решили каменную запруду строить. Попинали снег, собрали камни, какие под ногу попали. На метр продвинулись от берега, и все. Одно оставалось – когда скует берега льдом, промораживать русло, но когда это будет, перекат долго не поддастся морозу.

По плесу плыло снежное месиво, казалось, прижми мороз – и остановится река, но как только подходила шуга к порогу, где вода переламывалась, корка льда крошилась на пороге и выплескивалась на перекат.

– Да-а, не скоро рекостав справится с порогом, – вздыхал Анисим. – А сунься бродить – и рыбы не захочешь…

– Папань, знаешь, что я скажу? Видишь, на том берегу, над перекатом, лиственница стоит?

– Вижу. Разлапистая, подмытая водой, похоже, что весной унесет.

– Да не к этому я. Уронить бы на нашу сторону – и мост готов, и рыбачь с моста…

– Мост, говоришь? – задумался Анисим. – А вот как за реку попасть? Вот вопрос.

– На плоту, как еще? – подсказывает Гриша.

– Ясно.

– Я на плот и дерево высмотрел, – показал Гриша на сухостоинку у закрайки леса.

– Ну если так, будем тюкать. Неси пилу.

Гриша принес пилу, свалили сухостоину, распустили ее. Вязали плот распаренными на костре березовыми прутьями тут же на забережном льду. Плот на воде сразу осел. Гриша с шестом в руках вскочил на плот, но шуга тут же облепила бревна и со скрежетом давила к берегу.

– Двоих не возьмет, – с сожалением сказал Анисим.

– Да ты чо, папань, – попрыгал Гриша на бревнах. – Возьмет… Клади пилу…

– Постой, Григорий, не горячись. Не одолеем до водопада речку, течение свалит на пороге и сбросит, – потыкал Анисим рукой в русло реки.

– Навалимся в четыре руки, подналяжем…

– Хоть в две, хоть в четыре руки, не устоять… Ты как хочешь, не возьму я тебя за реку.

– А кто придумал мост? Я и легче тебя…

– Не спорю. Ты – так ты.

– Давно бы. – Гриша только опустил шест и нагнулся взять топорик, как плот зашуршал, разворачиваясь в реку. Гриша снова за шест. – Ну, папань!..

Анисим уже пожалел, что и затеял с переправой. Он придержал плот.

– Давай так: я перегребу реку, а ты, на случай, если посудина окажется за перекатом, бросишь с берега мне конец веревки.

– А как же ты один валить на мост листвень станешь?

– Что я, выболел? Топором.

– Ладно, – с обидой в голосе согласился Гриша.

Анисим отвалил от закрайка, Гриша помогал ему своим шестом с берега. Как только свалило илот в стремнину, течение подхватило его и понесло. Гриша хватился – у него и веревка не приготовлена. Он кинулся к шалашу. Анисим навалился на шест, пытаясь протолкнуть неподатливый плот поперек русла реки, но дед, преграждая путь, наползал на плот, увеличивал сопротивление, и Анисим чувствовал, как шест сантиметр за сантиметром уступает под натиском шуги. Лед, взгромоздивши торос, со звоном рассыпался, пригрузив плот. Анисим стоял уже в воде и чувствовал, как плот зарезается под воду. Ему попала под ногу льдинка, и он, скользнув на колено, ослабил напор, плот качнуло. Анисим успел перехватить шест и с новой силой уперся в дно, но шест завибрировал на глубине, заскользил по гладкому дну, ища опоры. Анисим глянул на водопад, ему показалось, что плот теперь остановился в плену шуги, а отсвечивающий своим стальным холодным горбом порог надвигается с неукротимой быстротой. Шест все еще не находил опоры и, не сопротивляясь, бороздил дно. Первая мысль у Анисима мелькнула – выбросить на берег топор, он потянулся за топором и качнул плот. Лед, ломаясь, отпустил плот, и в это время шест нашел опору, и Анисим сильным рывком подтолкнул плот. Сильнее грызла бревна шуга. Анисим уже не смотрел на порог, а работал сколько было сил.

Когда Гриша прибежал с веревкой на берег, плот уже чалил на другом берегу.

Гриша с облегчением вздохнул и зашел повыше на берег, чтобы лучше было видно отца.

– Григорий! – крикнул Анисим с той стороны речки. – Отойди подальше, насупротив переката, чтобы я видел, куда «ставить» твой мост.

– Видишь? Вали на меня…

– Подальше отойди и палку в руку возьми.

Топор отца звонко хлестнул по дереву и запел над рекой. Сильный голос в такт топору мощно отзывался в проране реки, вздыбился на вершину горы и гулким эхом стрелял уже оттуда. Земля под ногами Гриши содрогнулась, когда со скрежетом затрещало на реке и ухнуло, обдавая Гришу ветром и осыпая с прибрежного кустарника и деревьев снег. С берега на берег, перечеркнув речку и вздрагивая, пролег Гришин мост. Прорубаясь по мосту, возвращался отец.

– Видал какой!..

– Хороший, – ответил Анисим. – Еще не готов, ходить по мосту запрещено.

– А кто запретил? – Гриша топтался на дереве.

– Укрепим – и шуруй тогда. А так расшатаешь…

Гриша покачался на хлысте. И ветки нижние хватили шуги, зашелестели, будто река намеревалась стащить мост.

– Укреплять давай, – спрыгнул с моста Гриша.

Свалили подходящее дерево, замерили дно реки, раскряжевывали нужной длины чурки, не обрубая сучьев, волокли и ставили их в воду наклонно к мосту. Один конец чурки упирали в дно реки, а другой опирали на мост. Поперек запруды топили сырые жерди, ветки, шуга помогала: придавливала и запечатывала дырки в запруде.