- Не думаешь ли ты, пехота, что мы на лесозаготовки едем? - скалит зубы Славка. Снимает с барабана колечками трос. Укладывает топор. И зовет Талипа. Трос они перерубают на гусенице.
      Мы с Андрейкой собираем лодку из алюминиевых трубок. Каркас-то собрали, но никак не можем сообразить, к чему крепится руль. Главным конструктором - Андрей.
      - А сейчас, - говорит он, - эту кишку будем напяливать на эту рыбину. - Действительно, каркас похож на обглоданную рыбину. Разворачиваем прорезиненный чехол, и Андрей ныряет в него.
      - Вот интересно, дед, дай сюда рыбину!
      Мы засовываем скелет в чехол - теперь получился обоюдоострый челнок. Прикрепляем в замки два фанерных крашеных сиденья на дне лодки - одно посередине, другое ближе к корме, в уключины вставляем красные, похожие на гусиные лапы весла.
      Андрей не может удержаться от восторга:
      - Она настоящая, дядя Слава, смотри!
      Подходит Славка.
      - Как будто все определилось? Как ты, дед?
      Мы смотрим на Андрея. Он изо всех сил орудует веслами.
      - Не знаю еще, Слава... Брать ли его с собой...
      Андрей, в кирзовых сапогах, в шапке, телогрейке, перевязанный в поясе ремнем, походит на юного партизана.
      Талип приводит собак. Андрей бежит им навстречу, собаки сразу валят его с ног.
      - Это, дед, я поскользнулся, как мешок!
      Талип сует собак в кузов, говорит Славке:
      - Ну, так как же? - и смотрит куда-то в сторону.
      - Оттуда придется выбираться сам бог не ведает как. Хорошо бы вместе...
      - Тебе нельзя, Славка. Подвезешь на водораздел и вернешься.
      Я проверяю поклажу: сеть, ружья, спиннинг, лески, котелок, чайник, соль, сухари, сахар, чай. Одеяло суконное. Много набралось барахла. И все надо. Ничего вроде лишнего нет. Фонарь тоже надо - не будешь, как крот, в палатке в темноте сидеть.
      Эх, Андрюха-горюха из ума не идет. Но как ему объяснить? Не поймет пацан. Опять же с другой стороны - пусть привыкает. Риск, конечно, риск. А без риска какая жизнь? А, беру Андрейку с собой!
      И всем стало легко. Заторопились, забегали. Славка принес гвозди и ведро.
      Талип наклонился и чмокнул Андрейку в нос. Андрей застеснялся и отвернулся.
      С бригадиром мы обо всем договорились раньше.
      Собаки скулили и метались по кузову.
      - Сидеть! - крикнул Талип.
      Ветка - бывалая якутская дородная лайка - обнюхала поклажу и свернулась в клубок на брезенте. Голец - молодой кобель, сновал взад и вперед, брызгая слюной.
      Талип помог натянуть тент и застегнуть бортовые ремни.
      - А печку? - спохватился Талип. - О, шайтан, совсем забыл!
      - Не надо, - удерживаю его за руку, - обойдемся костром.
      Сажусь в кабину рядом с Андрейкой.
      - Пока! - кричит Андрейка.
      Славка трогает машину. Вездеход дернул. Андрей от неожиданности клюнул носом о скобу, глазенки заблестели.
      - Ну и ну, дядя Слава, - сказал дребезжащим голосом пацан. - Я стоять буду, ладно?
      - Ладно, ладно. Ты теперь настоящий охотник - сам себе голова. Понял, Андрей?
      Андрей стоит на ногах, держится за скобу, зыркает глазенками и мотает головой в такт вездеходу. Мы пересекли черные, словно обуглившиеся ерники и остановились на берегу озера, похожего на большое блюдце, до краев заполненное синим с белыми прожилками льдом.
      За озером в пятистах метрах начинается лес. По снегу следы зверя. А вокруг гольцы, словно басмачи в ватных халатах, стоят.
      - Вроде в каменном мешке. Тебе не кажется, Славка?
      - В торбе, дед, как пить дать, в торбе, - сказал Славка. - Во-он, видишь прорезь между гор, в нее и шурует Патыма, - предположил он.
      Мы еще немного проехали вдоль озера, мягко покачиваясь на серо-грязной осоке, покрывающей кочкарник. Кое-где ветер унес с кочек снег и забил ими оживший тальник, каждую минуту готовый лопнуть и выбросить клейкую нетерпеливую листву. Там, где берега сузились почти вплотную, грудится оголенный солнцем и ветром залом смытых с берегов деревьев.
      - Смотрите! - Андрей дернул за руку Славку. - Видите, какая?
      У самой кромки берега, где переломилась пополам, словно в поклоне, осока, полыхает из-подо льда вода.
      - Вот здесь и есть начало всех начал, - сечет воздух рукой Славка. Здесь сердце шаманских озер, мужики! Это река Патыма.
      - Патыма, - согласились мы, хотя вода тут же исчезала, проваливаясь в расщелину, до краев набитую снегом.
      Мы еще проехали с километр, облюбовали на высоком берегу в тени деревьев хорошее местечко, и Славка выключил мотор. Сразу стало непривычно тихо. Только слышно, как где-то под снегом тихонько побулькивала вода. В кузове метались псы. Тоже намотались бедняги. Мы со Славкой освободили собак и сняли с машины свои пожитки. Щенок челноком сновал по снегу. Зато Ветка степенно обнюхала воздух, присела под кустиком, потом начала совать нос в натыканные в снегу следы, направляясь в глубь леса. Славка подозвал ее.
      - Смотри, дед, сказал он, - уйдет за зверем. Умница ты моя! погладил он собаку.
      Потом порылся под сиденьем и извлек замусоленную, свернутую в трубку бумагу.
      - Это вам, робинзоны!
      Развернул - карта-километровка.
      - Ну, спасибо, Славка!
      - Кушайте на здоровье! Отметины только до шаманских порогов, дальше на ощупь по реке.
      - Ну и за это памятник тебе.
      - Да ладно, дед, - махнул рукой Славка. - Двигать надо, горючки в обрез.
      - Смотри, сколько барахла, - к чему-то сказал я. - Зачем столько?
      - Редко горим, дед. Видишь, во-он перешеек, обязательно сделайте засадку, чует мое сердце - там потянет гусь.
      - Будет сделано.
      - А это вам докторские халаты, - выбросил Славка из-под сиденья белые тряпки, за ними гусей из жести.
      - Зачем это ты?
      - Пригодится. Профили. Выставишь и считай - гусь твой. Ну, пока.
      Вездеход развернулся на одном месте, поднял гусеницами снег и побежал по своему следу.
      ПЕРВЫЕ ДНИ НА ПАТЫМЕ
      - Прежде всего, Андрюха, - сказал я, - надо соорудить хижину.
      Смотрю на разбросанный скарб - бочки, мешки, торбы, рюкзаки, - и зачем это только Талип напихал столько. Можно подумать, мы сюда насовсем приехали.
      - Давай делать нужное, Андрюха.
      Идем. Выбираем на крутом яру величиной с комнату площадку между двух лиственниц. Я рассказываю Андрею, как строить, и мы принимаемся за работу. Очищаем от снега и кореньев место самодельными лопатами - я их вытесал из сухой сосны.
      - Работать так работать, - говорит пацан и сбрасывает телогрейку. Так всегда и Талип делает, хоть какой мороз на дворе.
      - Мне что-то погода не нравится. Протянет ветром, и схватишь радикулит.
      - А мне нравится - и погода нравится, и мастерить хижину.
      Собаки тоже помогают, особенно Голец, - то и дело хватает лопату зубами.
      - Вот сорванец, - ругаю щенка.
      Андрей смеется:
      - Хорошо бы нам, дед, научить его дрова таскать.
      Ветка не участвует в строительстве, подошла, улеглась на брезент и укоризненно смотрит на Гольца.
      Разгребаем снег, капельками крови алеет подавленная брусника.
      Теперь надо меблировать хижину, пока стены и крыша не мешают, на земле ведь спать не годится. Решаем соорудить двухспальную кровать, стол. Должен сказать ради справедливости - у нас с Андреем разногласий ни в проектах, ни в исполнении пока нет. За исключением мелочей - то оба хватаемся за лопату, то за топор оба.
      Мы бродим по снегу между деревьев, собираем валежины, сваливаем подгнившие сушины, идем след в след. За нами дырки. Если заглянуть - на донышке синеет вода. Весь снег набряк водой. Хлябкий, осел, зато хорошо видны валежины. Они даже паром дымят. Это работает солнце.
      Я выбираю нужную деревину. Андрей собирает сучья, и тащимся на строительную площадку. Из жердей делаем настил.
      - Теперь, Андрей, перину стелить будем.
      - А где возьмем?
      Щеки у него горят, шапку тоже сбросил, и уши как маки - простынет еще!
      - Надень телогрейку и садись вот сюда на кровать взбивать пух.
      Я таскаю кусты. Андрей обламывает веточки лапника и стелет их. Как только перина поднимается горкой, Андрей не может удержаться, падает на пружинистые ветки.
      - Ну, здорово ты, дед, придумал, я тоже придумывать буду.
      Согласен. Рубим, ошкуриваем, таскаем жерди, на перекладину выбираем толщиной со стакан, на прожилины - потоньше.
      Скрепляем каркас. Андрей подает гвозди, поддерживает прожилины. Если смотреть на остов с торца, получилась буква "П". Раскатываем брезент и тянем за один край через перекладину. Собаки тоже не могут удержаться от восторга, заливаются лаем. Голец хватает зубами - помогает.
      Брезент натягиваем потуже, расправляем складки, концы плотно прижимаем к земле, чтобы не поддувало, и кладем на них палки потяжелее. Торцы заделываем. Свернув брезент солдатским письмом, один торец запечатываем наглухо, другой оставляем с прорехой для входа. Тут же забираемся внутрь.
      - Ну, заходи, - приглашает Андрей щенка. Голец просовывает черную пуговицу носа, но не заходит. Стесняется.
      - Эх ты, бояка, - говорит Андрей и садится на край кровати. - Всем места хватит, и дядя Слава мог бы, и Талип, - рассуждает он.
      - Устал, Андрюха, проголодался?
      Отрицательно машет головой.
      - Может, корочкой поковыряем в зубах?
      - И ты, дед, поковыряешь? Тогда давай.
      - Один момент, если не возражаешь, прежде сложим пожитки.
      - Не возражаю, - серьезно отвечает Андрей.
      Таскаем мешки с сухарями и хлебом, укладываем в красном углу на клетку из поленьев, чтобы сухари не набрали сырости. Спальный мешок и одежду на лежанку. Ружье с патронташем вешаю на сучок, банки - штабелем. А вот масло, сахар, чай - в бочку: не то распробуют грызуны. На бочку крышку - и ларь, и стол готовы.
      Соль отдельно подвешиваем в мешочке к перекладине. Основательно, по-хозяйски - на охоте не полагается горячку пороть и валить в кучу как попало. Спички, например, в брезентовой рукавице тоже подвешены, другая рукавица уложена в мешок с сухарями - про запас. Кружки, ложки, миски, конечно, на стол; ведро, чайник, котелок - к костру. Рыбацкие снасти, банку с карбидом, мешок с лодкой - под крышу, на ваги. Карбидку - у входа в хижину, в закуток; и не мешает, и под рукой. Осматриваем, все ли к месту, и только сейчас замечаем что солнце уже скатилось за гору.
      Щенок тоже присмирел. Утомился, в сторонке грызет щепку. Ветка, свернувшись в комочек, лежит на моей телогрейке - с понятием собака.
      Хватаю чайник и бегу к речке. Под ногами хрустит снег - уже прихватило сверху. Продираюсь сквозь кустарник, под яром набито выше пояса. Ледяшки звенят. Кажется, снег до самого горизонта. Надо бы по Славкиному следу. Всегда думаю задним числом. Едва выбрался на лед. Хожу по застывшей наледи. Слышу, где-то булькает вода, а не пойму где. Петляю вдоль речки.
      Вижу: чернеет на льду полынья, подхожу - размытый перекат - звериный водопой, тропа набита. На склоне подъеденный лосями тальник. Смотрю и волнуюсь. Отчего, и сам не знаю, просто волнуюсь. Наклоняюсь и сую чайняк в воду, он торчит поплавком, сопротивляется, горлышко узковатое - черпаю крышкой, наливаю в чайник. Обратно по Славкиному следу.
      Собаки встречают лаем - не узнали, что ли.
      - А я, дед, дров принес.
      На месте костра валяются несколько палок и полкоробки исчирканных спичек. Андрей сидит склонившись, без шапки.
      - Не получается? - спрашиваю.
      - Шипят только...
      - Плохо!
      Андрей поднимает лицо, только зубы блестят - раздувал, видно, угли.
      - Спички испортил, да? Я невзначай, не обижайся, дед, на охоте не обижаются. Ты же сам сказал. Была бы солярка...
      - Можно и без солярки.
      - А ты можешь?
      - Попробую. Но вначале надо заготовить дрова.
      Сумерки уже припали к земле. След, по которому ходим, расплылся, кусты потухли. Андрей не отстает, щенок тоже тащится.
      - Вернись, Андрюха, шапку надень.
      - Я уже в шапке, на, смотри, ну, даешь, дед!
      Действительно, в глазах бабочки, что ли. Собираем валежник. Обламываем с лиственниц нижние отмершие сучья - они стреляют, как из духового ружья.
      Когда куча подрастает до пояса, я забираю ее в охапку, Андрей остатки, тащимся к костру, нащупывая ногами след. Бросаю у костра ношу и смотрю на Андрея: муравей - тащит больше себя...
      Обламываю тоненькие сухие веточки и складываю шалашиком, чтобы не рассыпались, обставляю шалашик потолще сучьями. Андрей подает дрова.
      - Давай, Андрей, спичку.
      Чиркает.
      - Да не так, - прикрываю ладонями огонь и подношу к растопке. Вспыхивает пламя и тут же синеет, тухнет, и сразу прихлынула темнота.
      - Ну вот и умерла... - вздыхает Андрей.
      - Это мы еще посмотрим.
      Припадаю к самой растопке, спичка уже догорает, но и веточки накаляются. Вдруг огонек подпрыгивает, перестрелив веточку пополам, образуются два огонька, от двух - четыре, и уже ручеек бежит по хворосту.
      - Оживает! - кричит Андрей.
      Тьма не выдерживает - прячется за спину.
      Снимаю шапку и накрываю огонь, и сразу - хоть глаза выколи - темно.
      - Попробуй сам, - отдаю Андрею спички и отхожу от костра.
      Андрей не дышит, под рукой у него огонек бьется, набирает силу.
      - Ожил снова, - радуется он. Поднимается, на коленках чернеют мокрые пятна.
      Я отливаю из ведра в котелок воду на суп, в ведре оставляю немного будем варить кашу собакам. Подвешиваю на треногу. Подбрасываю веток в костер, весело плещет огонь. Тепло.
      Только Голец не радуется - отходит подальше и садится.
      Андрей сушит штаны, от них валит пар.
      Вода в ведре закипает, приготовить овсянку ничего не стоит: четыре банки тушенки открыл, две - в кашу собакам, две - в суп с лапшой.
      На суп воду подсаливаю, прежде чем засыпать лапшу. На кашу не солю. Ветка не любит соленое. Она не ест и селедку, а Голец, тот все трескает. Только давай. Он и сейчас не может усидеть на месте, везде лезет своим носом. Ветка - та никуда не лезет. Сидит, смотрит и щурит глаза раскосые.
      В ведре уже вовсю пыхтит каша. Чайник тоже вскипел, кидаю в него заварку и отставляю в сторонку, чтобы не перепрел.
      Режу хлеб, разливаю в чашки суп, оглянулся - Андрей уже клюет носом, сидит на валежинке, как снегирь на гумне.
      - Андрюха, чай шарга*! Вот сюда в кресло садись. - Принес ему торбу. - Поедим да в баню.
      _______________
      * Ш а р г а - пить (татарск.).
      - В баню?! - удивляется он. - А где баня? Строить будем, да? Давай завтра, дед, а? Я же чистый - на, смотри.
      Он поднимает испачканную в саже мордашку, только зрачки блестят.
      - Леность, Андрюха, старит человека, ох как старит!
      - Тогда ты, дед, иди в баню. Обязательно. Ладно?
      - Пойдем, вместе, я уже целое ведро воды принес. Жуй веселее. А я постель приготовлю.
      - Я же собак кормить буду!
      Андрей выливает суп и вылезает из-за стола, то есть из-за "козленка". Тащит ведро с кашей, пробует пальцем - в самый раз, не горячая. Голец сует нос в прогалину, где стояло ведро с кашей, и удивляется - лунка здесь, а каши нету.
      Андрей собирает остатки еды со стола и бросает тоже в кашу.
      Голец уже знает, взвизгивает и прыгает от нетерпения. Ветка только машет хвостом, но к столу не подходит. Ждет.
      Еду собакам Андрей делит поровну, большой ложкой. Гольцу - ложка, Ветке - ложка. Голец глотает, как чайка. Ветка берет осторожно, вначале обязательно попробует языком. Сморщит нос, будто брезгует, оголит зубы, хватанет. Голец уже справился и выпрашивает у Ветки. Ветка показывает ему зубы, но еще немного поест и уступит свою порцию. Она никогда не жадничает. Талип говорит, что она бережет фигуру и оттого легкая, пружинистая, без устали ходит за зверем.
      Но Андрей еще не видел, как она ходит за зверем, да и зверей тоже не видел.
      Я принес полотенце вафельное, большой кусок хозяйственного, потрескавшегося, как пересохший сыр, мыла.
      Подкинул в костер дров, снял ведро - разбавил воду снегом. Наломал веток ерника и бросил у костра. Раздеваюсь.
      - Ты че, дед?
      - Ты тоже снимай рубашку, снимай, снимай, париться будем. Душ принимать нервы укреплять.
      - Смотри, - запрокидывает он голову к звездам, - мороз ударит!
      - Снимай рубаху, говорю!
      - Я же не злой. Мне зачем нервы укреплять?
      - Ну, как хочешь. Помой хоть лицо, раз ты такой слабак.
      Андрей стоит, соображает. Я уже раздет до пояса и разут, стою на прутьях.
      - Польешь? - спрашиваю.
      Наклоняюсь, Андрей льет на затылок, спину, - обжигает. Растираюсь полотенцем - тепло. Отошла усталость. Мою ноги.
      - Прямо красота, - говорю, - сто пудов слетело. Это по-охотничьи. Ну, спасибо, Андрюша, удружил, братец, уважил. Дед мне всегда говорил: закаленный сынок - меткий стрелок.
      Андрей снимает шапку, телогрейку.
      - Удружи и мне так.
      - Не замерзнешь?
      - Я же не хлюпик - охотник.
      Помогаю стянуть рубашку. Андрей ежится.
      - Давай, - подставляет спину.
      - Мой вначале руки.
      - И лицо? С мылом?
      - Храбрый ты парень, Андрюха!
      - Ты тоже, дед, отчаянный, - фыркает Андрей. Только брызги во все стороны.
      Подбегает Голец, любопытствует. Помогаю Андрею - растираю его полотенцем, надеваем рубашки.
      - Сто пудов слетело, - говорит, отдышавшись, пацан, сует ноги в сапоги и бегом в хижину. - Гольца возьмем? - спрашивает. - Замерзнет.
      Вталкиваю щенка, завязываю наглухо вход в хижину, и мы с Андреем залезаем в мешок. Холодит спину, ноги. Но мы-то знаем - это только поначалу. Щенок потоптался и стал скулить: просится на улицу. Неохота вставать, а надо. Выпустил.
      Андрей жмется ко мне.
      - Ну, уважил, дед, хороший ты, братец. - Чую, куда гнет. И тут же: Расскажешь, а? - дышит прямо в ухо.
      - Что тебе рассказать, не знаю.
      - Знаешь, знаешь... А ты видишь, дед, как пахнет?
      - Не вижу, а слышу - весной.
      - А я вижу. А Талип не чувствует, да ведь?! У него же нет такой перины. А у тебя был свой дедушка? - вдруг спрашивает Андрей.
      - Когда я был такой, как ты.
      - Ну вот интересно - расскажи?
      Замолкаем. И тут в памяти выплывает избушка из кондовых бревен, крытая на один скат драньем. У изгороди стоит лошадь Карька, уткнув морду в дымокур. На избушке висит зацепленная за наличник коса с гладким березовым черенком, на котором приделана ручка, тоже из березы, буквой "А" - это первый мой букварь.
      И дедушка на берегу около лодки-смоленки стоит, высокий, прямой, как сухостоина. Белая борода, домотканый шабур* на нем поверх опояска, на опояске кисет из бычьего пузыря с порохом, другой - с табаком. И руки у него словно корни кедра - длинные, крепкие, держат древнюю берданку.
      _______________
      * Ш а б у р - домотканая верхняя одежда.
      Что рассказать Андрею про своего деда? Не знаю, поймет ли, будет ли ему интересно, ведь до сих пор я рассказывал сказки. А про деда я ничего выдумать не могу, иначе это будет не мой дед, а я хочу, чтобы он был моим - каким я его помню.
      На лето я всегда уезжал к деду. Он умел совершенно бесшумно ходить по лесу и появляться там, где его никогда не ждешь. Он вырастал словно из-под земли. Смотришь, никого кругом, только трава колышется, и вдруг дед стоит посередине.
      А еще дед был просто волшебник, уму непостижимо! Например, он говорит: "Хочешь посмотреть совят? (Кто же не хочет.) Тогда иди, за тем деревом дупло". Иду, действительно сидят, таращатся, очкарики.
      Или спрашивает: "Меду хочешь? (В тот самый момент, когда живот от голода к позвонку прилип.) Посмотри в этом дупле", - скажет. Смотрю: мед, кусок лепешки и туесок березового сока.
      Чтобы к деду добраться, вначале мы с мамой едем целый день на коне, запряженном в телегу, едем целый день по увалам и перелескам, через речки. Телегу трясет на кочках и кореньях, подкидывает, в животе даже больно. Ночуем. Мажемся от гнуса дегтем.
      Мама встает рано. До солнца она косит траву, потом мы пьем кипяток, заваренный смородиновым листом, с калачиками пшеничными. И она провожает меня. Идем между высоких кочек. Утки то и дело из-под ног - фыр-фыр. И так до самого леса. Еще и по лесу немного, до тропинки - от нее я и сам знаю дорогу, к вечеру добегу, а маму отпускаю: ей надо засветло успеть вернуться домой.
      Вот я и прибегаю к деду.
      Дед и говорит: "Если не устал, бери мое ружье и стриги. (Зачит, беги на солонец.) Ты, - говорит, - уже самостоятельный, во второй класс перешел. Доверяю".
      Это, конечно, предел моих мечтаний.
      Дед дает мне ружье и один заряд.
      "Дорогу не забыл?" - спрашивает.
      Бегу. Ружье бьет по пяткам прикладом, а я ног под собой не чую! Не помню, как добежал. Сквозь кусты, через валежины прошмыгнул ящерицей в укрытие. Скрадок - как в погребе - ощупал, поднялся на четвереньки. Сердце никак унять не могу, трепещет.
      Перевел дух, отогнул мох из смотрового окошечка, припал, смотрю между бревен, слань с ладошку, пень обгорелый на ней, как испорченный зуб, торчит.
      Про этот пень мне дед рассказывал, что когда-то был он могучим кедром и шишек на нем бывало, как мошки в ненастье. Да не устоял перед молнией, Вот здесь и выбрали звери солонец. Яма вроде еще глубже стала. Ходит, значит, зверь. Да и как не ходить? Помню, дед в прошлый мой приезд и соль приносил сюда каменную, как леденец. Не просто дед землю солит, а вначале колом наделает дырки и эти дырки солью набьет, как трубку табаком. Только дед на солонцах не курит, даже трубку не берет с собой. Зверь табак чует, особенно изюбр - будет ходить вокруг да около до самой темноты.
      Но недаром и вешки березовые маяками торчат - это дедушка специально поставил перед солонцом. Если в густых сумерках придет зверь, то застит собой белые вешки, а дедушка на прицеле их держит.
      Ну и грохнет в эту черноту выстрел.
      А до этого времени сидим не дышим, даже в ушах покалывает; на солонцах сидеть - выдержка и терпение нужны. Что тогда, что и сейчас. Ничего не изменилось. Разве только нынче листва раньше полезла, отметил я, да иван-чай на обочине елани закурчавился оранжевыми сережками.
      Ну само собой, раньше я не с заправдашним ружьем, а теперь с настоящим, с дедушкиной берданкой.
      Я, как и дедушка, просовываю в смотровое оконце ствол, тихонько, чтобы не стукнуть, кладу в рогатину на упор, взвожу - даже пальцы белеют. Взведенный курок глядит вопросительно, приклад упираю в правое плечо, как учил дел, щекой припадаю к ложу. И не мигая смотрю через прорезь на мушку. Палец полагается держать на спусковом крючке.
      - Потом?
      - Потом смотрю - заяц.
      - Ну? - не выдерживает Андрей.
      - Прыг, скок - остановится, постучит лапками о землю, будто на барабане играет, зовет. А у меня в глазах уже два, три зайца прыгают.
      И вдруг их словно ветром сдуло, как сквозь землю. Шарю глазами, не видно, глянул через прорезь, а на мушке - козел, стоит, как нарисованный, только ушами поводит.
      Закрыл глаза, перестал дышать, открыл правый - стоит, с поднятой головой стоит, хоть и с кустами слитно. Не помню, Андрейка, как я нажал на спусковой крючок, хоть убей, не помню! Только оглушило и в плечо...
      - Садануло, да, дед?
      - Садануло.
      - Устоял?
      - Не устоял бы, если на ногах.
      - А потом?
      - Выбегаю. Ружье, конечно, оставил и бегом, сколько духу, было, через елань. Подбегаю. Смотрю: два козла лежат, один еще ногами дрыгает. Пуля прошила первого, а за ним и второго достала. Я рад, мечусь, не знаю, что и делать.
      - Зря ты их, дед, - перебивает Андрей. - Поймать бы.
      - Времени не хватило бы, и так уже солнце за лесом спряталось, сыростью потянуло, как из погреба.
      Вернулся в скрадок - порохом еще пахнет. Нащупал ружье, посидел на дедушкиной лежанке, слабость какая-то в ногах. Вышел. Лось стоит, будто чернилами залитый.
      Бросился искать тропу. Мечусь по кустам, ружье тяжелое, мешает. Едва напал на тропу. Бегу, спотыкаюсь, падаю. Уже и дорогу не замечаю, сбился. Слезы глаза застят, не вижу, куда ступать. Останавливаюсь, где-то ухает филин. Тайга тоже слушает своим большим ухом. Сучья вроде потрескивают: не медведь ли? Светлячки перемигиваются. Пускаюсь со всех ног - больно хватает за лицо кустарник и рвет рубаху.
      Падаю и шарю тропу. Но нет никакой тропы, сквозь ветки просеивается неясный свет луны. Не могу сдержать слезы, подпирает рыдание, вдруг слышу:
      "Не бойся, это я, дедушка!"
      Говорил, что он умеет появляться, где его совсем не ждешь. Хочу ему рассказать про все и не могу. Только бы не увидел слез. Хорошо, что не день.
      "Давай, - говорит, - подсоблю нести ружье".
      Ну, я, конечно, не дал - что я, хлюпик, что ли, сосунок?
      Приходим в избу, затопили печь.
      Дедушка засветил жировку, и тут я увидел: на столе всякая вкуснятина: и черемша, и вяленая рыба, и грибы, и полная деревянная чашка моих любимых сладких сосулек - затвердевший березовый сок.
      Дед сидит напротив меня, словно окуржавел: борода белая. Я чувствую себя самым счастливым человеком.
      - А у твоего дедушки были собаки?
      - Были. И конь был, очень замечательный конь, настоящий товарищ.
      - Расскажи про настоящего.
      - Спать пора, давай-ка закрывай глаза.
      - А я все равно вижу и дедушку с белой бородой, и зайцев. Вот только ты зря убил как нарисованного козла.
      - Спи, рано вставать.
      - А зайцев можно приручить? Не кусаются? Если зайцев кормить, привыкнут. Вот увидишь.
      Я уже больше не могу, морит сон. Пригрелся в мешке, тепло. Зато в хижине морозяка. И тишина, словно все кругом вымерло. Только вода где-то булькает, или это кажется?..
      Ночь в тайге кажется короткой, будто только закрыл глаза. А посмотрел на часы - вставать пора.
      - Давай кто вперед, дед, - предлагает Андрей.
      Вылезаем из мешка, толкаемся, мешаем друг другу. Хватаем кто ведро, кто чайник и жмем за водой, собаки тоже за нами припускают.
      - Я первый, дед! - Андрей уже на бугре.
      Мне воздуху не хватает, буксую. Старею.
      Завтракаем. Сухари, масло, сахар, чай. Собакам кашу несоленую, чтобы нюх не портился...
      Подбрасываю в костер валежину, пусть дымит - веселее. Сами моем посуду. Вместо мочалки Андрей драит кружки куском травы, я споласкиваю и опрокидываю на стол. Посматриваю на небо. Солнце не успело подняться, как спряталось за тучи. Оттого и деревья в инее, будто засахаренные; красиво и все же грустно.
      Однажды мы с приятелем шли по городу. Был туман, и деревья тоже в инее были, так он сказал - будто забинтованные стоят. Мне не понравилось, не похоже.
      Я набиваю свою пятизарядку 12-го калибра патронами, четыре с картечью в магазин, пятый - дробь два ноля - в ствол. Ветку беру на поводок, топор за пояс. Ветка понимает. Садится на снег, нетерпеливо поводит ушами и смотрит на озеро - куда пойти?
      Голец бестолковый, валяется кверху лапами, запутался, грызет поводок, не хочет идти на веревке. Андрей возится с ним.
      - Ишь ты, зубы скалит еще, может, пустим так?
      - Не годится, надо приучать. Охота - не баловство.
      Приказываю щенку сесть, подергиваю за поводок - огрызается. Ну и характер! Глаза никелированные, блестят. Почесал бунтаря за ухом. Успокоился.
      Иду маленькими шагами. Ветка бежит рядом, поворачиваюсь. Опять щенок упирается, крутит головой. Андрей тащит его изо всей силы. Вдруг щенок со всех ног бросается вперед и валит Андрея, тот падает на живот, но поводок не выпускает. Ругается.
      Я, не сбавляя шага, поглядываю на пацана. У озера они меня догоняют. Андрей мокрый, шапка за пазухой, от него пар валит, щенок тоже язык вывалил, слюной брызгает.
      Из-за тучи продралось солнце, полыхнул огнем снег. На деревьях, кустарниках сгинул иней, и лес сразу словно обуглился, почернел.
      Ветка потягивает носом, прядет ушами.
      Меня тоже подмывает сбегать в распадок, во-он в тот, над которым встает синяя дымка изморози.
      Да боюсь, увяжется собака за зверем, а ни к чему. Матки ходят с телятами, белка и соболь линяют, только загубишь.
      Втыкаю в снег черенком лопату, стоит она восклицательным знаком. Сбрасываю с плеч мешок с продуктами.
      - Изучим обстановку, так, что ли, товарищ?
      - Изучим, - поддерживает Андрей и, раскинув руки, падает на снег.
      - Смотри, не проваливается.
      Голец хватает с Андрейки шапку и пускается волчком по насту. Пацан бросается за шапкой. Я смотрю на них, и какое-то смутное чувство одолевает меня. Нежность, умиление, что ли.
      Мы сейчас на перешейке между двумя озерками. Если посмотреть на них сверху - две тарелки. За озерами длинная, как посадочная полоса, тундра. Здесь гусь потянет, и Славка так предполагал.
      Работаю лопатой. Подходит Андрей.
      - Нору, дед, роешь?
      - Да, скрадки лепить будем.
      - Из снега?
      - Из снежных кирпичей.
      Режем лопатой снежные блоки и укладываем в стенку. Три стенки чуть повыше метра, и скрадок готов.
      Устраиваем четыре засадки метров на тридцать друг от друга, и весь перешеек застроен. От скрадка к скрадку ход сообщения, как на передовой. Только ход к блиндажам извилистый, а тут в одну строчку - линейку.
      - А зачем четыре, нас же двое?
      - А собак ты разве не считаешь?
      - Считаю: раз, два.
      - Ты, наверное, устал?
      - Нисколько! Смотри. - Андрей перебегает по снежному коридору из скрадка в скрадок.
      - Ну, Андрюха, все гуси наши. Закрой-ка глаза и посиди здесь. И не вертись.
      Привязываю собак в скрадке, беру профили гусей из жести и, чтобы не наследить, ползу к озеру. У самого берега выставляю на палочках подрисованные белой краской профили. Расставляю по окружности так, чтобы с какой стороны ни зайдет косяк, все равно видно было.
      Профилей нечетное количество, так принято у охотников: будто для спарки особь имеется. Одного гуся в стороне определяю. С поднятой головой, это вожак. Маскирую, присыпаю сторожки снегом. Чуткая птица гусь и глазастая тоже. Покончив с манками (профилями), возвращаюсь в скрадок. Вырезаю ножом в стенке отверстие.
      - Посмотри, Андрюха, - показываю.