Как-то приехала Полина Павловна в бригаду к Димке, поохала, повздыхала и давай нас корить: и папиросами-то начадили - топор вешай, и выражаетесь не так. Разве общество это для ребенка?..
      - Слушай, Полина Павловна, - озлился Седой, - хоть и уважаем мы тебя, а иди-ка ты лучше подобру-поздорову, пока холодок, да не торопись к нам в другой раз. А ты, мужик, - это к Андрею, - ступай на улицу, посмотри погоду! А ты видела лицо Талипа, - наступает Седой на Полину Павловну, когда он по ночам шьет или стирает Андрейкино?
      Та молчит.
      - То-то!.. Живут люди и пусть живут...
      Полина Павловна сутулится, плечи у нее вздрагивают. Седой не может усидеть на месте.
      - Полинушка, милая ты моя, - говорит он, - послушай, что я тебе скажу, только не реви!
      Полина Павловна поднимает голову и с надеждой смотрит на Седого.
      - И твой черед наступит, - Седой кивком отбрасывает волосы, - вот увидишь. Куда мы с ним, ведь скоро в школу ему...
      И еще вспомнилось мне: приезжаю где-то под утро в Димкину бригаду, захожу в палатку. С ножницами в руках Седой за столом сидит, через плечо рулетка и охапка лоскутков. Что это он ночью вздумал ветошь перебирать?
      - Кружок кройки и шитья? - спрашиваю.
      - Видишь, какая штука, дед, - вздохнул Седой. - Шьешь, порешь, ниткам горе. Набрали Андрею обновки. А не люблю я эти лямочки, а ленточки, вязочки. Да и Андрей не хочет надевать. Просит штаны, как у меня, с карманами. Посему ателье. - У Седого рот до ушей. - Модняче получается. Ну-ка, дед, снимай брюки, и твои смоделирую, с себя уже искромсал, за Талиповы взялся. Скрою, приметаю: то карманы ниже колен получаются, то прореха кукишем выходит.
      Смотрю.
      Так и есть, вот и обрезки от его парадного костюма. Но Седой доволен.
      Вспоминая, мне показалось, что я всего-навсего успел закрыть глаза. Посмотрел, а Полина Павловна закалывает седую прядь на маленькой головке и сразу становится выше ростом.
      - Да проходите же, что задумались?
      Ходит она легко. Ставит на стол пирог с кетой и луком, мягкий. К пирогу - холодный квас. Проголодались с дороги да и давно уже так вкусно не ели. Наваливаемся.
      На ЛЭП закон: кто бы ни зашел, ни заехал - угостят как следует, отдохнуть предложат.
      - А где народ? - спрашиваю.
      - Мужики-то? Вторую неделю ни обеда, ни ужина. Там, на увале, камень угрызть не могут. Адмирал темнее тучи. Только зубами скрежещет, зверь зверем! Вам чайку или компоту?
      - Спасибо, Павловна, спасибо.
      - Не за что. Они тут недалеко, километрах в шести на заход солнца. Вернетесь - чайку морского сотворим. Кипяток постоянно крутым держим. Нельсон, спасу нет, как с пылу любит.
      Поблагодарив еще раз хозяйку, выхожу из столовой под навес. Ветер сухим веником пошуршал под навесом, где аккуратно, по-хозяйски сложены тросы, пилы и прочая монтажная арматура. Бреду по снежному целику через елань к подножию хребта. Пробираюсь сквозь ерник - цепкий, как колючая проволока. Прыгаю, как козел, с камня на камень; хорошо, хоть ветер обдул с них снег, видно, куда ступать. Оступишься - свернешь шею. А идти между камнями неохота. Будешь барахтаться в снегу и вешки не увидишь. Сдвигаю на затылок шапку, расстегиваю меховую куртку - валит пар. Хватаю, как загнанный мерин, воздух. На самом крутяке булыги реже, и совсем неудобно ступать но ним. Но вот камни стали окатистее, скоро, значит, перевал. Так и есть, на самой макушке копошатся люди. Сам черт не скажет, как только затащили сюда эту махину БУ-20. Подхожу, здороваюсь. Парней не признать: все обросшие.
      Нельсон руки не подал. Не до меня ему. Осматриваю разбивку под анкерную опору. В передвижной дизельной порядок. Иду к станку. Несколько скважин начаты, но брошены. Темно-красная пульпа выплеснулась из скважины, подъела снег и спеклась кровью, как на бойне.
      - Все это бесполезно, - говорит буровой мастер. - Не взять минерал. Литой гранит. За двадцать смен метр проходим.
      Смотрю на свалку металлолома. Валяются вдребезги расхлестанные инструменты. Нельсон перехватывает мой взгляд и кривит рот. Это что, он так улыбается?
      - Ну, что скажешь, командир? - почти не открывая рта, цедит адмирал и давит зачем-то ногой долото.
      - Не знаю, что и посоветовать, слабоват я в этом деле. Хотел поднатореть, у тебя недельку-другую пожить, вот и приехал. Не откажешь?
      Нельсон как будто отмяк.
      Мы склоняемся над скважиной...
      Двое суток не отходили от станка. Кроим, режем металл, варим. А толку нет.
      Полина Павловна приносит еду: похлебку подогревает на костре в ведерке, на крышке - пироги.
      - Молодец, Полина Павловна. За такую работу, - говорит бурильщик, орден полагается.
      - Какой уж там орден, шли бы да отдохнули. Глаза совсем провалились.
      Взглянул на Нельсона - и то правда. Смотрю на горы. Зябко. Спрашиваю Нельсона, есть ли периодичка - сталь 5.
      - Пара прутьев найдется.
      Он приносит два прута и бросает к моим ногам.
      Режем, навариваем к забурнику направляющие прутья. Нельсон велит запустить станок. Снаряд взлетает вверх и бьет. Мы с головы до ног обрызганы пульпой, покрываемся чешуйками льда, но не отходим. Снаряд бьет так глухо, что отдает под ногами.
      - Шабаш, поднимай! - Поднимают снаряд. Сталь искрошилась, рассыпалась.
      Адмирал багровеет. Но ни слова.
      Мы смотрим на кучу лома. Валяются похожие на арбузные корки срезки труб, куски листовой стали. Гранит одну марку стали крошит, другую - мнет.
      Перекуриваем. Не смотрим друг на друга. В десяти шагах молотит тягач. Взглянул на трактор.
      - Снимем рессору? - говорит Нельсон.
      Жаль расставаться с тягачом.
      - Снимем!
      Снимаем. Выкраиваем из рессоры похожую на ласточкин хвост полосу, привариваем к долоту. Запускаем станок. Стоим, не дышим. Снаряд тяжело ухает, бьет как колотушкой.
      - Надо на ребро ее приварить, - замечает адмирал.
      Привариваем, запускаем станок. В полторы тонны кулак рушит гранит.
      - Берет, - говорит Нельсон.
      Отнимает со штанов засохшую пульпу.
      - Пойдем, вздремнем малость.
      Идем по зимней шубе горы, изорванной камнями. Адмирал то и дело останавливается, прислушивается.
      - Стучит, ишь ты как! - он кривит рот и пялит на меня незрячий глаз. - Пойдем, чайком с жимолостью согреемся. В ней вся сила.
      - Почему?
      - А ты разве не знаешь? Жимолость - ягодка горькая, но это настоящий эликсир жизни. Ни хворь, ни холод не берет. Съел пару ложек - усталость снимает.
      Подходим к самому крутяку.
      - Ты вот так, мелким ступом, - говорит Нельсон.
      Он откидывается. Я, стараясь попасть след в след, топаю за ним. Сходим с крутяка на тракторную объездную дорогу, ноги меня не слушаются, словно развинтились в суставах. А Нельсон ничего, молодцом, приосанился, словно на марше. Я едва поспеваю за ним. Заходим на стан. Я прямо в столовую, Нельсон в свой вагончик.
      Полина Павловна хлопочет на кухне. Пахнет вкусно. На столе горкой дымятся румяные шаньги, в эмалированной миске рубиновое варенье из жимолости.
      Полина Павловна проворно наливает из кастрюли в умывальник горячей воды и говорит:
      - Мойтесь, мужики. Что вам - суп-лапшу или щи? Нельсон любит щи.
      - Мне бы пару мисочек жимолости, если можно, и больше ничего.
      - Да ради бога, - забеспокоилась повариха, - сама собирала ягодку-то. Другой раз обед приставлю и по ручью - глядишь, за час-другой оберу куст, как бобы синие в котелке лежат. Рясно растет. Вот и Андрейке увезете баночку. Как он там? - спросила она. - Здоров? Управляетесь-то как с ним?
      Рассказываю.
      Полина Павловна, подперев щеку рукой, слушает, притулившись к косяку.
      - Ведь сколько раз просила, писала Седому, царство ему небесное, да разве... - Полина Павловна махнула рукой и отвернулась. Подала растопленное в чашке масло. Оно трещало и брызгалось. - Отдайте нам Андрюшку, - вдруг сказала она. - Мать мальчишке нужна. Эх, мужики, мужики, как вы понятия не имеете... Мы с Нельсоном два ломтя, выходит, от одной краюхи. Куда нам друг от друга, вот бы и Андрей около нас. Своих ни у него, ни у меня нету. И не заметили, как сгорела жизнь. Поговорите с ребятами, они послушают вас. Это вам и Нельсон скажет. Ну-ка, я сбегаю за ним, где он там.
      Полина Павловна юркнула в дверь. Я посмотрел на стол, стол раскачивался, как на волнах, в ушах шумел прибой. Шея стала ватной: ты и вроде не ты. Вернулась Полина Павловна.
      - Заснул Нельсон, - огорчилась она и сразу как-то сникла. Говорила об Андрейке и еще о чем-то, не помню. Заснул за столом и я.
      Утром меня разбудил Славка.
      - Ну и ну! - сказал он. - Свирепо ты, дед, дрыхнешь.
      Я поднялся и пошел к Нельсону. Навстречу Полина Павловна.
      - Спит, - сказала она, - словно окаменел, вот устряпался.
      - Однако мы поедем, Полина Павловна, - сказал я. - Спасибо вам за хлеб, за соль.
      - Рада была угостить, чем бог послал. Вы уж извините, если что не так. Приезжайте еще.
      Проводить нас из вагончиков высыпала вся бригада. Собаки сновали между людьми и тревожно скулили. Запыхавшаяся Полина Павловна сунула булку хлеба - сгодится, не ближний свет дорога. Славка сунул хлеб в багажник и поддал газу. Машина обогнула котловину и круто пошла в гору, надрывно постанывая.
      Меня нещадно клонило в сон, голова непроизвольно падала, ныла нога. Я еще утром, когда выходил из вагончика, почувствовал, как из-за гор потянуло ветерком. Мглистое небо припало до самой земли. Я еще подумал снег будет. Наконец меня укачало. Очнулся от резкого толчка, открыл глаза. Присмотрелся. Передо мной вращался рой белых мух и отчаянно болтался на стекле дворник.
      - Кажись, вправо слишком взяли, - сказал Славка, - а может, влево, усомнился он.
      Поглядев на часы, я только тут сообразил, что мы сбились с пути.
      - Может, переждем, - сказал я, - видишь какая каша.
      - Каша - мать наша, - пропел Славка, - каши нету. - Он вытащил из багажника уже ощипанную буханку и сунул обратно.
      Котелок с заваркой подвешен под капотом - это вещь, ничего что припахивает бензином. Зато теплый. Сухая корка не лезет в горло. Промочить в самый раз, заморишь червячка и дюжишь. Вообще надо подкрепиться. Если считать по времени - порядочно отмахали. И надо же, как убитый спал. Видать, вымотало нас долото. Скосил глаз на Славку - мечется. То влево, то вправо дергает рычаги, вижу - нет уверенности.
      - Может, переждем.
      - Можно и переждать, - соглашается Славка. Останавливает машину. Глушит мотор. Сразу наступает тишина, и тут же захватывает тревога.
      Мы сидим, уперевшись взглядами в мутное пространство за стеклом.
      Я хочу сказать Славке, что надо было вернуться, когда начался снег, но язык не поворачивается.
      Вдруг в кабине стало светлее, и сразу перестал падать снег. Открылась заснеженная даль. Земля вспухла от свежего снега. Жидкий лесок и кустарник показались сказочными. Славка повертел головой.
      - Вот чудеса, - выдохнул он, - будто небо кто пробкой заткнул. - И завел мотор. - Тебе не кажется, что мы отклонились вправо или влево? Пересечем эту падь, - показал он глазами на распадок, - там и сориентируемся. Кажись, гора мне эта знакома. Не мог же я...
      По мягкому снегу машина шла тяжело, закапывалась по самый буфер.
      Только я хотел сказать: "Славка, давай перекусим", и враз стемнело, как в погребе. Стоим, мотор захлебнулся. Снег вокруг на глазах ржавеет. Машина выжимает коричневую жижу. Медленно, но верно погружаемся. Славка открывает верхний люк и через горловину протискивается. Для меня люк узковат, но медлить нельзя. Сбрасываю телогрейку, протягиваюсь, как через игольное ушко.
      - Дюжев, - командует Славка, - не вздумай идти. Только вот так...
      - Клюкву подавишь, - кричу ему и ложусь рядом. В штаны, под рубаху плывет. Зябко.
      Славка отчаянно работает руками и ногами.
      - Почувствовал твердую почву. Спешились, - говорит Славка.
      Я вылез из пропарины следом.
      - "Спешились"... - передразниваю. - Надо было смотреть.
      На ногах у нас по сто пудов. Помогаем друг другу стянуть сапоги. Встаем на портянки и колотим сапогами о кустарник.
      - О черт! - спохватывается Славка, - забыли папиросы и хлебушек. Он попрыгал на одной ноге, натянул раскисший сапог и снова по-пластунски к машине.
      - Славка, - кричу я ему, - назад!
      Барахтается. Вернулся с горбушкой и котелком. В бороде запуталась тина. Отминает портянки от грязи, обувается. Из двух портянок делает четыре. Две обул, две за пазуху сунул. Я не догадался.
      Месим снег, то и дело оглядываемся, жалко вездеход. Славка шмыгает носом, едва выговаривает:
      - Лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
      Ощипанную булку он держит под мышкой. На нее налип снег. Корка обледенела.
      Я тащусь с котелком. Далеко на косогоре виднеется разрушенный замок. Подходим. Это выветренные скалы - залюбуешься.
      - Где-то тут должен быть внизу брошенный вагончик, - говорит Славка.
      По крутому спуску, по камням, идти плохо. Спускаемся вниз. Действительно, вагончик нашли - наши бросили, дальше не смогли протащить. Вваливаемся в вагон. Нары, печь - здорово. Большего счастья не надо!
      - Давай натаскаем вначале дров, - настаивает Славка, - а то сядем не поднимемся.
      Собираем валежник и ломаем ногами. Растапливаем печь. Тает снег на чай, таскаем снег цилиндром старой бересты, одно отверстие заткнув шапкой. Вода закипает быстро. Рука почти терпит, а в котелке уже булькает. Но зато чай заваривается плохо. Невкусный, привыкнуть надо.
      Вагончик нагрелся. Сушим свою одежду. Пьем поочереди из котелка кипяток. Едим хлеб. Крошки тоже собираем. Остаток хлеба Славка делит поровну. На рудник за тягачом и тросами Славке надо еще идти километров сорок в сторону, не меньше. Я остаюсь, у меня под коленом и на пояснице чирьи. Знобит меня. Славка зачем-то снимает теплую рубашку и бросает на нары. Поверх майки напяливает куртку. Сует за пазуху хлеб, но еще не уходит, медлит. Достает хлеб, отламывает корку и кладет ее на рубаху. Я возражаю, Славка не слушается. Говорит: "Пока!" Уходит. Я долго сижу на нарах. Страсть как не хочется подниматься. Скоро стемнеет. Не заготовлю дров, ночью откину хвост.
      Иду добывать дрова. Смотрю, где снег выпирает валиком - там валежина. Сподручные сушины обламываю. Таскаю к вагончику. Совсем темнеет. Забираюсь в вагон. Подбрасываю в печь. Экономно - ночь длинная, а дров мало. Без топора много не наломаешь. Дрова длинные, дверка не закрывается. Пахнет дымом, ест глаза. Когда дрова разгораются, становится светлее, уютнее. Ложусь на бок. Мучительно дергает под коленом, ломит поясницу. Под головой низко, неудобно. А тут еще ветер то и дело открывает дверь. Злюсь. Дверь покоробило, в притворе не подходит. Сгибаю крючок и засаживаю палку между косяком и дверью. Под голову выбираю из дров добрую орясину. Вообще под голову лиственница не годится. Лучше осина или сосна, а где взять? Сон не идет. Хоть глаза выколи. Всякие мысли лезут. Дела на ЛЭП идут неважно, на такой высоте и такие болота. А тут еще лесу нет. Лес тоже не выходит из головы. Кости ноют. В вагончике жарко, а с меня холодный пот льет, все мерзну. Натянул Славкину рубаху. Кручусь с боку на бок. Забылся.
      Проснулся - не могу сообразить, где я и что со мной. Пить хочется. Нашарил котелок, даже руки трясутся, припал, не чувствую, как вода в горло катится. Постучали.
      Вспомнил: дверь-то я закрыл. Выбил палку, пнул дверь - никого. Что за черт? Померещилось. Не помню, как и до нар добрался.
      А Славка вернулся лишь на третий день на вездеходе с ребятами. У меня фурункулы, что называется, расцвели. Было мне худо до того, что я не узнал своих друзей.
      ОТПУСК
      Славка с Диксона возился с вездеходом и напевал о журавлях. Андрейка сидел в кабине - дергал за рычаги и отчаянно рычал. Так рычал, что было слышно Талипу. Талип на бревне около вагончика чистил картошку. Клубни, прихваченные морозом, сочились светлой жидкостью. Талип брезгливо бросил в ведро с водой картофелину, воткнул в бревно нож, встал и подошел к вездеходу.
      - Андрейка, что такое журавлиная болезнь, знаешь? - спросил он.
      Андрейка перестал рычать и высунулся из кабины.
      - Не знаю, дядя Талип. А она заразная?
      - Заразная, шибко даже заразная... - ответил Талип и посмотрел на Славку.
      - Не слушай его, Андрюха, - пропел Славка, заправляя из бочонка коричневым солидолом шприц.
      - Смотри, мужик, раньше этот водитель Славка заливал в бортовые жидкий нитрол, теперь густую смазку набивает и то и дело пялит глаза на небо - это и есть журавлиная болезнь.
      - Не забивай пацану мозги, иди чисти картошку, а то парни придут, схлопочешь по шее.
      Андрей поднял голову.
      - Смотрите, во-он, дядя Слава!
      Славка выпустил из рук шприц, запрокинул голову, не мигая смотрел, смотрел. Небесная синь резала, сосала глаза до тех пор, пока птицы не слились с далеко отодвинутым от земли небом.
      Андрей перевел взгляд на Славку и вздохнул.
      - У тебя журавлиная боль, да?
      Андрей спрыгнул с вездехода, подергал меня за штанину:
      - Дед, а дед? Заболел я. Честно. Журавлиной болью, - с грустью сказал пацан.
      - Ну, ступай. Вредно смотреть на солнце.
      Андрей целыми днями возился во дворе, строил плотины, каналы, бродил по лужам, сосал ледяшки и с ног до головы мокрый возвращался уже в сумерках. Если не загнать, то и про ужин забудет.
      - Сорванец этакий, - ворчал Талип, стаскивая промокшую обувку, - вот скажу деду. Совсем от рук отбился!
      Андрей, переодетый в сухое, садился за стол на свое место, упрямо сопел носом и уплетал кашу за обе щеки.
      Славка заглянул после обеда в палатку и кивком головы подозвал меня.
      Я набросил на плечи телогрейку и вышел. На дворе ярко светило солнце. Пахло талой водой. На противоположном склоне горы чернели точками на снегу отогретые камни.
      - Поехали! Все готово! - шепотом сказал Славка.
      - Не могу, Славка, так уезжать не годится. Охота, говорят, пуще неволи, но работу тоже не бросишь.
      - Понимаю, а вот она не понимает. Она ждать не станет. Одним словом, весна.
      Помолчали.
      - Нынче она будет ранняя, - снова заговорил Славка. - Надо торопиться. Если захватит разлив в дороге, застрянем. Тогда придется бросить машину. Я же вижу, весь ты извелся.
      - А что делать?
      - Ты надеешься все-таки? Отпуск дадут?
      - Надеюсь. Но все дело, когда?
      - Вот именно, когда? - вздохнул Славка. - Могут испортить всю охоту. У меня все готово, решительно все. Лодку мы тебе тоже достали, сборную. Мешок сухарей: на пекарне договорился. Сети, спиннинг, патроны, чай, соль, сахар. Сухие сливки тоже возьмешь, не громоздко и питательно. Спальный мешок мой, пожалуй, лучше. Он в брезенте, непромокаем. А тяжело будет выбросишь.
      - Спасибо, Славка. Ну зачем эти хлопоты, еще, может быть...
      - Как хочешь, - злится Славка, - давай в ночь смотаюсь на главную усадьбу, разговор закажу. Смотреть на тебя нет терпежу. Время ведь уходит.
      - Да разве я не понимаю? Давай подождем еще денек.
      - Пойдем послушаем камни, - предлагает Славка.
      - Да нет, Славка, снегу еще много.
      Камни мы обычно ходили слушать летом, перед грозой. Подбирались к подножию гольца, прятались где-нибудь под выступом скалы и, притаившись, слушали. Нам казалось, а иногда это было и на самом деле, камни начинали ворочаться. Потрескивало, даже похрустывало глухо, будто в натруженных суставах. И тогда, затаив дыхание, ждали: стоило сорваться самому маленькому камешку, как он по пути сшибал за собой другие и вместе они срывались, стремительно увлекая булыгу за булыгой. Каменный вал нарастал, грохотал, поднимался бурый столб пыли с огнем внутри - словно взрыв! Этот вал проваливался в ущелье, отзываясь оттуда тяжким вздохом. И тут же за ним другой вал, еще более мощный. Такое зрелище!
      Бывало, сидим до самой ночи в ожидании, когда заворочаются и заговорят камни. Но они подолгу молчали. Иногда кто-нибудь из нас будил их: лез на голец и сталкивал камень. Но это было очень опасно. Можно не успеть, и тогда лавина увлечет самого. Порой мы пытались разбудить камни криком или выстрелом из ружья. И изредка это удавалось.
      Славка выбрал из пачки папиросу.
      - Сходи один, Славка, что-то нет настроения.
      Славка не уходит, он смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы.
      - Ты почему очки не носишь? Смотри, глаза совсем покраснели.
      - Никак не подберу, дед, то слишком розовые, то чересчур зеленые, отвечает Славка и щелчком выстреливает окурок. - Ладно, - он рубит воздух рукой, - пошел я, дед, в горы.
      Смотрю парню вслед - сильная у Славки спина. И дух тоже. Воздух в горах на закате солнца звенит по-особому - туго, натянуто. Вслушиваюсь. Действительно, как паутина.
      А по косогору куропатки шастают. Прицеливаюсь пальцем в самца. Его нетрудно отличить: на хвосте, на кончиках крылышек и головке черные точки. Стоит он, замерев крестиком. Самец - голова всей стаи - в ответе за всех и зрит бдительно. Ребята этих куропаток не трогают - считают своими. Андрей заранее раскидывает корм и часами ждет их. Талип ругается: всю крупу перетаскал. Я всматриваюсь в темнеющее небо и думаю - вызвездит и к утру потянутся гуси.
      Холодает. Пора. В палатке тепло, ребята укладываются спать, в углу храпят рубщики, - намотались по снегу.
      Весна распускает дороги. Выбитая колея полнится водой, и вся проезжая часть становится хлябкой, а дальше нетронутый, посиневший, набухший, словно больной, снег.
      Обычно в это время на ЛЭП с трудом пробиваются последние лесовозы. На горбу леса пристраивают бочки с горючим, ящики с макаронами, тушенкой, мешки с мукой и хлебом. Из-под колес брызжет на ящики грязь и стекает с них, застывая к вечеру коричневыми сосульками.
      В это время и наступает охотничья пора. Неудержимо тянет в лес, на озера. Не теряя надежды на отпуск, мы исподволь готовились.
      Андрей тоже собирался. От него буквально ничего не удается скрыть. Он просит Талипа сделать ему ружье или на худой конец лук и стрелы. За мной ходит по пятам.
      - Дед, а складной нож возьмем, смотри, куда я его запрятал, заговорщицки сообщает он и поднимает рубашку. На голом пузе болтается на веревке складник. - Никому, понял! - шепчет он. - А собак всех возьмем? А незаметно будет? - ластится он, заходя с другого боку.
      - Да ты что, Андрей, мы же ни от кого ничего не скрываем. У нас нет от бригады секретов.
      - А зачем тогда с дядей Славой шептался? И Талип говорил: "Поменьше языком мели".
      - А он говорит правильно, уж слишком ты разговорчив.
      Через пять минут:
      - Посмотри, я котелок надраил, - блестит в руках Андрея банка из-под сухого молока.
      - А может, ты все-таки, Андрей останешься? Кому-то и здесь надо хозяйничать. Не дело нам обоим уезжать.
      У Андрея тревожно вздрагивают губы.
      - А бригадир ведь останется, - торопится пояснить Андрей. - Ты меня, дед, не хочешь брать, да?
      Смотреть на него становится больно. Он не просит и не плачет. Забивается в угол и сидит подолгу без движения, не соблазняясь ни играми, ни собаками. Даже не идет на зов Талипа.
      - Ты заболел, Андрей? - спросил я.
      Он молчит.
      - Что с тобой, Андрюха, дружище?
      - Заболел, - соглашается он. - Журавлиной болезнью, как дядя Слава. Я заждался, когда мы поедем на охоту. Я теперь не твой? А ты все-таки мой дед...
      Я не выдерживаю:
      - Стоит ли огорчаться заранее, Андрюха-горюха?
      И Андрея сразу словно подменяют.
      - Я не огорчаюсь, дед, нет, нет. Это мне показалось. Одному ведь тебе плохо. Я тебя выручать буду. Вот увидишь, дед!
      Голосок звенит, глаза блестят. И он уже не отходит от меня ни на шаг.
      Суббота выдалась пасмурной. Тускло пестрели склоны гор, на проталинах голубел стланик, по распадкам тянуло кедровым орехом, сыростью. Мы с Димкой вернулись с промозглого участка, где поставили анкерную переходную опору. Перекусили и повалились на нары. Ночь была кошмарно долгой. Ныли старые раны, ломило суставы и поясницу. Утром за палаткой я услышал гул моторов. Парни повскакивали, наскоро оделись и вышли. Я следом. Осмотрел только что привезенный лес на опоры. Неважный, при погрузке кора облетела, ясно - побит короедом.
      Иду на монтажную площадку.
      Славка стоит в кругу ребят.
      - А воздух какой, братцы, - потягивает он носом. - А? Горы как киты.
      - Хватит, Славка! Станком бы занялись, - сердится Димка. - А то скоро новый механик нагрянет, а у нас еще - ни у шубы рукава.
      - Зачем нам этот "макензен", при одном взгляде на него мутит, говорит Славка.
      Буровой станок ребята окрестили "макензен". Его купили, вернее, нашли в металлоломе и продали нам по копейке за килограмм, а мы сдали взамен 20 тонн другого металлолома. Станок с табличкой на лобовой части: "М-Уралец 19-БУ2-39 г. З-д Макензен советского государственного акционерного о-ва в Германии, г. Магдебург, No 60". Но он никуда не годится. Вместо главного вала у этого "макензена" воткнуто бревно. А на боку станка Славка нарисовал черепаху.
      Ребята ходят вокруг него и зубоскалят. Нечем бурить. И это не техника. И так бьют баклуши не один час. Но вот из-за поворота показывается "газик" и подруливает к площадке. Все смолкают. Из кабины выпрыгивает маленький, смахивающий на подростка человек. Подходит. Рыженький, седенький.
      - Механик, - представляется он. - А вас я сразу узнал, - говорит он мне. - Будем знакомы, - и протягивает конверт.
      - Как дорога?
      - Расхлестанная вдрызг, - поспешно отвечает механик, - едва прорвались, не сегодня-завтра ей каюк.
      Приглашают гостя на чай с дороги.
      - Спасибо, только что перекусили у Марьиного ручья. Великолепная, знаете ли, здесь вода, больше пьешь - больше хочется. Ну, а вы как тут?
      - А нам говорили, академика пришлют из бригады Нельсона, - неловко шутит Димка.
      - А я и есть механик, - не смущаясь, отвечает приезжий. - И зовут меня Карлом Францевичем.
      Все внимательно прислушиваются - любопытно. Карл Францевич подходит к станку.
      - Сию же минуту извлеките бревно! - приказывает он. - Несовместимо.
      Он ныряет под станок с одного конца, выныривает с другого, ловко влезает в кабину, юркает под капот, близоруко осматривается, обнюхивает.
      - Никуда не годится эта рухлядь? - с надеждой обращается к нему бригадир.
      - То есть как не годится? - округлил глаза механик.
      - Да вот так, мы уже сколько около него топчемся; кто его сюда притащил, тот пусть крутит гайки!
      - Как разговариваете! - вдруг кричит маленький механик.
      Все удивленно замолчали.
      - Издевательство! - У механика дергалось правое веко.
      Шутит или всерьез?
      - Может, вы имеете лучший станок? Так покажите мне его! Надо работать! - Карл Францевич вскинул на нос большие очки в перламутровой оправе. Смешон, похож на лягушку. - Вы понимаете, что эта линия пусковая, ее ждут?
      Все это механик прокричал, непрерывно двигаясь по кругу лэповцев.
      - Да не кричите! Тут не хватает полстанка, а остальное негодное, перебил бригадир.
      - Вижу.
      Бригадир достал из кармана, развернул исписанный мелким почерком лист бумаги и сунул механику.
      Карл Францевич обнюхал заявку, вынул из внутреннего кармана синий карандаш и начал черкать.
      - До этих деталей мы еще дойдем, поначалу займемся главными. Давай двух человек со мной, да нет, одного хватит. Бригадир, как тебя?..
      - Димка.
      - Дмитрий, значит, ну, вот и хорошо. - Механик как-то вдруг расслабился. - Возьмите, ребята, в кузове рукавицы кожаные, робу, лампочку в кабине. Осветите площадку, электроды в багажнике. Станция в кузове, осторожнее! Не кряхтите вы, поднимайтесь, поднимайтесь! Спрошу за работу как следует!
      Когда ребята притащили инструмент и робу, Карл Францевич вдруг сказал:
      - Вы не бойтесь, побольше нажимайте на станок и на меня, не стесняйтесь. Терпеть не могу лодырей и трусов.
      Механик снял телогрейку, аккуратно свернул и положил в сторонку. Остался в меховой поддевке. Из верхнего кармана поблескивал штангель. Маленький и щуплый, механик походил теперь на подручного ученика. Он взял ключ, полез в станок и сразу всем нашел работу. Сам тоже крутил гайки, обнюхивал каждую шестеренку. Колотил кувалдой. Устал, посерел совсем. Вытащил из кармана алюминиевый цилиндрик, вытряхнул на ладонь похожую на пуговицу таблетку и спрятал под язык. И снова полез под станок. Так до вечера. После работы подошел ко мне, сунул сухую, как щепка, руку.
      - А ваши ребята молодцы, честное слово. Поеду за деталями. Писать будете в управление? Или на словах передать ваши нужды?
      - На словах. Все на виду.
      - Я тоже не люблю бумажной возни.
      Подходит Славка, от нетерпения не может устоять на месте.
      - Дед, время не на нас работает, - сообщает он. - Оглянись.
      Оборачиваюсь. Подготовленный вездеход с опущенным тентом похож на пресс-папье.
      Талип возится около машины. Укладывает охотничью справу, рыбные снасти.
      - Куда ты тащишь эти бочки? - поворачивается и бежит Славка к Талипу.
      - Как куда? Под рыбу, мешки под дичь.
      - Да ты что, спятил, люди едут свободой подышать, а не на заготовки. - Славка запрыгивает в кузов и сбрасывает тару.
      - Бросьте, ребята, дурака валять, - говорю я и иду готовиться в дорогу.
      - А что, бочки мешают дышать тебе? - ворчит Талип и снова ставит их в кузов. - Если рыба залезет в сети или схватит наживу, обратно ее в воду толкать? Да? - Талип смотрит в бумажку-памятку. - Кружка ек, ложка бар, бурчит он, - теплая обувка Андрейке... Куда ее сунул?
      - Талип! Соли побольше клади, утям на хвост насыпать, - зубоскалит Славка.
      - Ты что, Вячеслав Иванович, - щурится Талип, - ты чувство боевого товарищества имеешь или ты шарлатан? Зачем топор не берешь?