Леонид Леонтьевич КОКОУЛИН
      АНДРЕЙКА
      Повесть
      Для среднего и старшего школьного возраста
      Повесть исполнена тонкого психологизма, глубокого проникновения
      в законы человеческого бытия, что в равной степени отличает любое
      произведение известного русского писателя Леонида Кокоулина.
      "Андрейка" рассказывает о мальчике-сироте, воспитаннике рабочей
      бригады строителей ЛЭП. В книге передана суровая и вдохновенная
      романтика жизни тружеников далекого Севера. Очарование сибирской
      природы, простые, на первый взгляд, таежные были надолго остаются в
      памяти и сердце юного (да и взрослого) читателя.
      ________________________________________________________________
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      СЫН БРИГАДЫ
      ИСТОРИЯ С ЛЕСОМ
      РАБОЧИЕ БУДНИ
      В ГОСТЯХ У НЕЛЬСОНА
      ОТПУСК
      ПЕРВЫЕ ДНИ НА ПАТЫМЕ
      ШАМАНСКИЙ ПОРОГ
      В ЗАМКЕ
      ПОСЛЕДНИЕ ДНИ С АНДРЮХОЙ
      ________________________________________________________________
      СЫН БРИГАДЫ
      Над угрюмым яром стоит серая угловатая гранитная глыба.
      Затащили ее сюда тягачами, поставили в память о братьях Переваловых, Викторе и Афанасии...
      Было это весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Бригада лэповцев рубила просеку в тайге, рыла котлованы, ставила опоры. Вышла к Нюе. И хотя лед уже подъели ручьи и солнце, он был еще крепок - часть бригады легко перебралась на противоположный берег. Оставшиеся громоздили переходную анкерную опору.
      В ночь ударила оттепель. Потоки с гор в какие-то часы взломали лед на Нюе, искрошили в месиво. Река вышла из берегов и стала черной под яром, а на стержне кипела бурунами. Трубили лоси, и эхо вторило им.
      Бригада, ожидая, когда притихнет первый напор шалого паводка, готовилась к переправе.
      Но с той стороны реки кричали:
      - Котлован затягивают плывуны!.. Последние сухари доедаем. Соли нет, табаку на пять закруток...
      Затянет котлован - пропадет работа, и без табака ребятам тоскливо.
      Решили переходить реку на плотах. День напролет вязали их, грузили балки, тракторы, такелаж, ставили на козлы весла. Верховодили всем братья Переваловы, бывшие плотогоны. Старший, Виктор, - кряжистый, с большими узловатыми руками - прихрамывал: на фронте перебили левое бедро, но в движениях был так же легок, как и Афанасий, младший.
      К ночи работу кончили, на рассвете должны были рубить чалки. Заснули. Не спала только Степанида, жена Виктора, в бригаде все звали ее тетей Стешей. Женское дело известное: перемыла посуду, пеленки постирала, повесила сушить (с ними путешествовал сынишка, годовалый Андрейка). И вдруг за полночь - будто кто по полотнищу палатки горящей головней грянул гром, посыпался дождь, крупный, тяжелый, как горох. Тетя Стеша, боясь наступить на спящих, пробралась к выходу снять пеленки, и секундой позже за порогом послышался ее отчаянный крик:
      - Мужики! Плоты!..
      По берегу в исподнем забегали люди. Разыгрался ветер. Река, осатанев, скакнув на полметра вверх, разворачивала плоты. Как нитки лопались специальные причальные тросы.
      Тетя Стеша видела, как братья по грудь в воде пробрались к ближнему плоту, вскарабкались на бревна к кормовому веслу и навалились на него, но тут оборвалась последняя чалка - плот исчез во тьме. И только еще раз молния осветила его, когда в мареве брызг летел он на волне к яру...
      Вот и взгромоздили лэповцы на круче гранитную глыбу - памятник братьям.
      Но беда не ходит одна - полгода спустя погибла и тетя Стеша.
      Бригада тогда перебиралась на новое место. Трактор тащил в гору балок-кухню, тетя Стеша готовила обед. И вот на самом подъеме лопнул новенький, только со склада, шкворень. В окне замелькали кусты, заплескался на плите суп. Заметалась Стеша, раскрыла дверь и выпрыгнула, да оступилась, скользнула в колею, и полоз надвинулся на нее...
      Тетю Стешу положили на лафет подъемного механизма и отвезли к той же гранитной глыбе на берег Нюи. Парни палили из ружей.
      У лэповцев появилась традиция: попал на берег Нюи - сними шапку, постой молча у серого камня, на котором нет надписи...
      Приезжали из райисполкома, хотели увезти Андрейку в детский дом, но лэповцы не отдали его. По ночам стирали пеленки, купали малыша, кроили и шили, как могли, рубахи. Так и рос Андрей бригадным сыном.
      Утро на ЛЭП начинается с разбора портянок. Действует закон тайги: кто первый встал, того и сапоги.
      В двадцатишестиместной палатке тридцать человек. Ставили вторую - все равно набиваются в одну. В тесноте, зато вместе. Толкаются, курят.
      Каша уже на столе, дымит в чашках. Горки хлеба. Масло на тарелке. Селедка разделана прямо на доске.
      Талип (монтажник, татарин) греет у печки Андрейкину одежду, поет: "Не кочегары мы, ларга, и не плотники, ларга, и возражений ек, ек, ек". Он проталкивается к Андрейке, бросает ему рубашку, штаны.
      - Скажи, Андрей, деду (дед - это я, Антон Дюжев): не надо нам твой железо, давай рул, баранку, - и щурится на меня.
      - Хорошо бы нам, дед, машину, - говорит Андрей. Надевает штаны с начесом, идет умываться.
      В углу под умывальником лед горкой, и Андрей никак не может установить перевернутый вверх дном ящик. Берет топор, рубит лед. Ставит ящик, залезает на него.
      - Глаза и шею мой, - предупреждает Талип.
      - Шею! - сразу же сжимается в комочек Андрей: неохота мыть шею холодная вода.
      Когда все поедят, Андрей хлебом вымакает кашу из чашек, из кастрюли, хлеб соберет в таз и отнесет щенкам. Они уже подросли, валят Андрея на землю, лижут лицо.
      Талип приносит ящик с гайками, ссыпает в ведро, ставит на печь подогревать.
      - Мужик, - зовет он Андрея, - иди сюда. Помогать будешь, работай в моем звене. Выбирай гаишка МЭ-12. - И дает Андрею штангель с заданным размером.
      Андрей охотно берется за работу. Штангель держит в правой руке как полагается. Левой берет гайку, измеряет. Подходит размер - в одну кучу, не подходит - в другую. Талип потом забирает нужные.
      Я сижу за столом, составляю форму на объем выполненных работ, проверяю наряды и изредка поглядываю на Андрейку.
      - Я бы пошел с тобой, дед, баню топить, - говорит Андрей, - да у меня работа. Бугор (значит, бригадир) поставил к Талипу конструкции собирать. Закончу МЭ-12, попрошусь к тебе, ты не обижайся, дед, такой порядок.
      Смотрю на Андрея, смеюсь: мордашка и руки в мазуте, деловито шмыгает носом.
      - Скажешь, дед, бугру: пусть мне разряд запишет.
      - А ну-ка, сосчитай, сколько гаек отобрал? Слабоват? Неграмотным, Андрейка, разряд не полагается.
      - Я учиться буду. Вот только где школа? Может, ты возьмешься, дед?
      - Возьмусь.
      - После работы, ладно? А то бугор скажет: все ишачат, а ты дурака валяешь.
      - Когда учатся, дурака не валяют.
      Нет, никакой я не учитель, даже не умею разговаривать с детьми. Я говорю с Андреем как со взрослым. Совсем забываю, что ему и семи нет. Нет у меня ни гибкости, ни подхода.
      И почему он ко мне привязался? К нему же все хорошо относятся. Некоторые очень ласково. Может, меня отличает власть прораба. Но и Седого он любит, хотя тот относится к нему по-другому: строг с ним. Может, их сроднили походы по лесу и та кукша?.. Прилетела ухватить кусок из капкана и попалась лапкой. Вот тогда Седой пристроил ей деревянный протез. Так они с Андрюхой выходили птаху и выпустили на волю.
      Но Димка-бригадир не менее уважаемый человек. Андрей слушается его, но большой дружбы у них нет. Меня Андрей действительно считает дедом, хотя я бываю наездами. Как-то говорит: "Почему ты долго не находился, ты не забыл про меня, дедушка?"
      Сегодня воскресенье, мы не работаем. Повар уехал на медосмотр. Я разогрел суп, развел сухое молоко, залил им гречневую кашу. Бригадир вернулся из поселка с хлебом и сообщил, что в клубе новый фильм. Но денег ни у кого нет - перед получкой. Выворачиваем и трясем карманы. На билет, кажется, наскребли. Как же быть с Андрейкой? Тащить его на руках - за полсуток не доберешься. Ребята предлагают поехать на лесовозе. Но как всем уместиться? Решаем оставить прицеп, снять седло для бревен, а на раму положить лист железа и приварить. Приволокли лист, разметили, обрезали, положили на раму, получилась площадка два на четыре. Приварили. Ребята вскочили, отплясывают чечетку на железе. Мы с Андреем в кабине. Предупреждаю: "Ребята, осторожнее!"
      Едем в поселок. Дорога крутая. На повороте останавливаемся: трое слетели с площадки. Выясняется: кто-то из ребят ради шутки смазал лист автолом. На площадке, как на льду. Вот бы узнать, кто смазал. Ох бы и смазал! Смеются, ругаются, но едут, никому оставаться неохота.
      Кое-как успели на шестичасовой.
      Я замешкался, Андрейку уже протащили. Все в порядке, пора начинать, но тут объявляется директриса:
      - Пока не удалим из зала ребенка, сеанс не начнем.
      Это, значит, нам.
      Зал - одно название. Сарай. В зале шум, возмущение. Я встаю между рядами и прошу публику оставить Андрейку. Не возражают. Но директриса неумолима. Выходим из клуба, все семеро. Наш лесовоз угнали. Ребята пошли его искать. Мы с Андрейкой решаем не ждать их и идем пешком через поселок в горы. Поселок - одна улица - стоит на камнях, в ущелье.
      Уже стемнело, снег метет мне в бороду. Я прикрываю Андрейку, грею собой.
      В крайнем домишке мигает свет.
      - Замерз, Андрей?
      - Нет, - и втягивает голову в воротник. - А это тетка больше начальник, чем ты, да?
      - Больше, - говорю.
      - Даже больше Семенова? - удивляется он. (Семенов - начальник управления строительства ЛЭП и подстанции.)
      - Больше.
      Я оставляю Андрея у крыльца. Стучу в дверь. Андрей приседает от ветра к стенке.
      - Что стучишь? Видишь, дома нет никого.
      Оборачиваюсь: хозяин-румын идет из бани. Дает мне веник подержать, сам открывает домишко.
      Чай на плитке долго не закипает. Румын режет хлеб и жалуется на плохое напряжение. Андрей сидит на скамейке, дремлет в тепле.
      - Кончай кемарить, мужик, пить чай будем, - дергаю за нос Андрея.
      Хозяин ставит на стол чайник, приносит заиндевелую бруснику. Андрей вопросительно смотрит на меня - я киваю. Он берет ягоду, кладет в рот, морщится. Румын смеется, выставляет банку с сахаром.
      - Пей, ешь, спи. Пойдешь, когда ветер утихнет, а то занесет.
      - Ребята волноваться будут, искать. Надо двигаться, - говорю я.
      - Он один живет, этот дядька? - шепчет Андрей. - У него нет даже щенка? Давай отдадим ему одного, у нас же два.
      - Давай.
      Переночевав, мы двинулись. Дорога пустынна. Идем целый день, часто присаживаемся на пеньки, но только в сумерках, на самой макушке горы, показалась наша палатка.
      К концу пути у меня заломило раненое колено. То и дело останавливаемся.
      - Мы с тобой как дед Архип и Ленька.
      Андрей смеется. Его смешит имя Архип.
      Я рассказываю про деда Архипа и Леньку, и Андрей уже не смеется. Он жалеет и деда, и Леньку, расспрашивает меня о них, переживает.
      Так и коротаем время в пути. Но вдруг Андрей дергает меня за руку и кричит:
      - Вон, вижу, наша палатка! Вот мы и пришли. Ты че, дед, а?
      Нога ноет, надо же. У меня так иногда бывает. Ребята помогают разуться. Залезаю в мешок. Есть не хочется, знобит. К полуночи стало еще хуже, не могу двинуть ногой. Бужу лежащего рядом Талипа.
      - Дерни за ногу, - прошу.
      Талип со сна не может ничего понять, зевает:
      - Зачем дернуть?
      Объясняю. Талип берет за ступню и дергает.
      Я издаю такой вопль, что все вскакивают. Сам чуть не теряю сознание. Лежу в испарине. Ребята столпились и не могут понять, в чем дело. Андрейка жмется к Талипу. Судят, рядят. Мне все равно.
      - Повезем на лесовозе в больницу, - решает Димка-бригадир.
      - Правильно, - подтверждает Талип, - как боевого командира, повезем.
      Ребята уходят снаряжать лесовоз.
      С рассветом все готово. На лесовоз положили четыре тринадцатиметровых "свечи" (и как только подняли - ведь лиственница!). Собрали матрасы, подушки, одеяла, расстелили на бревнах. Вынесли и уложили меня.
      - Закапывать повезем, да? - смеются.
      Парни уселись на лафет, укутывают, подтыкают одеяла, чтобы не поддувало. Андрей не отстает.
      Больница как больница. Длинный барак, по обе стороны коридора палаты. Верхнюю одежду оставляют в раздевалке, а в пиджаках и шапках идут в палату. Меня несут. Андрей не отстает.
      - Не дам ногу деду отрезать, кусаться буду.
      - А я деду укол сделаю, - говорит врач.
      Ребята оттаскивают Андрея, а то наговорит бог знает что.
      На другой день слышу в коридоре шум. Влетает Андрей. Обнял меня, щекочет бороду:
      - Ты живой, хорошо!
      Потом Андрей задумывается.
      - Ты о чем, Андрей?
      - Да так. Лесной я, дед, дикий, да? Талип говорит - я дикий, раз обругал врача.
      Заходит врач (я уже ей рассказал про Андрея и извинился за него), Андрей заслоняет меня и сжимает острые кулачки. Нина Николаевна отступает и говорит ласково:
      - Андрюша, давай знакомиться, ты ведь хороший мальчик.
      - Не буду.
      - Отчего же не будешь?
      - Так, ты ехидная.
      Нина Николаевна рассмеялась и сразу посерьезнела.
      - Отдайте мне мальчика.
      - Берите, если пойдет, - и в шутку подталкиваю Андрея.
      Упирается:
      - Ты, че, дед?
      Я прижимаю пацана к себе.
      Нет, не умею я разговаривать с детьми. Не могу даже Андрею объяснить, почему плачут в печи сырые дрова.
      - Они же плачут. Я же слышу, а ты не слышишь. Как-то тоненько. Ты оглох, дед, да?
      В субботу Славка и Талип вваливаются в палату. Вот не ждал. Я уже двигаюсь вовсю. Талип сует мне телеграмму.
      - Дед, бригадиршу встречать надо из Москвы, - говорит он.
      На шум заходит врач Нина Николаевна.
      - Шапки-то хоть бы сняли, - говорит она.
      Талип стаскивает с головы треух, обращается к ней:
      - Дохтур, обратно потащим деда?
      - Ох ты нехристь! - смеется Нина Николаевна.
      - Даже очень верный, - отвечает Талип.
      Славка помогает мне надеть валенки и шубу.
      Мы прощаемся с доктором, с няней - пожилой, ласковой женщиной.
      Когда подъехали к палатке, вертолет уже ввинчивался в небо.
      Славка помахал ему рукавицей. На площадке величиной с футбольное поле толпились люди. Чувствовалось оживление. По случаю гостьи был накрыт стол.
      Димкина жена в короткой юбке и ботинках жалась к печке и удивлялась, как мы живем.
      А ребята рады, не знают, куда и посадить гостью. Наперебой ухаживают, расспрашивают. Андрюха тянется ко мне, исподлобья взглядывает на незнакомую тетю.
      Около печи сегодня двое дежурных, и нет отбоя от помощников. На первое лапша с глухариными потрохами, на закуску маслята. Запахи - аромат лесной. Над всем колдует Талип.
      - Остатки сладки, - прищелкивает он языком и обжаренные грибы ставит ножками в мясной фарш со сливочным маслом и всякими специями.
      Грибы стоят в фарше, свеженькие, матрешками. Сохраняет грибы Талип по своему рецепту. Собирает маслята один к одному, ни одного переростка. Чистит. Разогревает до кипения подсолнечное масло и бросает в него грибы. Когда они зарумянятся, укладывает их в стеклянную банку и заливает сливочным маслом. Перед употреблением отваривает. Мясо глухаря или курицы пропускает через мясорубку, фарш заливает крепким со специями отваром, размешивает и ставит грибы в этот фарш. Закуска готова.
      Зайца Талип готовит тоже не просто. Отмачивает его в воде, потроха обжаривает с луком, добавляет перец, лавровый лист, мелко нарезанную морковь, картошку, лук, все это перемешивает и начиняет зайца. Потом кладет его в жаровню на спинку, сверху прикрывает в два ряда нарезанной очищенной картошкой, подливает на дно немного воды, плотно закрывает крышкой и ставит на вольный жар. Как только картошка готова, все можно подавать на стол. К зайцу годится мороженая брусника, а еще хорошо запивать его соком из жимолости.
      За обедом настроение приподнятое. Разговоров за столом не оберешься. Всем интересно знать, что там, на материке. Каждый старается обратить на себя внимание - сказывается присутствие женщины. Галя тоже смеется, и мне кажется - чересчур громко. Наконец она замечает притихшего Андрея.
      - Мальчик Андрюша, - говорит Галя, - иди ко мне. Пойдешь к нам в дети?
      Андрей жмется ко мне. Так уж сразу и в дети. Что-то мне в этой Галке не нравится, а что - сам не пойму.
      Выхожу на улицу.
      - Ты куда, дед? - увязывается Андрей. - Я с тобой.
      - Хочу подышать.
      - А я тогда в танк залезу, ладно?
      - Ладно.
      И Андрей полез в вездеход.
      Солнце уже скатывалось по щербатой гриве хребта. Вот и упало между гольцами. Сиреневые тени на снегу почернели. По угорью под самым небом шагают опоры высоковольтной линии - в прошлом году их не было. Наледь лежит неостывшей стопкой блинов. Парит.
      Вдохнул глубоко. У меня такое ощущение, будто я барахтаюсь в стремительном потоке. И мне вспомнилось, как эвенки выбраковывают собак; бросают щенков в воду: выплыл - годится, утонул - не жалеют.
      Справа от меня вдруг показалось светило. Луна? Откуда? Сворачиваю на свет. Подхожу. Прожектор и наша палатка. Наверно, Славка развернул и включил его. Лыжи, воткнутые в снег, стоят вопросительными знаками. Вхожу. Вот черти, почти все как ни в чем не бывало спят. Только Талип что-то строгает около печки да Славка сидит. Славка ставит на стол кусок теплой оленины, чайник, соль в изоляторе.
      - Подождали бы еще час - пошли бы искать, - говорит он.
      Кто-то сильно захрапел. Талип посвистел, перевернул спящего на бок.
      Сижу за краешком стола, длинного, как платформа, ем.
      Талип тихо, гнусаво поет татарские песни.
      - Что мастеришь? - спрашиваю.
      Талип смотрит на меня пристально, гнет через колено деревянную пластинку.
      - Лыжи мужику. Ты ведь, дед, днем как сова: не видишь, какими глазами смотрит на тебя этот "заклеп" Андрейка, когда ты уходишь.
      Славка сгребает стружки и кидает в печку, огонь жадно хватает их. Отсвет бежит по палатке, выхватывает на другом конце закуток, сооруженный бригадиром из одеял.
      - Давай, Славка, банки-склянки собирать. Завтра продукты таскать надо, - говорит Талип и вытряхивает на стол кассу.
      Талип у нас еще и котловой. Должность эта выборная, деньги бригадные неприкосновенны. Выборы проходят при полном составе бригады. Толковый котловой, говорят на ЛЭП, стоит звена. Здоровье и производительность - в тарелке.
      В день получки ребята сдают деньги котловому. Сумму определяет бригада. И он ведет все хозяйство на кухне: закупает продукты, составляет меню. Деньги, интендантские бумаги, тетрадь для записей хранит Талип в банке из-под сухого молока, постоянное место которой на столике возле кровати.
      Одолжить у Талипа нельзя: свои отдаст - пожалуйста, рубаху снимет бери, но к общественным не прикоснется. А шибко приставать будешь схлопочешь по шее. Но вот если ты новичок и без денег, то не беспокойся: Талип поставит на довольствие, прокормит, ни слова упрека не услышишь. Или, скажем, гости приехали - всегда пожалуйста.
      Строить ЛЭП - быть постоянно в движении. С вечера каждый знает, что будет делать завтра. Бригадир после ужина прикалывает на гвоздь список.
      На рубку просеки - такие-то.
      Опоры ставить - бригадир и двое подручных.
      Натяжка провода - семь человек, пофамильно.
      В конце списка - дежурные по кухне: дрова, вода (после работы).
      На следующий день бредем по снегу один за другим. Пунктиром вдоль трассы обозначились тягачи. Последние сваи развозят по линии. Талип со звеном подходит к стене леса, расставляет людей по краям визирка*. Просека сорок метров шириной.
      _______________
      * В и з и р о к - сошка, колышек, по которому проходят место
      напрогляд. Здесь употребляется в значении просеки.
      - Отбивайте, как ниткой, ровно ведите, - говорит Талип. - Большой пень не оставлять.
      Талип подходит к лиственнице, ударяет по ней обухом. На него сыплется лавина снега. Он утаптывает его вокруг дерева, оголяет ствол пониже и, поплевав на руки, р-раз топором! Дерево вздрагивает всем телом. Так начинается рубка просеки.
      Ребята, по уши барахтаясь в снегу, стаскивают в кучу срубленный подлесок.
      Крупные деревья свозят тягачами, сортируют для изготовления опор. Мелкий и густой подлесок рубить хуже - неподатлив. Если попадется кустарник, то вместо топора берем самодельные секиры из поперечных пил, заточенных под углом. Только звенят да белеют костями срезы. За рубщиками - "дружбисты" (они валят самые крупные деревья), затем раскряжевщики их перепиливают и складывают в штабеля. Парни машут топорами весь светлый день. Норма - гектар вырубки на звено, не вырубишь бурильщики остановятся, за ними станут линейщики. Главное звено в этой цепи - бурильщики, тяжелая артиллерия. Их сразу отличишь, им достается, пожалуй, больше всех. Тащат они свои орудия тягачами от опоры к опоре: не свернешь ведь с трассы. Вот установили на отметках бурильные станки, а легко сказать "установили": надо натаскать кряжей, вымостить, выровнять площадку. Пока греется вода, подтащить электростанцию, подключить, подготовить снаряды, заборники, желонки*. Вот и день прошел. Еще беспокоит неизвестность - какой грунт, не попал бы гранит. Наконец пробили скважину, забили сваи... И опять тащись к следующей опоре.
      _______________
      * Ж е л о н к а - один из видов земляного бура - трубкой.
      А линейщикам что? Ломы, ваги в руки - и начинай собирать опоры.
      Когда будет готова опора, бригадир подаст команду, подручные будут следить за растяжками, а тягач натянет трос через подающую стрелу, и опора медленно поползет к небу. Каждый четко знает, что ему делать, никакой толкотни.
      Тракторист впивается глазами в бригадира, а тот задерет голову и только машет руками. Тут ошибаться не положено: сорвется опора - "дров" много будет. Когда она станет буквой "П", ею займутся верхолазы: натяжка провода, подвеска изоляторов, гирлянд. Лазят, как обезьяны, по опорам, висят на проводах; заделывают шлейфы (свободные концы). Смотреть на них без привычки - заболят позвоночник и шея.
      ...Как-то мне было предложено поискать лесоделянку для заготовки дров да присмотреть заодно строительный лес. Это между Мирным и Заполярным. Тогда еще не было ни дорог, ни пролазов. Напросились со мной Димка с Талипом. Вот мы трое вертолетом и выбрались. Все как полагается: поставили палатку, установили рацию, печь, уложили продукты, соорудили нары, Димка заправил пилу "Дружба" бензином, и собрались посмотреть округу. Не успели отойти и полкилометра, как кто-то из нас - уж не помню кто - обернулся и крикнул: "Палатка горит!" Наверное, отстрелил уголек из печки. Бросились мы обратно, Димка тогда здорово обгорел. А из всей провизии пригоршня сухарей осталась в котелке (котелок висел на сучке за палаткой).
      Разложили мы сухари на три равные кучки. Я взял один сухарь из своей пайки и засобирался в дорогу.
      - Смотри за больным, - сказал Талипу, - готовься встречать вертолет.
      Дорога раскисла. Шел и думал, вернее, не думал - мечтал... Вот так бы прямо в Иркутск, к ребятам. В мокрых сапогах, с отросшей бородой... А не откусить ли кусочек от сухаря? Так, лишь бы подсластить во рту...
      На вторые сутки вышел к речке. Лед посинел. Берег подъело солнце, до кромки льда надо водой брести. Переложил спички из кармана в шапку, ступил в воду, переждал, пока привыкну, и побрел дальше. Один шаг - и тут же по пояс. Хватаюсь за кромку льда, пытаюсь подтянуться, лед острый, из рук брызжет кровь. Кое-как вернулся на берег - торчат обломанные ветром стволы сушин. Надо торопиться, а то застряну. Разрываю майку, перевязываю порезанные пальцы. Принес три валежины. Попробовал ногой - крепкие. Годятся. Забрел в воду, уложил сушины на лед. Наконец-то отжался и распластался на настиле у кромки льда. Валежины прогнулись, вода подкатилась под самое горло.
      Ух ты! Напряг силы, потянулся вперед вместе с валежинами. Приподнялся на локтях и коленях, вода с меня стекает ручейками. Медленно поднялся и, осторожно переставляя ноги, зашагал к середине реки. Не успел сделать и тридцати шагов, как лед треснул и словно его из-под меня выдернули. Приподнялся: противоположный берег поплыл, завращался тальник, сухостоины. Все быстрее и быстрее. Я понял, что плыву на льдине, набирая скорость. Пропаду - пропадут и парни. На четвереньках пополз вперед. Удивительно, лед как-то сразу обмяк. У самой кромки я оттолкнулся, сколько было силы, и съехал, как со стапелей, в воду. Барахтаюсь, хватаюсь за кусты. Берег. Слышу какой-то непонятный шум. Оглянулся - вода кромсает лед, ломает, крошит. Вскарабкался повыше. Разулся, выкрутил портянки, отжал. Разбросал на кусты рубаху, штаны. Главное - согреться.
      Скачу, прыгаю... Теперь можно и перекусить. Дорога, правда, еще длинная, но подкрепиться не мешает. Достал из мешка мокрое вафельное полотенце. Развернул. Вместо одного сухаря лежала пригоршня! Парни подсунули свои порции. Быстренько натягиваю сапоги, за плечи мешок, одновременно сую в рот намокшие сухари... Словно сил прибавила забота парней. Одолел дорогу, вызвал для них вертолет.
      ...Думаю о Димке. Лет шесть, а то и семь назад Димка приехал из Москвы. Парень долговязый, как жираф. Рассказывал о себе просто: "Надоели моему бате материны слезы да штрафы за меня в милицию платить, он и говорит: "Молодец, Димка, смотри, какой верзила вымахал, настоящий мужчина. Что тебе сидеть за мамкиной юбкой? Ступай на стройку, попытай счастья, возмужаешь - вернешься".
      Так он попал к нам и прижился. Вначале я незаметно опекал его. Парень честный, смышленый, но шалопай. Хлебом не корми - танцы, девочки, и все тут. Стал я его брать на охоту, смотрю: пристрастился, полюбил тайгу, рыбалку, ко мне привязался.
      Потом Димка стал бригадиром. Было это глубокой осенью прошлого года. Помню, хвоя с лиственниц уже опала и лежала желтыми кружками вокруг лесин на синем снегу. Деревья почернели, а перевал Багровый кипел и дымил белой изморозью. Бригада в это время подтянула буровые станки, передвижные электростанции и как раз подобралась к самому перевалу. Но сколько ребята ни пытались подняться, сколько ни таранили гору, не смогли одолеть даже первый уступ. Применяли даже ворот, так ничего и не получилось. Мешал сплошной валунник. Димка тогда охрип, стараясь перекричать надрывающийся тягач, а потом, сморенный, опустился на камень, будто переломился в пояснице.
      Вот и пришлось мне срочно ехать в район, чтобы выбить для Димки бульдозер. Не просто это далось, но бульдозер заказчик дал, и я его немедля отправил. А когда вернулся в бригаду, поначалу ничего не понял. Димка какой-то странный: без шапки, лицо, шея - бронза, даже волосы выгорели, двух цветов стали, как вода - на мели одна, на глубине другая. Полбульдозера раскидано, парни вокруг этой техники с ключами, кувалдами. Стучат, крутят гайки, на меня ноль внимания, будто не замечают.
      - Почему не работает бульдозер? Ремонтом, что ли, занялись? И что вообще происходит, можешь объяснить толком, Ланцов?
      В ответ улыбочка, мнется.
      Подхожу к ребятам. Талип сразу:
      - Кувалду, дед, притаскивать надо. Лошадь ковать.
      - Сам ты кувалда, - начинаю сердиться. - Чем занимаетесь?
      - Лошадиным силам овес даем, добавляем мощь, сил не хватает, - не моргнув глазом выпаливает Талип.
      Димка тянет меня за рукав:
      - Погоди, дед!
      - Брось, Ланцов, эти шуточки, - говорю. - Выкладывай все начистоту.
      Но Димка оттесняет меня в сторонку.
      - Понимаешь, дед, - понижает он голос до шепота, - такое дело, ты только выслушай, дед... - и тащит меня в палатку.
      Палатка тут же рядом, в распадке, с подветренной стороны горы. Заходим. Повар гремит посудой, расставляет на столе чашки в два ряда.
      Димка отодвигает своей ручищей чашки и сразу освобождает половину стола. Достает из-под нар ящик, ставит на лавку. Из ящика вынимает увесистую папку и хлопает ею по столу. Сам садится на лавку верхом и смотрит на меня как-то вызывающе.
      - У ребят возникла мечта, - говорит наконец Димка. - Только ты, дед, серьезно, понимаешь, - мечта. Не задумка, а мечта. Мы с ребятами договорились не трезвонить загодя. Решили бульдозер переоборудовать в самоходную электростанцию, совместить в одном механизме и бульдозер, и электростанцию, и тягач.
      Листаю эскизы, зарисовки. А Димка от нетерпения ерзает на лавке.
      - А ты знаешь, что бывает за разукомплектование оборудования?
      - Здесь-то, в тайге? - искренне удивляется Димка. - Зато самоходная станция, пятьдесят киловатт! Да это же понимать надо. Представь: бульдозер, он же крутит станок, тянет пену*.
      _______________
      * П е н а - прицепное устройство в виде волокуши из изогнутого
      листового металла, в котором перевозят инструментаж, запчасти по
      бездорожью.
      - Твоя работа? - спрашиваю Димку.
      - Наша. Ребята загорелись, живут этим.
      Оглянулся: лэповцы обступили, прислушиваются.
      - Вот только щит распределения не вписывается, куда бы его приспособить? - Димка грызет карандаш.
      Ребята, затаив дыхание, ждут.
      - Ладно, - говорю, - пообедаем, подумаем.
      Палатка сразу ожила.
      - Ты только, дед, смотри, чтобы все по уму, в ажуре, - загудели.
      Отобедали парни и на улицу. Повар освободил краешек стола, и я основательно уселся за Димкины чертежи.
      Димка вернулся часа через полтора и сразу подступил ко мне.
      - Вряд ли что получится из этой затеи, - усомнился он. - Например, проектный расчет усилия на вал лебедки один, а для генератора надо другой. Короче, полагается все проверить как следует.
      Димка ложится грудью на стол и двигает ко мне новый ватман.
      - Так, говорю, - идея в общем-то хорошая. Вот только, возможно, следует еще подумать над тем, чтобы привод осуществить...
      Теперь Димка смотрит мне в глаза не мигая.
      - А верно, дед! Продлить вал лебедки... - уже развивает Димка мысль дальше.
      Прикинули на бумаге - получается, совпадает. Рассчитали выносную площадку для генератора.
      - Хотелось бы покомпактнее, - досадует Димка, - давай укоротим вал генератора?
      Посчитали - можно укоротить. Полистали справочники...
      И так, что называется, три дня и три ночи конструировали, считали, рисовали, чертили, всей бригадой засиживались за полночь. Никого спать не уложишь! Фантазировали. И когда наконец конструкция на бумаге была готова, то вышло, что теперь можно работать бульдозером, давать электроэнергию, крутить генератор.
      Ребятам не терпелось увидеть свое изобретение в деле еще и потому, что основные работы приостановились: на пути линии электропередач лежал бездыханный неодолимый перевал Багровый.
      Пока я собирал Димкины эскизы, чтоб свезти их на базу в мастерскую и заказать кое-что по мелочам. Славка с нетерпением то и дело заглядывал в палатку и все спрашивал Димку:
      - Ну что, скоро?
      - Скоро, счас, - отвечал за Димку повар Валерка, - согреются, выпьют чаю и айда...
      Когда мы со Славкой вернулись из мастерских, Димка не удержался и со вздохом сказал:
      - Все глаза проглядели, ну что вы так долго... Правда, что ждать да догонять... - и полез в кузов. А когда увидел новый генератор, заорал: Ребята, давай сюда!
      Парни обступили машину. Открыли борта, подтащили лаги. Одним концом бревна положили на кузов, другим уперли в землю и по ним веревками спустили генератор на землю. Эти же веревки захлестнули петлями, продернули в петли жердь, подобрались по росту по четыре человека, присели, раз-два - подняли. Димка сбоку поддерживает, чтобы не раскачивался, и все уговаривает: "Поосторожнее, хлопцы, легонько, братцы..." И понесли генератор, как носят охотники диких кабанов. Осторожненько донесли, поставили на приготовленную выносную площадку и уже не отходили от своего изобретения.
      Славка ставит свою машину на прикол, сливает воду, достает из-под сиденья ключи и тоже идет помогать. Железный парень этот Славка: почти две ночи крутил баранку, - и хоть бы что. У меня тоже сон как рукой сняло. Правда, я дорогой немного подремал. Пока ездили, ребята тоже не сидели все бревна ошкурили, антисептиком промазали, сделали площадку под генератор, получился откидной стол, как в вагоне, только массивнее.
      Димка со штангелем в руках замеряет валы. Из кабины вылезает Славка, приседает на гусеницу, закуривает и смотрит на Талипа. А тот усердствует, крутит гайки.
      - Слушай, дорогой товарищ, что это ты язык высунул?
      - Язык? - переспрашивает Талип. - От удовольствия, Вячеслав Иванович. Может, я на этом крабе мировой рекорд ставить буду.
      - Ну так вот, было бы известно вам, не краб это, не-е, это ЭВМ. Больше того, даже не ЭВМ, а если хотите, после технической перевооруженности, извините, революции нашей бригады эта установка называется ПЛЭВХАХАММ! - Талип открывает рот. - Звучит? А в переводе так: первая лэповская вездепроходная характерная хваткая мощная машина. А ты "краб"!
      - А зачем характерная?
      - Нет, дорогой товарищ, - морщится Славка, - глухо у тебя с техническим прогрессом... - И уже к Димке: - Щит не вписывается. Не возражаешь, если я его на стенку, вот здесь, у дверцы посажу? Закрепим на резиновой подушке - и в работе мягче, и изоляция...
      - Правильно, - высунулся из-за бульдозера Талип, - два зайца прихлопнем.
      Димка дает добро. За эти дни у него голос будто окреп, по земле тверже ступает, увереннее. Или старше становится?
      - Ты что не бреешься, Дмитрий? Опускаться не дело.
      Димка втирает ладонью трехдневную щетину, конфузится.
      - Извини, дед, как-то за всем этим... - разводит руками.
      И как только у него руки дюжат без рукавиц, не руки - свекла. Достаю из кармана щуп и, оттесняя Димку плечом, помогаю определить зазор.
      - Вот хорошо, - говорит Димка, - а то никак не могу на глаз микроны поймать.
      - На глаз только соль отпускают, да и то редко.
      - Ну ты, дед, скажешь тоже... Пока мы соединяли и центровали валы, Славка приспособил распределительный щит, Талип с ребятами сделали все как полагается по технике безопасности.
      - Ну что, запускать?
      - Заводи, Славка, - распорядился Димка.
      Славка стал на гусеницу. Ребята не шелохнутся. Поднял капот, на всякий случай проверил - потрогал усики запальной свечи, дернул за рукоятку. Пускач рыкнул и сразу огласил распадки резкой пулеметной стрельбой из глушителя. Даже повар прибежал.
      Славка включил рычаги. Пускач с минуту поборолся с дизелем и, когда дизель, глухо вздохнув, выбросил сизые кольца дыма, звонко хохотнул и затих. Теперь дизель, отдуваясь, набирал обороты, и, когда стрелка на щите приборов оторвалась и полезла к красной черте, Димка крикнул:
      - Давай!
      Взвизгнули пускатели, и буровой станок ожил. В воздух полетели шапки. Перевал Багровый через час-другой зашевелился людьми, станками, а через день на перевал шагнули опоры.
      Высвободилось человек семь дизелистов, энергетиков, ими пополнили звено Талипа, четырех человек поставили вязать опоры.
      Как-то прикинули - получалось неплохо, производительность подскочила раза в два с половиной. И парни вдохновились, ходят именинниками.
      - А мы думали, что вы не возьмете перевал, - заговорили подъехавшие заказчики. - Честно говоря, мы уже намеревались менять трассу, делать обходы, да вот обойти перевал негде.
      И тут попалось на глаза заказчикам наше изобретение.
      - А это что за чудо-юдо, откуда?
      - Как откуда, - сказал Славка, - ПЛЭВХАХАММ, разве не слыхали?
      - Неужто в первый раз видите? - без улыбки поддержал Димка.
      Пригляделись.
      - Да это же наш бульдозер!!!
      ИСТОРИЯ С ЛЕСОМ
      А сейчас главное - строевой лес на изготовление опор.
      Славка садится на лесовоз. До поселка Артанаха хорошая дорога, только под колесами шипит. В распадке узорчатые следы драг. В Артанахе дороги расходятся - одна в Якутск, другая на лесосеку. Здесь и останавливаемся. Славка достает термос с измятыми боками, наливает кипяток, берет сахар. Пьем кипяток по очереди, жаль, заварку забыли.
      - Цвет лица портится от заварки, - бурчит Славка.
      - Пишет дружок из Заполярного? - спрашиваю.
      Славка кивает головой.
      - Я ведь не умею в дружбу играть. Схожусь трудно, но уж если дружба не предам. Не-е. Душу заложу за друга. Помню, они поженились, а у меня радости полон рот. Бегаю, как чокнутый, компенсацию взял за год. Всякую муру тащу, подушки, посуду, то, се. Комнату отдал свою. По первости не соглашались: живи, Славка, за брата. Как уживешь, комната-то: свинья ляжет, и хвост некуда откинуть. Сам понимаю, молодые. Мне что, я и в общаге перебуду. Ну конечно, забегаю проведать. Мы ведь с ним в тундре, на Диксоне где-нибудь, бывало, в зимовьюшке припухаем, слушаем, как пурга заливается, и о чем только не перетолкуем, чего не перещупаем, и в понятиях были одной стороны...
      Машина заходит в лес. Вроде наступают сумерки, но за поворотом светлеет. Под горою видны квадраты вырубки, обдутые ветрами ряды валков из сучьев, будто покосы. Въезжаем по косогору и упираемся в лесоделянку: ухает и стонет лес. Наперерез нам трелевщик волочит разлапистый кедр, он вздрагивает, переливается сине-черная хвоя. Я ищу мастера. Куда запропастился этот Леший? (Интересно, в самом деле, фамилия мастера Леший.)
      Леший у штабеля головешкой ставит кресты на торцах бревен. Заросший рыжей щетиной дядя-кряж, руки ниже колен, в спине сутул, широк, что-то у него есть от гориллы. Ни дать ни взять - леший. На меня не обращает никакого внимания. Поверх валенок навыпуск штаны, чтобы снег не попал. Облезлая цигейковая дошка. Ну, думаю, этого надо брать на испуг.
      - Где, - спрашиваю, - гидролес? Приказ получили?
      Баском стараюсь. Вид у меня ничего, внушительный.
      - Гидролес, говоришь? - Леший сдвигает с затылка деревянным метром шапку на лохматые брови. И когда шапка ложится на переносицу, поднимает бороду и беззвучно смеется. - Вы откель? - показывает он тем же метром на наш драндулет и садится на пень. Свежий срез похож на рулет.
      Я смотрю на мастера, а он спокойно набивает трубочку. Сидит как ни в чем не бывало. Подходят лесорубы, садятся невдалеке от нас на бревна, как воробьи на провода.
      - Сейчас у нас произойдет перебазировка на другую делянку, - поясняет Леший.
      А я ему опять насчет леса, откуда и зачем мы приехали.
      - Мы, паря, ведем сплошной повал, и не станем гоняться по тайге за отдельным сутунком*, понял? Одна морока. У нас план навалом, в кубах, а не поштучно.
      Понимаю, начинаю агитировать.
      _______________
      * С у т у н о к - обрубок.
      - Поштучно не можем! И все тут. Я че, я ни че, как они, - скалится Леший.
      С народом так с народом. Что делать, без леса ехать? Лезу на штабель по бревнам, как по лестнице. Забираюсь на самый верх, держу речь. Откуда и слова берутся.
      Лесорубы сидят на бревнах в позах, будто я собираюсь их фотографировать. Подкрались из-за штабеля тягачи, выбросили сизые кольца выхлопного газа, умолкли. Трактористы пялят чумазые рожи. Меня так и подмывает закатить что-нибудь такое геройское, а сам думаю, как бы вовремя закруглиться, не переборщить. Обвожу взглядом эту рать. Сидит и стоит войско с баграми, вагами - трелевщики, "дружбисты", вальщики. Вместо лат и кольчуг - войлочные доспехи на плечах, на груди.
      - Выручите, рабочие ждут лес...
      - Так бы сразу и говорил, - сказал похожий на Чингисхана мужичок и сует мне твердую, как жесть, руку, тянет вниз.
      До чего же плутоваты и симпатичны у него глаза!
      - Пять лесовозов завернем сегодня, - говорит, словно гвозди вбивает, - остальные потом.
      Сумасшедший что ли, этот Чингисхан. Пять лесовозов - сто кубов... Шутит? Откуда возьмет? А Чингисхан уже на штабеле, как петух на заборе. Туда-сюда разгоняет лесорубов. Делает это все он молчком: три пальца выкинул кверху, и вдруг сразу без команды заворочались тягачи, затараторили трелевщики. Тут, видно, разговоры не принято говорить. Дирижирует Чингисхан. Четко получается! Тряхнет шибче бородой - бегом бегут. Пуще прежнего застонал лес, заголосили "Дружбы", затараторили тракторы.
      Наседаю на Лешего.
      - Не сумлевайся, - говорит, - народ порядочный, скажут - отрубят. Вали за лесовозами, гони.
      Верю и не верю. Ну, думаю, обманут.
      К сумеркам возвращаюсь с лесовозами. Не узнаю лесосеку: просветлела вся, насколько хватает глаз.
      Смотрю. Один на вид такой невзрачный мужичишка стоит и вращает топором, будто колесо крутит. Топорище длинное, метра полтора. Перед лесорубом протягивают дерево с ветвями, а он все крутит топором вдоль него, и лесина на глазах становится окатой, как яичко, без единого сучка. Вот здорово! Стою как завороженный. Вот это работа! Чингисхан вершит штабеля, их кладут под угор, чтобы легче накатывать.
      Чингисхан торопит машины под погрузку. Прямо не верится: неужели ночью будут грузить? Сумерки приближаются, жмет мороз.
      Как только лесовоз выравнивается со штабелем, Чингисхан бросает кверху растопыренные пальцы и свистит соловьем-разбойником. Пять человек, вооруженные баграми, подходят к штабелю. Мужики сбрасывают телогрейки, остаются в нательных рубахах. Один запрыгивает на лесовоз с коротким крюком на палке. Другие по двое забегают с торцов штабеля, предварительно захватив багры. Рассматриваю багры, оказывается, они сделаны из выхлопного клапана автомашины. Штабеля высотой с одноэтажный дом. Один становится у вершины, другой - у комля. Вершина лесины в срезе с тарелку.
      Погонщик с комля хватает багром дерево и вращает на себя (с комля легче крутить бревно). Как только он его крутнул, напарник с другого конца бросает багор точно в центр лесины и разгоняет бревно. Оно набирает скорость. Тот, кто с вершины, то поддаст, то попридержит сутунок: так легче направлять его. Искусство погонщиков в том, чтобы на большой скорости точно ложились бревна в седло прицепа. Делается это быстро. Чем быстрее катится бревно по покатым лагам, тем легче с ним справляться.
      Как только пара погонщиков подбегает с сутунком к прицепу, верховой с машины на лету подхватывает бревно и досылает его на место. В это время вторая пара уже мчится с другим бревном. Первая пара бежит им навстречу, на полном ходу перехватывает бревно и гонит в прицеп. Вторая пара тут же бежит за другим бревном. Скорость все увеличивается. Лесины катятся непрерывной лентой. Только глазами вожу туда-сюда. Когда воз становится высоким и образуется обратный уклон покатов, сутунки еще с большей силой разгоняют и досылают ухватами. Если какая оплошность и бревно с ходу не попадает на воз, будут вытаскивать его двадцать человек, пока закатят тринадцатиметровую лиственницу. А Чингисхан пританцовывает на штабеле, да только срывается с губ - "оппа! оппа!" Свечи и сваи словно в обойму ложатся, двадцать минут - тридцать пять бревен. Все в ритме, в такт. Не работа - музыка (это если со стороны глядеть). Последнюю машину, пятую, грузят уже в темноте. Мастер считает бревна и оформляет накладную...
      Через мережку облаков проглядывают крупные звезды. Весь косогор выхвачен кострами. Сосновая стена леса отливает медью. Пахнет пригретым деревом, мечется огонь. Зябко...
      Захожу с другого конца в большую половину барака. На двухъярусных нарах вповалку спят лесорубы. Над раскаленными железными бочками на вешалках портянки и робы дымят. От запаха першит в горле. А они спят, хоть бы хны! Керосиновая лампа чадит. На поленьях у печки ссутулился старичок инвалид, дремлет.
      Возвращаюсь к себе. Отсвет так же весело пляшет по стенам. Пыхают жаром малиновые бока печки. Ложиться больше не решаюсь. Сажусь за письмо другу.
      "Дмитриевич!
      Мы живем по-разному. Я и Андрей живы и здоровы. Тянем лямку в одной упряжке, строим, я уже тебе писал. Ведь на будущую зиму ему в школу. У меня душа разрывается, в какие руки попадет парень. Я бы взял его к себе. А куда? Я и сам-то весь тут. Ни кола, ни двора.
      Ты спрашиваешь, каков у нас пейзаж? Есть ли рыбалка, охота? Все есть, Юра.
      Если захочешь к нам приехать, лучше до Дражного самолетом, потом пересядешь в машину, зимой сподручнее на вездеходе, летом на вертолете. На машине будешь ехать ущельями. Вначале коридором леса, потом пойдет редкая колючая лиственница, еще повыше стланик, и тут у тебя начнет закладывать уши. Глохнешь. Это высота.
      И откроется на самой макушке гор перед тобой страна Канкуния. По-якутски "камни". Камни, камни и горы слюды, ни одного деревца. На камнях бараки черные, потому что снаружи обшиты толем. Кучи дров вокруг них. Центральная улица обсыпана плитняком. На ней играют ребятишки. По ней упрешься в клуб-кино.
      Вот сюда - слюдянщикам мы и тянем высоковольтные линии, строим подстанции.
      А нас с непривычки иногда "шатучая" валит. Это болезнь от кислородного голодания. Тут однажды приключилось со мной такое. Пошел я пошукать каких-нибудь зверьков, забрался на каменную гриву - хоть рукой бери облака. А сердце тук-тук. Вдруг в глазах зеленые круги, а в висках словно кузнечики молоточком по наковальне. Сколько я провалялся меж камней - не знаю, очнулся - кровь на рубахе, на бороде спеклась и высохла.
      А охота, особенно осенью, неплохая. Есть чем душу отвести.
      Вот я тебе, Юра, написал, все как есть, как ты просил. Если надумаешь, приезжай - буду рад.
      Остаюсь твой Дюжев".
      РАБОЧИЕ БУДНИ
      Монотонное пение мотора, ритмичная качка надоели до тошноты. Хоть бы какая-нибудь живность: птичка, зверушка встретились. Унылый, однообразный коридор мелкого леса. С ума сойдешь.
      Смотрю на Славку. В бороде у него лепешки мазута. Глаза какие-то мутные. В такт машине клюет носом. Глаза у него гноятся от недосыпания, от всполохов, от снега. Он лениво тянется за папиросой - пачка "Беломора" защемлена в стеклодержателе. Ну и ручища у него! Долго не попадает в пачку обмороженными пальцами.
      Андрейка сейчас спит. У меня голова не держится, хоть лом глотай.
      Славка сидит, как сыч, недвижимы стали глаза простоквашные. Присмотрелся: дрыхнет, как только едет!
      - Эй, - кричу, - сохатого чуть не затоптал!
      Заморгал.
      - Остекленел, что ли, я? - И для порядка крутит баранку.
      Въехали на "Дунькин пуп", так прозвали ребята гору на перевале. Веселее пошло, вот и поворот, на обочине щит - эмблема нашей республики: анкерная опора, изолятор. В распадках сереет, а на востоке по горизонту будто мазнули белильной кистью. Под утро всегда сильнее тянет ко сну. Вот уже видно, как из трубы тянется к небу белый, как вата, дым.
      - Не спят, что ли? - говорит Славка.
      Подъезжаем. С подветренной стороны палатки "молотят" тракторы. Так всю зиму и стрекочут трудяги, их не глушат, а то не заведешь - таковы суровые условия Сибири. С непривычки не уснешь.
      В палатке вкусно пахнет. С полсотни румяных пончиков на столе. Талип в белом переднике хлопочет у печи.
      - Праздник какой? - спрашиваю.
      - Тоже мне - дед! Сегодня же день рождения Андрюхи.
      Вот досада, что-нибудь надо было привезти пацану. Славка подает мне плоский ящик, догадываюсь - слесарный инструмент.
      - Бери, дед. А я подарю этому "заклепу" компас. - И Славка лезет за печку спать, это его любимое место, как у кота.
      Сажусь на скамейку, облокачиваюсь на край стола. Есть не хочется. Чай в кружке уже остыл. Вставать тоже неохота. Кемарю.
      - Дед, а я тебя ждал, - шепчет на ухо Андрей и обнимает за шею.
      Андрей в новом спортивном костюме с начесом.
      - Кашу будешь? - Он разом приносит чашку, ставит на стол и хватается ручонками за валенок, упирается ногой мне в колено - помогает разуться. Он давненько не стрижен, и на висках косички.
      - Дед вернулся! Вот видите, я же говорил, - кричит Андрей.
      - Тихо, Андрюха, пусть спят.
      - А ты мне разрешишь на тракторе работать или мотор собирать? тараторит Андрей.
      - Смотри, это лиса прислала, - говорю и отдаю ящик.
      Андрей открывает его и замирает от восторга.
      - То, что надо! - Вынимает из гнезда молоток, ладит полированную ручку. - Она стеклянная?
      - Нет.
      - Попробую.
      - Разбудишь ребят.
      - Все равно вставать пора, - поддерживает Талип.
      Андрей заколачивает гвозди.
      - Молодец лиса.
      Ребята поднимаются, в палатке становится тесно. Подходит ко мне Талип, щурит глаза.
      - Работать - так товарищ дорогой, деньги получать - так гражданин задрипанный? Почему кассир обводил меня в черную рамку?
      Вечно эта бухгалтерия что-нибудь перепутает.
      Андрей тоже лезет с поддержкой:
      - Да, дед, не дали нам деньги. Пропустили в табеле.
      - Мал еще нос толкать, - обрывает Талип Андрейку.
      - Разберусь, - обещаю Талипу, а Андрей уже жмется ко мне, хватает меня за руку и первым делом спрашивает:
      - А сказку привез, не забыл?
      ...Вспоминаю. Как-то мы со Славкой приехали в бригаду поздно ночью. У Славки привычка: приедет - заглушит мотор, откинется на спинку, закроет глаза - отдыхает.
      Захожу в палатку, зажигаю свечу - спит братва. Кто скрючившись в три погибели, кто прямо в полушубке и валенках. Шарю в печке рукой, пепел мягкий - загрубевшие руки не чувствуют. Славка приходит с банкой солярки, ставит ее прямо в печь, поджигает - загудело.
      Оборачиваюсь - Андрейка сидит на койке, щурится и царапает голову.
      - Дед! - удивляется он, вдруг проснувшись, и бежит ко мне. - Ты че так долго не приезжал, забуксовал, да?
      Я завертываю Андрея в полушубок и сажаю за стол. Ставлю на печь чайник.
      - Ты из меня, дед, кулему сделал, - смеется Андрейка. - Мы с Талипом ходили петли ставить на зайцев, я отморозил лапу. - Андрей высовывает из-под полушубка босую ногу. Действительно, водянистый разбухший палец.
      - До свадьбы заживет, - говорю.
      - И Талип сказал, - обрадовался Андрей. - Дед, ты думаешь, я плакал? Нисколько. Когда валенок стянули, так я только вскрикнул - это я так, невзначай, дед, - оправдывается он.
      Наливаю чай, кружки потеют. Вышел Славка и занес замерзшую куропатку.
      - Это тебе, Андрюха, завтра на похлебку!
      Андрей гладит птицу и вздыхает.
      - Зря ты ее, дядя Слава. Она совсем как комочек снега. Дед, если ее отогреть, она оживет?
      - Нет, не оживет.
      Вынимаю из кармана горбушку мерзлого хлеба.
      - Это лиса тебе прислала гостинец.
      - Ну? Вот интересно. - Андрей с удовольствием грызет хлеб. Швыркает носом. Расспрашивает про лису.
      - Да! Пожалуй, ты всем бы парень ничего, да сопливый.
      - Где? - Андрей трет кулаком нос. - Видишь, нету.
      Расстилаю спальный мешок. Подбрасываем в печку дрова покрупнее. Андрей зыркает из полушубка.
      - Ну что, Андрей, подкрепился? Укладываться будем.
      - Будем, дед. А ты не замерзнешь? Давай вместе. Я тебя греть буду, говорит пацан серьезно.
      - Ладно, давай!
      Он уже не может скрыть радости - ныряет в мешок. Я разуваюсь, развешиваю портянки.
      - Не хочешь на улицу? - спрашиваю. - А то еще уплывешь.
      Андрей соглашается и лезет в мои валенки. Я - в мешок.
      Андрей возвращается с улицы, забирается мне под мышку. Холодный.
      - Звезды совсем близко к земле, скоро светать будет, - шепчет он. - А ты не очень устал, дед? Может, поговорим?
      - Устал, - говорю, - спи, завтра баню топить будем.
      - А сказку?
      Рассказывай всю ночь напролет, Андрей не сомкнет глаз. Особенно любит он сказки, где люди и звери выручают друг друга. Честность и смелость главная тема наших сказок. Мы их сами придумываем, и Андрей всегда один из героев сказки. Которые ему больше нравятся, просит повторить. А я, как правило, забываю, сбиваюсь. Он поправляет меня. У него хорошая память. Чувствует характеры. Как-то рассказываю про росомаху, про то, что она ходит за медведем - такая страшная, лохматая, ленивая - и все хватает куски с медвежьего стола. Наестся и валяется, пока не проголодается.
      Андрей в знак благодарности жмется ко мне. Мне нравится принципиальность Андрея: его за конфетку не купишь.
      - А брать меня с собой будешь, ведь ты мой дедушка?
      Днем солнце пригрело в полную силу. Выпрямились кое-где и заголубели стланики. Отклеились от неба заснеженные горы и отчетливее обозначились у горизонта.
      Ребята собирают переходную анкерную опору. Выбирают из кучи изоляторы, комплектуют. Андрей тоже помогает - укладывает болты.
      Вернулся с трассы трактор с метизами*. Тракторист поставил его под уклон на горе, а сам подсел к нам. Закурил. Вдруг, смотрим, трактор посунулся и стал набирать ход. Мимо нас мелькнули испуганные глазенки Андрея. Нас как ветром сдуло за ним. Трактор, высекая гусеницами искры о торчащие из-под снега булыги, катился по крутяку, набирая скорость. Километра через полтора-два спуск кончается обрывом. Парни сломя голову бегут за трактором, я тоже бегу, передо мной пружинисто поднимается смятый тягачом кустарник. И откуда сила берется. Доносится глухой треск. Подбегаю. Тягач завис над пропастью. Одна гусеница еще вращается вхолостую. Парни барахтаются, тащат Андрюшку из кабины. Он хватается за рычаги и отчаянно кричит:
      - Что вы меня, дед вам даст! - Лицо перемазано кровью, из уха тоже течет кровь.
      _______________
      * М е т и з ы - болты, гайки, костыли, скобы и т. д. - все для
      монтажа ЛЭП.
      Хватаю Андрюху и тащу в гору. Бог мой, какие колдобины, цепкий, как колючая проволока, кустарник. Едва дотащил до палатки. Раздеваю, ощупываю: кости целы, руки, ноги тоже. Талип грозится всыпать Андрею, выпроваживает ребят. Все успокаиваются. Я сажусь за стол составлять форму.
      Андрей трется около моей ноги, о чем-то спрашивает, я не слышу.
      - Ты со мной не разговариваешь, да?
      - Почему не разговариваю, просто я занят.
      - А я тогда буду стол строгать.
      - Так мы с тобой, Андрюха, не договоримся.
      - Договоримся, договор дороже денег, ты же ведь сам говорил, бугор тоже говорил.
      - Ты не слушаешься.
      - Слушаюсь, слушаюсь. - Андрей поднимает глаза и не мигая смотрит на меня. - А кто инструмент собирает, не я, скажешь?
      - Это хорошо. Молодец, Андрюха.
      - И ты, дед, молодец, - серьезно замечает он. - А то бы эта техника инструментальная до сих пор валялась где попало.
      Я беру Андрея за руку, привлекаю к себе и серьезно говорю:
      - Надо нам с тобой, Андрюха-горюха, подумать о матери.
      - Да ну? - оживляется Андрей. - А какая она? Не кричит, хорошая?
      - Милая, ласковая.
      - А Талипа возьмем?
      - Талипу надо строить ЛЭП.
      - А мне не надо? Я ведь тоже строю!..
      На том и покончили.
      Нет, не умею я с Андреем разговаривать. Оделся и ушел в горы-гольцы. Стою под самым небом. Низкие беспокойные тучи плывут над туманом. Горы далеко внизу. В расщелине еле дымит поселок. Думаю об Андрейке.
      Почему-то все ребята считают, что я на него имею больше прав. Почему? Димка с Галкой даже просили его у меня, хотела Галка увезти к своей матери. А теперь, не знаю, что делать. Где я буду завтра - неизвестно. Ничего не могу придумать. Пацану нужна школа, близкие, любящие его люди. У меня в кармане телеграмма - вызывают в управление. Несчастный случай на производстве, я, прораб, в ответе, но какое бы решение ни приняли, не могу я Андрея вот так оставить. Не могу, и все тут. Просеку буду рубить, все что угодно, пока не определю его. Андрей еще не знает, что Седой умер. Мы ему не говорим. Мальчишка к нему был привязан. А может быть, в таких случаях надо говорить? Все это получилось очень нелепо. Седой отморозил ноги. В тот день, когда он нес заболевшего Талипа из тайги, дул сильный холодный ветер. Седой снял с себя портянки - замотал Талипу лицо и руки. Когда дотащил до палатки, разуться не смог - ему разрезали сапоги, а ноги у него почернели.
      Я так и не поговорил с ним напоследок. Заезжал раз в больницу - Седой лежал на спине, прикрытый одеялом, увидел меня, улыбнулся, сдул упавшую на глаза прядь волос.
      Я смотрел на Седого: не лицо - земля. Только и есть всего - глаза. А он все улыбался.
      - Слушай, - сказал он тихо. Губы у него потрескались. - У меня к тебе просьба - присмотрись к Полине Павловне, пожалуйста. Это стоящий человек. Если попросит, отдай ей Андрюху. И еще, - Седой набрал воздуха, в груди у него сильно свистело, - не пиши матери, пусть живет надеждой. Обещай, дед!
      Я попрощался с Седым и вышел в коридор.
      Доктор отвела меня от двери.
      - Что за человек ваш Талип? Салават Юлаев? Я его боюсь. Даже судно не доверяет, все сам и спит тут. Я уже смирилась, а он все свое: не будете лечить как следует - башка сикирить буду. Кто знает, что ему в голову взбредет.
      Успокаиваю доктора и спрашиваю про Седого. Доктор пожимает плечами: начался двусторонний отек легких.
      А я так и не поговорил с ним, хотя были мы старыми товарищами. Ну что же, теперь придется попристальнее приглядеться к Полине Павловне...
      В ГОСТЯХ У НЕЛЬСОНА
      Из палатки выглянул Андрей и обрадованно закричал во весь голос:
      - Смотри, братва, дед вернулся. Вот он, видите, я же говорил!
      - Вот тебе, Андрей, работенка, - я протянул ему старый заржавевший пускач, который подобрал на руднике - Возьми у бригадира ключи и отремонтируй.
      - Сейчас?
      - Да нет, когда снег перестанет.
      Андрей деловито осмотрел заржавевший пускач.
      - Постараюсь, дед. А ты меня к Нельсону возьмешь - пончики поесть у Полины Павловны?
      - Ты откуда взял?
      - Мужики говорили.
      Захожу в палатку - так и есть, телефонограмма. Читаю: "НА ПЕРЕВАЛЕ ЛИТОЙ ГРАНИТ ТЧК БОРОВЫЕ СТАНКИ НЕ БЕРУТ ТЧК ВВОД ЛИНИИ СРЫВАЕТСЯ ТЧК ТЯГЛОВ".
      Надо ехать. Если уж Нельсон написал, значит, плохо дело.
      - Заводить, дед?
      - Долго думать нечего, поехали.
      Усаживаемся в вездеход, и Славка трогает машину.
      Дорога бежит по крутому нагорью. По обе стороны упал навзничь стланик. Метели прикрыли его ветки, пригрелся под снегом и будет лежать так до весны, сохраняя завязь шишек. Весной распрямится, зеленая хвоя станет голубой, запахнет кедровым орехом. Но уж если пожар, то страшен стланик в огне. Тушить его бесполезно. Это сплошной вал огня. Горит и стонет, как живой. Вначале замрет, притаится огонь - хитрый зверь. Это он ждет, пока из хвои вытопится и накалится смола, потом заголосит - душу вывернет. Перебежит огонь дальше на хвою, стебли корчатся, судорожно упираясь вершинами в землю, норовят подняться, да так и замрут. Не вздумай попасть случайно на это кладбище, хоть летом, хоть зимой. Запутаешься, обдерешься. А если еще и припозднишься, то испугаешься до смерти.
      Сейчас мы едем в бригаду Нельсона, к тому самому бригадиру, бывшему строителю Иркутской, Братской, Вилюйской ГЭС, который со своими ребятами еще в 50-х годах выдал всесоюзный рекорд скорости при натяжке проводов линий электропередач Иркутск - Братск.
      Но в один из самых неудачных дней оборвался провод и выхлестнул Ивану Михайловичу Тяглову глаз. Вот тогда и пристала к нему кличка "адмирал Нельсон". С тех пор почти никто не знает его настоящей фамилии, разве только бухгалтерия. Я тоже о Нельсоне знаю понаслышке, близко сталкиваться не приходилось. Уже лет двадцать, а то и больше бригадирствует он по линиям.
      Говорят, адмирал - мужик себе на уме, и что у него характер не из легких, и что не любит, когда в его дела суют нос. Но за справедливость Нельсона уважают товарищи. И еще рассказывают, не любит адмирал смотреть в рот начальству и будто самому ему не раз предлагали портфель, да все не соглашается на должность. Начальники приходили и уходили, а бригадир оставался бригадиром...
      Славка переключил скорость.
      - Ну, кажется, подъезжаем, - сказал он. Круто повернул вправо и сразу подрулил к вагончикам, в которых жила бригада.
      Как всегда на ЛЭП, первыми встречают гостей собаки. Псы облаяли машину, обнюхали нас, успокоились, но вид их говорил: палки не хватайте, камни из-за пазухи выбросьте.
      Вагончики образовали незамкнутый круг с выездом. Такое расположение напоминает старинную крепость. Только нет часовых у ворот.
      - Ну, что же вы, входите, - звонким голосом приглашает Полина Павловна.
      Обметаем веткой стланика снег с валенок.
      - Да вы проходите, проходите, снег не сало - стряхнул и отстало.
      У Полины Павловны на кухне блеск: пол выскоблен дожелта, кастрюли улыбаются. Вижу - рада нам. Но не просто так: нет-нет да и клонит разговор к Андрею. Вроде и не должно бы удивлять это: в какую бригаду ни приедешь все спрашивают о мальце. Но у нее свой прицел - забрать к себе хочет мальчишку. Не раз уж говорил: сын он бригадный, не мой, ребятам и решать.
      Как-то приехала Полина Павловна в бригаду к Димке, поохала, повздыхала и давай нас корить: и папиросами-то начадили - топор вешай, и выражаетесь не так. Разве общество это для ребенка?..
      - Слушай, Полина Павловна, - озлился Седой, - хоть и уважаем мы тебя, а иди-ка ты лучше подобру-поздорову, пока холодок, да не торопись к нам в другой раз. А ты, мужик, - это к Андрею, - ступай на улицу, посмотри погоду! А ты видела лицо Талипа, - наступает Седой на Полину Павловну, когда он по ночам шьет или стирает Андрейкино?
      Та молчит.
      - То-то!.. Живут люди и пусть живут...
      Полина Павловна сутулится, плечи у нее вздрагивают. Седой не может усидеть на месте.
      - Полинушка, милая ты моя, - говорит он, - послушай, что я тебе скажу, только не реви!
      Полина Павловна поднимает голову и с надеждой смотрит на Седого.
      - И твой черед наступит, - Седой кивком отбрасывает волосы, - вот увидишь. Куда мы с ним, ведь скоро в школу ему...
      И еще вспомнилось мне: приезжаю где-то под утро в Димкину бригаду, захожу в палатку. С ножницами в руках Седой за столом сидит, через плечо рулетка и охапка лоскутков. Что это он ночью вздумал ветошь перебирать?
      - Кружок кройки и шитья? - спрашиваю.
      - Видишь, какая штука, дед, - вздохнул Седой. - Шьешь, порешь, ниткам горе. Набрали Андрею обновки. А не люблю я эти лямочки, а ленточки, вязочки. Да и Андрей не хочет надевать. Просит штаны, как у меня, с карманами. Посему ателье. - У Седого рот до ушей. - Модняче получается. Ну-ка, дед, снимай брюки, и твои смоделирую, с себя уже искромсал, за Талиповы взялся. Скрою, приметаю: то карманы ниже колен получаются, то прореха кукишем выходит.
      Смотрю.
      Так и есть, вот и обрезки от его парадного костюма. Но Седой доволен.
      Вспоминая, мне показалось, что я всего-навсего успел закрыть глаза. Посмотрел, а Полина Павловна закалывает седую прядь на маленькой головке и сразу становится выше ростом.
      - Да проходите же, что задумались?
      Ходит она легко. Ставит на стол пирог с кетой и луком, мягкий. К пирогу - холодный квас. Проголодались с дороги да и давно уже так вкусно не ели. Наваливаемся.
      На ЛЭП закон: кто бы ни зашел, ни заехал - угостят как следует, отдохнуть предложат.
      - А где народ? - спрашиваю.
      - Мужики-то? Вторую неделю ни обеда, ни ужина. Там, на увале, камень угрызть не могут. Адмирал темнее тучи. Только зубами скрежещет, зверь зверем! Вам чайку или компоту?
      - Спасибо, Павловна, спасибо.
      - Не за что. Они тут недалеко, километрах в шести на заход солнца. Вернетесь - чайку морского сотворим. Кипяток постоянно крутым держим. Нельсон, спасу нет, как с пылу любит.
      Поблагодарив еще раз хозяйку, выхожу из столовой под навес. Ветер сухим веником пошуршал под навесом, где аккуратно, по-хозяйски сложены тросы, пилы и прочая монтажная арматура. Бреду по снежному целику через елань к подножию хребта. Пробираюсь сквозь ерник - цепкий, как колючая проволока. Прыгаю, как козел, с камня на камень; хорошо, хоть ветер обдул с них снег, видно, куда ступать. Оступишься - свернешь шею. А идти между камнями неохота. Будешь барахтаться в снегу и вешки не увидишь. Сдвигаю на затылок шапку, расстегиваю меховую куртку - валит пар. Хватаю, как загнанный мерин, воздух. На самом крутяке булыги реже, и совсем неудобно ступать но ним. Но вот камни стали окатистее, скоро, значит, перевал. Так и есть, на самой макушке копошатся люди. Сам черт не скажет, как только затащили сюда эту махину БУ-20. Подхожу, здороваюсь. Парней не признать: все обросшие.
      Нельсон руки не подал. Не до меня ему. Осматриваю разбивку под анкерную опору. В передвижной дизельной порядок. Иду к станку. Несколько скважин начаты, но брошены. Темно-красная пульпа выплеснулась из скважины, подъела снег и спеклась кровью, как на бойне.
      - Все это бесполезно, - говорит буровой мастер. - Не взять минерал. Литой гранит. За двадцать смен метр проходим.
      Смотрю на свалку металлолома. Валяются вдребезги расхлестанные инструменты. Нельсон перехватывает мой взгляд и кривит рот. Это что, он так улыбается?
      - Ну, что скажешь, командир? - почти не открывая рта, цедит адмирал и давит зачем-то ногой долото.
      - Не знаю, что и посоветовать, слабоват я в этом деле. Хотел поднатореть, у тебя недельку-другую пожить, вот и приехал. Не откажешь?
      Нельсон как будто отмяк.
      Мы склоняемся над скважиной...
      Двое суток не отходили от станка. Кроим, режем металл, варим. А толку нет.
      Полина Павловна приносит еду: похлебку подогревает на костре в ведерке, на крышке - пироги.
      - Молодец, Полина Павловна. За такую работу, - говорит бурильщик, орден полагается.
      - Какой уж там орден, шли бы да отдохнули. Глаза совсем провалились.
      Взглянул на Нельсона - и то правда. Смотрю на горы. Зябко. Спрашиваю Нельсона, есть ли периодичка - сталь 5.
      - Пара прутьев найдется.
      Он приносит два прута и бросает к моим ногам.
      Режем, навариваем к забурнику направляющие прутья. Нельсон велит запустить станок. Снаряд взлетает вверх и бьет. Мы с головы до ног обрызганы пульпой, покрываемся чешуйками льда, но не отходим. Снаряд бьет так глухо, что отдает под ногами.
      - Шабаш, поднимай! - Поднимают снаряд. Сталь искрошилась, рассыпалась.
      Адмирал багровеет. Но ни слова.
      Мы смотрим на кучу лома. Валяются похожие на арбузные корки срезки труб, куски листовой стали. Гранит одну марку стали крошит, другую - мнет.
      Перекуриваем. Не смотрим друг на друга. В десяти шагах молотит тягач. Взглянул на трактор.
      - Снимем рессору? - говорит Нельсон.
      Жаль расставаться с тягачом.
      - Снимем!
      Снимаем. Выкраиваем из рессоры похожую на ласточкин хвост полосу, привариваем к долоту. Запускаем станок. Стоим, не дышим. Снаряд тяжело ухает, бьет как колотушкой.
      - Надо на ребро ее приварить, - замечает адмирал.
      Привариваем, запускаем станок. В полторы тонны кулак рушит гранит.
      - Берет, - говорит Нельсон.
      Отнимает со штанов засохшую пульпу.
      - Пойдем, вздремнем малость.
      Идем по зимней шубе горы, изорванной камнями. Адмирал то и дело останавливается, прислушивается.
      - Стучит, ишь ты как! - он кривит рот и пялит на меня незрячий глаз. - Пойдем, чайком с жимолостью согреемся. В ней вся сила.
      - Почему?
      - А ты разве не знаешь? Жимолость - ягодка горькая, но это настоящий эликсир жизни. Ни хворь, ни холод не берет. Съел пару ложек - усталость снимает.
      Подходим к самому крутяку.
      - Ты вот так, мелким ступом, - говорит Нельсон.
      Он откидывается. Я, стараясь попасть след в след, топаю за ним. Сходим с крутяка на тракторную объездную дорогу, ноги меня не слушаются, словно развинтились в суставах. А Нельсон ничего, молодцом, приосанился, словно на марше. Я едва поспеваю за ним. Заходим на стан. Я прямо в столовую, Нельсон в свой вагончик.
      Полина Павловна хлопочет на кухне. Пахнет вкусно. На столе горкой дымятся румяные шаньги, в эмалированной миске рубиновое варенье из жимолости.
      Полина Павловна проворно наливает из кастрюли в умывальник горячей воды и говорит:
      - Мойтесь, мужики. Что вам - суп-лапшу или щи? Нельсон любит щи.
      - Мне бы пару мисочек жимолости, если можно, и больше ничего.
      - Да ради бога, - забеспокоилась повариха, - сама собирала ягодку-то. Другой раз обед приставлю и по ручью - глядишь, за час-другой оберу куст, как бобы синие в котелке лежат. Рясно растет. Вот и Андрейке увезете баночку. Как он там? - спросила она. - Здоров? Управляетесь-то как с ним?
      Рассказываю.
      Полина Павловна, подперев щеку рукой, слушает, притулившись к косяку.
      - Ведь сколько раз просила, писала Седому, царство ему небесное, да разве... - Полина Павловна махнула рукой и отвернулась. Подала растопленное в чашке масло. Оно трещало и брызгалось. - Отдайте нам Андрюшку, - вдруг сказала она. - Мать мальчишке нужна. Эх, мужики, мужики, как вы понятия не имеете... Мы с Нельсоном два ломтя, выходит, от одной краюхи. Куда нам друг от друга, вот бы и Андрей около нас. Своих ни у него, ни у меня нету. И не заметили, как сгорела жизнь. Поговорите с ребятами, они послушают вас. Это вам и Нельсон скажет. Ну-ка, я сбегаю за ним, где он там.
      Полина Павловна юркнула в дверь. Я посмотрел на стол, стол раскачивался, как на волнах, в ушах шумел прибой. Шея стала ватной: ты и вроде не ты. Вернулась Полина Павловна.
      - Заснул Нельсон, - огорчилась она и сразу как-то сникла. Говорила об Андрейке и еще о чем-то, не помню. Заснул за столом и я.
      Утром меня разбудил Славка.
      - Ну и ну! - сказал он. - Свирепо ты, дед, дрыхнешь.
      Я поднялся и пошел к Нельсону. Навстречу Полина Павловна.
      - Спит, - сказала она, - словно окаменел, вот устряпался.
      - Однако мы поедем, Полина Павловна, - сказал я. - Спасибо вам за хлеб, за соль.
      - Рада была угостить, чем бог послал. Вы уж извините, если что не так. Приезжайте еще.
      Проводить нас из вагончиков высыпала вся бригада. Собаки сновали между людьми и тревожно скулили. Запыхавшаяся Полина Павловна сунула булку хлеба - сгодится, не ближний свет дорога. Славка сунул хлеб в багажник и поддал газу. Машина обогнула котловину и круто пошла в гору, надрывно постанывая.
      Меня нещадно клонило в сон, голова непроизвольно падала, ныла нога. Я еще утром, когда выходил из вагончика, почувствовал, как из-за гор потянуло ветерком. Мглистое небо припало до самой земли. Я еще подумал снег будет. Наконец меня укачало. Очнулся от резкого толчка, открыл глаза. Присмотрелся. Передо мной вращался рой белых мух и отчаянно болтался на стекле дворник.
      - Кажись, вправо слишком взяли, - сказал Славка, - а может, влево, усомнился он.
      Поглядев на часы, я только тут сообразил, что мы сбились с пути.
      - Может, переждем, - сказал я, - видишь какая каша.
      - Каша - мать наша, - пропел Славка, - каши нету. - Он вытащил из багажника уже ощипанную буханку и сунул обратно.
      Котелок с заваркой подвешен под капотом - это вещь, ничего что припахивает бензином. Зато теплый. Сухая корка не лезет в горло. Промочить в самый раз, заморишь червячка и дюжишь. Вообще надо подкрепиться. Если считать по времени - порядочно отмахали. И надо же, как убитый спал. Видать, вымотало нас долото. Скосил глаз на Славку - мечется. То влево, то вправо дергает рычаги, вижу - нет уверенности.
      - Может, переждем.
      - Можно и переждать, - соглашается Славка. Останавливает машину. Глушит мотор. Сразу наступает тишина, и тут же захватывает тревога.
      Мы сидим, уперевшись взглядами в мутное пространство за стеклом.
      Я хочу сказать Славке, что надо было вернуться, когда начался снег, но язык не поворачивается.
      Вдруг в кабине стало светлее, и сразу перестал падать снег. Открылась заснеженная даль. Земля вспухла от свежего снега. Жидкий лесок и кустарник показались сказочными. Славка повертел головой.
      - Вот чудеса, - выдохнул он, - будто небо кто пробкой заткнул. - И завел мотор. - Тебе не кажется, что мы отклонились вправо или влево? Пересечем эту падь, - показал он глазами на распадок, - там и сориентируемся. Кажись, гора мне эта знакома. Не мог же я...
      По мягкому снегу машина шла тяжело, закапывалась по самый буфер.
      Только я хотел сказать: "Славка, давай перекусим", и враз стемнело, как в погребе. Стоим, мотор захлебнулся. Снег вокруг на глазах ржавеет. Машина выжимает коричневую жижу. Медленно, но верно погружаемся. Славка открывает верхний люк и через горловину протискивается. Для меня люк узковат, но медлить нельзя. Сбрасываю телогрейку, протягиваюсь, как через игольное ушко.
      - Дюжев, - командует Славка, - не вздумай идти. Только вот так...
      - Клюкву подавишь, - кричу ему и ложусь рядом. В штаны, под рубаху плывет. Зябко.
      Славка отчаянно работает руками и ногами.
      - Почувствовал твердую почву. Спешились, - говорит Славка.
      Я вылез из пропарины следом.
      - "Спешились"... - передразниваю. - Надо было смотреть.
      На ногах у нас по сто пудов. Помогаем друг другу стянуть сапоги. Встаем на портянки и колотим сапогами о кустарник.
      - О черт! - спохватывается Славка, - забыли папиросы и хлебушек. Он попрыгал на одной ноге, натянул раскисший сапог и снова по-пластунски к машине.
      - Славка, - кричу я ему, - назад!
      Барахтается. Вернулся с горбушкой и котелком. В бороде запуталась тина. Отминает портянки от грязи, обувается. Из двух портянок делает четыре. Две обул, две за пазуху сунул. Я не догадался.
      Месим снег, то и дело оглядываемся, жалко вездеход. Славка шмыгает носом, едва выговаривает:
      - Лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
      Ощипанную булку он держит под мышкой. На нее налип снег. Корка обледенела.
      Я тащусь с котелком. Далеко на косогоре виднеется разрушенный замок. Подходим. Это выветренные скалы - залюбуешься.
      - Где-то тут должен быть внизу брошенный вагончик, - говорит Славка.
      По крутому спуску, по камням, идти плохо. Спускаемся вниз. Действительно, вагончик нашли - наши бросили, дальше не смогли протащить. Вваливаемся в вагон. Нары, печь - здорово. Большего счастья не надо!
      - Давай натаскаем вначале дров, - настаивает Славка, - а то сядем не поднимемся.
      Собираем валежник и ломаем ногами. Растапливаем печь. Тает снег на чай, таскаем снег цилиндром старой бересты, одно отверстие заткнув шапкой. Вода закипает быстро. Рука почти терпит, а в котелке уже булькает. Но зато чай заваривается плохо. Невкусный, привыкнуть надо.
      Вагончик нагрелся. Сушим свою одежду. Пьем поочереди из котелка кипяток. Едим хлеб. Крошки тоже собираем. Остаток хлеба Славка делит поровну. На рудник за тягачом и тросами Славке надо еще идти километров сорок в сторону, не меньше. Я остаюсь, у меня под коленом и на пояснице чирьи. Знобит меня. Славка зачем-то снимает теплую рубашку и бросает на нары. Поверх майки напяливает куртку. Сует за пазуху хлеб, но еще не уходит, медлит. Достает хлеб, отламывает корку и кладет ее на рубаху. Я возражаю, Славка не слушается. Говорит: "Пока!" Уходит. Я долго сижу на нарах. Страсть как не хочется подниматься. Скоро стемнеет. Не заготовлю дров, ночью откину хвост.
      Иду добывать дрова. Смотрю, где снег выпирает валиком - там валежина. Сподручные сушины обламываю. Таскаю к вагончику. Совсем темнеет. Забираюсь в вагон. Подбрасываю в печь. Экономно - ночь длинная, а дров мало. Без топора много не наломаешь. Дрова длинные, дверка не закрывается. Пахнет дымом, ест глаза. Когда дрова разгораются, становится светлее, уютнее. Ложусь на бок. Мучительно дергает под коленом, ломит поясницу. Под головой низко, неудобно. А тут еще ветер то и дело открывает дверь. Злюсь. Дверь покоробило, в притворе не подходит. Сгибаю крючок и засаживаю палку между косяком и дверью. Под голову выбираю из дров добрую орясину. Вообще под голову лиственница не годится. Лучше осина или сосна, а где взять? Сон не идет. Хоть глаза выколи. Всякие мысли лезут. Дела на ЛЭП идут неважно, на такой высоте и такие болота. А тут еще лесу нет. Лес тоже не выходит из головы. Кости ноют. В вагончике жарко, а с меня холодный пот льет, все мерзну. Натянул Славкину рубаху. Кручусь с боку на бок. Забылся.
      Проснулся - не могу сообразить, где я и что со мной. Пить хочется. Нашарил котелок, даже руки трясутся, припал, не чувствую, как вода в горло катится. Постучали.
      Вспомнил: дверь-то я закрыл. Выбил палку, пнул дверь - никого. Что за черт? Померещилось. Не помню, как и до нар добрался.
      А Славка вернулся лишь на третий день на вездеходе с ребятами. У меня фурункулы, что называется, расцвели. Было мне худо до того, что я не узнал своих друзей.
      ОТПУСК
      Славка с Диксона возился с вездеходом и напевал о журавлях. Андрейка сидел в кабине - дергал за рычаги и отчаянно рычал. Так рычал, что было слышно Талипу. Талип на бревне около вагончика чистил картошку. Клубни, прихваченные морозом, сочились светлой жидкостью. Талип брезгливо бросил в ведро с водой картофелину, воткнул в бревно нож, встал и подошел к вездеходу.
      - Андрейка, что такое журавлиная болезнь, знаешь? - спросил он.
      Андрейка перестал рычать и высунулся из кабины.
      - Не знаю, дядя Талип. А она заразная?
      - Заразная, шибко даже заразная... - ответил Талип и посмотрел на Славку.
      - Не слушай его, Андрюха, - пропел Славка, заправляя из бочонка коричневым солидолом шприц.
      - Смотри, мужик, раньше этот водитель Славка заливал в бортовые жидкий нитрол, теперь густую смазку набивает и то и дело пялит глаза на небо - это и есть журавлиная болезнь.
      - Не забивай пацану мозги, иди чисти картошку, а то парни придут, схлопочешь по шее.
      Андрей поднял голову.
      - Смотрите, во-он, дядя Слава!
      Славка выпустил из рук шприц, запрокинул голову, не мигая смотрел, смотрел. Небесная синь резала, сосала глаза до тех пор, пока птицы не слились с далеко отодвинутым от земли небом.
      Андрей перевел взгляд на Славку и вздохнул.
      - У тебя журавлиная боль, да?
      Андрей спрыгнул с вездехода, подергал меня за штанину:
      - Дед, а дед? Заболел я. Честно. Журавлиной болью, - с грустью сказал пацан.
      - Ну, ступай. Вредно смотреть на солнце.
      Андрей целыми днями возился во дворе, строил плотины, каналы, бродил по лужам, сосал ледяшки и с ног до головы мокрый возвращался уже в сумерках. Если не загнать, то и про ужин забудет.
      - Сорванец этакий, - ворчал Талип, стаскивая промокшую обувку, - вот скажу деду. Совсем от рук отбился!
      Андрей, переодетый в сухое, садился за стол на свое место, упрямо сопел носом и уплетал кашу за обе щеки.
      Славка заглянул после обеда в палатку и кивком головы подозвал меня.
      Я набросил на плечи телогрейку и вышел. На дворе ярко светило солнце. Пахло талой водой. На противоположном склоне горы чернели точками на снегу отогретые камни.
      - Поехали! Все готово! - шепотом сказал Славка.
      - Не могу, Славка, так уезжать не годится. Охота, говорят, пуще неволи, но работу тоже не бросишь.
      - Понимаю, а вот она не понимает. Она ждать не станет. Одним словом, весна.
      Помолчали.
      - Нынче она будет ранняя, - снова заговорил Славка. - Надо торопиться. Если захватит разлив в дороге, застрянем. Тогда придется бросить машину. Я же вижу, весь ты извелся.
      - А что делать?
      - Ты надеешься все-таки? Отпуск дадут?
      - Надеюсь. Но все дело, когда?
      - Вот именно, когда? - вздохнул Славка. - Могут испортить всю охоту. У меня все готово, решительно все. Лодку мы тебе тоже достали, сборную. Мешок сухарей: на пекарне договорился. Сети, спиннинг, патроны, чай, соль, сахар. Сухие сливки тоже возьмешь, не громоздко и питательно. Спальный мешок мой, пожалуй, лучше. Он в брезенте, непромокаем. А тяжело будет выбросишь.
      - Спасибо, Славка. Ну зачем эти хлопоты, еще, может быть...
      - Как хочешь, - злится Славка, - давай в ночь смотаюсь на главную усадьбу, разговор закажу. Смотреть на тебя нет терпежу. Время ведь уходит.
      - Да разве я не понимаю? Давай подождем еще денек.
      - Пойдем послушаем камни, - предлагает Славка.
      - Да нет, Славка, снегу еще много.
      Камни мы обычно ходили слушать летом, перед грозой. Подбирались к подножию гольца, прятались где-нибудь под выступом скалы и, притаившись, слушали. Нам казалось, а иногда это было и на самом деле, камни начинали ворочаться. Потрескивало, даже похрустывало глухо, будто в натруженных суставах. И тогда, затаив дыхание, ждали: стоило сорваться самому маленькому камешку, как он по пути сшибал за собой другие и вместе они срывались, стремительно увлекая булыгу за булыгой. Каменный вал нарастал, грохотал, поднимался бурый столб пыли с огнем внутри - словно взрыв! Этот вал проваливался в ущелье, отзываясь оттуда тяжким вздохом. И тут же за ним другой вал, еще более мощный. Такое зрелище!
      Бывало, сидим до самой ночи в ожидании, когда заворочаются и заговорят камни. Но они подолгу молчали. Иногда кто-нибудь из нас будил их: лез на голец и сталкивал камень. Но это было очень опасно. Можно не успеть, и тогда лавина увлечет самого. Порой мы пытались разбудить камни криком или выстрелом из ружья. И изредка это удавалось.
      Славка выбрал из пачки папиросу.
      - Сходи один, Славка, что-то нет настроения.
      Славка не уходит, он смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы.
      - Ты почему очки не носишь? Смотри, глаза совсем покраснели.
      - Никак не подберу, дед, то слишком розовые, то чересчур зеленые, отвечает Славка и щелчком выстреливает окурок. - Ладно, - он рубит воздух рукой, - пошел я, дед, в горы.
      Смотрю парню вслед - сильная у Славки спина. И дух тоже. Воздух в горах на закате солнца звенит по-особому - туго, натянуто. Вслушиваюсь. Действительно, как паутина.
      А по косогору куропатки шастают. Прицеливаюсь пальцем в самца. Его нетрудно отличить: на хвосте, на кончиках крылышек и головке черные точки. Стоит он, замерев крестиком. Самец - голова всей стаи - в ответе за всех и зрит бдительно. Ребята этих куропаток не трогают - считают своими. Андрей заранее раскидывает корм и часами ждет их. Талип ругается: всю крупу перетаскал. Я всматриваюсь в темнеющее небо и думаю - вызвездит и к утру потянутся гуси.
      Холодает. Пора. В палатке тепло, ребята укладываются спать, в углу храпят рубщики, - намотались по снегу.
      Весна распускает дороги. Выбитая колея полнится водой, и вся проезжая часть становится хлябкой, а дальше нетронутый, посиневший, набухший, словно больной, снег.
      Обычно в это время на ЛЭП с трудом пробиваются последние лесовозы. На горбу леса пристраивают бочки с горючим, ящики с макаронами, тушенкой, мешки с мукой и хлебом. Из-под колес брызжет на ящики грязь и стекает с них, застывая к вечеру коричневыми сосульками.
      В это время и наступает охотничья пора. Неудержимо тянет в лес, на озера. Не теряя надежды на отпуск, мы исподволь готовились.
      Андрей тоже собирался. От него буквально ничего не удается скрыть. Он просит Талипа сделать ему ружье или на худой конец лук и стрелы. За мной ходит по пятам.
      - Дед, а складной нож возьмем, смотри, куда я его запрятал, заговорщицки сообщает он и поднимает рубашку. На голом пузе болтается на веревке складник. - Никому, понял! - шепчет он. - А собак всех возьмем? А незаметно будет? - ластится он, заходя с другого боку.
      - Да ты что, Андрей, мы же ни от кого ничего не скрываем. У нас нет от бригады секретов.
      - А зачем тогда с дядей Славой шептался? И Талип говорил: "Поменьше языком мели".
      - А он говорит правильно, уж слишком ты разговорчив.
      Через пять минут:
      - Посмотри, я котелок надраил, - блестит в руках Андрея банка из-под сухого молока.
      - А может, ты все-таки, Андрей останешься? Кому-то и здесь надо хозяйничать. Не дело нам обоим уезжать.
      У Андрея тревожно вздрагивают губы.
      - А бригадир ведь останется, - торопится пояснить Андрей. - Ты меня, дед, не хочешь брать, да?
      Смотреть на него становится больно. Он не просит и не плачет. Забивается в угол и сидит подолгу без движения, не соблазняясь ни играми, ни собаками. Даже не идет на зов Талипа.
      - Ты заболел, Андрей? - спросил я.
      Он молчит.
      - Что с тобой, Андрюха, дружище?
      - Заболел, - соглашается он. - Журавлиной болезнью, как дядя Слава. Я заждался, когда мы поедем на охоту. Я теперь не твой? А ты все-таки мой дед...
      Я не выдерживаю:
      - Стоит ли огорчаться заранее, Андрюха-горюха?
      И Андрея сразу словно подменяют.
      - Я не огорчаюсь, дед, нет, нет. Это мне показалось. Одному ведь тебе плохо. Я тебя выручать буду. Вот увидишь, дед!
      Голосок звенит, глаза блестят. И он уже не отходит от меня ни на шаг.
      Суббота выдалась пасмурной. Тускло пестрели склоны гор, на проталинах голубел стланик, по распадкам тянуло кедровым орехом, сыростью. Мы с Димкой вернулись с промозглого участка, где поставили анкерную переходную опору. Перекусили и повалились на нары. Ночь была кошмарно долгой. Ныли старые раны, ломило суставы и поясницу. Утром за палаткой я услышал гул моторов. Парни повскакивали, наскоро оделись и вышли. Я следом. Осмотрел только что привезенный лес на опоры. Неважный, при погрузке кора облетела, ясно - побит короедом.
      Иду на монтажную площадку.
      Славка стоит в кругу ребят.
      - А воздух какой, братцы, - потягивает он носом. - А? Горы как киты.
      - Хватит, Славка! Станком бы занялись, - сердится Димка. - А то скоро новый механик нагрянет, а у нас еще - ни у шубы рукава.
      - Зачем нам этот "макензен", при одном взгляде на него мутит, говорит Славка.
      Буровой станок ребята окрестили "макензен". Его купили, вернее, нашли в металлоломе и продали нам по копейке за килограмм, а мы сдали взамен 20 тонн другого металлолома. Станок с табличкой на лобовой части: "М-Уралец 19-БУ2-39 г. З-д Макензен советского государственного акционерного о-ва в Германии, г. Магдебург, No 60". Но он никуда не годится. Вместо главного вала у этого "макензена" воткнуто бревно. А на боку станка Славка нарисовал черепаху.
      Ребята ходят вокруг него и зубоскалят. Нечем бурить. И это не техника. И так бьют баклуши не один час. Но вот из-за поворота показывается "газик" и подруливает к площадке. Все смолкают. Из кабины выпрыгивает маленький, смахивающий на подростка человек. Подходит. Рыженький, седенький.
      - Механик, - представляется он. - А вас я сразу узнал, - говорит он мне. - Будем знакомы, - и протягивает конверт.
      - Как дорога?
      - Расхлестанная вдрызг, - поспешно отвечает механик, - едва прорвались, не сегодня-завтра ей каюк.
      Приглашают гостя на чай с дороги.
      - Спасибо, только что перекусили у Марьиного ручья. Великолепная, знаете ли, здесь вода, больше пьешь - больше хочется. Ну, а вы как тут?
      - А нам говорили, академика пришлют из бригады Нельсона, - неловко шутит Димка.
      - А я и есть механик, - не смущаясь, отвечает приезжий. - И зовут меня Карлом Францевичем.
      Все внимательно прислушиваются - любопытно. Карл Францевич подходит к станку.
      - Сию же минуту извлеките бревно! - приказывает он. - Несовместимо.
      Он ныряет под станок с одного конца, выныривает с другого, ловко влезает в кабину, юркает под капот, близоруко осматривается, обнюхивает.
      - Никуда не годится эта рухлядь? - с надеждой обращается к нему бригадир.
      - То есть как не годится? - округлил глаза механик.
      - Да вот так, мы уже сколько около него топчемся; кто его сюда притащил, тот пусть крутит гайки!
      - Как разговариваете! - вдруг кричит маленький механик.
      Все удивленно замолчали.
      - Издевательство! - У механика дергалось правое веко.
      Шутит или всерьез?
      - Может, вы имеете лучший станок? Так покажите мне его! Надо работать! - Карл Францевич вскинул на нос большие очки в перламутровой оправе. Смешон, похож на лягушку. - Вы понимаете, что эта линия пусковая, ее ждут?
      Все это механик прокричал, непрерывно двигаясь по кругу лэповцев.
      - Да не кричите! Тут не хватает полстанка, а остальное негодное, перебил бригадир.
      - Вижу.
      Бригадир достал из кармана, развернул исписанный мелким почерком лист бумаги и сунул механику.
      Карл Францевич обнюхал заявку, вынул из внутреннего кармана синий карандаш и начал черкать.
      - До этих деталей мы еще дойдем, поначалу займемся главными. Давай двух человек со мной, да нет, одного хватит. Бригадир, как тебя?..
      - Димка.
      - Дмитрий, значит, ну, вот и хорошо. - Механик как-то вдруг расслабился. - Возьмите, ребята, в кузове рукавицы кожаные, робу, лампочку в кабине. Осветите площадку, электроды в багажнике. Станция в кузове, осторожнее! Не кряхтите вы, поднимайтесь, поднимайтесь! Спрошу за работу как следует!
      Когда ребята притащили инструмент и робу, Карл Францевич вдруг сказал:
      - Вы не бойтесь, побольше нажимайте на станок и на меня, не стесняйтесь. Терпеть не могу лодырей и трусов.
      Механик снял телогрейку, аккуратно свернул и положил в сторонку. Остался в меховой поддевке. Из верхнего кармана поблескивал штангель. Маленький и щуплый, механик походил теперь на подручного ученика. Он взял ключ, полез в станок и сразу всем нашел работу. Сам тоже крутил гайки, обнюхивал каждую шестеренку. Колотил кувалдой. Устал, посерел совсем. Вытащил из кармана алюминиевый цилиндрик, вытряхнул на ладонь похожую на пуговицу таблетку и спрятал под язык. И снова полез под станок. Так до вечера. После работы подошел ко мне, сунул сухую, как щепка, руку.
      - А ваши ребята молодцы, честное слово. Поеду за деталями. Писать будете в управление? Или на словах передать ваши нужды?
      - На словах. Все на виду.
      - Я тоже не люблю бумажной возни.
      Подходит Славка, от нетерпения не может устоять на месте.
      - Дед, время не на нас работает, - сообщает он. - Оглянись.
      Оборачиваюсь. Подготовленный вездеход с опущенным тентом похож на пресс-папье.
      Талип возится около машины. Укладывает охотничью справу, рыбные снасти.
      - Куда ты тащишь эти бочки? - поворачивается и бежит Славка к Талипу.
      - Как куда? Под рыбу, мешки под дичь.
      - Да ты что, спятил, люди едут свободой подышать, а не на заготовки. - Славка запрыгивает в кузов и сбрасывает тару.
      - Бросьте, ребята, дурака валять, - говорю я и иду готовиться в дорогу.
      - А что, бочки мешают дышать тебе? - ворчит Талип и снова ставит их в кузов. - Если рыба залезет в сети или схватит наживу, обратно ее в воду толкать? Да? - Талип смотрит в бумажку-памятку. - Кружка ек, ложка бар, бурчит он, - теплая обувка Андрейке... Куда ее сунул?
      - Талип! Соли побольше клади, утям на хвост насыпать, - зубоскалит Славка.
      - Ты что, Вячеслав Иванович, - щурится Талип, - ты чувство боевого товарищества имеешь или ты шарлатан? Зачем топор не берешь?
      - Не думаешь ли ты, пехота, что мы на лесозаготовки едем? - скалит зубы Славка. Снимает с барабана колечками трос. Укладывает топор. И зовет Талипа. Трос они перерубают на гусенице.
      Мы с Андрейкой собираем лодку из алюминиевых трубок. Каркас-то собрали, но никак не можем сообразить, к чему крепится руль. Главным конструктором - Андрей.
      - А сейчас, - говорит он, - эту кишку будем напяливать на эту рыбину. - Действительно, каркас похож на обглоданную рыбину. Разворачиваем прорезиненный чехол, и Андрей ныряет в него.
      - Вот интересно, дед, дай сюда рыбину!
      Мы засовываем скелет в чехол - теперь получился обоюдоострый челнок. Прикрепляем в замки два фанерных крашеных сиденья на дне лодки - одно посередине, другое ближе к корме, в уключины вставляем красные, похожие на гусиные лапы весла.
      Андрей не может удержаться от восторга:
      - Она настоящая, дядя Слава, смотри!
      Подходит Славка.
      - Как будто все определилось? Как ты, дед?
      Мы смотрим на Андрея. Он изо всех сил орудует веслами.
      - Не знаю еще, Слава... Брать ли его с собой...
      Андрей, в кирзовых сапогах, в шапке, телогрейке, перевязанный в поясе ремнем, походит на юного партизана.
      Талип приводит собак. Андрей бежит им навстречу, собаки сразу валят его с ног.
      - Это, дед, я поскользнулся, как мешок!
      Талип сует собак в кузов, говорит Славке:
      - Ну, так как же? - и смотрит куда-то в сторону.
      - Оттуда придется выбираться сам бог не ведает как. Хорошо бы вместе...
      - Тебе нельзя, Славка. Подвезешь на водораздел и вернешься.
      Я проверяю поклажу: сеть, ружья, спиннинг, лески, котелок, чайник, соль, сухари, сахар, чай. Одеяло суконное. Много набралось барахла. И все надо. Ничего вроде лишнего нет. Фонарь тоже надо - не будешь, как крот, в палатке в темноте сидеть.
      Эх, Андрюха-горюха из ума не идет. Но как ему объяснить? Не поймет пацан. Опять же с другой стороны - пусть привыкает. Риск, конечно, риск. А без риска какая жизнь? А, беру Андрейку с собой!
      И всем стало легко. Заторопились, забегали. Славка принес гвозди и ведро.
      Талип наклонился и чмокнул Андрейку в нос. Андрей застеснялся и отвернулся.
      С бригадиром мы обо всем договорились раньше.
      Собаки скулили и метались по кузову.
      - Сидеть! - крикнул Талип.
      Ветка - бывалая якутская дородная лайка - обнюхала поклажу и свернулась в клубок на брезенте. Голец - молодой кобель, сновал взад и вперед, брызгая слюной.
      Талип помог натянуть тент и застегнуть бортовые ремни.
      - А печку? - спохватился Талип. - О, шайтан, совсем забыл!
      - Не надо, - удерживаю его за руку, - обойдемся костром.
      Сажусь в кабину рядом с Андрейкой.
      - Пока! - кричит Андрейка.
      Славка трогает машину. Вездеход дернул. Андрей от неожиданности клюнул носом о скобу, глазенки заблестели.
      - Ну и ну, дядя Слава, - сказал дребезжащим голосом пацан. - Я стоять буду, ладно?
      - Ладно, ладно. Ты теперь настоящий охотник - сам себе голова. Понял, Андрей?
      Андрей стоит на ногах, держится за скобу, зыркает глазенками и мотает головой в такт вездеходу. Мы пересекли черные, словно обуглившиеся ерники и остановились на берегу озера, похожего на большое блюдце, до краев заполненное синим с белыми прожилками льдом.
      За озером в пятистах метрах начинается лес. По снегу следы зверя. А вокруг гольцы, словно басмачи в ватных халатах, стоят.
      - Вроде в каменном мешке. Тебе не кажется, Славка?
      - В торбе, дед, как пить дать, в торбе, - сказал Славка. - Во-он, видишь прорезь между гор, в нее и шурует Патыма, - предположил он.
      Мы еще немного проехали вдоль озера, мягко покачиваясь на серо-грязной осоке, покрывающей кочкарник. Кое-где ветер унес с кочек снег и забил ими оживший тальник, каждую минуту готовый лопнуть и выбросить клейкую нетерпеливую листву. Там, где берега сузились почти вплотную, грудится оголенный солнцем и ветром залом смытых с берегов деревьев.
      - Смотрите! - Андрей дернул за руку Славку. - Видите, какая?
      У самой кромки берега, где переломилась пополам, словно в поклоне, осока, полыхает из-подо льда вода.
      - Вот здесь и есть начало всех начал, - сечет воздух рукой Славка. Здесь сердце шаманских озер, мужики! Это река Патыма.
      - Патыма, - согласились мы, хотя вода тут же исчезала, проваливаясь в расщелину, до краев набитую снегом.
      Мы еще проехали с километр, облюбовали на высоком берегу в тени деревьев хорошее местечко, и Славка выключил мотор. Сразу стало непривычно тихо. Только слышно, как где-то под снегом тихонько побулькивала вода. В кузове метались псы. Тоже намотались бедняги. Мы со Славкой освободили собак и сняли с машины свои пожитки. Щенок челноком сновал по снегу. Зато Ветка степенно обнюхала воздух, присела под кустиком, потом начала совать нос в натыканные в снегу следы, направляясь в глубь леса. Славка подозвал ее.
      - Смотри, дед, сказал он, - уйдет за зверем. Умница ты моя! погладил он собаку.
      Потом порылся под сиденьем и извлек замусоленную, свернутую в трубку бумагу.
      - Это вам, робинзоны!
      Развернул - карта-километровка.
      - Ну, спасибо, Славка!
      - Кушайте на здоровье! Отметины только до шаманских порогов, дальше на ощупь по реке.
      - Ну и за это памятник тебе.
      - Да ладно, дед, - махнул рукой Славка. - Двигать надо, горючки в обрез.
      - Смотри, сколько барахла, - к чему-то сказал я. - Зачем столько?
      - Редко горим, дед. Видишь, во-он перешеек, обязательно сделайте засадку, чует мое сердце - там потянет гусь.
      - Будет сделано.
      - А это вам докторские халаты, - выбросил Славка из-под сиденья белые тряпки, за ними гусей из жести.
      - Зачем это ты?
      - Пригодится. Профили. Выставишь и считай - гусь твой. Ну, пока.
      Вездеход развернулся на одном месте, поднял гусеницами снег и побежал по своему следу.
      ПЕРВЫЕ ДНИ НА ПАТЫМЕ
      - Прежде всего, Андрюха, - сказал я, - надо соорудить хижину.
      Смотрю на разбросанный скарб - бочки, мешки, торбы, рюкзаки, - и зачем это только Талип напихал столько. Можно подумать, мы сюда насовсем приехали.
      - Давай делать нужное, Андрюха.
      Идем. Выбираем на крутом яру величиной с комнату площадку между двух лиственниц. Я рассказываю Андрею, как строить, и мы принимаемся за работу. Очищаем от снега и кореньев место самодельными лопатами - я их вытесал из сухой сосны.
      - Работать так работать, - говорит пацан и сбрасывает телогрейку. Так всегда и Талип делает, хоть какой мороз на дворе.
      - Мне что-то погода не нравится. Протянет ветром, и схватишь радикулит.
      - А мне нравится - и погода нравится, и мастерить хижину.
      Собаки тоже помогают, особенно Голец, - то и дело хватает лопату зубами.
      - Вот сорванец, - ругаю щенка.
      Андрей смеется:
      - Хорошо бы нам, дед, научить его дрова таскать.
      Ветка не участвует в строительстве, подошла, улеглась на брезент и укоризненно смотрит на Гольца.
      Разгребаем снег, капельками крови алеет подавленная брусника.
      Теперь надо меблировать хижину, пока стены и крыша не мешают, на земле ведь спать не годится. Решаем соорудить двухспальную кровать, стол. Должен сказать ради справедливости - у нас с Андреем разногласий ни в проектах, ни в исполнении пока нет. За исключением мелочей - то оба хватаемся за лопату, то за топор оба.
      Мы бродим по снегу между деревьев, собираем валежины, сваливаем подгнившие сушины, идем след в след. За нами дырки. Если заглянуть - на донышке синеет вода. Весь снег набряк водой. Хлябкий, осел, зато хорошо видны валежины. Они даже паром дымят. Это работает солнце.
      Я выбираю нужную деревину. Андрей собирает сучья, и тащимся на строительную площадку. Из жердей делаем настил.
      - Теперь, Андрей, перину стелить будем.
      - А где возьмем?
      Щеки у него горят, шапку тоже сбросил, и уши как маки - простынет еще!
      - Надень телогрейку и садись вот сюда на кровать взбивать пух.
      Я таскаю кусты. Андрей обламывает веточки лапника и стелет их. Как только перина поднимается горкой, Андрей не может удержаться, падает на пружинистые ветки.
      - Ну, здорово ты, дед, придумал, я тоже придумывать буду.
      Согласен. Рубим, ошкуриваем, таскаем жерди, на перекладину выбираем толщиной со стакан, на прожилины - потоньше.
      Скрепляем каркас. Андрей подает гвозди, поддерживает прожилины. Если смотреть на остов с торца, получилась буква "П". Раскатываем брезент и тянем за один край через перекладину. Собаки тоже не могут удержаться от восторга, заливаются лаем. Голец хватает зубами - помогает.
      Брезент натягиваем потуже, расправляем складки, концы плотно прижимаем к земле, чтобы не поддувало, и кладем на них палки потяжелее. Торцы заделываем. Свернув брезент солдатским письмом, один торец запечатываем наглухо, другой оставляем с прорехой для входа. Тут же забираемся внутрь.
      - Ну, заходи, - приглашает Андрей щенка. Голец просовывает черную пуговицу носа, но не заходит. Стесняется.
      - Эх ты, бояка, - говорит Андрей и садится на край кровати. - Всем места хватит, и дядя Слава мог бы, и Талип, - рассуждает он.
      - Устал, Андрюха, проголодался?
      Отрицательно машет головой.
      - Может, корочкой поковыряем в зубах?
      - И ты, дед, поковыряешь? Тогда давай.
      - Один момент, если не возражаешь, прежде сложим пожитки.
      - Не возражаю, - серьезно отвечает Андрей.
      Таскаем мешки с сухарями и хлебом, укладываем в красном углу на клетку из поленьев, чтобы сухари не набрали сырости. Спальный мешок и одежду на лежанку. Ружье с патронташем вешаю на сучок, банки - штабелем. А вот масло, сахар, чай - в бочку: не то распробуют грызуны. На бочку крышку - и ларь, и стол готовы.
      Соль отдельно подвешиваем в мешочке к перекладине. Основательно, по-хозяйски - на охоте не полагается горячку пороть и валить в кучу как попало. Спички, например, в брезентовой рукавице тоже подвешены, другая рукавица уложена в мешок с сухарями - про запас. Кружки, ложки, миски, конечно, на стол; ведро, чайник, котелок - к костру. Рыбацкие снасти, банку с карбидом, мешок с лодкой - под крышу, на ваги. Карбидку - у входа в хижину, в закуток; и не мешает, и под рукой. Осматриваем, все ли к месту, и только сейчас замечаем что солнце уже скатилось за гору.
      Щенок тоже присмирел. Утомился, в сторонке грызет щепку. Ветка, свернувшись в комочек, лежит на моей телогрейке - с понятием собака.
      Хватаю чайник и бегу к речке. Под ногами хрустит снег - уже прихватило сверху. Продираюсь сквозь кустарник, под яром набито выше пояса. Ледяшки звенят. Кажется, снег до самого горизонта. Надо бы по Славкиному следу. Всегда думаю задним числом. Едва выбрался на лед. Хожу по застывшей наледи. Слышу, где-то булькает вода, а не пойму где. Петляю вдоль речки.
      Вижу: чернеет на льду полынья, подхожу - размытый перекат - звериный водопой, тропа набита. На склоне подъеденный лосями тальник. Смотрю и волнуюсь. Отчего, и сам не знаю, просто волнуюсь. Наклоняюсь и сую чайняк в воду, он торчит поплавком, сопротивляется, горлышко узковатое - черпаю крышкой, наливаю в чайник. Обратно по Славкиному следу.
      Собаки встречают лаем - не узнали, что ли.
      - А я, дед, дров принес.
      На месте костра валяются несколько палок и полкоробки исчирканных спичек. Андрей сидит склонившись, без шапки.
      - Не получается? - спрашиваю.
      - Шипят только...
      - Плохо!
      Андрей поднимает лицо, только зубы блестят - раздувал, видно, угли.
      - Спички испортил, да? Я невзначай, не обижайся, дед, на охоте не обижаются. Ты же сам сказал. Была бы солярка...
      - Можно и без солярки.
      - А ты можешь?
      - Попробую. Но вначале надо заготовить дрова.
      Сумерки уже припали к земле. След, по которому ходим, расплылся, кусты потухли. Андрей не отстает, щенок тоже тащится.
      - Вернись, Андрюха, шапку надень.
      - Я уже в шапке, на, смотри, ну, даешь, дед!
      Действительно, в глазах бабочки, что ли. Собираем валежник. Обламываем с лиственниц нижние отмершие сучья - они стреляют, как из духового ружья.
      Когда куча подрастает до пояса, я забираю ее в охапку, Андрей остатки, тащимся к костру, нащупывая ногами след. Бросаю у костра ношу и смотрю на Андрея: муравей - тащит больше себя...
      Обламываю тоненькие сухие веточки и складываю шалашиком, чтобы не рассыпались, обставляю шалашик потолще сучьями. Андрей подает дрова.
      - Давай, Андрей, спичку.
      Чиркает.
      - Да не так, - прикрываю ладонями огонь и подношу к растопке. Вспыхивает пламя и тут же синеет, тухнет, и сразу прихлынула темнота.
      - Ну вот и умерла... - вздыхает Андрей.
      - Это мы еще посмотрим.
      Припадаю к самой растопке, спичка уже догорает, но и веточки накаляются. Вдруг огонек подпрыгивает, перестрелив веточку пополам, образуются два огонька, от двух - четыре, и уже ручеек бежит по хворосту.
      - Оживает! - кричит Андрей.
      Тьма не выдерживает - прячется за спину.
      Снимаю шапку и накрываю огонь, и сразу - хоть глаза выколи - темно.
      - Попробуй сам, - отдаю Андрею спички и отхожу от костра.
      Андрей не дышит, под рукой у него огонек бьется, набирает силу.
      - Ожил снова, - радуется он. Поднимается, на коленках чернеют мокрые пятна.
      Я отливаю из ведра в котелок воду на суп, в ведре оставляю немного будем варить кашу собакам. Подвешиваю на треногу. Подбрасываю веток в костер, весело плещет огонь. Тепло.
      Только Голец не радуется - отходит подальше и садится.
      Андрей сушит штаны, от них валит пар.
      Вода в ведре закипает, приготовить овсянку ничего не стоит: четыре банки тушенки открыл, две - в кашу собакам, две - в суп с лапшой.
      На суп воду подсаливаю, прежде чем засыпать лапшу. На кашу не солю. Ветка не любит соленое. Она не ест и селедку, а Голец, тот все трескает. Только давай. Он и сейчас не может усидеть на месте, везде лезет своим носом. Ветка - та никуда не лезет. Сидит, смотрит и щурит глаза раскосые.
      В ведре уже вовсю пыхтит каша. Чайник тоже вскипел, кидаю в него заварку и отставляю в сторонку, чтобы не перепрел.
      Режу хлеб, разливаю в чашки суп, оглянулся - Андрей уже клюет носом, сидит на валежинке, как снегирь на гумне.
      - Андрюха, чай шарга*! Вот сюда в кресло садись. - Принес ему торбу. - Поедим да в баню.
      _______________
      * Ш а р г а - пить (татарск.).
      - В баню?! - удивляется он. - А где баня? Строить будем, да? Давай завтра, дед, а? Я же чистый - на, смотри.
      Он поднимает испачканную в саже мордашку, только зрачки блестят.
      - Леность, Андрюха, старит человека, ох как старит!
      - Тогда ты, дед, иди в баню. Обязательно. Ладно?
      - Пойдем, вместе, я уже целое ведро воды принес. Жуй веселее. А я постель приготовлю.
      - Я же собак кормить буду!
      Андрей выливает суп и вылезает из-за стола, то есть из-за "козленка". Тащит ведро с кашей, пробует пальцем - в самый раз, не горячая. Голец сует нос в прогалину, где стояло ведро с кашей, и удивляется - лунка здесь, а каши нету.
      Андрей собирает остатки еды со стола и бросает тоже в кашу.
      Голец уже знает, взвизгивает и прыгает от нетерпения. Ветка только машет хвостом, но к столу не подходит. Ждет.
      Еду собакам Андрей делит поровну, большой ложкой. Гольцу - ложка, Ветке - ложка. Голец глотает, как чайка. Ветка берет осторожно, вначале обязательно попробует языком. Сморщит нос, будто брезгует, оголит зубы, хватанет. Голец уже справился и выпрашивает у Ветки. Ветка показывает ему зубы, но еще немного поест и уступит свою порцию. Она никогда не жадничает. Талип говорит, что она бережет фигуру и оттого легкая, пружинистая, без устали ходит за зверем.
      Но Андрей еще не видел, как она ходит за зверем, да и зверей тоже не видел.
      Я принес полотенце вафельное, большой кусок хозяйственного, потрескавшегося, как пересохший сыр, мыла.
      Подкинул в костер дров, снял ведро - разбавил воду снегом. Наломал веток ерника и бросил у костра. Раздеваюсь.
      - Ты че, дед?
      - Ты тоже снимай рубашку, снимай, снимай, париться будем. Душ принимать нервы укреплять.
      - Смотри, - запрокидывает он голову к звездам, - мороз ударит!
      - Снимай рубаху, говорю!
      - Я же не злой. Мне зачем нервы укреплять?
      - Ну, как хочешь. Помой хоть лицо, раз ты такой слабак.
      Андрей стоит, соображает. Я уже раздет до пояса и разут, стою на прутьях.
      - Польешь? - спрашиваю.
      Наклоняюсь, Андрей льет на затылок, спину, - обжигает. Растираюсь полотенцем - тепло. Отошла усталость. Мою ноги.
      - Прямо красота, - говорю, - сто пудов слетело. Это по-охотничьи. Ну, спасибо, Андрюша, удружил, братец, уважил. Дед мне всегда говорил: закаленный сынок - меткий стрелок.
      Андрей снимает шапку, телогрейку.
      - Удружи и мне так.
      - Не замерзнешь?
      - Я же не хлюпик - охотник.
      Помогаю стянуть рубашку. Андрей ежится.
      - Давай, - подставляет спину.
      - Мой вначале руки.
      - И лицо? С мылом?
      - Храбрый ты парень, Андрюха!
      - Ты тоже, дед, отчаянный, - фыркает Андрей. Только брызги во все стороны.
      Подбегает Голец, любопытствует. Помогаю Андрею - растираю его полотенцем, надеваем рубашки.
      - Сто пудов слетело, - говорит, отдышавшись, пацан, сует ноги в сапоги и бегом в хижину. - Гольца возьмем? - спрашивает. - Замерзнет.
      Вталкиваю щенка, завязываю наглухо вход в хижину, и мы с Андреем залезаем в мешок. Холодит спину, ноги. Но мы-то знаем - это только поначалу. Щенок потоптался и стал скулить: просится на улицу. Неохота вставать, а надо. Выпустил.
      Андрей жмется ко мне.
      - Ну, уважил, дед, хороший ты, братец. - Чую, куда гнет. И тут же: Расскажешь, а? - дышит прямо в ухо.
      - Что тебе рассказать, не знаю.
      - Знаешь, знаешь... А ты видишь, дед, как пахнет?
      - Не вижу, а слышу - весной.
      - А я вижу. А Талип не чувствует, да ведь?! У него же нет такой перины. А у тебя был свой дедушка? - вдруг спрашивает Андрей.
      - Когда я был такой, как ты.
      - Ну вот интересно - расскажи?
      Замолкаем. И тут в памяти выплывает избушка из кондовых бревен, крытая на один скат драньем. У изгороди стоит лошадь Карька, уткнув морду в дымокур. На избушке висит зацепленная за наличник коса с гладким березовым черенком, на котором приделана ручка, тоже из березы, буквой "А" - это первый мой букварь.
      И дедушка на берегу около лодки-смоленки стоит, высокий, прямой, как сухостоина. Белая борода, домотканый шабур* на нем поверх опояска, на опояске кисет из бычьего пузыря с порохом, другой - с табаком. И руки у него словно корни кедра - длинные, крепкие, держат древнюю берданку.
      _______________
      * Ш а б у р - домотканая верхняя одежда.
      Что рассказать Андрею про своего деда? Не знаю, поймет ли, будет ли ему интересно, ведь до сих пор я рассказывал сказки. А про деда я ничего выдумать не могу, иначе это будет не мой дед, а я хочу, чтобы он был моим - каким я его помню.
      На лето я всегда уезжал к деду. Он умел совершенно бесшумно ходить по лесу и появляться там, где его никогда не ждешь. Он вырастал словно из-под земли. Смотришь, никого кругом, только трава колышется, и вдруг дед стоит посередине.
      А еще дед был просто волшебник, уму непостижимо! Например, он говорит: "Хочешь посмотреть совят? (Кто же не хочет.) Тогда иди, за тем деревом дупло". Иду, действительно сидят, таращатся, очкарики.
      Или спрашивает: "Меду хочешь? (В тот самый момент, когда живот от голода к позвонку прилип.) Посмотри в этом дупле", - скажет. Смотрю: мед, кусок лепешки и туесок березового сока.
      Чтобы к деду добраться, вначале мы с мамой едем целый день на коне, запряженном в телегу, едем целый день по увалам и перелескам, через речки. Телегу трясет на кочках и кореньях, подкидывает, в животе даже больно. Ночуем. Мажемся от гнуса дегтем.
      Мама встает рано. До солнца она косит траву, потом мы пьем кипяток, заваренный смородиновым листом, с калачиками пшеничными. И она провожает меня. Идем между высоких кочек. Утки то и дело из-под ног - фыр-фыр. И так до самого леса. Еще и по лесу немного, до тропинки - от нее я и сам знаю дорогу, к вечеру добегу, а маму отпускаю: ей надо засветло успеть вернуться домой.
      Вот я и прибегаю к деду.
      Дед и говорит: "Если не устал, бери мое ружье и стриги. (Зачит, беги на солонец.) Ты, - говорит, - уже самостоятельный, во второй класс перешел. Доверяю".
      Это, конечно, предел моих мечтаний.
      Дед дает мне ружье и один заряд.
      "Дорогу не забыл?" - спрашивает.
      Бегу. Ружье бьет по пяткам прикладом, а я ног под собой не чую! Не помню, как добежал. Сквозь кусты, через валежины прошмыгнул ящерицей в укрытие. Скрадок - как в погребе - ощупал, поднялся на четвереньки. Сердце никак унять не могу, трепещет.
      Перевел дух, отогнул мох из смотрового окошечка, припал, смотрю между бревен, слань с ладошку, пень обгорелый на ней, как испорченный зуб, торчит.
      Про этот пень мне дед рассказывал, что когда-то был он могучим кедром и шишек на нем бывало, как мошки в ненастье. Да не устоял перед молнией, Вот здесь и выбрали звери солонец. Яма вроде еще глубже стала. Ходит, значит, зверь. Да и как не ходить? Помню, дед в прошлый мой приезд и соль приносил сюда каменную, как леденец. Не просто дед землю солит, а вначале колом наделает дырки и эти дырки солью набьет, как трубку табаком. Только дед на солонцах не курит, даже трубку не берет с собой. Зверь табак чует, особенно изюбр - будет ходить вокруг да около до самой темноты.
      Но недаром и вешки березовые маяками торчат - это дедушка специально поставил перед солонцом. Если в густых сумерках придет зверь, то застит собой белые вешки, а дедушка на прицеле их держит.
      Ну и грохнет в эту черноту выстрел.
      А до этого времени сидим не дышим, даже в ушах покалывает; на солонцах сидеть - выдержка и терпение нужны. Что тогда, что и сейчас. Ничего не изменилось. Разве только нынче листва раньше полезла, отметил я, да иван-чай на обочине елани закурчавился оранжевыми сережками.
      Ну само собой, раньше я не с заправдашним ружьем, а теперь с настоящим, с дедушкиной берданкой.
      Я, как и дедушка, просовываю в смотровое оконце ствол, тихонько, чтобы не стукнуть, кладу в рогатину на упор, взвожу - даже пальцы белеют. Взведенный курок глядит вопросительно, приклад упираю в правое плечо, как учил дел, щекой припадаю к ложу. И не мигая смотрю через прорезь на мушку. Палец полагается держать на спусковом крючке.
      - Потом?
      - Потом смотрю - заяц.
      - Ну? - не выдерживает Андрей.
      - Прыг, скок - остановится, постучит лапками о землю, будто на барабане играет, зовет. А у меня в глазах уже два, три зайца прыгают.
      И вдруг их словно ветром сдуло, как сквозь землю. Шарю глазами, не видно, глянул через прорезь, а на мушке - козел, стоит, как нарисованный, только ушами поводит.
      Закрыл глаза, перестал дышать, открыл правый - стоит, с поднятой головой стоит, хоть и с кустами слитно. Не помню, Андрейка, как я нажал на спусковой крючок, хоть убей, не помню! Только оглушило и в плечо...
      - Садануло, да, дед?
      - Садануло.
      - Устоял?
      - Не устоял бы, если на ногах.
      - А потом?
      - Выбегаю. Ружье, конечно, оставил и бегом, сколько духу, было, через елань. Подбегаю. Смотрю: два козла лежат, один еще ногами дрыгает. Пуля прошила первого, а за ним и второго достала. Я рад, мечусь, не знаю, что и делать.
      - Зря ты их, дед, - перебивает Андрей. - Поймать бы.
      - Времени не хватило бы, и так уже солнце за лесом спряталось, сыростью потянуло, как из погреба.
      Вернулся в скрадок - порохом еще пахнет. Нащупал ружье, посидел на дедушкиной лежанке, слабость какая-то в ногах. Вышел. Лось стоит, будто чернилами залитый.
      Бросился искать тропу. Мечусь по кустам, ружье тяжелое, мешает. Едва напал на тропу. Бегу, спотыкаюсь, падаю. Уже и дорогу не замечаю, сбился. Слезы глаза застят, не вижу, куда ступать. Останавливаюсь, где-то ухает филин. Тайга тоже слушает своим большим ухом. Сучья вроде потрескивают: не медведь ли? Светлячки перемигиваются. Пускаюсь со всех ног - больно хватает за лицо кустарник и рвет рубаху.
      Падаю и шарю тропу. Но нет никакой тропы, сквозь ветки просеивается неясный свет луны. Не могу сдержать слезы, подпирает рыдание, вдруг слышу:
      "Не бойся, это я, дедушка!"
      Говорил, что он умеет появляться, где его совсем не ждешь. Хочу ему рассказать про все и не могу. Только бы не увидел слез. Хорошо, что не день.
      "Давай, - говорит, - подсоблю нести ружье".
      Ну, я, конечно, не дал - что я, хлюпик, что ли, сосунок?
      Приходим в избу, затопили печь.
      Дедушка засветил жировку, и тут я увидел: на столе всякая вкуснятина: и черемша, и вяленая рыба, и грибы, и полная деревянная чашка моих любимых сладких сосулек - затвердевший березовый сок.
      Дед сидит напротив меня, словно окуржавел: борода белая. Я чувствую себя самым счастливым человеком.
      - А у твоего дедушки были собаки?
      - Были. И конь был, очень замечательный конь, настоящий товарищ.
      - Расскажи про настоящего.
      - Спать пора, давай-ка закрывай глаза.
      - А я все равно вижу и дедушку с белой бородой, и зайцев. Вот только ты зря убил как нарисованного козла.
      - Спи, рано вставать.
      - А зайцев можно приручить? Не кусаются? Если зайцев кормить, привыкнут. Вот увидишь.
      Я уже больше не могу, морит сон. Пригрелся в мешке, тепло. Зато в хижине морозяка. И тишина, словно все кругом вымерло. Только вода где-то булькает, или это кажется?..
      Ночь в тайге кажется короткой, будто только закрыл глаза. А посмотрел на часы - вставать пора.
      - Давай кто вперед, дед, - предлагает Андрей.
      Вылезаем из мешка, толкаемся, мешаем друг другу. Хватаем кто ведро, кто чайник и жмем за водой, собаки тоже за нами припускают.
      - Я первый, дед! - Андрей уже на бугре.
      Мне воздуху не хватает, буксую. Старею.
      Завтракаем. Сухари, масло, сахар, чай. Собакам кашу несоленую, чтобы нюх не портился...
      Подбрасываю в костер валежину, пусть дымит - веселее. Сами моем посуду. Вместо мочалки Андрей драит кружки куском травы, я споласкиваю и опрокидываю на стол. Посматриваю на небо. Солнце не успело подняться, как спряталось за тучи. Оттого и деревья в инее, будто засахаренные; красиво и все же грустно.
      Однажды мы с приятелем шли по городу. Был туман, и деревья тоже в инее были, так он сказал - будто забинтованные стоят. Мне не понравилось, не похоже.
      Я набиваю свою пятизарядку 12-го калибра патронами, четыре с картечью в магазин, пятый - дробь два ноля - в ствол. Ветку беру на поводок, топор за пояс. Ветка понимает. Садится на снег, нетерпеливо поводит ушами и смотрит на озеро - куда пойти?
      Голец бестолковый, валяется кверху лапами, запутался, грызет поводок, не хочет идти на веревке. Андрей возится с ним.
      - Ишь ты, зубы скалит еще, может, пустим так?
      - Не годится, надо приучать. Охота - не баловство.
      Приказываю щенку сесть, подергиваю за поводок - огрызается. Ну и характер! Глаза никелированные, блестят. Почесал бунтаря за ухом. Успокоился.
      Иду маленькими шагами. Ветка бежит рядом, поворачиваюсь. Опять щенок упирается, крутит головой. Андрей тащит его изо всей силы. Вдруг щенок со всех ног бросается вперед и валит Андрея, тот падает на живот, но поводок не выпускает. Ругается.
      Я, не сбавляя шага, поглядываю на пацана. У озера они меня догоняют. Андрей мокрый, шапка за пазухой, от него пар валит, щенок тоже язык вывалил, слюной брызгает.
      Из-за тучи продралось солнце, полыхнул огнем снег. На деревьях, кустарниках сгинул иней, и лес сразу словно обуглился, почернел.
      Ветка потягивает носом, прядет ушами.
      Меня тоже подмывает сбегать в распадок, во-он в тот, над которым встает синяя дымка изморози.
      Да боюсь, увяжется собака за зверем, а ни к чему. Матки ходят с телятами, белка и соболь линяют, только загубишь.
      Втыкаю в снег черенком лопату, стоит она восклицательным знаком. Сбрасываю с плеч мешок с продуктами.
      - Изучим обстановку, так, что ли, товарищ?
      - Изучим, - поддерживает Андрей и, раскинув руки, падает на снег.
      - Смотри, не проваливается.
      Голец хватает с Андрейки шапку и пускается волчком по насту. Пацан бросается за шапкой. Я смотрю на них, и какое-то смутное чувство одолевает меня. Нежность, умиление, что ли.
      Мы сейчас на перешейке между двумя озерками. Если посмотреть на них сверху - две тарелки. За озерами длинная, как посадочная полоса, тундра. Здесь гусь потянет, и Славка так предполагал.
      Работаю лопатой. Подходит Андрей.
      - Нору, дед, роешь?
      - Да, скрадки лепить будем.
      - Из снега?
      - Из снежных кирпичей.
      Режем лопатой снежные блоки и укладываем в стенку. Три стенки чуть повыше метра, и скрадок готов.
      Устраиваем четыре засадки метров на тридцать друг от друга, и весь перешеек застроен. От скрадка к скрадку ход сообщения, как на передовой. Только ход к блиндажам извилистый, а тут в одну строчку - линейку.
      - А зачем четыре, нас же двое?
      - А собак ты разве не считаешь?
      - Считаю: раз, два.
      - Ты, наверное, устал?
      - Нисколько! Смотри. - Андрей перебегает по снежному коридору из скрадка в скрадок.
      - Ну, Андрюха, все гуси наши. Закрой-ка глаза и посиди здесь. И не вертись.
      Привязываю собак в скрадке, беру профили гусей из жести и, чтобы не наследить, ползу к озеру. У самого берега выставляю на палочках подрисованные белой краской профили. Расставляю по окружности так, чтобы с какой стороны ни зайдет косяк, все равно видно было.
      Профилей нечетное количество, так принято у охотников: будто для спарки особь имеется. Одного гуся в стороне определяю. С поднятой головой, это вожак. Маскирую, присыпаю сторожки снегом. Чуткая птица гусь и глазастая тоже. Покончив с манками (профилями), возвращаюсь в скрадок. Вырезаю ножом в стенке отверстие.
      - Посмотри, Андрюха, - показываю.
      Пацан припадает к окошечку.
      - Прилетели?! Вот здорово!
      Поднимаюсь.
      - Тише, спугнешь!
      Андрей пристально рассматривает, начинает тереть кулаками глаза и, уткнувшись в колени, мотает головой.
      - Это снежное сияние насыпало в глаза песку. С ума сошло солнце.
      - Верно, сошло.
      - Гуси тоже ослепли, не могут лететь, да, дед? - сквозь слезы спрашивает пацан.
      - Это не гуси, приманка. - Я подкидываю кверху шапку. - Видишь, не улетают?
      - Как живые, - разочарованно говорит Андрей. - Ну, в точности. Дядя Слава не умеет, ты фокусник, дед. А зачем заманивать?
      - Стрелять будем.
      Андрей задумывается, потом, вздохнув, говорит:
      - Нехорошо обманывать, по-честному надо, и Талип так бы сказал.
      - Не обманывать, а заманивать.
      Объясняю. Полчаса рассказываю. Андрей слушает, потом говорит:
      - Не все равно?
      Вот и возьми его...
      - Да ты совсем сморился, как вареный рак. Пошли обед стряпать.
      Слово "стряпать" Андрея смешит.
      Поднимаемся и бредем. Наст размяк, даже щенка не держит. Снег с водой - как каша с маслом, только сверкает еще сильнее - электросваркой. И на косогоре бурые пятна багульника оживают прямо на глазах.
      Андрей совсем идти не может. Уткнув в шапку лицо, садится на пригорке. Я тоже едва терплю.
      - Иди сам - я до ночи буду так...
      - Эх, Андрюха-горюха, разве в беде друзей покидают? - Сажусь рядом.
      - Нет, дед, я же тебя не бросаю, посижу немного.
      - Давай завяжем глаза, возьмемся за руки и пойдем, как дед Антон и Андрейка.
      Моя выдумка Андрею нравится. Отрываю от подола нижней рубашки две ленты, как на фронте делали. Только не раны, а глаза завязываем. Собак пускаем вперед, никуда не денутся. Ветка несколько раз пыталась сойти со следа, только уши торчат из снега, но больше не прыгает.
      Мы тоже по следу. Андрей держится сзади за телогрейку. Падаем. Смеемся сквозь слезы, бредем дальше.
      Я пробиваю колею в одну строчку, как бульдозер. Пока добрались, пять раз отдыхали. Укладываю Андрея в постель. Вытряхиваю из чайника заварку. Заворачиваю ее в тряпку и прикладываю к глазам Андрея. Это уже испытанное средство, пробую на себе. Легчает.
      Но без очков все равно из хижины не выглянешь. Лежу, маюсь. Ругаю себя. Факт есть факт. Что и придумать, не знаю. Вспомнил. Достаю пустую бутылку. Стекло не цветное. Обухом ножа тихонько колочу, чтобы бутылка не разлетелась вдребезги. В самый раз раскололась, выйдет. Заточил острые кромки осколков. Выстрогал деревянную оправу из двух половинок и зажимаю стекляшки - получаются щитки, вроде как у сталеваров.
      Снимаю с котелка дужку, делаю держаки. Можно было и веревочки приспособить, но из проволоки получились настоящие.
      Примеряю по размеру Андрейке и себе, загибай концы воспросительным знаком. Отыскал пузырек с йодом, покрасил стекла.
      Когда все готово, надеваем очки и выходим из палатки.
      Снег потух и сделался темно-желтым, а кустарник коричневым, небо тоже завяло. Смотри сколько хочешь.
      - Теперь мы спасены, да, дед? Плакать не будем.
      Укладываемся спать.
      Просыпаюсь от какого-то дикого вопля. Прислушиваюсь. Тишина. Почудилось. Иду посмотреть. Редкие звезды таращатся из синевы. А куда подевались псы - не встречают. Поводок на месте, а Ветки нет. Крикнул. Откуда-то из распадка доносится чуть слышный лай: то удаляется, то приближается. Кого-то гонят. Может, лося, может, медведя подняли. Надеваю легкую куртку из серого солдатского сукна, подпоясываюсь патронташем, пристегиваю нож, беру ружье. Иду. Вернее, бегу по мари, только наст гудит под ногами и взвизгивает под пяткой пересохший на морозе снег.
      Пробежал метров триста - куски наста валяются, проломы с кровью на стенах, след сбитый, осадистый.
      По такому насту зверю от собак не уйти. Рысцой срезаю углы. Обогнул взлобок.
      Смотрю - мелькнуло в подлеске, и снова лай, совсем близко. Свистнул. Все равно гонят наперерез. Бегу. Шапку за пазуху сунул, пот заливает глаза.
      Совсем рассвело, каждое дерево видно. Слышу возню, урчание, азартный визг. Продираюсь через ерник - в косогоре черновина шевелится. Туда. Подбегаю. Ветка оленя дерет, глаза не ее, дикие. Голец тоже, шерсть дыбом, хватает загнанного быка за ноги. Зверь тяжело дышит, весь в крови, нога переломлена. Жаль, но пришлось дострелить рогача. А Ветку на привязь посадить. Щенка тоже. Теперь не щенок - молодая охотничья собака, раз попробовал крови. И задержать их надо, пока не сойдет снег. По чернотропью, конечно, не взять им ни оленя, ни сохатого.
      А чернотропье не за горами, как бывает у нас: не сегодня-завтра дыхнет из-за горы подогретым воздухом и заговорят ручьи, забеснуются речки. Налетят птицы, буйно зазеленеет трава. В один миг распустятся деревья, зацветут яркие полевые цветы. Солнце над марью повиснет, и вскоре над нею заколышется серое облако липкой, надоедливой мошкары. И так будет целых два знойных месяца северного лета.
      Но однажды проснешься, выглянешь из палатки - как будто ничего того и не было: ни птиц, ни хвои, ни листьев - все оборвет ветром, и опять ляжет снег, белый-пребелый. И таким осиротелым станешь, прямо невмоготу.
      А сейчас сидим мы с Андрюхой в скрадке. Оба в белых халатах, в щитках и ждем гусей.
      За озером, на сушине сидит какая-то птица - то ли глухарь, то ли ворон, - отсвечивает на солнце, будто зажженный фонарь.
      Прикидываю на палец расстояние. Конечно, из ружья не достанешь шагов семьсот будет.
      - Были бы, - говорю, - снайперки, можно было бы снять.
      - Пусть сидит, дед, не мешает ведь нам.
      Вдруг камнем просвистело над головой и штопором прямо в профили, даже зазвенела жесть, - кобчик, громила птичьих стай.
      - Во дает! В-вжить! - резанул рукой Андрей. - Гляди, дед!
      Смотрю, стая гусей словно подрезала крылом макушку горы: заходит на разворот, треугольник вытянулся в одну линию, прочертил склон горы, и одним концом "веревка", казалось, черкнула кромку леса. Еще минута - и птиц не стало. Пока мы с Андрейкой крутили головами, уже откуда-то сзади донесся скрип немазаной телеги. Это стая уходила. У меня вспотели ладони.
      - Заметили.
      - Не надо было вертеться, дед, - вздыхает пацан.
      Резонно. Снег у стенки скрадка будто пеплом присыпан. Покопался, достаю: на тоненькой зеленой ножке мышиного цвета кисточка - как почка вербы. Интересное растение - весной под снегом оживает. Это самая вкусная еда для гусей.
      Однажды мы поймали молодого гуся-подранка. Чего только ему не предлагали - и крупу, и клей, даже макароны, - не брал гусь. А только показали эту кисточку, сразу клюнул.
      Если вам летом вдруг доведется увидеть в тундре среди зелени и цветов поле снега, знайте - это цветет кисточка. Я тоже поначалу думал - снег. Бывало: смотрю-смотрю и припаду, как к парному молоку, и обдаст запахом чуть прелого сена.
      А вообще в тундре цветы яркие, сочные, но почти не пахнут.
      Помню, у нашего зимовья рос пышный куст цветов, похожих на незабудки, только уж очень синие и крупные. Выхожу однажды утром: солнечный морозный воздух дрожит, будто не цветы, а синьку выплеснули на изморозь. Я к кусту, там разноцветные птички копошатся, величиной с наперсток, - впервые видел таких. Прихватило морозом, и взлететь не могут. Собрал я этих птичек в котелок, словно ореховую скорлупу, занес в избушку, вытряхнул на пол. Оттаяли, фир, ф-фыр - застрекотали крылышками, свист такой, гвалт. Открыл двери. Смотрю, а они, как дымок, тают в небе... Цветы тоже вроде приподнимаются вслед стайке. И такие яркие, просто не верится, нагнусь не пахнут, как неживые. Обидно.
      Андрей дергает меня за штанину.
      - Уснул? Смотри.
      На стенке пичуга, рукой дотянуться можно, сидит - "ке-ке-ке". Мы не шевелимся.
      Вдруг: "кя-кре-ке-ке-ке!" - как заорет, даже напугала. Куропач, крылья растопырил, в одном метре затормозил, тоже удивился - откуда, мол, такие взялись?
      А пичуга все: "Ке-ке-ке!" - хохочет.
      И снег все ярче разгорается. А нам ничего, в защите терпимо. Только и всего заботы: добавлять в стенки снежных кирпичей да подправлять профили. Уже по закрайкам озера заколыхалась прошлогодняя, пожухлая, выполосканная на ветру трава. Ветер сильнее - куда там солнце! - подъедает снег.
      Вот и гагары прилетели и зашлепали по воде. Не могут с ходу взлететь, потому что ноги у самого хвоста, но зато орут - прямо душу выворачивают.
      - Орет, как корова, - говорит Андрей.
      - А ты видел корову? - спрашиваю.
      - Нет. Но она же орет.
      - А может, как олень?
      - Не-е. Олень не орет, олень - не корова. Это ревушка-коровушка.
      - Смотри, кусты, как рога, мхом обросли.
      - Это они в перчатках. Чтобы пальцы не замерзли? Здорово. А что эти гагары? Будто их давят. Скажи, дед.
      - Свадьба у них.
      - Пойдем посмотрим?
      Подбираемся по-пластунски к самой воде.
      Мы в халатах, и птицы нас не замечают, знай гоняют друг за другом только брызги летят. Дерутся, снуют по талику, вытянув над водой шеи, даже видно, как гребут красные лапы-весла. Мы притаились за кочкой.
      - Давай вспугнем, - шепчет Андрей.
      Вскакиваем, но гагары мгновенно бульк в воду и долго-долго не показываются. Мы уже беспокоимся.
      - Вылупились, вон они! - кричит Андрей.
      Как ни в чем не бывало, плавают себе длинношеие около другого берега. Возвращаемся в скрадок.
      - Ну и гагары-сигары!
      - А куропач тогда - трубач, - рифмует Андрей.
      - Пичуга - мальчуга, мышка - парнишка - мальчишка.
      - Давай, дед, оставим парнишкой.
      - Кулик - жулик, - говорю я.
      - Не бывает. Кулик - циркулик, видишь, он на циркуле стоит. Как у бригадира циркуль.
      - Похоже, но нескладно.
      - Кулик - циркулик, зато правда.
      - Утка - матушка.
      - Утак - мастак, не просто так...
      - Крякуха - порхуха...
      - Порхуха - стряпуха...
      - Давай обед стряпать?
      - Вот это дело сказал!
      Обедать теперь домой не ходим, еду с собой берем. В хижине спим да собак кормим. Они на привязи. Поначалу Голец выл, теперь привык. Но нет-нет да завоет так протяжно, тоненько, будто из него воздух выпускают.
      Затишье, даже трава не шелохнется, только рыба или лемминг, короткохвостая мышь тундровая, нет-нет да всплеснет, булькнет в разливе.
      И вдруг внезапно зашумело, как лес в непогоду, в глазах зарябило, серые комки, красные лапы и крик неистовый, кажется, стая летит на тебя. Андрей даже пригнулся. Хватаю ружье и, не целясь, нажимаю на спусковой крючок - осечка.
      А гуси уже выравнивают изломанный строй, набирая высоту. Палю в белый свет как в копеечку!
      - Давай, дед, беречь патроны, - предлагает Андрей.
      Досада - приехали песни петь или на охоту?!
      - Пусть летают, дед.
      - Да, конечно, что делать, не будем огорчаться.
      Но волнение не проходит.
      Осока стряхивает снег, выпрямляется, а на стебле жук; будто припаянный с осени. Зашевелился. Вот так она и просыпается, жизнь. Жук ощутил травинку усиками, потрогал воздух. Осторожно расправил крылышки, опробовал на прочность, как самолет перед взлетом моторы, и вырулил вдоль стебля, взял старт и сразу повис в воздухе двукрылым "кукурузником".
      - Поймаем? - высунулся из-за скрадка Андрей и застыл на месте. Я тоже затаил дух, увидев сидящих на косе гусей - стая штук в полтораста.
      Гусь-разведчик, вытянув шею, на бреющем полете осматривал местность. Вот он подлетел к стае и, скользнув по льду, сложил крылья.
      Начались переговоры - один гусь гоготнул, второй, третий, и вдруг вся стая сразу закричала. Подняв головы, гуси напружинились. Только один в сторонке, поджав ноги под себя, сидит, не поднимается. И что же? Подбегают к нему другие, распластывают шеи на льду, приподняв клювы, змеей шипят, подталкивают крыльями. Зовут, что ли, или помогают?
      Я уже начеку, даже предохранитель снял. Стая оторвалась и веером идет прямо на выстрел. Я уже по опыту знаю, по стае стрелять ни к чему, надо выцелить одного, покрупнее. Выстрел... И гусь, будто парашютист, падает в снег.
      Вдоль озера тянет еще косяк.
      Завтра лодку не забыть бы. Снег совершенно расхлюпился, скрадки-крепости разрушаются. И вороны черными нашлепками сидят на дальних стенках. Только грусть наводят. Погода меняется. По долине тучи совсем низко, вот-вот до земли достанут седыми космами. И ветер по воде стегает.
      - Надо двигать в хижину, Андрей.
      А он бродит по воде, строит каналы, запруды. Это его любимое занятие.
      - Хорошо бы, дед, ты бульдозер подкинул... Видишь, как напирает вода.
      Пока сговаривались, повалил снег или дождь - не поймешь, все затянуло пеленой, никакой видимости. Ходим, булькаем ногами между кочек. И уже промокли до нитки. Андрей потерял рукавицы. Руки, как у гуся лапы, красные. В низине вода совсем смыла след. Вроде бы никогда и не ходили тут. Мы как-то растерялись. Темно. Хоть бы собаки залаяли.
      - Замерз, Андрей? - вижу, что пацан из сил выбивается. Сам прислушиваюсь, даже воздух нюхаю. Давай понесу? - Беру на руки. Брыкается.
      - Я сам! Крикнем Гольца. Го-ле-ец! Слышишь, дед?
      - Вода это шумит.
      - Да нет, собаки.
      - Вода...
      - Да нет же, лают!
      Не может быть, в противоположную сторону показывает Андрей.
      - Я же слышу, ты что, оглох, дед?
      - А если это только эхо, заплутаемся - не выкарабкаться. Ночью замерзнем в этом киселе. Садись, Андрей, мне на плечи, дорогу показывать будешь, а то ничего не вижу.
      Приседаю на корточки, Андрей взбирается на загривок.
      - Ну, поехали.
      Бреду напрямик, вода заливается в сапоги, только бы в промоину не угодить.
      То и дело налетают гуси, хлопают крыльями, надрывно кричат.
      Иду, как сохатый, только брызги по сторонам.
      - Не туда, дед, сюда, слышишь!
      Останавливаюсь. Жарко. Прислушиваюсь, а в голове бух-бух!
      Кажись, слышу, они скулят... Нажимаю. Продираемся сквозь кусты и траву.
      Подходим к хижине в густых сумерках.
      Собаки рады нашему приходу. Суют холодные носы в лицо.
      Андрей сразу забирается в хижину. Я даю собакам по куску оленины, заправляю карбидку, ставлю в ведро, зажигаю, прилаживаю над карбидкой чайник.
      Андрей переоделся в сухое и ставит на стол сухари, сгущенку, нарезает солонину на дощечке.
      Пока вскипает чайник, протираю ружье, смазываю.
      За хижиной шумит лес, беспокоятся собаки. Кажется, Ветка скулит, ее голос.
      - Ишь ты разнюнилась. Молчать!
      На минуту затихает и снова за свое.
      Голец спокоен. Вообще он за это время повзрослел, посерьезнел, раздался в холке и с Андреем неохотно играет.
      - Давай, дед, запустим, плачет ведь.
      - Ни к чему им здесь. Умываться будем.
      - Мы же чистые, в воде были.
      - А рыбу тоже ведь моют, хотя она и из воды.
      - Ну, что же она так скулит? Запуталась, что ли?
      Выхожу. Ветка маячит отметинами. Стряхивает с себя сырость.
      - Ну, что с тобой?
      Голец топчется, пытается достать меня лапами. Может, не наелась?
      Даю еще мяса. Голец хватает. Ветка даже не понюхала. Захворала?
      Вернулся за суконным одеялом.
      - Я тоже с тобой, - вылезает из шубы Андрей.
      Беру топор и выхожу. Темень, ветер хлещет со снегом. Но не холодно. Как это я не подумал днем сделать закуток?
      Горожу укрытие с подветренной стороны хижины. И привязываю Ветку.
      Не хочет. Не пойму, что ей надо. Гольца спускаю с веревки. Один никуда не денется. Побегал, понюхал воздух, свернулся калачиком на прежнем месте. Ветку не могу успокоить - воет.
      - Если это тебе не жилье... - начинаю на нее злиться. Оглянулся, Андрей стоит с Гольцом в обнимку. Подпоясанный, в сапогах.
      - Помогать пришел?
      - Унесет ветром такую хибару.
      - Нет, брат, не унесет!
      Хватаю пацана и захожу в хижину. Разделись, умылись и в мешок.
      - А лампу? - говорит Андрей.
      Встаю. Тушу и выставляю, чтобы не пахло ацетиленом.
      Андрей уже тут как тут:
      - Расскажешь, дед, а?
      - Слушай, - говорю, - как шумит непогода. Лежи и вспоминай жука, гусей, гагарью свадьбу и все хорошенько запоминай. Когда вырастешь, дедом станешь, сам будешь рассказывать.
      ШАМАНСКИЙ ПОРОГ
      Патыма неожиданно вошла в свои берега и даже стала мелеть, это перед черной водой. Черный паводок идет сразу же за весенним: бурные потоки снежной воды сменяются черной подпочвенной, уставшей от долгого зимнего воздержания. Это надолго. И надо не прозевать ее, уйти.
      Утром напились чаю и уложили в лодку свои пожитки. Берег под ногами насыщен влагой, хлябаем, словно тесто месим. За ночь вода в реке упала метра на два. Течение ослабело, и берега, и сама речка изменились подобрела она, что ли. Но мешок с сухарями пристегнул к дуге - на всякий случай.
      - Матросы, по местам!
      Голец по уши в грязи, даже не догадаешься, какой он масти. Его в лодку не берем, пусть чешет по берегу. Прежде чем сесть в лодку, побулькали ногами, ополоснули глину.
      - Разрешите рубить чалки?
      - А Ветку? - говорит Андрей.
      Встаю, иду за собакой. И опять усаживаюсь.
      - Поднять якорь! - командует Андрей.
      Отчаливаем.
      Лодку подхватывает течением, я подправляю шестом. Голец сначала забрел в воду, но потом сообразил - метнулся вдоль берега.
      - Как там наша хижина? Не унесет? - беспокоится Андрей.
      - Да не должно бы.
      - А мы еще туда вернемся?
      - Кто знает.
      Солнце уже поднялось высоко, обжигает кожу, но туман еще чадит в глубоких распадках, держится, розовея и сжимаясь. У переката пришлось высадить "матросов" и провести корабль на веревках, лавируя между камнями. В этом месте речка заметно втягивалась между гор, берега вытеснялись кручами. Кое-где лиственницы осели и клонились вершинами до самой воды, цепляясь корнями за размытый берег. Течение еще больше натянулось, и наше легкое судно стремительно неслось, редко покачиваясь на водобоях. Я проворнее заработал шестом. В одном месте едва успел крикнуть Андрею: "Пригнись!" - как проскочили под ветками наклонившегося дерева. "Надо быть осмотрительнее", - подумал я и увидел за поворотом в сужении залом. Это очень опасно!
      Едва успели причалить к берегу. Высадились, вытащили пожитки.
      - Ну, матросы, в увольнение!
      Мы осмотрели залом и решили протащиться берегом. Голец тоже полюбопытствовал, обнюхал сооружение и боязливо попятился.
      Разделили посильно поклажу, навьючили на себя котомки. Подняли лодку и потащились в обход.
      Берег утыкан камнями, и идти было трудно. Двигались медленно, с отдыхом. Наконец обогнули завал, сбросили котомки и вернулись за остатками... И так трижды.
      Голец кого-то гонял в кустах, тихонько повизгивая. Однажды он чуть не поймал крохаля. Утка с подбитым крылом металась по берегу. И когда подальше отвела собаку от гнезда, булькнула в воду. Пес в недоумении стоял и смотрел с берега.
      - Так тебе и надо, - сказал Андрей, - мог же он, дед?
      - Мог, да не смог. У него голова еще не на том месте.
      - А на каком?
      - Молод он, Андрюха. Ветка бы поймала. Она и сейчас вся дрожит от напряжения. Не прицыкни - бросилась бы на помощь Гольцу.
      Загрузили лодку и осторожно двинулись дальше. Но минут через пятнадцать услышали рев воды.
      - Это что там?
      Я встал, посмотрел - впереди смыкались горы, и казалось, здесь обрывалась Патыма. Дальше двигаться без разведки было опасно. Мы причалили к берегу, вылезли. Впереди грозно шумел перекат. Вынули из лодки груз, часть навьючили на себя, и я попытался спустить лодку на бечеве. Течение рвало веревку из рук.
      Перебежками, едва поспевая за лодкой, я прыгал между камней, подбираясь к самому горлу прохода. На изломе горы вода ярилась. Вытянул лодку на камни. Мокрая прорезиненная ткань туго обтянула каркас, и лодка стала гладкой, как яичко. Вылил воду, поджидаю Андрея.
      - Это, Андрюха, и есть сам Шаманский порог. Стряпай обед, а я пойду в разведку, гляну поближе на это чудище.
      Захватив на всякий случай спиннинг, я стал карабкаться по скалам. Вода билась о камень и шумела со страшной силой, проваливаясь в прорезь горы, как в трубу.
      Я запрыгнул на высунувшийся из воды камень величиной со стол. Обдало ледяными брызгами. И что же? За камнем впритык друг к другу в затишке стояла рыба! Тут были и сиги, и ленки в глубине, но они даже не отпрянули! Снизу напирали все новые косяки, вытесняя первых, те сваливались в русло и отчаянно работали в кипении воды плавниками, одолевая стремнину, поднимались и заходили за другие камни. Вот он, нерестовый ход перед черной водой. Рыбы столько, что ее можно было подсекать по выбору. Но это неинтересно, как-то предательски. Я вернулся с пустыми руками. Андрей приготовил стол - на камне в чашках дымила каша.
      - Не пересолил? - спросил я.
      - Пересол на спине, недосол на столе, - степенно ответил дежурный повар и шмыгнул носом, в точности как Талип.
      Я вынул из рюкзака пригоршню сухарей, положил на стол и полил их из чайника - запарил. Наполнил кружки, и мы сели. Камни около речки слезились.
      - Не плачьте, камни, - зачем-то сказал я.
      - Ты че, дед, не слышишь, что ли? - крикнул Андрей, подавая сахар.
      - Оглох, Андрюха, совсем оглох. Как дальше. Андрюха, двигать будем, у тебя есть предложения?
      - Есть.
      - Давай.
      - Через гору пехом.
      - Я тоже так думаю. Идея. Давай обсудим. А как пойдем - грузу ведь много, не бросать же лодку.
      - Я тоже понесу, - серьезно говорит пацан.
      - Давай оставим часть провизии и шубу.
      Навьючились. Ружье, как автомат, на груди. Топор - за патронташ. Перед дорогой присели на камень.
      - Ну, включаем скорость.
      Пошли. Собаки впереди. Андрей за мной.
      - Под ноги смотри, - предупреждаю.
      Идем по каменной наброске к подножию горы, пробираемся сквозь ерник в редколесье. Под ногами мох желто-зеленым ковром лежит, идти по нему еще труднее - утопаешь по щиколотку. Шагаем вроде широко, а на самом деле неподатливо: на месте топчемся.
      Перед крутяком остановка, приваливаюсь к лиственнице рюкзаком. Андрей вытянул шею, как утенок, паутина на волосах - шапку в руках держит, подходит и садится рядом. Раскраснелся.
      - Брошу, - крутит на пальце шалку.
      - Лучше, - говорю, - подложи под лямку, резать не будет.
      - А ты видел, дед, тропу?
      - Не заметил.
      - Совсем рядом, пошли покажу.
      Действительно, в косогоре тропа набитая, но заросла. Широкая, не звериная. По тропе, какая ни есть, идти легче. Идем гуськом. Уже вытянули до половины горы. Оборачиваюсь: марь и речку хорошо видно, ртутью переливается.
      - Смотри, дед, - кричит Андрей, - теремок!
      В стороне от тропы на небольшой террасе строение, - вроде часовенки. Ближе подходим. Сруб на два ската. Крыша, на крыше шпиль - маковка резная. Карниз тоже в мелких кружевах. С радостью сбрасываем ношу и садимся на крылечко, под навес. Подбегает Ветка, обнюхивает "храм" и скребет лапой в дверь.
      - Зайдем, - говорит Андрей.
      Домик срублен из строганых чистых плах - добротно, с большим старанием и со вкусом. Это видно по обналичке. Хотя она явно сделана топором, но не скажешь, что топорная работа. Крыша уже подернулась зеленью, замшела и стена с северной стороны. Прежде чем открыть дверь, пришлось просунуть лезвие топора в притвор и как следует нажать. Дверь скрипнула резко и отворилась.
      На подставке стоял гроб. Мы в нерешительности остановились на пороге.
      - Что это, дед? Посмотрим?
      Голец уже юркнул между ног. Обнюхал скамейку. Ветка же уселась на крыльцо и сощурилась на солнце.
      - Эх ты, бояка, - сказал Ветке Андрей и переступил порог.
      Одна стена была оклеена пожелтевшими листками из священного писания да старинными бумажными деньгами. С них смотрела полногрудая царица. В углу на подставке - деревянная потускневшая икона.
      - Как смотрит, - прижался ко мне Андрей.
      Стоим. Рассмотрели все. Прикрыли дверь и пошли дальше. Андрей все расспрашивал, откуда и зачем здесь этот домик, кто его сюда поставил. Я задыхался от ходьбы и только мотал головой, как ездовая лошадь. На привале я рассказал Андрею и про обычаи аборигенов, и про эти гробницы-захоронения, которые строят якуты.
      На самом хребте, куда нас привела тропинка, на двух соснах высоко над землей мы увидели большое из прутьев гнездо.
      - Смотри, дед, давай достанем.
      Я его еще из распадка заметил, но никогда бы не подумал, что в лесу может свить гнездо орел.
      - Ты не можешь, дед, достать? - пристает Андрей. - Что там? Может, клад?
      Снимает котомку и подпрыгивает, обхватив ногами и руками ствол, висит лягушкой.
      - Тяжеловат, Андрюха.
      Ветка посмотрела на дерево, залаяла. Голец посмотрел в недоумении и на всякий случай тоже тявкнул.
      Мы спустились с горы. Сосны росли перпендикулярно склону, скрадывая глубину распадка. Я оглянулся: солнце сквозь ветки высвечивало черное таинственное гнездо.
      До речки добрались сморенные, припали к воде. От напряжения дрожали колени. Жадно пили, затем умывались. Собаки тоже хлебали, а Голец даже лег на отмели. Андрей разулся и блаженно шевелил покрасневшими от натуги пальцами.
      - Дед, у меня ноги подросли, видишь?
      - Вижу, Андрей, да ты и сам подрос.
      Я сижу на своем мешке с лодкой и рассматриваю карту. Совсем недалеко, если ей верить, за вторым поворотом, жилье. Речка здесь довольно широка, и ветерок пошевеливает волну; берега залепила верба.
      - Может, Андрюха, до темноты доберемся? Или на ночлег готовиться будем?
      - Давай, дед, в темпе и поедем.
      Собрали лодку и понесли на воду. Ветка, не ожидая приглашения, на этот раз запрыгнула сама. Голец побежал берегом.
      Перевал уже закрыли толстые тучи, вода на глубине освинцовела, посерел лес, запахло дождем.
      Как только лодка вышла, ее подхватило течение, легко и стремительно подбросило на набегавшую волну и понесло как на крыльях.
      - Держись, матросы! - И я послал лодку строго поперек волны, придерживая корму шестом и бороздя им по дну.
      Шест вибрировал и подпрыгивал на камнях. Лодка скользнула между боем и возвратным течением и, раскачиваясь, потеряла скорость на плесе. Тучи припали к земле, заморосил дождь, и сразу наступили сумерки. От воды потянуло холодом.
      Ветка мелко вздрагивала и жалась к ногам.
      Надо бы засветло заготовить дрова и устроить ночлег. Еще дед мой завещал эту заповедь. Я достал карту и, прикрываясь курткой от дождя, посветил спичкой. Спичка догорела, и мгновенно наступила темнота. Только на перекате отсвечивало русло, а берега беспросветно тонули в липком сумеречном дожде.
      - Придется швартоваться к берегу, а то и зимовье проскочим, - успел сказать я, как вдруг лодку подернуло, подбросило корму и она мягко, словно в перину, вошла в глубокую заводь, даже шест не доставал дна.
      Я почувствовал на сиденье холод. Сунул руку и обмер. Под рукой бил фонтан, просунул дальше - с кулак пробоина. Ветка вскочила, отряхиваясь, окатила нас холодными брызгами и начала метаться по лодке. Я наступил на фонтан ногой и поддернул рюкзак с сухарями, хотел захватить лямкой собаку, но она вдруг метнулась за борт.
      - Зачем, дед, ты ее?
      - Андрей, ползи ко мне, - тихо сказал я.
      - Тут вода, - с тревогой сказал Андрей.
      - Ко мне, Андрей! - приказал я и заработал шестом, как маховым веслом. Вода холодила уже под коленями.
      - Ты че, дед, уже в воде?
      - Спокойно, Андрейка. Не шевелись.
      Сунул в воду шест, дно было близко, пригнулся, стараясь угадать землю, и в это время лодка, как старая порванная калоша, мягко оседая, ткнулась в берег.
      Я спрыгнул в воду, схватил Андрея и вышел на берег. Он был, как лягушонок, мокрый. Вернулся и подтянул тяжелую, залитую водой лодку.
      Походили, пошарили по берегу. Нашли гнилой пень, разгребли внутри сухие гнилушки - лучшей растопки и не надо. Притащили две охапки валежин. Руки, как грабли, не гнутся - едва зажег спичку. Прикрываем растопку оба с Андреем. Задымило. Приятно шекочет в носу. Вспыхнули ветки. Подбрасываем в костер. Огонь - великое открытие! Только здесь это по-настоящему и оценишь!
      Лодку поставили на борт, подперли корягой. Повесили над костром котелок на чай и забрались под лодку. Сидим, сушим одежду, да и дождь приутих - так себе накрапывает.
      - А где же Ветка с Гольцом? - спохватывается Андрей.
      - За рекой, починим корабль, съездим.
      - Давай чинить тогда, - предлагает Андрей.
      - Чем будем заделывать пробоину...
      Андрей на четвереньках подбирается к дыре, осматривает.
      - Латать, дед, надо.
      - Знамо дело, надо. А как?
      - Болтами.
      Сразу видно, что монтажник, не сказал же - нитками или клеем.
      - Где возьмем болты?
      - Думать надо.
      - Ну это, Андрей, демагогия.
      - А ты-то сам, кто? - подражает Андрей Талипу.
      Котелок зафыркал, зашумел костер. Достаю из кармана рюкзака заварку отсырела, липнет к рукам.
      В старые времена пачку на два раза, теперь слишком жирно - щепоть на котелок. Запахло чаем. Прикрыл котелок шапкой, чтобы дух не выходил. Раскрываю банку сгущенки. Андрей разложил на кучки сухари. Стол на мешке из-под лодки. Сам сидит на шапке, на камнях плохо. Я сапоги подложил. Наливаю в кружку чай. Сидим, хрустим сухарями, пьем чай из одной кружки, по очереди. Весело пляшет костер. Потянулся подбросить в костер, зацепил котелок, опрокинул.
      - Не переживай, вода есть рядом. - Андрей надергивает обувку на босу ногу и хрустит галькой. Слышу, черпает воду и бубнит что-то. - Дед, зачем это выбросил? - и сует мне спиннинг.
      Попробовал катушку - крутится, не заржавела.
      - Вот и гаишка, ЛЭП и болт, - подражаю Талипу. - Может, разберем катушку для починки корабля?
      - Правильно, дед. - Андрей ставит на угли котелок, подбрасывает дров и ныряет под лодку.
      Я разобрал катушку, леску сунул в карманчик рюкзака, болт с гайкой отдал Андрею.
      - Держи пока, на сохранение даю.
      Выстрогал из дранины две пластинки величиной с коробку из-под "Казбека", но чуть потоньше, примерил на пробоину, пробуравил ножом посередине каждой пластины по отверстию под болт. Вместо клея еловая смола. Осталось стянуть пластины болтом.
      Как только рассветет, осуществим замысел.
      - Ну, а сейчас, Андрюха, вздремнем. Дед мне еще говаривал: утро вечера мудренее. Но прежде давай-ка соорудим маленький Ташкент. Переноси костер вот на это место, а я пойду прутьев нарежу.
      - Не понял, дед.
      - Смотри.
      Переложил головешки покрупнее на другое место. И пошел в заросли. В кустах было темно и сыро. Резал прутья на ощупь. Вернулся с охапкой тальника. Костер уже бойко полыхал на новом месте. На старом дымились угли, синела зола. Разгреб пошире огнище, зола шипела и клубилась вместе с паром. На горячую золу уложили прутья, расстелили на них портянки, обувку под голову. Лодку тоже перенесли, укрепили навесом. Забрались под него.
      - Ну, ты даешь, дед, - укрываясь курткой, говорит Андрей. - Давай я тебе радикулит греть буду, - прижимается он ко мне и вздыхает: - Собаки продрогнут, у них же нет Ташкента...
      Рассветало - костер прогорел, чадили головешки.
      Я вылез из-под лодки осторожно, чтобы не разбудить Андрея. Патыма дымилась легким редким туманом, берега были сонными и отяжелело блестели мокрыми кустами. Я посвистал собакам - эхо отозвалось и передразнило совсем близко за рекой. Прошел вдоль берега по течению реки шагов тридцать - пятьдесят и увидел между камней на песке отпечатки лап. След был свежий, после дождя четкий оттиск когтей, мне показалось, даже песчинки еще не успокоились. Еще подумал - рабочая лапа! Снял шапку и накрыл след - не вошел.
      Где же собака? Может, Ветка обиделась, что ее выбросили из лодки, и вернулась в хижину и Гольца увела? От этой мысли даже жарко стало. А может, где-нибудь под кустом лежит - ощенилась. Опять же Голец бы пришел, а может, за зверем обе ушли?
      Набрал в легкие воздуха и крикнул:
      - Вет-ка-а!.. (На том берегу - "а-а-а!") Прислушался: нет, не лают.
      Из-под лодки вылез Андрей, сонный. Стоит, топчется, глаза трет кулаком.
      - Нету? - спросил. - А скоро солнце?
      - Скоро, Андрюха, скоро. Поспи еще. Рано.
      Любит Андрей восход. Весь зардеет и перестанет дышать. Ждет. А когда выкатится солнце, вздохнет глубоко и сидит, не шевелясь.
      Я взял нож, залез на бугор, где росли великолепные стройные, одна к другой, сосны. Солнце уже высветило их длинную малахитовую хвою. Набрав комок янтарнолипкой смолы, я вернулся в лагерь. Андрей сидел на корточках у костра и грел живот.
      - Клею добыл, - сказал я, - будем чинить корабль или сначала умоемся и закусим?
      - Закусим, и чинить, - отозвался мой матрос.
      Сели чай пить.
      - Ты что, Федул, губы надул? - спрашиваю Андрея.
      Молчит. Глаз не поднимает.
      - Что с тобой, боевой мой товарищ?
      - И ты бы надул, если бы у тебя потерялись. Может, они утонули.
      Андрей поднял полные слез глаза, положил осторожно ложку, сухарь, поднялся и направился к воде.
      Мне тоже еда не шла.
      Я злился на собак и жалел их одновременно. Может, ушли в низовье, к жилью?
      На плесе играла крупная рыба. Туман отрывался от воды, струился и таял под кустарниками. Я намазал смолой пластины, наложил с обеих сторон дна и стянул их болтом. Подняли с Андреем лодку и опустили на воду. Как будто не течет.
      Андрей принес котелок, удилище и тоже заглянул в лодку.
      - Сухая, - сказал он.
      - Давай спустимся по течению, может, там встретим.
      Андрей оживился:
      - Давай, дед!
      Мы уложили нехитрое корабельное имущество, сели по местам, и я вывел лодку на стремнину. Патыма, голубая и спокойная, как небо, текла нам навстречу. От движения воды приятно кружилась голова. Было так чудесно, что хотелось впитать в себя прозрачную синеву глубокого неба и зеленую истому распадков.
      В ЗАМКЕ
      Чтобы сократить расстояние, я срезал изгиб реки. Вдруг из-за поворота вырос дом. Он стоял на высоком берегу, с закрытыми ставнями, под тесовой крышей.
      - Замок! - удивленно крикнул Андрей. - Смотри-ка, еще дом, два, три.
      - Крепость!
      - Нет, замок!
      Мы высадились на берег и направились в замок. Постройка была обнесена тесаными жердями, вместо ворот раздвижное прясло. Мы раздернули звено и вошли во двор, обширный, заросший высоким пыреем. Кисточки на нем оборвало ветром, торчали безголовые серые дудки. Обошли двор. Осмотрели усадьбу. Видимо, это была работа одного и того же мастера, что и на перевале в часовне. Резьба по дереву. Карнизы, ставни, резные колонны - все выполнено со вкусом и старанием. Кроме большого пятистенного дома во дворе стоял амбар, летняя кухня, лабаз, а в дальнем углу, к которому примыкал сосновый лес, загон для оленей с остроконечной дымокурней и ряслом для привязи лошадей.
      Линялая массивная дверь в дом была закрыта, и в пробое вместо замка торчал сучок.
      В пазухе между домом и пристройкой еще лежал снег.
      Поднялись по широким, отбеленным дождями ступеням на крыльцо.
      Я взялся за мелкую литую дверную ручку и тогда увидел под дверью потускневшую металлическую пластину, на ней гравировка: "Щадовъ Л. И.".
      - Дергай же, - сказал Андрей.
      - Давай вначале откроем ставни. - Ставни пристоялись и открывались со скрипом.
      - Ожил дом, запел, - заметил пацан.
      Дверь тоже подалась со стоном. Постояли на пороге, сначала заглянули внутрь и тогда только переступили порог.
      Дом разгорожен капитальными стенами. В первой комнате - кухне русская глинобитная печь в углу, мельница с ручным жерновом. Стол квадратный на массивных ножках, под стенкой ларь. Из кухни через дверь столовая. Длинный резной стол, по обе стороны скамейки - у одной скамьи, заметил Андрей, недоставало ножки. Из столовой двухстворчатая крашеная дверь приоткрыта. Заходим - комната на шесть окон. Широкий, на якутский манер, камин облицован кварцем. На потрескавшемся глинобитном полу куча снега. Заглянул в дымоход - кусок неба синего. Рядом с камином долбленное из пня роскошное резное кресло. Андрей уже уселся, только не хватает короны. Из этого зала низкая с порожком дверь, толкнул ее ногой - легко, без шума распахнулась.
      Комната узкая, с одним окном на реку. Деревянная с глухими высокими стенками кровать, на ней оленьи шкуры, заячье одеяло. Русская печь выступает задней стенкой на полметра.
      - Попробуй, дед, какая кровать!
      - Слезь, Андрей, нехорошо с ногами.
      Андрей спрыгнул и подбежал к окну.
      - А наших нигде нет - ни Гольца, ни Ветки.
      - Найдутся, - неопределенно говорю я.
      В ларь заглянули - кроме мышиного помета, ничего нет. Около лари на полу кольцо.
      - Потайной ход из крепости.
      - Ну-у? - тянет Андрей. - Откроем?
      Открыли, потянуло сыростью. Лестница - верхние ступени выхвачены светом из окна, а ниже черная дыра. Андрей уже на лестнице, я тоже спускаюсь и чиркаю спичкой. Сходим вниз. За ворот сыплется снег. На полу лед. Стены отделаны кругляком, забраны в столбы с раскосами, все в курже, под стенками туески, кадки, вешала. Уже полкоробки исчиркал.
      - Нету хода, - говорит разочарованный Андрей. - Возьму один? показывает на туесок.
      - Бери.
      Вылезаем из погреба. Рассматриваем на свету туесок - расписан тонкой резьбой по бересте. Вырезаны упряжки, олени, гон лосей. Андрей переворачивает туесок кверху дном, на стол сыплется чешуя с пятак величиной, только гораздо тоньше, а цветом такая же. Не могу понять, от какой рыбины, в жизни не видел такую крупную чешую. Загадка.
      Андрей тоже вертит в руках чешуину, пробует на зуб.
      - Соленая, - говорит.
      Любопытство разгорается, - надо сеть поставить на ночь. Андрей не возражает.
      - Давай затопим печь.
      - Затопим, Андрюха, и печь, и камин, давай устраиваться.
      Принесли свои пожитки. И пошли готовить дрова. Я рублю сушняк. Андрей таскает его в дом.
      В печи обнаружили чугунок, треснувшую сковороду и деревянную обожженную по краям лопату. "Хлеб садили", - подумал я. Поленья тоже удобно укладывать: на лопату полено - и в печь. Я взял чугунок и пошел на речку, отдраить его. Речка отливала синевой и исходила прохладой. Кусты нависли над самой водой. Я нарвал пучок прошлогодней травы, обмакнул в воду, сыпанул в чугунок песку и стал тереть. Прибежал запыхавшийся Андрей.
      - Дед, - таинственно зашипел он, будто нас могли подслушать, - на печи кто-то сидит.
      - Да ну? - вырвалось у меня. - Показалось.
      - Честно.
      Пошли в дом. Засветил лучину, подставил поленья, полез на печь. Пусто. Только коса лежит со сломанной пяткой.
      - Ах, ты, Андрюха!..
      - Честно, дед, видел же, белое...
      Чертовщина всякая лезет в голову. Не заболел ли уж? Смотрю на Андрея - вроде бы все в порядке и голова холодная. Отвлечь надо парня.
      - Пойдем, покидаем, может, на уху надергаем.
      - Пошли, - с готовностью говорит Андрей.
      Достаю из рюкзака катушку, и идем на берег. Снимаю с накладок у лодки болт - они и на смоле удержатся. Направил спиннинг, сменил блесну - вместо ельчика наладил под гольяна желтенькую, ложечкой. Закинул - чуть не до середины речки достал. Стою, кручу катушку, не торопясь, удилишком подергиваю. Андрей неподалеку в заливчике бродит, червячков-ручейников, что ли, ищет.
      Вдруг спиннинг из рук чуть не вылетел - только катушка заскрежетала, и мырь пошла по воде. Захватила за живое, стравил, и опять внатяг леска-миллиметровка черта выдержит, а вот якорек слабоват. И Андрей тут как тут.
      - Сидит, - шепчет.
      - Сидит, братуха, сидит...
      Вдоль берега: то вверх, то вниз водит. Как всплеснет - круги заходят и леска - в-жи-жить, вжить - поет.
      - Махина, - с уважением говорит Андрей.
      - Тащи, Андрюха, ружье!
      А сам в воду забрел, подвести стараюсь, вымотать силенки. А Андрей уже сует ружье. Не могу оторвать рук от спиннинга.
      - Поставь на автомат и приготовься.
      Андрея учить не надо, в один момент все готово, собачку перевел, стал на изготовку, только ствол нетвердо держит - тяжеловат для него.
      - Нажимать? - спрашивает.
      - Не надо, так стой. Как выведу на отмель, сразу подавай.
      И вдруг леска совсем ослабла. Ушел... Нет, поводит легонько, подергивает. Даже под ложечкой ноет.
      Слабины не даю - выбираю: но и через силу не тяну. Оборот за оборотом проворачиваю катушку. Отдыхает. Это плохо, так долго протянет, пока вымотается из сил. В глубине вроде серебрится рыбина. Нахаживаю леску, не спускаю, смотрю - как подводная лодка идет! Уже и жабры ощерились, хвост заломился, сопротивляется. Только бы не рванула!
      А стрелять рано - пуля в воде вязнет и направление меняет.
      - Видишь, дед! - Андрей тоже азартом исходит. - Оглуши!
      - Рано. Андрей!
      Уже красные плавники под бело-розовым брюхом выделяются. Если нас увидит, с ходу рванет. Хотя бы еще с метр - вот уже и глаза навыкате видны. Едва дыхание перевожу, даже внутренности дрожат.
      - На, Андрей, держи, - шепчу пацану, - крепко, обеими руками, только не рви, а тихонечко отходи назад и катушку держи, тащи ее к берегу.
      Беру пятизарядку на изготовку.
      - Как выстрелю, отпускай катушку, а удилище держи!
      Андрей пятится, напружинился весь. Рыбина изгибает свой хвост и с силой вылетает на поверхность. Три выстрела один за другим: бах, бах, бах! И из воды оранжевые буравчики.
      Хватаю леску и тяну, забредая в воду. Таймень, за ним тянется красная размытая дорожка.
      - Вот это да! - прыгает Андрей и меряет шагами рыбину от хвоста до головы.
      Прежде чем разделывать добычу, сходили за топором, захватили котелок, чайник, рюкзак. Голова в чугун не входит, пришлось разрубить - это на уху, хвост - тоже в уху. С полпуда разделали для копчения, вынули кости, порезали долями. В туесок засолили с лаврушкой, немного перчику, остальное убрали в погреб. Завтра к обеду сделаем коптильню, к этому времени и рыба просолится. Пока разделали, приготовили обед, и время ужина подоспело заодно и поедим; разложили сухари, разлили уху, рыба на сковороде дымит паром, а дух идет - поджелудочную железу захватывает. Едим рыбу с сухарями, запиваем юшкой.
      Андрей убирает со стола объедки.
      - Одно плохо, - говорит он, - собак нету. Пойдем искать, дед. Ну, пойдем, а? Сами они ни за что не придут. Жалко мне ведь их, честно, дед. Мешок понесу. И ружье.
      - Подождем еще денек, знаю я эту Ветку - увяжется за зверем, трое суток будет гонять.
      Андрей замолкает. Берет котелок и идет по воду.
      Вижу, что его гнетет ожидание. Но на что-то еще надеюсь.
      Андрей принес воды, ставлю котелок в печь.
      - Не выбрасывай, Андрей, кости, придут, съедят!
      - Охрумкают за милую душу...
      Выхожу из-за стола, иду в комнату разжигать камин. Развешиваю портянки, сапоги, штаны. Андрей уже переодет в сухое, его штаны у камина на полке развешиваю. Пододвинул "трон" поближе к огню, достал записную книжку, карандаш. Тепло, грею ноги.
      Андрей возится на полу, из поленьев строит линию передач. Наводит мосты. Я думаю над тем, кто построил заимку, когда, почему оставили? Что за человек Щадов? Откуда здесь такая рыбья чешуя - почему-то мне эта чешуя не дает покоя. Отчего теперь в этом замке никто не живет, знает ли еще кто о его существовании?
      В избе пахнет жарким из тайменя - слюнки текут. Достаю из печи чугунок. Садимся за стол; неторопливо разбираем зарумяненные куски. Тихо. Слышно, как муха бьется с той стороны о стекло.
      Андрей перестал жевать и тычет пальцем на печь. Смотрю, из темноты отбеливает столбик - черный носик, черные глазки, черные кончики ушек горностай. Смотрит на нас - откуда, мол, такие? Андрей не выдерживает, вскакивает. Зверек метнулся, и нет его!
      - Ну, ты че, дед, сидишь?.. Я ж говорил...
      - А что я должен делать?
      - Ловить!
      - Ловить? Это не тот зверь, чтобы в руки дался. А вот терпеньем охотнику надо запасаться.
      Смотрим, а горностай из-под печи зыркает. Вот, оказывается, почему нет в доме мышей, всех перетаскал.
      - Кину рыбу?
      - Кинь.
      Сидим, ждем, через минуту носик, глаза, уши и сам весь, уже в линьке, но на кончике хвоста черная кисточка. Стелется по полу зверек, вытянулся, через полено не прыжком - обтекает. Как только схватил кусок, на задних лапах развернулся и, будто им выстрелили, под печь!
      - Вот это да-а...
      Андрей слез с чурки и положил подле печи кусочек рыбы, не успел сесть за стол - куска уже нет.
      Ну, думаю, теперь Андрею забава, забудет хоть про собак. А он:
      - Голец, тоже его, дед, полюбит, вот увидишь, он же маленький, и Ветка, может.
      - Вряд ли, горностай - зверь, собаки охотничьи, рассуди сам.
      - Пусть тогда собаки в другой комнате живут. Места хватит, правда ведь, дед? А когда пойдем искать? Они же голодные. Сколько уже, ого-го!
      - Скоро пойдем.
      Горностай быстро привык к нам. Прокрадется под стол, если тихо сидеть, поднимется по ноге, вспрыгнет на стол и начинает хватать крошки. Стоит пошевелиться или руку поднять - сразу под стол. У Андрея еду уже из рук берет.
      - Поглажу?
      Зверек хорохорится, норовит цапнуть за палец, но уже не убегает.
      Андрей возится на кухне. Я снарядил патронташ, протираю ружье.
      - Дед, подь-ка сюда, послушай, - кричит Андрей, - пищат, честно!
      Иду. Заглядываю под печь - верно, пищат.
      Сунул руку в дырку: что-то теплое, и сразу отдернул; вспомнил соболиную охоту, как схватил меня зверек однажды за палец и я чуть руки не лишился. Теперь я осторожно вытащил гнездо, а в нем пять горностаев, как зубки чеснока. А мать так и норовит схватить за руку.
      Андрей заикаться стал от восторга:
      - Живые!
      Хочу положить обратно.
      - Давай, здесь, дед, на виду, ну, ладно, дед?
      Отрезали у телогрейки рукав, сделали нору и спрятали туда гнездо. Мать, забыв про всякую осторожность, шмыгнула в рукав и тут же обратно, в зубах у нее детеныш. Мы заткнули поленом старую дыру под печкой. Горностаиха пометалась по избе. Андрей испугался, что она съест детеныша, но я его успокоил, а она с ребенком шмыгнула в рукав и закрыла собой отверстие, гневно сверкая воронеными глазами.
      - Пусть успокоится. Пойдем, Андрей, изучим местность.
      Беру ружье. Выходим во двор. По-летнему пригревает солнце. Куча снега в пазухе дома еще больше похудела и даже почернела. Стены дома отливают медью. Пахнет пригретым деревом.
      От замка идет едва заметная заросшая тропа в сосняк. Лес начинается прямо от заимки и тянется по косогору до самой горы. При входе несколько разлапистых черных куреней черемухи. Тропа идет по кромке леса до угорья, а дальше грива сосняка сваливается с небольшого взлобка в глубокий распадок, и тайга синеет и колышется морем. А мы сворачиваем вправо через марь. Туда, где белые плешины озер (лед еще не растаял) среди рыжей травы-бессонницы.
      Идем по кочкарнику, и вода чавкает под ногами. Речка совсем отклонилась вправо под гору, затерялась в зарослях, и только кое-где изредка проглядывает голубой лоскут воды.
      Мы еще издали разглядели на берегу озера в березовом курешке избушку, а на льду стаи гусей, на воде - уток, и двинули напрямик по болоту. Кулики и чирики ошалело порхали из-под ног. Подошли. Избушка сложена из бревен. На крыше лежит сачок. Я дотянулся и потянул за черенок: сетка прилипла и осталась ситечком - истлела.
      Дверь в избушку подперта старыми, со сломанным полозом нартами.
      - Дед, - подергал меня за телогрейку Андрей, - кто-то ползает, видишь, трава шевелится.
      Подошли поближе: действительно шевелится, и вода бурлит. Присмотрелись - караси снуют. Птицы над головой кружат. Загомонило озеро.
      Прямо на нас табунок селезней. Вытянув шеи, идут на хороший выстрел. Навскидку выстрелил. Селезень на лету замер, сложил крылья и камнем под ноги, только брызги полетели. И, словно ковырнули осиное гнездо, тьма-тьмущая поднялась дичи. Свист, треск крыльев и крик раздирающий.
      - Пошли, Андрюха, в избушку, пусть угомонятся.
      Вместо нар висела зыбка, какие обычно раньше вешали в деревнях для детей, только эта была для взрослого и на сыромятном ремне укреплена.
      Андрей сразу:
      - Покачаюсь, дед!
      - Как хочешь.
      Почему же не нары, а эта висюлька - ни разу не видел, чтобы охотники в зыбках спали. И вся избушка на одного. В углу сбит из глины камелек, дровишки лежат, блеклой травой проросшие. Вместо стола - треугольник у стенки врезан. Коробок лежит, побелел, наклейка выцвела, давно, значит, не было человека.
      Около стола перед оконцем стул на высоких ножках, с перекладиной для ног. Сел - удобен, на уровне оконца получилось. Озеро хорошо просматривается: по закрайку полая вода метров на пятьдесят, а дальше лед посинелый, на льду, словно рассыпанное семя, гуси, лебеди, чайки.
      Стекло в рамке на вертушке держится, повернул - можно из окна стрелять. Тоже не приходилось видеть такое.
      - Смотри, такие же пятаки. - Андрей разжимает кулак, на ладошке чешуя.
      - Ну, - говорю, - Андрюха, все ясно, чудо-рыба здесь, в озере. Загадку отгадаем. Только надо сообразить, как ее взять. Что это за рыба, на что берет.
      Наше возвращение с лодкой на плечах сильно встревожило обитателей озера. Снова носятся как ошпаренные.
      Но к самой воде подойти не можем - берег качается, как резиновый, и засасывает ноги. Видать, теплые родники.
      Вырезал прут, проткнул спутанную траву - трехметровое удилище вошло, как в масло, только пузыри заклокотали и дух пошел. Оглянулся - где Андрей. Кричу встревоженно, поднимается из травы голова:
      - Я вот что нашел! - и показывает яйцо.
      Подошел, так и есть - гнездо. Утиные, продолговатые, похожие на очищенные картофелины яйца.
      - Раз, два, - считает Андрей, - вон еще, еще в траве белеют.
      - Положи и никогда не смей брать!
      Андрей положил яйцо и побрел, утопая по колено в сплавине, - у него была обиженная спина.
      Я подошел к избушке, вытряхнул из рюкзака сеть. Зажал между дверью палку, стою, разбираю сеть и нанизываю на палку верхнюю тетиву. Подходит Андрей.
      - На охоте, дед, не обижаются, понял?
      - Понял.
      - Буду тогда помогать?
      - Пожалуйста, - передаю спутанную ячею.
      - Затянем в озеро, да?
      - Поставим на ночь.
      - Караулить будем?
      - Утром прибежим, проверим.
      Андрей разочарованно вздыхает.
      - А может, затянем?
      - Берег не позволит. Не тот, что надо.
      - Давай на тот.
      Объясняю, где и как наводят. Разобрали сеть, а грузил нет. Поискали, походили, камней подходящих не нашли. Идти на речку поздно. Солнце уже катится по зазубринам гор. Придумали вместо грузил патроны привязать. Опустошили патронташ. Сделали из прутьев стлань, подобрались к самой воде вместе с лодкой.
      Андрей садится посередине и держит сеть. Я влезаю на корму. Нога плохо гнется, и поясница ноет.
      - Ну, ты, дед, как коряга, - замечает пацан.
      Привязываю свободный конец тетивы к воткнутой сплавине.
      - Греби, Андрей, ко льду.
      Я опускаю в воду по порядку патроны, поплавки, опять патроны, если какой запал в ячейку - стоп. Андрей тормозит самодельным веслом отбрасывает задний ход. Распутываю - и плывем дальше.
      По воде за нами пунктиром скрученные в трубочки берестяные наплывы. На самом конце привязываю еще складной нож и отпускаю сеть. Склоняемся за борт и смотрим, как тонут, ломаясь в глубине, наплывы.
      Потом поворачиваем к берегу. Причаливаем. Андрей встает на стлань и подтягивает лодку. Я тоже выбираюсь, относим к избушке лодку. Нам еще километра полтора топать до замка. Выходим на тропу. Андрей бежит впереди - он легок на ногу: я иду, как спутанный. Только завидели замок, как Андрей уже зовет собак.
      - Не пришли, дед, видишь, - разводит руками. - Пойдем, дед, завтра обязательно! - В голосе слезы.
      - Ну, хорошо. А выдержишь? Дня два топать надо, да обратно столько же. Ветка увела Гольца в хижину - больше некуда деться.
      - Сдюжу, дед, вот увидишь сам!
      - Ладно, утром в путь. Выспись хорошенько.
      Пацан радуется.
      Растапливаем печь и камин. Хватаем из чугунка по куску рыбы, жуем.
      Горностаиху назвали мама Груня.
      Мама Груня прямо из рук цапает еду. Андрей хотел подержать ее - не дается, зубами цокает. Она уже на глазах рыжеет, прямо не верится.
      - Дуреха ты моя, - нежно говорит Андрей и крошит рыбью мякоть. Дадим малышам?
      - Они молоко сосут.
      - Поглядим!
      Склоняемся над гнездом. Мама Груня тут уже, приготовилась к защите, спружинилась, зубами блестит.
      - Отойдем, Андрей, а то еще глаза выдерет.
      - Давай-ка стряпать ужин. Где селезень?
      Андрей несет утку.
      - Похлебку или запечем в глине? - спрашиваю.
      - В глине, - отвечает Андрей.
      - В глине так в глине.
      Пока потрошил утку, Андрей с берега принес сковородку - коричневой земли с песком. Высыпал на стол, добавил воды, месит глину.
      Облепили селезня прямо в перьях, получился увесистый ком. На лопату и в печь.
      Собрали рюкзак на утро: котелок, кружку, ложки, соль, сухари. Заварку отсыпали в спичечную коробку, до хижины хватит, а там все есть. Зарядили десятка два патронов - десять пулями, остальные картечью, наметили торцы "П" и "К". Ружье почистили, смазали. Постучал по глиняному коробку гулко, значит, ужин готов. Разломили, перо с глиной спеклось, мясо отдельно, сочное, по рукам бежит сок...
      Наелись. Андрей убрал со стола - и на печь. Поначалу хотели спать на кровати, да неловко как-то, не своя... На печи хорошо пригревает. Я наковырял с лиственничных поленьев серы, разогрел в ложке, прилепил к фурункулам, обернул портянкой для тепла и тоже забрался на печь. В окно звезды крупные, ласковые, как котята, глядят. Утром поднялся, как только рассвело, робко припал к окну. Тихонько спускаюсь с печи, чтобы не разбудить Андрея, а он:
      - Ты куда, дед?
      - Спи, еще рано.
      - Смотреть сеть? Я тоже с тобой.
      Соскакивает, обувается. Выходим, роса мочит обувку, холодит руки и висит на уголках хвои. От озера тянет сырым туманом. Сапоги шумно чиркают о ветки багульника, а кочерыжки тальника, объеденного лосями еще прошлой зимой, хватают за штаны.
      Пока шли на озеро, рассветало. Прошуршали лодкой по стлани, сволокли ее в воду и опять спугнули птиц, но они уже к нам привыкли, что ли: скоро попадали в траву и затихли. Мы сели в лодку. Андрей взял весло, а я потянул за тетиву и сразу почувствовал тяжесть, как двухпудовая гиря тянется. Не успел подтянуть, как закипела вокруг лодки вода, зашлепала. Андрей даже вздрогнул, да и я оробел, ружье поближе переложил. Видим, караси, каждый со сковороду, такой шлепоток подняли! Всю сеть завязали. Куда их столько? Выбираем, накалываем руки и кидаем обратно в озеро. Вдруг на конце сеть резко пошла в глубину, подтянул - всплыл карась величиной с тазик!
      - Черно-золотой карась! - крикнул Андрей.
      Вместе с сетью затащили его в лодку.
      - Смотри, дед, и пятаки на нем, - радуется Андрей, - как колесо. Вот это да, рыбина! И глаза как лампочки. Вот тебе и чудо-рыба!
      Выбрались на берег. Подняли карася, а из него икра течет, как гречневая крупа, только круглая. Подставили рюкзак - выдоили. Лодку к избушке приволокли. Карася на палку, через плечо - и в замок. Здесь все готово, рюкзак собран. Быстро позавтракали, напились чаю. Карася убрали в погреб: за жабры и на вешало. Рюкзак за плечи.
      - Давай, дед, я, - подставляет спину Андрей.
      - Нет, устану, тогда ты. Бери спиннинг.
      - Скажешь, когда устанешь, договорились?
      Андрей собрал остатки селезня, добавил сухарей и оставил все маме Груне.
      ПОСЛЕДНИЕ ДНИ С АНДРЮХОЙ
      Присели на дорожку. Вышли, подперли палкой дверь - и в путь.
      Солнце поднялось над лесом, и туман уполз в дальние глубокие распадки.
      Мы вышли к реке. Сориентировались и взяли направление вдоль берега на перевал. Под ногами хрустела обсохшая сыпучая галька, но все равно идти было легче и удобнее, чем по мху и по кустам.
      Поначалу Андрей вырывался вперед, уходил подальше, садился на корягу или камень и нетерпеливо ожидал меня.
      - Ты, че, дед, тихоходный такой, давай ружье понесу, устал?
      - Да ладно, Андрюха, я еще не разошелся, скорость не переключу никак.
      Когда солнце поднялось и неподвижно замерло над головой, а мы одолели мощенный отшлифованными окатышами берег, Андрей предложил:
      - Давай искупаемся? Я воду грею.
      - Чур, не играю, - сказал я.
      - Не понарошку, взаправду, давай!
      Андрей распарился: лицо и уши горят. Рубашка на спине промокла.
      - Привал, Андрюха. - Я скинул рюкзак и присел. - Куда торопиться, добудем рыбу, уху заделаем. Так, что ли?
      Я настроил спиннинг и проверил дно. Между буро-серыми камнями до самой глубины тянулись черные полосы - это шли рыбьи косяки.
      Я выбрал подходящее место и забросил блесну.
      На противоположном берегу промышляет росомаха. Видимо, достает битую рыбу. Шерсть торчит клочьями, вся она походит на развороченную копну.
      - Кто это, дед?
      - Ее величество росомаха.
      - Такая кудлатая. А ты говорил, она как неживая валяется.
      - Когда сытая, валяется.
      - Теперь голодная, а почему тогда не хватает куски с медвежьего стола?
      - Нечего хватать, скудный у него в это время стол, он бы сам ее съел за милую душу.
      - С шерстью?
      - С зубами и когтями.
      - Смешишь?
      Андрей с удилишком, как с копьем, поставил одну ногу на камень, подбоченился. Вот еще Ермак-покоритель на бреге Патымы! Вместо шлема носовой платок на голове. Концы, как у зайца уши, торчат.
      Поймали ленка, небольшого, килограмма на полтора. Развели костер. Заострили талину с одного конца, как кинжал, другой колышком - это и есть рожень. Ленка вдоль спины на рожень, а колушек - в землю над костром.
      Костер прогорает - пониже рожень опускаем, так постепенно до углей. И на углях ленок еще доходит, пока корочкой не зарумянится - вот и рожень готов. Едим и запиваем чаем.
      Портянки уже проветрились. Половчее подматываем и сразу легче идти.
      Тропа знакомая. Лес еще гуще замесила зелень, и тайга оглохла. Ручьи не звенели теперь, а шептали взахлеб. И колючие замшелые лиственницы тоже обмякли зеленью, стоят, будто облитые маслом.
      Тропа идет все время на подъем, и Андрей начинает отставать.
      - Ты что, дед, переключил скорость, да? Давай постоим, наберем побольше воздуха и двинем.
      Разомлел парень.
      - Давай, Андрюха, привал сделаем, мотор что-то не тянет.
      - Держись за меня, - подставляет Андрей худенькое плечо.
      Опираюсь на плечо и сажусь в мох.
      - Буксуешь, дед? Совсем ты постарел.
      Андрей тоже валится рядом, раскинув руки, смотрит на горы, на небо.
      - Ты не знаешь, дед, откуда такие крутяки, и лес этот, и речки взялись? Расскажи, а?
      - Это было давным-давно. Вот эти две горы с длинными могучими хребтами пришли друг к другу в гости и расположились вот тут, где мы сидим. Так разговорились, что уже и лесом обросли. Послушай, как шумят, это они и сейчас разговаривают. И появилось здесь много зверя и птицы. И над вершинами гор потянулись тучи. Они вначале были серые, потом почернели и пролились обильным дождем. Побежали с гор ручьи, вода вырезала глубокие распадки, а внизу соединились они в стремительную Патыму.
      - Когда лес шумит - он разговаривает? Вот интересно! - Андрей вскакивает. - Пошли слушать!
      Одолели перевал, спустились вниз, на то самое место, где оставили в прошлый раз часть своего имущества и провизии. Вокруг валялись куски шерсти и банки, похожие на жвачку. Сухари вместе с мешком исчезли, на месте костра яма. Михаил Иванович похозяйничал, по почерку видно.
      - Смотри, дед, как раз, - ставит пацан ногу в след косолапого.
      - Да... - Когда нечего сказать, то и "да" хорошо.
      - А во-он, на лесине, кто-то сидит, - отвлекает меня Андрей.
      Верно, в начале распадка на разлапистой сосне глухарь или орел. Но откуда орлу здесь взяться? Глухарь.
      - Посиди-ка, Андрюха, здесь... Схожу в разведку.
      - Я тоже с тобой в разведку.
      Заходим с подветренной стороны, все не так будет слышно. Крадемся по мари до перелеска. Теперь ясно видно, что это глухарь сидит, головой крутит.
      - Посиди здесь, - шепнул Андрею.
      Кивает.
      Снял мешок, стелюсь по мху между деревьями, глаз не спускаю. Повернет в мою сторону голову - замру. Хорошо, что на мне серый суконный костюм под мох.
      Подобрался, шагов семьдесят осталось, ну, думаю, еще метров десять. Только хотел подтянуться - упал глухарь на крыло, сверкнул вороненым с белым промежком хвостом и растаял.
      Андрей уж тут.
      - Видел, дед, какой красноглазый, с меня будет!
      Лежу. Стрелять надо было! Вот всегда так, зачем эти десять метров?
      - Такое раз в жизни бывает.
      - И хуже бывает, - замечает Андрей.
      - А ты откуда знаешь?
      - Талип говорил, хуже разлуки не бывает...
      - Давай, Андрюха, ночлег готовить.
      Метрах в тридцати за поляной бугор, подходим - вроде скрада, в зарослях смотровая щель, на блиндаж похожа. Сверху лиственница растет, заглянул - сбоку проход в серой траве чернеет.
      Разгреб траву - бревна, позеленели от времени. Сгибаюсь в три погибели, заглядываю вовнутрь. Из смотровой щели отсвечивает в три бревна сруб - настил из колотых плах на подкладках, пощупал - сухо, как на ладони, и дерево, на котором сидел глухарь, во весь рост стоит.
      "Глухариный ток, - подумал, - а что, место подходящее". Вылез, попрыгал на "блиндаже".
      - Зачем это ты, дед?
      - На всякий случай испытать, а то, как мышей, прихлопнет. Теперь влезай в нору.
      - Здорово, дед, придумал!
      - Ток здесь, Андрей, на поляне - глухари свадьбу водят, пируют, сражаются. Бывает и водой размоет или еще какая беда выгонит, все равно соберутся токовать на это же место. Мой дед рассказывал - на ток за дичью ходили, как к себе в погреб, сколько надо, столько и приносят. Но дело не в дичи, Андрюха, зрелище красивое. Это надо видеть.
      - Ну, давай посмотрим.
      - Не спеши, в этом деле горячиться нельзя. Вначале поужинаем, оборудуем ночлег, а то в этом блиндаже замерзнем.
      - Не замерзнем, я же с тобой, кострить будем.
      - Отчаянный ты парень, это хорошо. Но костер жечь здесь нельзя. А то не прилетят. Придется подребезжать ночку.
      - Я тоже буду дребезжать, на пару будет веселее.
      - Ну, посмотрим, как получится. Пойдем.
      Пришли на берег, развели костер.
      - Чай пить будем, похлебка с глухариными потрохами улетела.
      - С сухарями будем, не теряйся, Андрей. А вообще, Андрюха, если поработать хорошо, можно устроить Ташкент: сделать носилки, нагреть на костре камни и перетаскать их в скрадок.
      Андрей поддержал мое предложение. Так и сделали. Поужинали, принесли горячие камни, укутали их травой, чтобы подольше тепло сохранили. Хорошенько заткнули входное отверстие - смотровую щель. Улеглись на настил, прижались друг к другу. Андрюха уже задает храпака и сказок не просил, уходился. А я все ворочаюсь. Прислушиваюсь. Птаха протарахтела ровно полночь. Где-то филин "шуба-шуба" выговаривает. Сквозь дрему слышу: или сучья потрескивают, или вода шумит, или ветер. Вроде бы и не было ветра. Вдруг, будто из малопульки, выстрелили - камень треснул. Перевернулся на живот, вынул из щели траву, потянуло свежестью.
      Чиркнул по побледневшему небу метеорит. Но деревья еще не отошли от перелеска, слитно стоят.
      Андрей раскидался - укрыл его. И враз зашумело, захлопало, даже вздрогнул. Потянулся, подставил ухо - только сердце стучит... Слышу: "щелк... щелк..." Где-то над головой. Он. И опять тишина, только вода на шиверах шумит. Опять "щелк, щелк, щелк" - снова пауза. И снова: "щелк..." Три раза - ни больше, ни меньше. Прошумело, и уже через ветки проглядывает черновина - на том самом дереве уселся. И тоже защелкал. Перекликается началась песня.
      Снова шум, даже ветром обдало, и еще черновина, но уже отчетливо контур обозначился, и голова на длинной шее, как чайник. Трясу за плечо Андрея.
      - Вставай! Только тихо, - шепчу ему на ухо. - Ни слова. - И показываю в оконце.
      Головы ухо в ухо. Уже деревья промережились. Видно: глухарь вытянул шею, запел - "щелк, щелк, щелк..."
      Раньше бывало, когда ходил на глухаря, как запоет - три прыжка к нему, перестал щелкать - стой как вкопанный, жди следующей погудки. Защелкал - еще три шага: когда поет, он не слышит и не видит, оттого и имя ему "глухарь"...
      Но нам скрадывать не надо, птицы - рукой подать. Сидят, хохлятся, можно всех поснимать. Как заноют, стреляй нижнего, и так всех по очереди. Развиднелось. Глухари глазами лупают, словно красный светофор мигает.
      Около самого окна копалуха распушила серые перья, вышагивает важно, как на параде, - рукой схватить можно.
      Копалухи, в отличие от самцов глухарей, на ток не прилетают, а приходят пешком. Тянутся на ток серенькие, незаметные, под цвет прошлогодней хвои. Присядут - рядом пройдешь и не заметишь.
      Андрей тоже впился пальцами мне в руку, когда прошла на поляну копалуха. И в ухо горячо задышал, думал - к нам зайдет.
      Смотрим, на поляне уже две пары. Глухари, как кавалеры, в черных фраках, в поклоне перед дамами франтятся, ножкой шаркают. С дерева еще спрыгивают глухари, крыльев не раскрывают - пружинят на ногах, веером ставят хвосты, черные с белой пелериной, - и начинают водить хороводы, предварительно пригласив даму. Если дама возражает, вращая маленькой головой, подскакивает другой кавалер, затевается ссора. Вначале кавалеры друг другу кланяются, долго, вежливо, но видно, договориться не могут. И один другому закатывает пощечину - только перья трещат. Сходятся грудью, теснят друг друга за невидимую черту, кто оказался за поляной - отходит в сторону за кустик. Зато победитель, подняв голову, вздыбив перья, подпрыгивает вокруг дамы. Дама приседает, делает реверанс, и идут они парой, по кругу. Он с высоко поднятой головой. Его веерообразный хвост, словно длинный фрак, фалдами чертит землю. Она голову наклонит и будто вприсядку идет, плавно, величественно, и так пара за парой, одна наряднее другой, и выдумкам в танцах нет конца, и, веселые, опьяненные, прихлопывают они крыльями, будто ладошками.
      Андрей переводит дух и еще сильнее держит меня за руку, и головы наши сильнее притискиваются к щели.
      А на поляне уже не меньше тридцати пар. Словно разноцветная карусель перед глазами вращается.
      - Смотри, дед, - не может Андрей удержаться, - чехарду затеяли.
      Два огромных глухаря, отливая воронеными спинами, сражаются на обочине: только перья, как копья, трещат. Сейчас пали по ним из пушки - не расступятся. Вот один другому наступил на крыло, забавно прыгают. Андрей хохотнул и зажал рукой рот.
      Но весенний глухариный карнавал ноль внимания на смех. Круг все теснее и гуще, подходят все новые и новые пары, уже и сосчитать невозможно.
      - Что, Андрюха, пальнем по той парочке?..
      - Не надо, дед, - поспешно отвечает Андрей, - ведь у них пир. А на пиру не убивают. Смотри. И солнце сейчас начнется...
      Андрей замирает...
      Ободняло. Солнце вытянуло росу сереньким туманом, просеяло ее между деревьев, а мы приготовили завтрак из свежей рыбы. Наелись, котомки за спины и вперед.
      Патыма отступила в свое русло, оставив удобную для ходьбы террасу. Над водой рыдают кулики.
      - Дед, а вдруг их нет?
      - Не переживай раньше времени. - У самого тоже это опасение давно завязло в горле.
      Уже и до хижины недалеко. Прислушиваемся, не лают ли? Нет, не лают.
      - Устал? - спрашиваю.
      - Переживаю, - отвечает пацан.
      - Знаешь, Андрюха, подойдем и напугаем их.
      - Правильно, дед, зададим им.
      Андрей выпячивает вперед грудь и ширит шаг. Вот и хижина показалась. Сразу узнали, хоть и место изменилось, как-то все стало по-другому. Высоко оголились берега.
      Вдруг из кустов вылетает Голец и со всех ног бросается на Андрея, визжит, лает, не знает, что делать от радости. Ветка не встречает, уж не случилось ли чего с ней?
      Заходим в хижину - лежит калачиком около настила, хвостом бьет о землю - виноватится. Глаза провалились, подтеки от слез, что ли. Два комочка шевелятся у нее на животе... Вот оно что!
      Андрей на колени перед ней.
      - Дед, - не может он удержаться от слез, - вот видишь...
      Из-за палатки просовывается голова Гольца, в зубах у него мышь, осторожно положил около Ветки и на улицу...
      У меня запершило в горле. Худой, одни мощи, ноги высокие стали. Сколько дней голодали, бедняги. А уйти не могли - дети... Ветка тоже встала, плоская, как доска. Сухари в мешке тут же, могли бы погрызть - не тронули. Даю сухарь, хрумкает жадно, как сахар.
      Разложили костер, на скорую руку тюрю приготовили: кипятком залили сухари, масла в них, соли - готово. Кормим собак и сами едим. Понемногу даем, а то сразу объедятся.
      Щенки худые, складками висит кожица. Андрей их с рук не спускает, за пазухой греет. Ветка сидит, щурит глаза. Собаки тоже плачут.
      Мы смотрели на марь и не могли угадать, в каком месте стояла наша снежная крепость. Теперь марь кишела кочками, а закрайки озер колыхались бурой травой. Синели озера. В зарослях тальника петляла Патыма. И только по-прежнему сияли ослепительной белизной в лучах закатного солнца купола гольцов. Их еще резче подчеркивала ломаная линия леса. Самые дальние и глубокие распадки все еще были со снегом, будто заткнутые ватой.
      Наши запасы: сухари, мясо, консервы, сахар - все было на месте. Сети, бочки тут. Не хватало лодки, но это нас не беспокоило. Нам теперь некуда было торопиться, и мы решили остаться тут. Как следует откормить собак, порыбачить, походить по тайге. Я рубил сушины, вязал сочными прутьями плот. Андрей целыми днями возился со щенятами, пробовал поить их разбавленной сгущенкой, но малыши только тыкались слепыми мордами о молоко, чихали, ныли и дрожали.
      Прибегала встревоженная Ветка, лизала руки Андрею и ложилась рядом.
      На ночь мы с Андреем ставили в заливе на плоту сети. Эта процедура занимала много времени, но была интересной.
      Андрей рулил. Теперь он был капитаном. Утром проверяли и до самого обеда возились с рыбой. Шел сиг - царская рыба.
      Решили немного заготовить для ребят. Бочонок уже засолили, почти мешок завялили - вяленая, малосольная рыба очень вкусна. С крепким чаем за милую душу идет. Копченку тоже сделали. Получилась золотая рыба, только немного пересолили. Коптильню построили: прокопали на крутом берегу канаву в полметра шириной, три длиной, сантиметров шестьдесят глубиной. Сверху траншею покрыли корьем. Внизу устраиваем дымокур. По траншее, как по трубе, тянул дым. Рыбу вначале держали сутки в соленом растворе, еще на сутки вывешивали на ветер, потом на палку нанизывали - и в траншею, под корье.
      Гнилушек на дымокур побольше надо, еще и землей привалить не мешает, чтобы дыму побольше, а огнем не пыхало. Пусть дымит так три дня.
      А мы этим временем по лесам, по долам.
      Возвращаемся как-то под вечер. Слышим на озере утки неистово орут, шлепоток стоит.
      Оба в осоку, Андрей впереди ползет.
      - Вот она плавает, скарлатина, - поворачиваясь, говорит Андрей.
      Смотрю, лиса. Гнезда зорит.
      Вскакиваем, она в траву. Голец подоспел - и за ней. Выскочили они на марь. Лиса заигрывать, а сама все ближе к лесу. Бестолковый щенок.
      Ветку с собой в лес мы не берем. Она бы с ходу взяла зверя. Только сейчас ни к чему - весна. Позавчера лосенка подняли.
      - Вот бы поймать, - сказал Андрей. - Давай, дед, а?
      Бросились за ним, погоняли-погоняли и отступились.
      - Если бы поймали, привык бы он, дед?
      - Привык бы. Как-то мы поймали лосенка во время ледохода, рассказываю Андрею. - Вырастили, стал он домашним лосем. Ходил по лесу, но спать возвращался к зимовью. Очень любил хлеб с солью. А осенью, когда затрубили звери, ушел в гон и не вернулся. Прошло несколько лет. И однажды собаки пригнали к зимовью здорового, красивого лося. Это был наш Донька (так мы звали лосенка) - ухо клейменное.
      - Узнал вас?
      - По-моему, узнал, а собаки точно узнали, сразу отступились от него.
      - Остался?
      - Нет, ушел. Ушел, Андрюха. Каждому свое.
      Так проходили дни. Мы с Андреем облазили все озера, распадки и стали с тоской поглядывать на синие горы.
      И как-то так вышло, что, не сговариваясь, решили:
      - Махнем!
      До заимка мы уже дорогу знали, а оттуда нам предстояло плыть по Патыме.
      И вот в одно солнечное веселое утро мы загрузили свой плот вяленой и копченой рыбой, уложили палатку, рыбацкие снасти, провизию.
      Вооружившись шестами, отчалили от берега.
      Андрей сидел посередине плота на спальном мешке и держал за пазухой щенят. Плот покачивался на легкой волне, навстречу набегал зеленый тальник и ежистая верба. За поворотом Патыма сильно ослабела течением, и плот, казалось, заснул.
      Сильно пригревало солнце - клонило в сон.
      Мы расстелили палатку, сняли брюки, рубашки. Щенят Андрей положил в ведро, завернул в куртку, а мы развалились на брезенте. Так плыть было еще приятнее.
      Собаки бежали по берегу.
      Ветка раза два подбегала, нюхала воду и намеревалась плыть к нам. Я ей пригрозил шестом.
      - Ты умеешь, дед, плавать? - спросил Андрей, рассматривая дно.
      - Умею.
      - А нырять?
      - Смогу.
      - Научишь?
      - Когда потеплеет вода. Летом.
      - Сейчас лето, смотри, - Андрей показывает подрумяненную спину.
      Откуда-то из-за горы донесся рокот мотора. Все ближе к нам. Угадываем - вертолет. Показался из-за горы стрекозой. Прижался к речке и держит курс прямо на нас. Покружил, повисел в воздухе, поднял фонтан воды, уселся на гравийный берег. Мы тоже причалили.
      Навстречу нам бегут Талип и Славка! Вот это радость неожиданная.
      - Ах да шайтан, мужик настоящий. - Талип здоровается с Андреем за руку.
      Славка подает письмо. В письме приказ о моем переводе на новую стройку. Вот и приходится расставаться с этим синим раздольем. Конечно, будут другие горы, а эти жаль.
      Мы идем по улице Дражного в порт. Андрей в новом костюме. Слышим, в палисаднике надрывается котенок. Андрей туда.
      - Дед, смотри, плачет, - и тянется через штакетник.
      - Ну его, паршивый весь, - и иду дальше.
      Догоняет Андрей.
      - Хорошего, дед, всякий возьмет, - и глядит мне в глаза.
      Остановились. Смотрим друг на друга. Вернулись. Достали котенка. Андрей его за пазуху. Довольный.
      Приходим в порт. Маленькое приземистое здание забито народом. Самолет задерживается. Стою, топчусь в дверях.
      Вдруг на пороге Нельсон, весь в пыли, грязный. Меня не видит. Кричит:
      - Дюжев!
      - Ну чего ты, - дернул его за руку.
      Увидел, облегченно вздохнул.
      - Выйдем.
      Вышли в палисадник. Андрей сидит на завалинке, в травке котенок, банка с молоком.
      - Хорошо, что застал, - сказал Нельсон, жадно затягиваясь папиросой. - Дед, только откровенно. Я за Андреем. Я знаю, ты скажешь говори с ним. Он же ребенок и привязан к тебе. Пожалей. У нас ведь никого...
      Лицо Нельсона сразу постарело. Я молчал. И ждал и боялся я этого часа...
      - Куда ты с ним? Опять в палатку... Вот прочти... - Нельсон протянул записку.
      В ней было сказано: "Мы, лэповцы, знаем Нельсона и Полину Павловну, как людей честных и достойных. Они и раньше просили Андрея, но мы вырастили и воспитали его и теперь не возражаем отдать в дети законным его родителям, тоже лэповцам - Нельсону и Полине Павловне, уходящим на заслуженный отдых, и так как Андрей уже школьного возраста. Если, конечно, пожелает этого и дед его..."
      Первая подпись стояла Талипа, а дальше я не мог разобрать. Буквы прыгали...