ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ресторан при гостинице «Гранд-Отель» идеально подходил для конспиративных встреч. Обилие густых тропических растений, расставленных в кадках по всему залу, упрятанные в глубокие ниши столики, огромные витринные стекла – все это позволяло без помех наблюдать за окружающей обстановкой, самому оставаясь невидимым. Кроме того, здесь, на берегу южной бухты, не было людской толчеи, которая затрудняла выявление слежки.

Назначая своим информаторам свидание в ресторане, Яков-Блюмкин ко всему перечисленному добавлял еще соображение психологического свойства. Как правило, люди становились негласными агентами Комитета общественной безопасности из-за денег, поэтому даже недорогой завтрак (обед или ужин) за казенный счет был им в удовольствие. Опять же богатство ресторанного меню позволяло Якову демонстрировать недовольство усердием подчиненных, не прибегая к словесным разносам.

Принцип простой: доставил ценные сведения – получи обед подороже: не расстарался – довольствуйся тем, что поплоше, а то и просто чашкой кофе. В тихой Рязани физиолог Павлов увлеченно возился с подопытными собаками, приучая их выделять слюну по сигналу; оперативник КОБа, сам того не ведая, сделал учение об условном рефлексе хорошим подспорьем в политическом сыске.

Вообще-то Блюмкин предпочитал работать в одиночку. В самом начале службы в Комитете он понял одну простую истину: каким бы ты ни был талантливым и усердным, всегда найдутся ловкачи, которые припишут себе твои заслуги. При таких условиях, чтобы подняться по служебной лестнице и непосредственно наслаждаться благоволением начальства, придется долгое время работать «на дядю». Яков ждать не хотел.

Он считал, что революция дала ему право не карабкаться, а взбежать на вершину власти. Сделать это можно было, лишь единолично представляя результаты успешно выполненных заданий. Но порыв молодого человека так и остался бы невостребованным, служи Блюмкин в любом другом ведомстве, кроме Комитета общественной безопасности.

Несмотря на демократические преобразования в России, чиновничество в ней оставалось сплоченной кастой. Велениями Государственной Думы министры приходили и уходили, а легионы бюрократов оставались на своих местах, ловко манипулируя входящими и исходящими бумагами. Вчерашнему изгою нечего было и мечтать пробиться сквозь монолитное единство традиционных носителей государственного вероисповедания. Только Комитет общественной безопасности да еще милиция широко распахнули двери всем желающим служить новому политическому режиму, гарантируя полное отсутствие конкуренции со стороны старых служащих. Именно в этих обстоятельствах способности молодого человека были оценены сполна, а его индивидуализм поставлен на службу делу – Блюмкин стал агентом по особым поручениям. К лету 1919 года он заслуженно считался в Комитете одним из лучших специалистов по выполнению самых деликатных заданий, которые требовали пренебрежения моральными нормами.

Среди сослуживцев Яков выделялся еще и непревзойденным артистизмом в оперативной работе. Поступи он на сцену, может быть, в России стало бы одним хорошим актером больше. Но природный авантюризм толкал его в число тех, кто стремился повелевать людьми не среди картонных декораций, а в реальной жизни. Другой стороной заложенного в нем таланта к лицедейству являлась способность чувствовать партнера. При всем своем индивидуализме, он умел легко сходиться с людьми. Зачастую ему было достаточно одного взгляда, чтобы понять сущность человека, с ходу определить его слабые и сильные стороны. Единственное, чего он боялся, это встреч с женщинами, у которых природная интуиция была подкреплена умом. Соединение двух таких качеств позволяло их обладательницам видеть истинное лицо Якова под любой маской.

Когда того требовали обстоятельства, в подчинение Блюмкину поступало необходимое количество агентов местных отделений КОБа. Работа по «севастопольскому» делу как раз относилась к такому случаю. Поэтому спустя сутки после гибели линкора он сидел в укромном уголке ресторана «Гранд-Отель» и внимательно слушал сбивчивый рассказ осведомителя – бывшего прапорщика по Адмиралтейству, а ныне курортного жиголо Поволяева. по иронии судьбы носившего имя персонажа «Ревизора» – Иван Александрович. Оперативник давно понял, что перед ним находится довольно дрянной человечишко, но ничем не выдавал своего открытия, а напротив, поощрительно кивая, вежливо внимал собеседнику. Подобно старателю Блюмкин умело выхватывал крупицы ценной информации, а потоку словесной шелухи позволял беспрепятственно уноситься прочь.

– Все разузнал досконально, как вы велели, – докладывал вполголоса молодой человек, косясь на графинчик с водкой. – Шувалов находится в Севастополе более двух недель. Проживал на Корабельной стороне в доме отставного докмейстера Семененко, но сегодня переехал в гостиницу Киста. Управляющий мне по знакомству сказал, что поручик вселился в номер из числа отведенных для петроградской комиссии. Записаться в библиотеку, полагаю, ему помог профессор Щетинин, наш археолог… А вернее, его дочь – весьма пикантная девица. Пользуется повышенным вниманием со стороны мужчин, но в последнее время появляется на людях исключительно в обществе господина Шувалова…

Блюмкин слушал подробный пересказ слухов о романе поручика с Аглаей Щетининой, попутно размышляя о своем собеседнике. Если ему, Якову, революция дала реальный шанс добиться в жизни многого, то Иван Поволяев вполне справедливо мог считаться ее жертвой.

Выходец из тульского дворянства, в 1914 году он весьма посредственно окончил губернскую гимназию, хотя и обладал неплохими способностями к точным наукам. Когда в Европе заполыхал пожар Великой войны, юноша не последовал примеру своих славных предков, свершавших подвиги в баталиях былых времен. Привыкнув в старших классах получать от жизни в первую очередь удовольствия, Иван не собирался подвергать себя опасности под германскими пулями и снарядами. Он собрал волю в кулак и сумел выдержать вступительные испытания на физико-математическое отделение Московского университета. Полтора года молодому человеку удалось продержаться в стенах почтенного учебного заведения, но привычка к праздности взяла свое, и дело закончилось отчислением за неуспеваемость.

Теперь, чтобы избежать призыва, Поводяеву пришлось обзавестись за взятку «белым билетом». Деньги на это он раздобыл, всучив ростовщику вексель с подделанной подписью матери, которая являлась фактической владелицей имения. Но на беду молодого человека доктор-взяточник был через полгода уличен в нарушении долга, и всем, получившим освобождение от службы, пришлось проходить повторное освидетельствование. Члены новой врачебной комиссии побоялись даже выслушать предложение о размерах «благодарности» за подтверждение предыдущего диагноза. В результате у «имеющего права вольноопределяющегося господина Поволяева» не нашлось ни малейших признаков порока сердца. Попытка поступить в земскую организацию, занимавшуюся поставками в армию (в так называемые «земгусары») тоже окончилась неудачей – слишком много было желающих на теплые места в тылу.

В качестве последнего средства избежать прелестей окопной жизни Иван избрал поступление в школу прапорщиков по Адмиралтейству в Ораниенбауме. Здесь готовили офицеров для военного флота. С началом войны множество гражданских пароходов было мобилизовано для выполнения боевых задач. Их оснастили пушками и использовали в качестве транспортов, сетевых и минных заградителей, для несения дозорной и посыльной служб. На них требовались командиры, хоть мало-мальски знакомые с основами военно-морских премудростей. Впрочем, обладатели серебряных «адмиралтейских» погон попадали и на боевые корабли, где их с презрительной иронией встречали выпускники Морского корпуса. Однако самым настойчивым из «числившихся по Адмиралтейству» со временем удавалось добиться права именоваться офицерами Императорского флота и сменить «серебро» на полноценную тяжесть золотых погон.

Несмотря на такие блестящие перспективы, Поволяев не собирался делать морскую карьеру. В учебу он вкладывал ровно столько сил, сколько требовалось, чтобы не быть исключенным за нерадение. Таких ждал один путь – рядовыми на фронт, а Ивану хотелось пробыть в школе весь срок. Шесть месяцев вдали от окопов – это не шутка!

Тем не менее за изучением морских наук и строевыми занятиями на училищном плацу дни проносились полным ходом, будто вода за бортом самого быстрого в мире эсминца «Новик». Отпраздновали приход 1917 года, весной которого предстоял выпуск. С тоской читал будущий прапорщик сводки с фронтов: вот-вот придется покинуть эту тихую заводь, а конца войне не видно. Находясь в расстроенных чувствах, Поволяев поначалу довольно вяло воспринял и приход Февральской революции.

Правда, если говорить честно, это эпохальное событие не особенно затронуло Ораниенбаумскую школу прапорщиков. Какое-то время всем пришлось томиться от неизвестности, наступившей вслед за вестью об уличных беспорядках в Петрограде. Потом пронесся слух о скором подходе большой массы анархистов. Юнкерам раздали винтовки с патронами, выставили усиленные караулы. Иван равнодушно воспринял эту суету и вскоре даже задремал на посту, устав пялиться сквозь окно на безлюдный заснеженный парк. Разбудил его грохот выстрела – другому часовому померещилось со страху, что бунтовщики лезут через ограду. Закончилось все тем, что в здание училища ввалилась толпа, состоявшая из расхристанных солдат, мастеровых с землистыми лицами и крикливых баб. Весело гомоня, они попросту забрали все винтовки («Слава богу, не придется теперь мучиться с ружейными приемами!») и ушли, оставив на полах следы грязной обуви, а также несметное множество шелухи от подсолнухов.

Однако потом пришли сведения о кровавых событиях в Кронштадте, напугавшие Ивана до глубины души. Поэтому, когда стало известно, что на сто человек их выпуска приходится сорок вакансий на Черноморский флот, он яростнее всех требовал разыграть их по жребию. И вышло, что не зря горячился – досталось-таки ему заветное назначение в Севастополь. Там опять подфартило: попал на старенький (колесный!) пароход «Генерал Платов», превращенный в плавбазу тральщиков. Пять офицеров и двадцать человек команды. У вахтенного начальника всего-то дел, что следить за швартовыми, когда тральщики стоят под бортом, да вовремя снять пробу пищи на камбузе.

Первое несчастье обрушилось на Поволяева в конце апреля (по старому стилю). К тому времени размеренная и весьма необременительная (чего греха таить!) служба в бригаде траления сменилась практически непрерывной чередой митингов и собраний.

Доморощенные ораторы в запале рвали на себе тельняшки, требуя от Временного правительства немедленного прекращения войны, а от интендантства – выдачи до срока новых ботинок. День ото дня в их речах нарастала ярость: все чаще звучали призывы разобраться с офицерами, как это сделали в Кронштадте. «Мыслимое ли дело, братва, – кричали они, – ходит офицерье, сверкает погонами – символом верности царю-кровопийце! А некоторые требуют по-прежнему исполнять службу, как при старом режиме! Не для того мы Николашку скидывали, чтобы над нами господа продолжали измываться! Долой!..»

Услышав такое на одном из митингов (собрались голосовать за резолюцию: первого мая всем идти на праздничную демонстрацию), Иван не на шутку испугался. Какая-то неведомая сила понесла его к «трибуне» – перевернутой вверх дном бочке из-под капусты. Не помня себя, прапорщик вскочил на нее и впервые в жизни произнес речь:

– Граждане матросы! Я разделяю вашу ненависть к погонам. Не по своей воле мне пришлось их надеть. Но особенно сильно я ощутил, как давят на плечи эти осколки рухнувшего самодержавия накануне великого праздника всех угнетенных. Избавиться от погон – моя давнишняя мечта. Но Морское министерство задерживает приказ об их отменена сами офицеры не вправе менять форму одежды. Поэтому я предлагаю: на праздничную демонстрацию офицерам выйти, обтянув погоны красной материей, как это уже сделано с кокардами на фуражках.

Предложение Ивана было встречено овациями, а некоторое время спустя матросы второго дивизиона тральщиков избрали его депутатом севастопольского Совета. Участвуя в заседаниях, он наловчился выступать «по вопросам текущего момента». Особенно удавались ему гневные филиппики в адрес Временного правительства, которое по-прежнему планировало высадку десанта в Турции, вместо того, чтобы распустить усталых воинов по домам. Когда в феврале 1918 года Германия все-таки капитулировала, прапорщику Поволяеву припомнили его антивоенные речи. В числе первых он был уволен со службы, хотя именно в тот момент ему как никогда требовалось остаться на казенном коште.

Дело заключалось в том, что предыдущей осенью революция нанесла Ивану Александровичу такой удар, от которого он уже не смог оправиться. Началось все с того, что морской министр подписал-таки приказ о введении для офицеров флота формы нового образца. К сожалению, на ее пошив требовалось несколько сот рублей, а их Поволяеву взять было негде. Пришлось писать матери, хотя их отношения после истории с векселем оставались натянутыми. Иван на нескольких страницах во всех подробностях расписал, как ему чуть ли не ежедневно приходится совершать рейды к вражеским берегам, гоняясь за неуловимым «Гебеном». Увлекшись, автор сам не заметил, что в одном эпизоде он вышел в поход на миноносце, а вернулся в базу уже на подводной лодке. В конце письма содержался весьма прозрачный намек на то, что вот-вот грядет производство в следующий чин, а также награждение сразу несколькими орденах»и. и что это событие следовало бы встретить в новой форме, на приобретение которой требуются какие-то жалкие шестьсот рублей.

Полученный ответ обескуражил прапорщика. Нет, мать не отказывала. Тронутая до глубины души описаниями суровых флотских будней, а главное тем, что сын наконец-то взялся за ум, она искренне хотела ему помочь, но… не могла. Оказывается, еще весной по губернии прокатилась волна аграрных беспорядков. Крестьяне самовольно захватывали помещичьи земли, растаскивали по дворам инвентарь, разоряли «дворянские гнезда». Наведались мужички и к Поволяевым, поэтому теперь Ивану осталась всего лишь «любовь к родному пепелищу» – в буквальном смысле. Поскольку имение было заложено, то страховая премия полностью ушла банку. Так выяснилось, что благодаря революции он лишился средств к существованию.

После отставки Поволяев обосновался в Севастополе. Здесь он знал всех, и все знали его. По старой памяти посещал Морское собрание, где вскоре заслужил репутацию человека, готового помочь в решении мелких житейских проблем: подыскать квартиру, познакомить холостого офицера с приличной дамой, раздобыть что-нибудь из контрабандных товаров. Пытался бывший прапорщик заняться коммерцией, но армянские купцы, с которыми он связался, попросту его надули. Перевод каракулей с бумаги, полученной им в качестве векселя, гласил: «Когда хочу, тогда плачу. А ты – дурак».

С оживлением курортной жизни Иван стал выступать в роли временного кавалера богатых женщин, искавших в Крыму новых любовных ощущений. При этом он не оставлял мечты путем выгодной женитьбы подняться на более высокую ступень в обществе. Предложение о негласном сотрудничестве с КОБом Поволяев принял без малейших колебаний. Рассказами о своих многочисленных знакомствах ему удалось настолько заморочить голову руководителю местного отделения Комитета, что тот сразу назначил новому агенту довольно высокое денежное содержание. Изучая его досье, Блюмкин обратил внимание на интересную особенность: донесения Пескаря (такую кличку дали Ивану) состояли, в основном, из пересказа городских слухов. Однако стоило начальству пригрозить снижением жалования, как на стол ложились точные сведения о прохождении транспорта с оружием для кемалистов, о приезде в город анархистов подполья или тайном собрании татарских националистов. «Может хорошо работать, если поманить денежным пряником, – пришел к выводу Яков. – Но ненадежен. Завербуй его турки или немцы, наверняка так же усердно работал бы и на них. Тем лучше, в предстоящей игре не жалко будет отвести ему роль разменной фигуры».