ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Курьерский поезд, следовавший до Петрограда, остановился у харьковского вокзала точно по расписанию – в 9.34 утра. Шел дождь, поэтому, когда проводники объявили о прибытии на станцию, это не вызвало обычного ажиотажа. Никто из пассажиров не ринулся на перрон, чтобы запастись провизией, выкурить на свежем воздухе папиросу или просто размять ноги. Торговки в цветастых платках, втянув головы в плечи, понуро тащили вдоль состава корзины со снедью домашнего приготовления, но никто их не окликал. Стоявший у окна спального вагона Калитников проводил взглядом одну из них и равнодушно подумал, что из-за непогоды сегодня она останется в убытке.

С грохотом распахнулась дверь в тамбур, впустив в коридор волну сырости и запах паровозного дыма. Оставляя на ковровой дорожке мокрые следы, в конец вагона прошла невысокого роста дама в шляпе с опущенной вуалью. В руках она несла круглую коробку с ручкой из голубой ленты и сложенный черный зонтик, с которого капала вода. За ней, сопя, проводник тащил два больших чемодана. Павлу Тихоновичу пришлось прижаться к окну, чтобы пропустить процессию. Проводник занес багаж в самое дальнее купе и тут же выскочил, торопясь обратно, – восемь минут стоянки были почти на исходе. Дама вошла и закрыла за собой дверь. Только слабый аромат модных духов «Коти» напоминал о том, что еще мгновение назад она была здесь.

На звон станционного колокола паровоз откликнулся протяжным гудком. Вагон дернулся так сильно, что Калитников с трудом устоял на ногах. Он еще немного понаблюдал, как мимо с нарастающей скоростью проплывают закопченные стены пристанционных построек, взглянул в сторону купе, где скрылась незнакомка, и вернулся на свое место. Пейзаж за окном навевал уныние. Казалось, низко висевшие тучи вместе с дождем поливали город серой краской, отчего все вокруг, даже листва деревьев, казалось серым.

Несмотря на ненастье, настроение у Калитникова было просто радужное. Страх и стыд от пережитого унижения, с которыми он уезжал (а точнее – бежал!) из Севастополя, наутро отступили, опустились куда-то глубоко на дно души. Услужливость проводников и официантов вагона-ресторана, переходившая в угодничество, напомнили ему, что в глазах остальных он по-прежнему принадлежит к сильным мира сего. А главное, с каждым ударом вагонных колес Павел Тихонович уносился все дальше от того страшного человека, который сумел вселить в нувориша самый настоящий ужас. Дело было даже не столько в угрозе лишиться жизни, сколько в том, как небрежно, походя, нежданный визитер содрал с богача покров респектабельности; намеренно грубо напомнил коммерсанту, кем, по внутренней сути, тот является.

В детстве Павлуше Калитникову и присниться не могло, что ему доведется когда-нибудь носить костюм, сшитый у самого дорогого портного, а во внутреннем кармане пиджака сердце будет греть бумажник, до отказа набитый деньгами. Семья, где он появился на свет, жила в маленьком деревянном домике, располагавшемся на задворках Каланчевской улицы. Отец мальчика благодаря усердию и трезвому поведению поднялся из простых весовщиков до помощника начальника пакгауза грузовой станции Ярославской железной дороги. Он был человеком суровым, в чем-то даже деспот, но младшего сына-последыша искренне любил и прощал многое.

Мать избавляла сыночка от домашней работы, постоянно баловала пирогами да ватрушками, отчего тот рос толстым увальнем. Отец ее ругал, но сам, всякий раз получив на руки жалование, одаривал Павла гривенником или пятиалтынным «на пряники». Прикидывая, на что потратить свои богатства, мальчик неожиданно открыл для себя, что цифры, выбитые на серебряных или медных кружочках, напрямую связаны с возможностью получать от жизни те или иные удовольствия. Мир чисел заинтересовал его. Подражая матери, которая тщательно вела запись домашних расходов, он завел тетрадку, где стал вести собственную бухгалтерию. Вскоре Калитников-младший настолько овладел арифметическими действиями, что, бывая на станции, с легкостью помогал отцу в подсчетах стоимости перевозки грузов. В семье сначала в шутку, а со временем и всерьез стати поговаривать, что в будущем доморощенному таланту откроется прямая дорога к высшему коммерческому образованию.

К огорчению родителей, кроме математики, Павел не добился успехов в овладении другими предметами. Педагоги скрепя сердце переводили его из класса в класс, каждый раз отмечая в характеристике главную черту характера способного ученика – «отсутствие усердия в учебе». Мальчик спокойно относился ко всем нотациям, поскольку давно для себя решил, что главнее всех книжных премудростей – умение зарабатывать деньги. Он не собирался тратить время на изучение бесполезных с его точки зрения наук, вроде химии, физики или истории. Даже литературные произведения воспринимались им своеобразно. Так, прочитав «Мертвые души», юный тезка Чичикова остался равнодушен к художественным достоинствам книги, зато очень сильно переживал неудачу героя в реализации замечательного плана быстрого обогащения.

И все же, не по причине плохой учебы Павел не переступил порог создаваемого в то время Коммерческого института. Калитников-старший благодаря своим знакомством среди деловых людей Москвы успешно хлопотал о приеме сына в заветное учебное заведение, но случилась беда. В начале нового 1907 года на Красной площади Тихон Матвеевич сорвался с подножки трамвая и погиб под колесами «московской гильотины», как называли горожане этот вид транспорта. А спустя несколько месяцев Павел, уже имея в кармане аттестат об окончании реального училища, угодил в число политически неблагонадежных лиц. Вся нелепость ситуации состояла в том, что сам он ни сном ни духом не был причастен к борьбе с самодержавием.

Юноша просто шел по Солянке, когда возле доходного дома его остановил прилично одетый господин. Незнакомец объяснил, что находится в ссоре с дамой, но в день ее рождения хочет сделать шаг к примирению. Поэтому он молит симпатичного молодого человека оказать услугу – отнести женщине цветы и сверток с подарком. Предвкушая получить обещанную награду в три рубля, Павел спокойно позвонил в дверь указанной квартиры. К несчастью, вместо именинницы его встретили жандармы. Они почему-то не поверили в непричастность курьера к доставке на эсеровскую явку динамита («Хорош подарочек для дамы!») и определили Калитникова на постой в Бутырский тюремный замок.

Упорное, в течение целого месяца отрицание подследственным вины только злило следователя. Премьер-министр Столыпин приказал задавить революционные организации в зародыше, а тут мальчишка-бомбист упрямо не называет остальных участников террористической группы. Да еще пытается доказывать, что найденное у него дома сочинение Карла Маркса «Капитал» (правда, так и не читанное – не успел!), книга полезная, поскольку учит, как стать богатым. В конце концов, Калитникова выпустили, но оставили под подозрением. Хорошо хоть не выслали из Москвы. Но прежние знакомые отца и слышать не хотели о просьбе его вдовы зачислить Павла в институт за счет Купеческого общества. Единственное, на что тот мог рассчитывать, это пойти по стопам покойного родителя – начать работу с низших должностей и постепенно карабкаться вверх по служебной лестнице.

Павел избрал другой путь. Он влился в число биржевых «зайцев» – мелких комиссионеров, крутившихся возле настоящих коммерсантов. На этих «мелкотравчатых» возлагались самые разнообразные поручения: собрать сведения о состоянии дел в фирме-конкуренте, свести с продавцом партии нужного товара, сбегать в банк разменять деньги и многое другое. В той среде Калитников не только прижился, а довольно скоро стал заметной фигурой, получив кличку «Пашка-Гей». Этим прозвищем он был обязан своему тесному сотрудничеству с акционерным обществом «Герхард и Гей», которое занималось «транспортировкой кладей и складов», а также выдачей ссуд под залог. Старые связи на железной дороге позволяли начинающему коммерсанту легко находить клиентов, быстро решать проблемы, связанные с отправкой товаров в любой конец России или за границу.

На скромную жизнь ему хватало, но до осуществления главной мечты – стать по-настоящему богатым – было далеко. Положение в одночасье изменилось, когда началась Мировая война. Железные дороги оказались забиты воинскими эшелонами и санитарными поездами; неоспоримое преимущество получали составы, перевозившие военные грузы. В больших городах все отчетливее ощущалась нехватка товаров первой необходимости, поскольку не было возможности их привезти. Спекулянты плодились, словно грибы после дождя. Каждый, кто получал в руки партию дефицита, мгновенно становился богачом. Рынок кричал: «Дайте порожние вагоны! За любые деньги! Загрузите их товарами и протолкните вне очереди! Мы заплатим, сколько хотите!» Появились «вагонные» короли. За одно только знакомство с ними платили немыслимые суммы. Через короткое время Калитников оказался в числе «железнодорожных магнатов».

Поток денег, обрушившихся на Павла, можно было сравнить с Ниагарским водопадом. Переход от бедности к огромному богатству совершился столь стремительно, что Калитников поначалу растерялся. Он переехал в фешенебельную квартиру, накупил дорогих вещей, завел роскошный выезд. Ныне каждая вещь на нем буквально кричала об огромном состоянии владельца. «Пашка-Гей» навсегда ушел в прошлое. Теперь он стал «уважаемым Павлом Тихоновичем», и вчерашние коллеги по цеху из тех, кому не удалось выбиться в люди, со всех ног бросались выполнять его поручения. Имея достаточный капитал, Калитников успешно занялся новыми торговыми операциями. В «Метрополе», превратившемся во время войны в биржу московских спекулянтов, у него был постоянный столик.

Февральская революция поначалу ничего не изменила в положении Павла Тихоновича. После митингов люди, как и при царизме, хотели есть, пить, иметь одежду и топливо для обогрева жилищ. Новая власть не могла дать все это в достаточном количестве, поэтому предлагала населению терпеливо сносить лишения, обещая при этом обуздать спекуляцию. С настойчивостью, достойной лучшего применения, милиционеры устраивали облавы на публику, слонявшуюся возле «Метрополя». Калитников только посмеивался, наблюдая, как блюстители порядка набивают мешки карточками на топливо и продовольствие, в панике брошенные спекулянтами на мостовую. Но его самого представители закона тронуть не смели. Благодаря деньгам, вложенным в разные фирмы, Павел теперь считался честным коммерсантом. Однако, как и всех нуворишей, чьи банковские сейфы были набиты «пиратским золотом», Калитникова не допускали в круг «старых» капиталистов. Рябушинские, Гучковы, Солодовниковы, Морозовы и прочие столпы российской промышленности и торговли на дух не переносили «новых людей».

Полвека назад их деды и отцы, не умевшие правильно носить фраки и пользоваться столовыми приборами, вызывали такое же презрение у дворян. Но те «капиталистые мужики» своим упорным трудом вывели российскую промышленность по многим показателям на один уровень с европейской, обеспечили все возраставший приток денег в казну. На эти деньги содержались такие мощные армия и флот, что русские цари могли на равных обсуждать вопросы мирового устройства с представителями других держав. Со временем дети и внуки «чумазых» получили дипломы лучших университетов, ученые степени, овладели иностранными языками, стали покровителями наук и искусства. Ощутив собственную значимость в качестве станового хребта государства, они начали рваться к его управлению. В феврале 1917 года. российские капиталисты наконец-то получили в руки власть над страной.

И сразу выяснилось, что капитанский мостик не вмещает всех желающих проложить курс государственного корабля так, чтобы, наряду с сиянием солнца свободы, именно на него пролился вожделенный денежный дождь. Осенний кризис, закончившийся большевистским путчем, наглядно показал: пока разные группировки буржуазии бьются между собой, власть может достаться третьей стороне. Реальная угроза «стать никем» заставила представителей крупного капитала на время забыть распри и делегировать все властные полномочия генералу Корнилову. Но едва положение стабилизировалось, борьба началась вновь.

Правда, теперь она пошла между теми, кто уже реально держал в руках нити управления государством, и «новыми людьми», большинство которых составляли нувориши, сколотившие во время войны крупные состояния за счет спекуляций. Первые, занимавшие прочное положение в Таврическом дворце, где заседала Государственная Дума, и в министерствах, именовались «петроградцами». Их противники носили прозвище «москвичи», хотя далеко не все они были жителями Москвы. В когорте этих славных бойцов за собственные меркантильные интересы далеко не последнее место занимал Калитников.

Борьба борьбой, но, как и все его соратники, Павел сохранял ненасытное стремление в любой удобный момент получать от жизни максимум удовольствий, гарантированных деньгами. Вот и сейчас, оправившись от недавних страхов, он ощутил в крови былой зуд. Поэтому, когда пассажиров спального вагона пригласили на обед, Калитников действовал с привычной быстротой. Распорядитель, мгновенно спрятав полученную купюру; в точности выполнил пожелание щедрого клиента. Коммерсант оказался за одним столом с дамой, севшей в поезд в Харькове. Более того, они спокойно обедали в одиночестве, словно для остальных места рядом с ними были заколдованы.

Поначалу женщина почти не реагировала на своего визави. Нехотя представившись, она ела с отрешенным видом, полностью погрузившись в свои мысли. Взгляд слегка прикрытых желтых глаз, словно обращенный внутрь себя, придавал ей какой-то сонный вид. Павлу пришлось приложить немало усилий, чтобы вырвать попутчицу из царства грез и заставить понять, что за ней ухаживают самым недвусмысленным образом. Когда это случилось, дама повела себя совершенно иначе: вступила в разговор, охотно согласилась отметить знакомство шампанским.

Окончание трапезы совпало с остановкой в Курске, поэтому к своему вагону они вернулись, прогулявшись по перрону. К радости Калитникова ее не пришлось долго уговаривать продолжить беседу у него в купе. Следуя за ней по коридору и с вожделением глядя на женский стан, затянутый в серый шелк, он подумал: «Надо же, как повезло – едем вместе до самой Москвы. Если все сладится, можно будет и там продолжить знакомство. Евгения Ладомирская – нет, не слыхал о такой. Значит, другого поля ягода! Что ж, тем интереснее…»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Уезжать из города, где остаются друзья, всегда грустно. Покидать Севастополь Шувалову было тяжело втройне, и здесь играли роль сразу несколько причин. Во-первых, мучила совесть, что вынужден бросить на полпути начатое расследование. Во-вторых, вместо того чтобы отстаивать свое честное имя, приходилось спасаться бегством. Но здесь ничего не попишешь – приказ начальства. Наконец, сильно угнетала мысль о том, как неприглядно он будет выглядеть в глазах Аглаи.

От дальнейших переживаний Петра отвлекли приготовления к отъезду. Поздно вечером на аэродром приехал начальник контрразведки. Они уединились в дальней комнате штабного домика и до отлета обсуждали план предстоящих действий в Москве. Из последних новостей, рассказанных Жоховым, одна вызвала особый интерес. Матрос 2 статьи Земцов, упоминавший в бреду Железняка, пропал из госпиталя. На днях он пришел в себя, но оставался очень слаб. Сегодня утром его отвели на перевязку, и с тех пор больше никто не видел. Завершая встречу, капитан-лейтенант сказал:

– Наш друг телеграфист Репкин. в котором вы сумели пробудить вкус к оперативной работе, прислал внеочередное сообщение. Среди отправителей телеграмм подозрительного содержания он отметил человека весьма болезненного вида. По описанию очень похож на сбежавшего от докторов комендора с «Демократии». Вот текст отправленной им депеши.

Шувалов взял листок и с недоумением прочел: «Веди до места. Егор». Пожав плечами, он признался:

– Ничего не понимаю. Какая-то абракадабра.

– Правильно, – отозвался Жохов, – для непосвященных. Но если предположить, что здесь говорится о морской команде «Сигнальщик, флаг «веди» подаять до положенного места», тогда эта фраза переводится так: в действие вступает сигнал «Ваш курс ведет к опасности». Поэтому, ко всему прочему, разыщите адресата телеграммы. Вдруг ему известно не только значение сигнальных флагов, но и причины, по которым внезапно взрываются боевые корабли.

В назначенное время контрразведчики подошли к месту старта исполинского аэроплана. Обменявшись с капитан-лейтенантом на прощание крепким рукопожатием, Петр поднялся на борт воздушного корабля. Помощник командира – совсем юный капитан по фамилии Гильзин – провел его в салон, усадил в плетеное кресло и попросил не вставать без крайней необходимости.

Один за другим взревели все четыре мотора. Какое-то время ничего не происходило – сотрясаясь, «Муромец» оставался на месте. Через окно Шувалов заметил, что механик, светя себе фонариком, осматривает моторы на правом крыле. Видимо, все оказалось в порядке, потому что после его сигнала в сторону кабины аэроплан сорвался с места и покатил, подпрыгивая на неровностях почвы. Бег тяжелой машины становился все быстрее, отчего толчки слились в сплошную лихорадочную тряску. Внезапно она прекратились, и Петр понял, что рукотворная птица оторвалась от земли.

Подъем аппарата вверх был плавным. Поручик внимательно прислушался к себе и понял, что не испытывает никаких неприятных ощущений. Он посмотрел вниз, но там простиралась сплошная чернота. Лишь раз мелькнул странный сдвоенный свет. Следя за его перемещением, Петр не сразу сообразил, что видит, как тьму разрывают фары автомобиля, увозившего Жохова с аэродрома. Шувалов отвернулся от окна, поскольку, кроме россыпи звезд на небе, больше смотреть было не на что. За прошедшие сутки ему не пришлось толком поспать, поэтому едва прошло возбуждение первых минут полета, сразу же навалилась усталость. Спустя полчаса после взлета, когда корабль завершил набор высоты, помощник командира заглянул в салон, чтобы проведать пассажира.

– Готовый авиатор, – сообщил он полковнику Башко впечатления об увиденном, – нисколько не волнуется, а спокойно себе спит, откинувшись в кресле.

Полковник кивнул в знак согласия и задумался о длинной цепочке причинно-следственных связей, которая привела поручика на борт его «Муромца». Ведь первой реакцией летчика на просьбу тайно взять в полет неизвестного ему офицера был категорический отказ. Башко ожидал, что начальник контрразведки начнет давить на него авторитетом командования флота, и приготовился просто прервать разговор. Только официальный приказ непосредственного начальства, но никак не одолжение – такова была его позиция. Невольную неприязнь к флотским он испытывал еще с тех времен, когда авиацией России командовал великий князь Александр Михайлович, носивший морской мундир. Не разобравшись толком в причинах первых неудач действий «Муромцев» на фронте, поверив лишь наветам, высочайший покровитель русского воздухоплавания едва не поставил крест на судьбе уникальных аэропланов.

В те дни осени 1915 года поручик Башко всей душой рвался на фронт. Он с первого учебного полета влюбился в аппарат Сикорского и горел желанием в бою продемонстрировать германцам его превосходные технические качества. И вдруг сообщение о том, что по распоряжению великого князя военное министерство аннулировало заказ на «Муромцы». Мало того, что Русско-Балтийский завод (РБЗ) попал в сложное положение – не дожидаясь поступления денег из казны, здесь приступили к производству этих аэропланов. Но главное – русские войска должны были лишиться грозных боевых машин, которыми не располагала ни одна армия мира. Хорошо, что иного мнения оказался другой великий князь – Николай Николаевич. Он поддержал предложение главы РБЗ Михаила Владимировича Шидловского сформировать из «Муромцев» особое соединение – «Эскадру воздушных кораблей», а также подчинить ее напрямую Главному командованию русской армии. С этим решением согласился Николай II, который благоволил к Сикорскому, познакомившись с ним во время осмотра «Русского витязя» – предшественника «Ильи Муромца». Таким образом, в России, раньше чем в других странах, появилась авиация стратегического назначения.

За два года войны, летая на «Илье Муромце», Башко нанес германцам огромный ущерб. От его бомбежек у них в глубоком тылу взлетали на воздух армейские склады и мосты, на целые сутки выходили из строя узловые железнодорожные станции. Он и его товарищи, проводя глубокую разведку, доставляли поистине бесценные снимки сосредоточения вражеских войск на далеких подступах к фронту. Немцы просто горели желанием поквитаться, поэтому богатырским машинам зачастую приходилось летать в сплошных разрывах шрапнельных снарядов, отбивать яростные атаки истребителей. Бывало, что при возвращении с задания поврежденную машину, тянувшую на одном моторе, вели летчики, получившие сразу несколько ранений. Иногда им приходилось привозить из полета тела павших в бою товарищей…

Петр проснулся оттого, что в окно салона лился яркий солнечный свет. За столом сидели полковник и механик – поручик Монеш. Они ели бутерброды, запивая их кофе. Получив приглашение, Шувалов присоединился к ним. Управившись со своей порцией, он спросил командира корабля:

– Господин полковник, позвольте узнать, почему вам понадобилось лететь глубокой ночью? Разве при дневном свете не лучше виден путь?

– Когда наш корабль поднимается в небо, его можно направить в нужную сторону. В отличие от поезда или автомобиля, вынужденных следовать всем изгибам дороги, аэроплан способен лететь строго по прямой. В таком случае достаточно выдерживать на

правление по компасу. Что же касается полета в ночное время, то он более равномерен. В результате воздействия лучей солнца в дневные часы с поверхности земли поднимается теплый воздух. Поскольку его потоки имеют разную силу, из-за их воздействия летательный аппарат то подбрасывает вверх, то проваливается как бы в яму. Пока наш полет идет ровно, но вы скоро почувствуете, что это такое – воздушные качели. Особенно, когда полетим над Днепром. К слову, ждать осталось не так уж долго. Меньше чем через час покажется Киев.

Башко оказался пророком: как только вдали показалась величественная панорама древнего города, характер полета изменился. Воздушный корабль то неожиданно взмывал вверх, то резко проваливался вниз. Поначалу Шувалов не отрывался от окна, с интересом разглядывая все, что попадало в поле зрения: золотистые прямоугольники полей, стада крошечных коров, села с россыпью хат вдоль извилистых улиц, повозки, пылившие по дорогам. Однако совсем скоро ему стало не до красот, открывшихся с высоты птичьего полета. С каждым провалом вниз у него внутри все переворачивалось, на лбу выступила испарина, а к горлу подступила тошнота.

Глубоко дыша, Петр отвернулся от окна и уже не видел ни Днепра, чудного в тихую погоду, ни цепного моста через него, ни блеска куполов киевской Софии и других церквей, ни домов, утопающих в зелени деревьев. Сильный толчок, от которого едва не рухнула сдерживаемая из последних сил оборона; привычная тряска от бега машины по земле; тишина, наступившая после выключения моторов. Аэроплан прокатился по инерции метров двести и замер возле большого ангара.