Все дни Ия проводила в библиотеках. Иино внимание было сосредоточено на этот раз на публикациях, связанных с идеологической борьбой, особенно в области литературы и искусства. Во всем она искала теперь Булатова, видела Булатова. В хранилищах книг и периодической печати, присылаемых из десятков разных стран, она узнала о Булатове так много, что, пожалуй, столько о себе он не знал и сам. Немалое место в борьбе идей, во всем том, что в ходе этой борьбы выплескивалось на страницы газет и журналов мира, занимали советские писатели – поэты, прозаики и драматурги. На многих из них, не угодных Западу, велись ожесточенные атаки в Соединенных Штатах, в ФРГ, в Англии, в Италии… Читая злобные писания, Ия чувствовала, понимала, как необходимо было противнику сокрушить бастион партийности, народности, социалистического реализма, в рядах защитников которого находился Василий Петрович. Атаки на этот бастион обрушивались так яростно, с такой концентрацией сил, как, представлялось Ие, во время войны на фронте враг атаковал наиболее прочные укрепленные узлы нашего сопротивления. Расчет у противника, как и на войне, был тот, что, когда эти узлы будут взяты, его войска вырвутся на оперативный простор и смогут наступать дальше без помех, с ходу круша и опрокидывая все на своем пути. Как только не обзывали Василия Петровича, в каких только грехах не обвиняли! Удивительно, что он еще не только продолжал жить, не только не получил инфаркта, но даже бодр, весел и другим не дает падать духом. Ия в мыслях ставила его рядом со своим отцом, с политруком Паладьиным, который в боях был, несомненно, на самых-самых тяжелых и ответственных участках фронта и также был бесстрашен при встречах с врагом.
      На советскую литературу, на советское искусство, как видела она своими собственными глазами, лаяли из самых различных подворотен, тявкали на все лады, на все голоса. Но нельзя было не увидеть и того, что в этой разноголосой стае были особо назойливые псы, среди которых, в свою очередь, выделялись, оказывается, вот эта самая, болтающаяся в Москве, отвратительная мисс Порция Браун и бывший муж Леры Васильевой – Бенито Спада. Они не стеснялись ни в приемах, ни в выражениях.
      Своими изысканиями Ия занималась отнюдь не из праздного любопытства. Ей казалось, что так, будучи в курсе всего, связанного с жизнью Булатова, она в какой-то мере разделит с ним и его жизнь и его трудности, тяготы. Навязываться ему она уже не могла, бегать за ним было просто невыносимо; не для нее невыносимо, – она бы бегала, но эта ее беготня могла бросить тень на него, дать в руки его противникам еще один козырь. У Ии по этому поводу был долгий серьезный разговор с Липочкой Свешниковой накануне того, как Свешниковы собрались ехать на Псковщину. Липочка сказала ей тогда: «Знаешь, Ийка, я лично не могу одобрить твое поведение в отношении Булатова. Мнение у меня о нем несколько изменилось. Нет, он совсем не то чудовище, каким его расписывают некоторые. И тем более поэтому ты не должна себя так вести». «То есть как так?» «Хватать его за рукава везде и всюду». «А почему?» «А потому, Иинька, что все это представляется мне очень тонкой материей. Если ты не будешь меня перебивать, я постараюсь не утерять нить мысли и передам свою мысль тебе. Слушай. Во время войны твой Булатов был солдатом или офицером, не знаю, кем, но он воевал?» «Да, конечно». «Так. Встретилась ему молодая женщина. Поженились, стали жить-поживать и добра наживать. Он, солдатик, превратился в писателя, не без мытарств, наверно. Мы-то с Антониной знаем, как в это искусство пробиваться. Вроде нас, наверно, и недоедали они оба и одевались кое-как. Годы труда, годы тягот – и вот он теперь кто! Все трудности, все лишения делила с ним она, та женщина. А ты, милая, хочешь прийти на все готовенькое. Этакая птичка, спорхнула с ветки ему на шею и зачирикала. Не поймут тебя люди, да и у него на сердце будет мутный осадок. Ты меня понимаешь или нет? Что сидишь, будто каменная?» «Понимать понимаю, но не разделяю. У него и сейчас совсем нелегкая жизнь. Если тогда были трудности материальные, то сейчас они неизмеримо крупнее – он все время, как под пыткой. Даже вот ты, такая деликатная, тонкая, и то, помнишь, что бросала ему в лицо?!» «И все равно тебя назовут выскочкой, ловицей удачи, лисой, поймавшей бобра, какой-нибудь акулой или щукой. К тебе, Ия, будут плохо относиться». «Ну и пусть! – гордо ответила Ия.– Плевала я на всех. Я его люблю».
      Разговор в общем-то был беспочвенный. Говорили они так, будто бы дело уже было решено – вот-вот Ия выйдет за Булатова замуж. И все равно, несмотря на беспочвенность, разговор с Липочкой был для Ии очень важным. Заносчиво ответить «Ну и пусть! Плевала я!» не так уж и трудно. Слова эти, скорые, бездумные, обычно сами слетают с языка. Но, навидавшись на своем не длинном и вместе с тем уже не коротком веку всяческих несправедливостей, Ия на прямые несправедливости была неспособна. В самом деле, было в этом что-то такое, что останавливало ее; она видела, ощущала неравенство сил. А всякая борьба, казалось ей, честна лишь тогда, когда шансы у борющихся равны. «Но, собственно,– говорила она мысленно, колеблясь и возражая то себе, то своим, подобным Липочке, возможным оппонентам,– а кто выдумал, что я хочу за него замуж, кто утверждает, что я вздумала лишить ту женщину ее материальных благ? Я просто люблю его и хочу, чтобы и он меня любил. И все. Ничего другого мне не надо».
      У нее и на уме не было искать встреч с женой Булатова. Были случайные разговоры по телефону, когда та брала трубку, и этого Ие было вполне достаточно, более чем достаточно. И все же встреча произошла.
      Ия стучала на машинке, прямо из журнала, как говорится, с листа, переводя длинную и нудную, научную статью. Делала она это почти автоматически, не очень вникая в смысл того, о чем шла речь в статье.
      В дверь позвонили ее звонком, пришлось идти отворять. На площадке стояла не молодая, но и не старая, хорошо, со вкусом одетая женщина, ярко загорелая, отчего особо эффектно выглядели ее почти белые крашеные волосы. Она назвала имя и фамилию Ии.
      – Да, я, – ответила Ия, удивляясь гостье.
      – Разрешите, я пройду к вам, здесь разговаривать не совсем удобно.
      – Да, да, пожалуйста!
      В комнате Ии гостья огляделась, села в жиденькое креслице шик-модерн, раздобытое Генкой. Креслице пискнуло – женщина была отнюдь не эфемерным существом; правда, если сравнивать с Ией, то заметно слабже, потому что в связи с возрастом была и рыхлее ее. Она вытащила из сумочки пачку сигарет: «Не возражаете?» – и закурила.
      Под ее изучающим, несколько насмешливым взглядом Ия чувствовала себя не совсем ловко. Может быть, впервые в жизни она подосадовала на то, что так простенько, бедненько одета, что не очень изобретательно причесана, что сидит без чулок и не имеет на пальцах бьющего по глазам маникюра.
      – Меня зовут Ниной Александровной, – сказала наконец гостья. – По фамилии я Булатова.
      Нет, Ия никуда не годилась, как дипломат, как организатор интриг, как устроитель личных дел. Она почувствовала, что лицо ее при этом имени вспыхнуло костром. Да что лицо, вся она вспыхнула и с каждым мгновением пылала предательски выдававшим ее пламенем все ярче.
      – Мы знакомы с вами по телефону, – продолжала Булатова, затягиваясь сигаретой. – Скажите, чего вы хотите от Василия Петровича, моего мужа? Вы не стесняйтесь, говорите все. Я пришла как раз для того, чтобы выяснить это и что-то решить. Нельзя же так. Вы за ним гоняетесь, вы его преследуете. Звонки, звонки, звонки! Вы молодая, мужчины в возрасте Василия Петровича перед такими, как вы, теряют характер, которым они так любят щеголять перед женами. Словом, извольте изложить мне вашу программу.
      Ия, отчаянно потерявшаяся было в первые минуты, постепенно приходила в себя, и чем свободнее держалась ее гостья, тем собраннее делалась она, Ия, и когда ей предложено было «изложить программу», она уже была почти спокойной.
      – Вы напрасно так обеспокоились, Нина Александровна, – ответила она, тоже закуривая. – Напрасно. Вашему благополучию, уверяю вас, ничто не угрожает. Замуж за Василия Петровича я не пойду. Мне очень убедительно разъяснили, почему этого делать не следует.
      – Почему же, интересно?
      – Потому что нехорошо приходить, сказали мне, на готовенькое. Он со своей женой, то есть с вами, накапливал что-то там. А я, мол, приду и приберу все к рукам.
      – А вы убеждены, что вот так могли бы прийти и прибрать, как вы выразились? Вы убеждены в том, что Василий Петрович оставил бы меня и связал бы свою жизнь с вами?
      – Нет. К сожалению, нет.
      – Так в чем же дело?
      – Вот и я хочу вас спросить: в чем же дело? Чего вам от меня надо, Нина Александровна? Неужели вы не кажетесь себе смешной?
      – Увы, дорогая, мне совсем не смешно. Мне, напротив, грустно. Вы, оказывается, еще и дерзки неимоверно. Не надейтесь, Василия Петровича вам не видать.
      Ия внутренне закипела, возмущенная и тоном и словами этой самоуверенной женщины.
      – Время покажет, Нина Александровна,– ответила она ей, глядя прямо в большие карие глаза. – Подождем.
      – Чего, интересно? Когда я сдохну? Долго ждать, дорогая. Я на здоровье не жалуюсь.
      – Нет, не этого подождем.
      – Чего же еще?
      – Того времени, когда Василию Петровичу понадобится верный друг, товарищ, способный поддержать его в трудный час, разделить с ним не нажитое добро, а ту опасность, ту тяжесть, которые сопутствуют каждому его шагу!
      – Ого! Красивенько говорите, дорогая! Никаких тяжестей, никаких опасностей у Василия Петровича не было, нет и не будет. Разве что неприятности от его неуживчивого, упрямого характера, оттого, что он вы брал себе такую хлопотную профессию. Но это неприятность, а не опасность. Вот так.
      – Ничего-то вы о своем муже не знаете, Нина Александровна. И выяснять нам с вами нечего и решать нечего. Идите домой и успокойтесь.
      Ия уже совсем была собою, острой, ироничной, спокойной.
      Булатова еще что-то говорила, кипятилась, не выдержав роли этакой умудренной жизнью львицы, пришедшей к котенку, что она долго и старательно репетировала при активном содействии своих многочисленных приятельниц; она стала повышать голос, выкрикивать стандартные угрозы из анекдотов насчет парткома и парткомиссии. Но Ия не отвечала на это, спокойно курила, выпускала кольцами дым и всем своим видом показывала, что посетительница давно здесь надоела и пора бы уже ей удаляться восвояси.
      – Нет, мы еще встретимся, еще встретимся! – восклицала Нина Александровна, идя к двери. – Вы не думайте, я этого так не оставлю, нет. Мне уже письма пишут, меня жалеют: все, мол, видят, только одна я нет! А я тоже вижу, я все вижу!
      – Да, Нина Александровна, – миролюбиво говорила, выпроваживая ее, Ия. – Конечно, встретимся, и не раз. В парткоме, конечно. Не так ли?
      Сцена была пошлая, гадостная и утомительная. После ухода Булатовой Ия кинулась на кушетку и лежала, почти не шевелясь, до самых сумерек. Ни работать, ни есть, ни пить – ничего не хотелось. Только вот лежать так и ни о чем не думать. Но не думать не удавалось. Все думалось, думалось и думалось о том, как быть, что делать, на что решиться и вообще надо ли на что-то решаться.
      Она предполагала, что эта яркая, крашеная дама, устроившая спектакль ей, конечно же, устроит сцену и своему мужу. Но если бы Ия могла только знать, какого характера будет та сцена!
      Булатов работал в своей комнате, писал статью для газеты.
      Нина Александровна никогда особенно-то не деликатничала с ним, его просьбы не мешать ему, когда он пишет, считала капризами и два с лишним десятилетия все пыталась отучить его от них. А тут она просто влетела в комнату и уселась рядом с его столом в низком кресле.
      – Ну-с, побывала у твоей дульцинеи! – объявила она воинственно и торжествуя.– Мила, мила, ничего не скажешь. Двадцать шесть лет, а клетчатки на троих хватит. Фламандия! Рубенс!
      – Ах вот ты о чем! – Булатов догадался и, отрываясь от бумаг, повернулся к ней. – Нет, скорее Ренуар, сказал бы я. Неужели у тебя хватило этого самого…– Он сделал пальцами неопределенный жест возле виска.– И ты пошла устраивать скандал? Жутковато, Нина, жутковато. Кто это тебе дает такие советы? Твои вороны и галки, которые собираются у нас, когда я уезжаю или ухожу?
      – А что, по-твоему, у меня своего ума нет? – Нина Александровна чувствовала, что ведет себя не так, как надо, не так, как ей советовали ее многомудрые приятельницы. Она сделала попытку вернуться на правильный путь. По примеру одной действительно умной жены она сказала: – Ну это ладно, Василий. Я другое хочу тебе сказать. Ты с этой особой бываешь на людях, ты известный человек, неудобно же ей так ходить с тобой. Простушка какая-то, замарашка. Давай чулки ей, что ли, купим, кофточку какую-нибудь.
      Он знал, что когда-то так поступила та женщина, которой сейчас пыталась подражать его супруга. У той это получилось в свое время тонко, остроумно, без нажима. А его супруга берет, что называется, быка за рога. Он внутренне усмехнулся, ответил с готовностью:
      – Давай! Мысль хорошая.– Вынул из кармана несколько крупных бумажек, подал ей.– Съезди куда там следует, в Петровский пассаж или еще куда, купи.
      Она вскочила, отшвырнула деньги.
      – Вот, значит, у вас уже до чего дошло, вот, значит! Правду мне пишут, не ошибаются. – Она стала выбрасывать из сумочки на его стол конверты со штемпелями разных почтовых отделений Москвы. – Нет, ты не отвертывайся, ты читай, читай! – Она вытаскивала листки бумаги из конвертов. «Дорогая Нина Александровна!…» «Дорогая Нина Александровна!…» «Дорогая товарищ Булатова!…» Вот, вот, люди!… Сообщают. «Вот вам адрес, там вы застанете…» «Это стало сказкой всего города…».
      – Нина, Нина, – сказал Булатов с грустью. – Что с тобой сталось, Нина?
      Вечером к Ие явился Генка.
      – Ты ничего не имеешь против,– заговорил он,– если мы у тебя снова соберемся? Завтра, например?
      – Пожалуйста! Мне все равно. Веди своих олухов. Где-нибудь про гуляю вечер.
      – Нет, ты тоже будь. Понимаешь, на этот раз и девчонки придут.
      – Можно без меня.
      – Нет, нельзя. Сюда еще явится и эта, помнишь, у батьки на приеме была, мисс Браун, Порция Браун? Мы можем чего-нибудь не так. А ты знаешь, как с такими. Пожалуйста, Ия?…
      Мисс Браун! Это меняло дело. Посмотреть на мисс Браун еще разок, после того, как Ия начиталась ее сочинений, было любопытно. Можно будет и поговорить, выяснить, почему лично у нее, у этой голубоглазой, такую ярость вызывают имя Булатова, каждая строка, написанная им.
      – Хорошо, – сказала она. – Уговорил.
      На улицу они вышли вместе с Генкой: Ия захотела прогуляться. Не спеша шли они к Москве-реке, к Кремлю. Летняя Москва и вечером была многолюдной, шумной. Народ тек потоками по тротуарам, занимал частью и мостовые. Люди были всех цветов кожи, говорили на всяческих языках. Ия ловила высказывания по поводу красоты Кремля и его соборов, недовольные замечания по поводу того, что нигде не поймать такси, что все рестораны и кафе переполнены, негде посидеть и выпить чашку кофе. Один высокий, сутулый тип в котелке говорил своему спутнику по-французски о том, что, если бы ему дали возможность, он бы зарабатывал в Москве миллионы. Люди тут не знают настоящего сервиса, за то, что способны преподнести им мы, они отдадут все свои деньги и только радоваться будут. Его спутник отвечал: нет, они упрямые, они хотят достичь всего своими силами. Со временем они это сделают сами, и их миллионы нам с тобой не достанутся. Было время, они сдавали кое-что в концессию – фабрики карандашей, изделий из вискозы и еще подобное тому. Но потом концессионеров вытеснили, и производство всего этого превосходно осуществляют сами.
      – А ты все спекулируешь? – спросила Ия Генку.
      – Почему же так грубо и примитивно? Не спекулирую, а являюсь посредником между производителем продукта и его потребителем. – Генка засмеялся.
      – Богатым стал?
      – Как сказать? Есть монета. И даже изрядная. Если понадобится, учти, могу ссудить. Под какой-нибудь ничтожный процент, под чисто символический. Потому что давать без процента – это не коммерция, это профанация. Такого дельца перестанут уважать.
      – Ты когда-нибудь очень нарвешься, Генка. То, что ты делаешь, противоречит нашему строю. Тебе оно, может быть, кажется честным. Но оно противоречит, понимаешь? И поэтому оно до времени, до случая.
      – Пока не нарвусь на кого-нибудь бдительного?
      – Может быть. Во всяком случае, я хотела бы, чтобы ты это бросил. Отец-то, мать-то тебе ничего, что ли, не говорят?
      – Отец? Ему все, знаешь…
      – До феньки?
      – Примерно. Он свое кует. А наша мутти?…– Он махнул рукой.
      Ия шла и думала о той семье, в которой они с Генкой выросли. Она была там беспризорной, может быть, потому, что оказалась Александру Максимовичу чужой дочерью. Но Генка-то ему не чужой. А вот, в сущности, тоже беспризорник. Почему же свой-то, родной сын брошен на произвол судьбы? Шутки шутками, а немало таких ребят вывихивают себе мозги на свободном предпринимательстве, без руководящей руки родителей, без влияния семьи.
      – Ладно, Ия, – сказал Генка, – ты особенно-то за меня не переживай. Годам к сорока из твоего брата, может быть, что и выйдет. А там, глядишь, и пенсионный возраст подойдет. Так и завершим помаленьку свой жизненный путь.

      Пришло несколько девушек, две вполне миловидные, приятные, третья – развеселая, с очень смешным и непривлекательным длинным лицом, зато превосходно сложенная. Пришли молодые мужчины, именно мужчины, иначе их уже не назовешь. Мальчикообразным среди них, пожалуй, был только Генка, который старательно изображал из себя хозяина, поскольку Ия сказала ему, чтобы в этом смысле он на нее не рассчитывал.
      Первым любовником в разноголосо беседовавшей толпе, как заметила для себя Ия, был тонкогубый, тщательно, по самым последним модам разодетый красавец, посматривавший на всех многозначительно и усмешливо. – Ну, а где же метатель навах и томагавков? – спросил он, огляды ваясь.
      – Юджин Росс? – поспешно откликнулся Генка. – Его, Кирюша, сегодня, к сожалению, не будет. Только Порция Браун. Но и она, сказала, немного задержится. Но что нам! Виски есть, джин есть. Даже индийские орешки! Этот Юджин – жаль, ты не увидишь его – парень деловой. Обо всем позаботился, все доставил еще вчера. Ваше здоровье, доблестные гидальго!
      Среди собравшихся был паренек – его, пожалуй, можно было назвать именно пареньком,– невысокий ростом, щупловатый, скромный. Все время он пытался что-то сказать, но его перебивали, он терялся и смущенно пожимал плечами да поправлял очки с толстыми стеклами. Его звали Шуриком. Ия поняла, что он работает вместе с Кирюшей – Кириллом в таком институте, который для простых смертных не имел названия.
      Кто-то из гостей, положив и тому и другому руки на плечи, сказал:
      – Надежда мира! Со скольких ударов можно расколоть планетку?
      Шурик заулыбался в ответ. Кирилл молча сбросил руку со своего плеча.
      – Избегай, друг мой, безудержного панибратства.
      Девушки толпились вокруг него. Он понимал, какой вызывает у них интерес, открыто куражился, изрекал афоризмы, мудрствовал. «В наш век время, потраченное на любовь, – потерянное время. Все эти любовные воздыхания родились в средние века. До того любовь была лишь натуральной, так сказать, деловой. Недаром античный мир дал человечеству столько мудрецов».
      – А что значит деловая любовь? – спросила одна из девушек.
      – Такая, которая своей целью имеет лишь продолжение рода человеческого – не более,– ответил, рассматривая ее, Кирилл.
      – Какая же тогда это любовь! Это звериная любовь.
      – А человек и есть зверь. Сильный, умный, далеко ушедший от своих собратьев, но зверь. Не надо идиллий, девочки и мальчики. Он жрет, он лапает самок – своих и чужих, он убивает, он…
      – Не надо, Кирилл, не надо! – воскликнул Шурик.– Зачем же ты так? Товарищи могут подумать, что ты это вправду все говоришь и так думаешь.
      – А я именно так вправду и думаю. Ракеты и любовь, любовь и атом – они несовместимы. Вы помните кинокартину про атомщиков? Почему я ее признаю из немногих наших картин? Потому что она реалистична, в ней много обнаженной, не закамуфлированной идеализмом правды. Как там поставлен вопрос одной умной девушкой, умной, подчеркиваю, со временной? «Возьми меня с собой туда, куда ты отправляешься. Тебе же понадобится там женщина. Ну вот и возьми меня на этот предмет на какое-то время». Делово, реалистично, современно.
      – Совсем как в античном мире, до рождества Христова! – сказал кто-то, хохотнув.
      – Идеалисты под воздействием церковников средних веков много лишнего нагромоздили на плечи человечества, – продолжал Кирилл. – Культивируя романтическую любовь, они увели человечество в сторону. Можете себе представить, сколько энергии миллионов и миллиардов людей ухлопано на то, чтобы часами торчать на углах под дождями, чтобы драться на дуэлях, петь серенады, объясняться, объясняться и объяснять ся, требуя ответа на до крайности затасканный вопрос «Ты любишь меня?» и радуясь в конце концов столь же затасканному ответу: «Да, люблю». Люди, охваченные любовью, тащились на так называемый «край света», затевали войны из-за так называемого «предмета любви». Мы бы давно летали и на Венеру, и на Марс, и дальше, если бы не любовная суета, на каком-то этапе нашего развития охватившая человечество.
      – Послушайте, Кирилл, – не выдержала Ия. – Или вы просто дразните всех оригинальностью своих суждений, или вы страшный человек.
      – Всех, кто не стеснялся говорить человечеству правду, предавали анафеме,– ответил Кирилл небрежно.– А некоторых даже жгли на кострах. Но правда от этого не переставала быть правдой.
      – Мне думается, что дело обстоит совсем иначе, – не сдавалась Ия. – Любовь не убила энергию человечества, а породила и порождает ее. Без любви не было бы литературы, музыки, живописи, скульптуры, не было бы искусств и вообще не было бы духовных богатств, какими мы располагаем.
      – Вот вы и убили себя этим высказыванием, богиня! – обрадованно воскликнул Кирилл. – В своей пламенной речи вы не назвали ничего, что двигало бы прогресс. Искусство, литература! Это же словесность, болтовня, мазня. Это нематериально. Вот-вот, так мысль человеческая и пошла уходить в этот суетный песок. Все это порождено чувствами, а не мыслью. Не любовь Ньютона к какой-то тогдашней красотке дала нам за кон всемирного тяготения, а его мысль, трезвая мысль. Не любовь дала нам представление о строении Вселенной, а мысль, мысль Галилео Галилея. Не любовь, не эти воздыхания дали нам возможность влезть в атом, вырваться за пределы земного притяжения, а мысль, мысль, мысль. Ваши «духовные богатства» – только помеха на пути человека к прогрессу. Недаром, когда Гитлер задумал до зубов вооружить свою Германию, он прежде всего сжег книги, и прежде всего про любовь. Солдату нужна не любовь, а…
      – Публичный дом! – сказал вдруг Шурик со злостью.
      Кирилл усмехнулся, взглянув на него.
      – Устами младенцев глаголет истина. Браво, мой мальчик!
      Нарочитой оригинальностью своих суждений Кирилл раздражал не только Ию и не только своего сослуживца Шурика, но и других. Они, правда, переглядываясь и пожимая плечами, молчали. И неведомо, до какого напряжения дошло бы дело, если бы не явилась наконец-то Порция Браун. Она мило улыбалась, видя, сколько молодых мужчин обратило на нее заинтересованные взоры. Она не зря оделась так легко и открыто в короткую юбчонку выше колен, в невесомую блузку без рукавов, не сковав себя никакими поясами и прочими невыносимыми летом оковами туалета.
      – Я виновата,– сказала она.– Я надеюсь, меня простят. О, госпожа Ия! – Она протянула руку.– Как приятно!…– Но рукопожатие ее было вялым. Именно Ия, эта красивая девушка, была свидетельницей то го, как с ней обошелся Булатов. Да, неприятно. Но что поделаешь…
      Ей налили виски, она выпила, раскраснелась.
      – У вас есть магнитофон? Да? Я принесла новые записи. Самые последние.– Она вынула из сумочки две бобины магнитофонной пленки. – Кто умеет, может потом завести.
      Генка тотчас предложил тост за гостью, прибывшую в Советский Союз с такой благородной целью – показать миру красоту русского искусства. Все выпили. Кирилл, улыбаясь, заговорил с ней.
      – Перед вашим приходом мы решали один важный вопрос, мисс Браун: что такое любовь в жизни человечества – прогрессивна она или регрессивна?
      – О, это очень важная проблема! – Порция Браун стрельнула голубыми глазами, прошлась ими по лицу Кирилла. – Я не большой специалист в этой области. Но мне кажется, что любовью, друзья, как и всем иным, чем располагает человек, надо уметь пользоваться. Она может и ничего не приносить человеку, а может и очень много ему при носить.
      – Не очень ясно, объясните.
      – Надо уметь чувствовать того, кого любишь, развивать эти чувства, – стала объяснять Порция Браун. – А этому мешает стыдливость, которую веками и тысячелетиями культивировали… Я даже не знаю, кто это культивировал персонально. Общество! Все общество в целом. Оно шло за проповедниками стыдливости и постепенно заболевало ею. Стыдливость, я считаю, – это болезнь, которая вредит любви.
      – Интересно! – сказал кто-то.
      – Да-да, очень интересно! – подхватила Порция Браун.– Стыдливость берет начало в тех временах, когда женщина была собственностью мужчины, когда ее запирали именно как собственность в четы рех стенах, под прочные замки и никому, как сундук с золотом, не показывали, дабы не было соблазна. А если все-таки ей предстояло показаться людям, то она должна была закрыть лицо, закутаться с ног до головы, превратиться в этакий бесформенный куль. Кто же мог полюбить куль? Кого эта куча тряпок способна была заинтересовать? Вот как воспитывалась в человеке стыдливость и вот по какой причине. По самой что ни на есть материальной.
      – И, конечно, в те времена не было любви? – сказал Кирилл, по чувствовав поддержку в некоторой части своих утверждений.
      – Да, я думаю, не было. Во всяком случае, любовь не имела почвы для расцвета.
 
      – Вы хотите, словом, сказать, что чем больше женщина открыта, тем больше ее любят? – спросила одна из девушек.
 
      – Да, это верно. – Порция Браун закурила. – И женщине при ее естественном стремлении к любви свойственно не закутываться, а совсем напротив.
      Разговор был острый. Все курили, все доливали свои стаканы из бутылок, пили, вслушиваясь в слова заокеанской гостьи. Она растревожила всех, разволновала.
      Ия, видя, что разговор сводится лишь к одной теме, попыталась пригласить гостей танцевать, пыталась заговорить о чем-то ином. Но Порция Браун довольно бесцеремонно парализовала ее старания.