Илья Кочергин
      Помощник китайца
      Повесть
      В нашем доме всегда было много гостей.
      Старенькая, почти слепая бабка, вернее даже прабабка, проходя мимо прихожей в уборную, останавливалась у вешалки и чуткими сухими пальцами щупала мануфактуру чужих пальто, гладила ладонью подстежку. Исследуя материал верхней одежды гостя, она делала вывод о его состоятельности, потом гадала о степени родства. В особо трудных случаях, например, когда к нам приезжал отцовский аспирант из Монголии, она осторожно осведомлялась у меня: "Нерусский-то мужик, он кем нам приходится?".
      Я любил в детстве прятаться в ее комнате под свисающую со стола скатерть и смотреть, как она, сидя на кровати и положив между колен свою клюшку, беседует с незримым собеседником, жестикулируя или задумчиво расправляя складки покрывала во время его ответов. Вполне возможно, старуха делилась с ним догадками относительно приезжих. Иногда она обсуждала эти темы с огромной бронзовой головой Людвига ван Бетховена, которая стояла на шкафу в библиотеке. Мы с братом звали его дядя Ваня. Узнав у меня, что по национальности дядя Ваня был немцем, бабушка частенько грозила ему пальцем за сожженные села и за своего сына Леньку, погибшего в самом начале войны, потом, правда, все равно крестила взлохмаченного композитора и тихонько махала рукой. Нашу маленькую мохнатую собаку она обычно звала кобелем, но если между ними возникали трения, то кобель превращался в татарина.
      Ее беззвучная речь, шлепанье сморщенными губами завораживали меня, я мог подолгу наблюдать за ней, сидя в засаде под столом и воображая себя воином-делавэром.
      Бабкины подозрения относительно родства всех постояльцев, видимо, имели под собой основание, поскольку родители любили гостей и принимали их по-родственному. Квартира была просторная, и диван в большой комнате редко пустовал. Некоторые люди даже оставляли в шкафу свои тапочки, чтобы не возить их туда-сюда каждый раз. На лето к нам в Москву, спасаясь от жары, перебирались родственники из Ашхабада, кроме этого у нас жила моя двоюродная сестра, а позже осиротевшая одноклассница, поэтому из-за нехватки кроватей приходилось иногда доставать походные спальные мешки и устраивать дополнительные места на полу. Гости к этому привыкали, как привыкали к гулкому бою часов, к неистовому реву холодильника, к нашей собаке, которая, вычесывая блох, частенько колотила ногой в дверь, к сверчкам, жившим на кухне в трехлитровой банке и сверчащим оттуда, как два будильника, всю ночь напролет, к шарканью и запаху бабушки и к постоянно убегавшим из коробки белым крысам, - их притащил с работы и поселил у нас брат.
      Бабушка не дожила до появления канадца Чарльза, который не только с удовольствием приходил в настоящую-простую-советскую семью, но и приводил к нам родителей своей невесты-француженки, а также их друзей по Сопротивлению. Иностранцам нравились высокие потолки нашей квартиры, портреты предка-революционера на стенах, свободный французский моих родителей и азарт, с которым отец говорил о необходимости перемен. Может быть, им нравилось именно сочетание всего этого. Впрочем, Чарльза скоро окрутила чеченка Лиля, невеста из Парижа была им забыта, но мои родители еще долго слали новогодние открытки во Францию, а иногда отправляли туда и маленькие бандерольки с коробками конфет.
      Лет через десять мы будем сидеть с Чарльзом на скамеечке около метро "Университет", пить пиво и разглядывать прохожих. Он с интересом, а я со скукой.
      - Ты знаешь, тогда... Как сказать? Ну, в общем, сейчас, ты знаешь, я живу в Marburg, да? Я не курю, практически не пью совсем, я только целый день в архиве, в библиотеке. Но я приезжаю сюда и... сразу покупаю сигареты! Да, сразу. Я просто не могу без сигареты.
      Он хочет, чтобы я разделял его удивление. Его очки сверкают. Он немного грассирует.
      - Тогда было такое время, - все хотели в Россию, и все немного боялись. Если я приехал сюда, то я... Ты читал Scott Fitzgerald? Это было чем-то похоже... Ну, например, я - бедный студент, я чувствовал здесь очень богато. Многие девушки тогда готовы спать со мной, я это знаю...
      - Помню, как ни придешь к тебе, - у тебя новая. И все на меня волком глядели, считали, что ты их личный иностранец. Никто, кроме них, не может с тобой общаться.
      - Да. Ты знаешь, это очень забавно, когда все тебя любят. Сейчас не так. Сейчас здесь больше похоже на Германия, на Канада.
      - Чем похоже?
      - Тогда... О, извини, я еще говорю... Тогда я каждый день ждал: сейчас что-то будет. Такое ожидание. Что-то хорошее, знаешь, славные перемены. И я думал - я тоже здесь, участвую. Чуть-чуть страшно и очень интересно. Да. Чарльз смотрит на проходящих людей, улыбается, он немного возбужден. - И еще, тогда в России мне казалось, что я свободен.
      - Как поживает твоя гитара, Чарли? Все еще пишешь песни?
      - Практически не играю и, тем более, не пишу.
      Мы часто приходили к нему в общежитие МГУ, в высотку. Сидя на лестнице, пели песни "Биттлз" и Саймона с Горфанкелем, немного стесняясь, курили его сигареты и пили его же баночное пиво из "Березки". К нам подсаживались все проходившие по лестнице, иногда появлялся Джек, обычно босиком и в широченных подтяжках. Он жил в соседней комнате. Дальше по этажу была комната американского аспиранта Брайана. Мы гордились своим знакомством с Чарльзом, Джеком и Брайаном, мы нарочито небрежно рассказывали о них друзьям.
      Правда, Брайан казался мне несколько нетипичным иностранцем. Он не участвовал в наших вечеринках, выглядел диковато в своих сандалиях и дешевом пальто. От него не пахло зарубежным одеколоном и хорошим табаком. Мы как-то с ним вместе ехали от университета до Библиотеки имени Ленина.
      - Как Чарльз с Джеком поживают, как там вообще все наши? Я недели две уже не заходил, - спросил я.
      Его лицо стало брезгливым.
      - Конечно, хорошо поживают. Все поживают прекрасно. Они все одинаковые, эти студенты, которые приезжают в Россию. Они ничего не понимают. - Брайан наклонился ко мне и понизил голос, его черные немытые волосы вздрагивали около моего лица. - Ты знаешь, им очень нравится эта страна!
      - А тебе не нравится?
      - Я ее ненавижу. Я живу здесь уже три года. Я не могу уехать, пока не закончу свою диссертацию, и я знаю немного больше их. Здесь хорошо жить, если на тебе хорошая одежда и ты ходишь вот так, - он задрал подбородок вверх, открыл рот и стал оглядываться вокруг с глупым видом. - Я покупаю советскую одежду, я смотрю вниз и стараюсь жить, как московский студент. Я не очень похож на иностранца, да?
      - Да. Не очень.
      - Ты видел толстого милиционера, который дежурит на входе в университет? Он обозвал меня жидовская морда. Тогда я показал ему паспорт, и теперь он всегда здоровается со мной, просит сигареты и улыбается. Здесь все такие. Ты можешь обижаться, мне все равно.
      - А почему же тогда ты живешь в Москве?
      - Потому что это то, что я хочу делать.
      Этот Брайан не вписывался в солнечную московскую погоду конца восьмидесятых. То ли был слишком стар для нас, то ли мы с Чарльзом больше подходили друг к другу. Нас ожидало одинаково счастливое будущее, и мы не хотели омрачать его всякими ненужными мыслями.
      Погода стояла солнечная еще и потому, что я проводил большую часть времени, шатаясь с моей любимой, с Аленкой, по улицам, беспрестанно целуясь, отогреваясь в подъездах, в магазинах или вовсе не замечая холода. Еще зимой я любил ходить по книжным магазинам и покупать географические карты, расстилать их дома на полу у ног и смотреть как будто с огромной высоты на все те места, в которых я когда-нибудь побываю. А потом я радовался наступающему весеннему теплу и переживал с любимой все то, что потом становится дорогим воспоминанием и держит людей вместе, хотя уже приходит время расставаться.
      Чарльз был в восемьдесят девятом году на моей свадьбе. Филологическая внешность, футляр с гитарой, бабочка. К вечеру, выпятив тощий живот и покачиваясь, он пытался закурить чей-то "Беломор", вставив его в рот не тем концом. Потом кричал на "невежливый полисмен", который прибыл по просьбе соседей выяснять причину шумного веселья. Уводили Чарльза две девушки Аленкины подруги, поддерживая за руки, шатаясь и напевая "Yesterday". Как они его потом поделили, я не знаю.
      Я встретил ее, когда поднимался в лифте,
      В лифте, где было много людей.
      Ее волосы щекотали мне лицо,
      Ее прекрасные, ее роскошные волосы русской красавицы.
      А теперь я сижу один в своей комнате,
      В студенческом общежитии в чужой стране.
      Я не знаю номер ее телефона
      И, может быть, никогда больше не встречу ее,
      И московская луна светит в мое окно.
      Re. И поэтому, мистер, мистер Горбачев!
      Позвоните ей и скажите,
      Что одинокий канадский студент
      Ждет ее.
      Вы столько обещали всему миру,
      Так сделайте же хотя бы одно
      Маленькое доброе дело.
      Просто позвоните ей!
      (Одна из сочиненных Чарльзом песен)
      - Ты знаешь, я сейчас пишу книгу о том, что видел тогда. Я писал о тебе и твоей семье, потому что это действительно было славно.
      - Ты просто молодой был, поэтому тебе, наверное, и казалось все так здорово.
      - Нет, в самом деле было так! Ты хочешь сказать, мы старые? Совсем не так. Нет, теперь этого почти нет, но тогда... Я говорил тебе, как мне одна женщина отдавала свою дочку?
      - Нет.
      - Она отдавала, просто чтобы я спал с ней. Я был на Старом Арбате и стоял около киоск. Мне нужно было купить немного пива и что-то покушать. Была очередь. Рядом со мной стояла молоденькая девушка, и я несколько раз смотрел на нее, потому что кожа очень красивая. Не больше шестнадцать лет. Это была немного восточная девушка, и, может быть, поэтому очень чистая кожа. И тогда ее мама сказала ей, чтобы она пошла со мной. Мы были вместе два дня, и я отвез ее домой. И это все! Просто так! Я не понимаю. Но это хорошее приключение!
      - Ты прекрасно говоришь по-русски, Чарльз.
      Отец умер вскоре после отъезда брата за границу. Брат был старше меня на десять лет. Дом опустел. Стол под хрустальной люстрой в большой комнате накрывался редко. Приходившая к матери тетка чаще уединялась с ней в кухне или на диванчике в спальне, и они перебирали воспоминания. Вещи застыли в неизменном со смерти отца порядке, постепенно теряя свое вспомогательное для жизни значение и становясь символами.
      К этому времени я успел поездить по стране с экспедициями и стать папой. Как-то незаметно окончилось время, когда "было славно".
      - Ты хорошо сделал, что позвонил мне, молодец. Застал меня в Москве. Как телефон-то не забыл?
      - Я еще был в Москве несколько лет назад. Два года назад. Но ты был в Сибирь. Я говорил по телефону с твоей мамой, да? Но я знаю, что умер твой отец. Это ужасно... Да, а где брат, он хотел жить в United States, он уехал?
      - Он давно уже уехал.
      - Ты сейчас живешь в Сибирь? Один? Это интересно. А дочка?
      - Она осталась с Аленой, я с ней редко встречаюсь. Мама иногда берет ее к себе на выходные.
      - Да, Сергей, у тебя была жена, и теперь, когда вы разошлись, ты, наверное, должен иметь хороший опыт. Скажи мне, что им надо? Потому что я не знаю, что надо для моей Лилки. У нас квартира в Marburg, ты знаешь сколько? Семьдесят метров. Это достаточно для двух человек, не так ли? Она покупает себе новую одежду постоянно. Но она хочет, чтобы я оставил работу и ехать в Канада. Зачем?
      - Чарли, я тебе могу рассказать, как отличить след кабана от следа оленя, это несложно. Последнее время я...
      - Спасибо. Я понял. Это слишком сложно, а мы очень хорошо сидим и вспоминаем, как было весело. Но я думал, что я знаю женщин.
      Чарльз загрустил. Летний вечер отражался в его очках, и, по-моему, он совсем не хотел возвращаться в свой Марбург, к своей Лильке, а предпочел бы снова вернуться в то время, когда его все любили.
      - Да, я хочу еще взять немного пива. Тебе нравится это пиво? Это очень хорошее. Действительно, прекрасное пиво. Но в Marburg я совсем не пью, может быть, только в воскресенье одну бутылку. Здесь я пью каждый день, и довольно много. Это смешно.
      * * *
      - ...Мать старая мне говорит - Мань, мол, корова пропала, иди ищи. Ну, вот я ищу, ищу, пришла в кусты. Корова-то наша в кустах, оказыватся, телится. Я молодая еще была тада. Вот, а в кустах телефон на черемухе висит. Я думаю-то, что за телефон, но трубку взяла послушать. А мне голос-то оттель и говорит, что, мол, Сталина живьем взять, а Ворошилова, значит, Калинина, Молотова, Андреева - всех, всех убить. Я скорей побежала, милиции все рассказала про это, они приехали на машинах с собакими. Всех арестовали, а мне за это было - сто рублей и медаль дали.
      Прабабушка утирает тряпочкой рот, а я спрашиваю, где теперь медали, те медали, которые ей вручали при царе и после революции, которыми ее наградили за серебряное распятие, найденное в лесу, и за спасенное правительство, и за саму революцию.
      - Немцы отобрали, - объясняет она, и мне становится очень жалко.
      Свои были и небыли старуха рассказывала в то время, когда мы оставались с ней дома одни. Я учился в начальной школе. Мама и Бабаня по сто раз говорили мне, что никаких медалей и немцев в помине не было, что нечего слушать всякую чепуху, но мне нравились эти остросюжетные истории, тем более что я был единственным, кому прабабка их доверяла. Рассказ о телефоне, который висел в кустах, почему-то назывался трубка Сталина.
      Когда во втором классе учительница спросила, у кого из нас дедушки и бабушки участвовали в войне или в революции, я забыл про портрет предка-революционера на стене, но зато начал рассказывать, как девятнадцатилетняя прабабушка боролась со старым миром у себя в деревне. "Как переворот объявили, то мы с бабами пошли и Катю-гулящую кольями убили", - вспоминала она.
      - Это действительно очень интересно, Сережа, - быстро перебила меня Галина Ильинична, - но, к сожалению, урок у нас скоро заканчивается, и мы не сможем выслушать твою историю до конца. Давай сделаем так, - попроси бабушку рассказать тебе все еще раз, запиши эту историю и принеси мне. Я сначала прочитаю, а потом ты сможешь сделать нам доклад.
      Вид блокнота и ручки насторожил прабабку.
      - Это накой ты записывать хочешь?
      Я сказал, что меня попросила об этом учительница, и надолго лишился рассказчика. Мне перестали рассказывать даже вполне безобидные истории о шестипалом Кирее и о серебряном распятии.
      Двадцать пять последних лет жизни прабабка провела, сидя дома на кровати. "Я убойная" - ей прилетело поленом по голове во время работы на пилораме. "Наработалась, хватит. Теперь, Анька, ты на меня работай" (своей дочке, Бабане).
      Она потихоньку превратилась в призрак, который пугал своим видом моих одноклассников, пугал мертвой, желтой кожей на руках, сморщенным лицом и сиплым, невнятным голосом. Этот призрак населял дом моего детства. В доме еще был несгораемый шкаф, который никогда не открывался; антресоли с бельгийским ружьем и коробкой патронов; страшный бронзовый бюст с пустыми зрачками и портрет на стене в моей комнате.
      Мы с моим школьным товарищем играли в такую игру - надо было встать перед портретом, посмотреть ему в глаза, а потом бежать и прятаться. Мы прятались куда-нибудь под кровать или за шкаф, потом осторожно выглядывали, смотрели на портрет, и оказывалось, что строгий взгляд направлен прямо на нас. Это было тоже немного страшно и непонятно, но от портрета действительно никуда нельзя было деться, можно было только стараться игнорировать его присутствие или убегать из комнаты. Если я вырывал из дневника страницы с двойками, пытался взломать загадочный сейф или крал из карманов в прихожей мелкие монеты, взгляд становился осуждающим и немного презрительным.
      Ночью, когда перед сном я лежал в кровати, портрет сливался с обоями, профиль неистового композитора скрывался в тени книжных шкафов, и можно было подолгу смотреть, как ветер гонит по небу облака. На самом деле это был дым из труб находившейся рядом теплоэлектростанции. Поэтому "облака" летели по небу очень низко, быстро и красиво, независимо от того, было ли небо ясным или нет, главное, чтобы ветер дул в нашу сторону. Наверное, неумелое созерцание летящих облаков сделало меня слишком мечтательным.
      Потом я явился свидетелем того, как открывали несгораемый шкаф. В комнате рядом с Бабаней сидели несколько человек из музея Революции, а перед ними на столе лежали часы-луковица, какие-то бумаги и два красивых пистолета. Я не удержался и потянул руку к тому, что был поменьше, после этого меня выслали из комнаты. Когда они ушли, забрав пистолеты, часы и бельгийское ружье, Бабаня дала мне заглянуть внутрь таинственного шкафа. Там остались только упаковки английских лезвий для безопасной бритвы и запасные части к слуховому аппарату. Шкаф утратил свою притягательную силу.
      Бронзовый Бетховен перестал меня пугать, когда я обнаружил, что его пустая голова является прекрасным тайником. Сначала я в нем прятал огромный нож, который нашел на даче, а когда стал постарше, то хранил там бутылки с вином.
      В пятнадцать лет я помог отнести совсем больную прабабку в машину "скорой помощи", старуха не хотела уезжать и вцепилась мне в плечо с такой силой, что там остались синяки. Она любила всегда повторять: "Ох-хо-хо, Сереженька, когда ж помру-то?". Но в тот момент, когда я сажал ее в машину, она очень сильно боялась смерти. Ей сделали операцию, и она вскоре умерла.
      Портрет еще долго оставался на стене, но я перестал обращать на него внимание. Интереса к семейной и отечественной истории я не испытывал, хотя наш школьный историк делал робкие попытки привить его старшеклассникам.
      - Ну что, все прочитали параграф, который я задал? - спрашивал он в конце занятия, выходя из задумчивости. - Все ясно? Так вот, на самом деле это происходило совсем не так, как там написано.
      - А как? - кричали почти все, кроме самых пофигистов.
      - По-другому. А как именно, я не буду вам говорить. Я не сумасшедший.
      Он, наверное, хотел раздразнить нас, заинтересовать. Но это не производило особого впечатления. Когда на твоих глазах переписывается история, когда не все успели сменить устаревшие учебники, когда скоро грядут выпускные экзамены, то бесполезно, да и некогда докапываться до истины. А чуть позже исчезла и сама необходимость докапываться. Бери - не хочу.
      В возрасте, наверное, лет четырех я твердо знал от взрослых, что если подобрать с пола упавшую конфету и съесть ее, то в животе после этого заводятся червяки, и ребенок умирает. Микробы не грозили отцу или матери, они были смертельны только для таких маленьких, как я, детей. Я не запомнил точно, кто мне дал такое знание, - может быть, старший брат, - я одинаково верил всем взрослым. Но в одно прекрасное утро я остался на кухне один, и конфета "Взлетная", которую мне вручили после еды, выскользнула из обертки и упала на пол. Я залез под стол и глядел на нее, как она лежала на зеленом линолеуме, украшенном полосками солнца. В шкафу, в бумажном пакетике, я знал, хранились еще несколько точно таких же леденцов, их можно было достать, встав на табуретку. Их не хотелось.
      Я протянул руку, взял леденец и, даже не попытавшись счистить с него налипших микробов, положил в рот. Никто об этом не узнал - ни отец, ни мать, ни Бабаня, ни брат. Несколько следующих дней я ждал развязки, вслушиваясь в себя, испытывая сладкий ужас приближающейся катастрофы, и мне снились необыкновенно яркие сны. А потом я понял, что выиграл конфетку у смерти и у червяков, которые могут завестись в животе. Недели через две, если бы я умел формулировать свои мысли, то, наверное, сказал бы, что любое знание относительно.
      В дальнейшем, я думаю, именно воспоминания об этом случае отрицательно повлияли на мою успеваемость в школе. Я так ленился тратить драгоценное время на обретение относительных знаний, что был двоечником. Читал приключенческие романы вместо учебы.
      Лет в пять или шесть, накануне очередной годовщины Великого Октября, насмотревшись фильмов по телевизору, я выдернул из тетради несколько листочков и красным карандашом написал на них те самые лозунги, которые несли когда-то революционные толпы на своих транспарантах: Долой царя! Вся власть Советам! Я хотел, чтобы мы с отцом пошли на улицу и расклеили мои воззвания на столбах, украшая город к празднику. Отец отказался, и его ответ на мое "Почему?" был довольно темен.
      Многие темы были слишком трудными для понимания, и мой революционный предок парил слишком высоко. В общем, вышло так, что я очень мало интересовался человеком, изображенным на портрете. Знания, которые я мог бы получить о нем, были слишком уж относительны, и мне больше нравились истории моей прабабушки, где сюжет всегда был закручен довольно просто, но лихо, добро в конце концов торжествовало, и победитель получал сто рублей и медаль. Позже меня стали увлекать приключенческие романы и рассказы отца о драках во времена его буйной молодости, о том, как он кадрил девочек, о его таежных путешествиях и охоте.
      С десяти лет отец стал брать меня в походы по европейскому Северу, в восемнадцать я уже стал ездить один. Вскоре исполнилась моя мечта - я очутился в Сибири. Видел засыпанные древние каналы и городища в долинах Алтая, курганы, от которых уходили на восток вкопанные стоймя камни, по числу камней можно было узнать, сколько врагов пало от руки погребенного здесь витязя. По обочинам древних дорог мне встречались покосившиеся каменные бабы.
      Мне казалось, что эти древние дороги должны уводить в Монголию, а может быть, и куда-нибудь в более интересные места. Посещение этих мест пришлось отложить на неопределенный срок в связи с моим новым семейным положением и рождением дочки, это меня огорчало. Единственной возможностью теперь были путешествия не по собственной прихоти, а по служебным обязанностям. Да, что сможет мне сказать Аленка, если я пройдусь по этим дорогам как специалист, вынужденный уезжать от семьи не ради романтики, а ради научной или какой-нибудь другой карьеры? Ничего не сможет сказать. Может быть, мне даже придется внедриться в культуру изучаемого народа, чтобы увидеть ее, так сказать, изнутри?
      Я сбежал из отцовского технического института и подал документы в университет, чтобы изучать восточные языки.
      - На монгольский в этом году у нас нет набора. В следующем, наверное, тоже не будет, - сказали мне в приемной комиссии. - Хотите на китайский?
      Манзы со своими хлопушками и кумирнями в "Дерсу Узала", тигры с иероглифом Ван на лбу, хунхузы, драгоценные панты и кабарожья струя, плененный китайцами Далай-лама в Урге, Тибет. Даосские монастыри, буддийские монастыри, драконы, летящие среди облаков. И главное - нет набора на монгольский язык.
      - Давайте на китайский.
      Древние мудрецы, даосские монастыри - в конце концов тоже неплохо. Пусть будет китайский язык. Учитель скажет: "Что такое Будда?", а я отвечу: "Три фунта льна".
      Откровений о Дао-пути не было, по крайней мере, в первый год учебы, Дао-дэ цзин был отодвинут куда-то в далекое будущее, а пока что шла обычная зубриловка. Радовало одно - что иероглиф, обозначающий воду, обозначал ее уже четыре тысячи лет, то же было и с иероглифом огонь и с иероглифом человек. Знания, которые я получал, были не такими уж относительными, можно было надеяться, что я не зря трачу время.
      * * *
      Норма, как и Чарльз Пул, говорила, что в России очень хорошее пиво. Это немка-то! Ну что же, лишний повод для гордости и лишний повод купить бутылочку. Норма говорила, что у нас хорошее пиво и хороший коньяк. Не знаю, можно ли ей верить, поскольку ее мнение было небеспристрастно.
      Неплохо было бы спросить ее сейчас, она ведь уже несколько лет не появляется и не звонит, - Россия потихоньку выходит из моды и дорожает. А раньше каждый год Норма с небольшими подарками появлялась у нас дома в сопровождении моего брата, наносила визит вежливости, а потом начинала планомерный обход музеев, памятников архитектуры, библиотек. Хотя зря я так, насчет того, что выходит из моды, - вряд ли это что-то будет значить для Нормы Шуберт.
      Когда мы ехали в поезде, я спросил ее:
      - Норма, а почему вы стали учить русский?
      - Когда я училась в школе, к нам пришел преподаватель истории. На войне он был SS. И он говорил, он все время кричал: "Русские сволочь, свинья". На восточном фронте пуля ранила его по голове, и он стал нервный. Он все время так кричал. И тогда я подходила и спрашивала его: "Почему Вы говорите, что русские плохие, ведь мы воевали на территории СССР?". Это было ужасно, потому что он так кричал! Я ничего не понимаю и начала читать о России. Так я нашла интерес и очень довольна.
      Норма назвала своего сына Ванюша. Не Иван, а Ванюша. Она освоила старославянский, русский, польский, она умела читать глаголицу. Она любила русскую классику и изучала нашу историю. В сорок пять лет она по вечерам посещала университет в своем родном городе для того, чтобы больше знать о России. Она работала чертежником и, кроме того, имела свой интерес. Я ездил с ней на Алтай.
      Мой брат уже эмигрировал к тому времени, и она приходила к нам одна, как всегда, с небольшими сувенирами. В тот раз разговор зашел о моих путешествиях.
      - О, я очень хочу посетить Сибирь еще раз. Я была на Байкал, но это был очень короткий срок. Это возможно, чтобы ты показал мне это место? Этот Алтай. Безусловно, я оплачиваю все затраты, потому что Россия - это мой интерес.
      Алтай тоже был моим интересом. Алтай с его Чуйским трактом, уходящим в Монголию, был моим интересом с самого детства, он представлялся мне тем путем, в конце которого может находиться маленькая джеклондоновская Лунная долина, или Лунное плоскогорье, или озеро. Алтай, который всегда был самой дальней провинцией различных империй. Там жили мои друзья.
      И главное - она оплачивала поездку. В обозримом будущем я не видел другой возможности на халяву попутешествовать, поэтому ухватился за это предложение. Оставалось только уговорить Аленку, чтобы она меня отпустила.
      Вскоре мы с Нормой вылетели в Барнаул. Конечной целью путешествия должен был быть поселок Карлу на Золотом озере, а для этого нужно было проехать Бийск, Турачибит, Аирташ.
      В общем вагоне поезда Барнаул-Бийск нам не нашлось мест.
      - Почему это так? Мне кажется ненормально, когда мы имеем билеты и не имеем мест.
      Я положил рюкзаки в проходе и предложил Норме садиться на них. Люди в тамбуре уже начинали звереть из-за давки, за окнами стояла толпа, и слышались матерки.
      - У многих людей на улице тоже есть билеты, но они не смогли даже попасть в вагон. Так что нам повезло. Да и ехать недолго - всего ночь.
      Норма оказалась непроблемным человеком. С ней легко было путешествовать. Вскоре она уже прикрыла глаза, прислонив голову к плечу сидящего рядом пассажира, и просыпалась только, когда пожилые женщины проходили в туалет, перешагивая через нее и кряхтя: "Пропусти-ка бабку, доченька".
      Я, наоборот, не спал и скучал по жене, потому что любил ее сильнее всего во время разлук. Маленькую дочку я еще не научился любить, - она только начинала разговаривать, и общих интересов пока не было. Это потом, лет с двух, мы станем проводить вместе много времени, болтать, петь хором любимые песни, вместе готовить на кухне или молчать. А пока я скучал только по жене, и моя любовь усиливалась от легкого чувства вины. Так уж выходило, что, когда мы вместе, во всех спорах был прав я, и ее трудно было любить. А в дороге, стоило только переглянуться с какой-нибудь молоденькой сибирячкой, и сразу приходило то сладкое чувство вины и возбуждения одновременно, может быть, еще немного ревности, и я начинал скучать. Да что там сибирячки, достаточно было поглядеть в окно, потолкаться в вокзалах небольших городков, покурить в тамбурах.
      В Турачибите тогда еще работала старая деревянная двухэтажная заежка с вывеской "Гостиница" над входом. Германский паспорт с орлом на обложке произвел волнение в администраторше, и она выделила нам лучший номер. Как же удобно путешествовать по стране с младенцами или иностранцами! В номер без всяких просьб с нашей стороны был даже подан чай - смоляной чифирь в грязном стакане. Отказ был понят как проявление скромности.
      - Кого вам новый-то варить, когда этот есть? Я почти и не пила его, - с утра как запарила, так и не пила почти. Так что берите и не стесняйтесь. С дороги-то - чайку попить и отдыхать надо.
      В этот день Норма впервые увидела деревянный сортир.
      - Сергей, где находится туалет, ты знаешь?
      - А вот выйдете из... входа, потом налево. Просто задний вход закрыт сейчас, так что вокруг дома пройдете, там по мосткам таким... блин, в смысле по деревянной дорожке, там и туалет.
      - Я не поняла. Можно пройти внутри здания?
      - Нет, я говорю, что черный вход забит сейчас. Так что выйдете и вокруг дома обходите.
      - Он на улице?!
      - Ну а где? Конечно, на улице.
      - Как интересно! - Она сняла с гвоздика на стене фотоаппарат, надела свою шуршащую куртку и тихонько прикрыла дверь. Неужели в крохотном германском городке ее детства не было ни одного сортира на улице?
      Норма уронила камеру в очко. Она нашла длинную жердь, долго ею рыбачила, пока не добыла фотоаппарат, потом отмывала его в луже. Ко мне за помощью она не обращалась и рассказала о происшествии только после того, как все было закончено, а я пока успел вздремнуть в номере. Я почувствовал уважение к иностранке, которая один на один сражается с неудачами в сибирском путешествии и не поднимает бучу.
      Норма Шуберт сумела покорить и моих друзей, у которых мы гостили в Карлу. Даже молдаванская гордость Эрика Костоцкого и великодержавный шовинизм Славки Подсохина пали, эти мужики стали относиться к ней не как к иностранке, а как к обычному туристу. Любимым словом Нормы было слово нормално. "Вам не холодно? Не жарко? Вы не устали?" - "Нормално".
      У Эрика тогда гостили девять человек - семья хиппи, давний, еще с Кандалакшского заповедника, товарищ с дочкой, трое студентов-практикантов и кто-то еще. В первый же вечер состоялись небольшие посиделки, пришел на огонек и Славка Подсохин. Подливали все больше Норме. Она не отказывалась, пила белую, не морщась. Потом извинилась и вышла.
      Я подождал на крыльце, и скоро она появилась из темноты, утирая платочком рот.