Неужели она решила перейти на нашу сторону? Мужчины в белых халатах вставали из-за стола. Мы укрылись вместе с коляской позади колонны, и я решил заказать по одному апельсиновому шербету.

Врачей, вместе с заместителем директора, было семеро. Провожаемые вежливым поклоном женщины, похожей на Мано, они поспешно пересекли улицу и скрылись в общественной уборной.

Скрылись, и долго ни один из них не выходит. Шербет уже наполовину съеден. Не иначе, они там по большой нужде. Все семеро — разом? Нет, это немыслимо. Да и заместителю директора из-за резинового корсета не воспользоваться обычным унитазом. Что же могло случиться? Подожду еще две минуты, нет, минуту и, если они не появятся, сам зайду в уборную.

Оставив своих спутниц, я пошел туда. У входа была приклеена бумажка «неисправна», чуть ниже — "M", a на ставнях какие-то полустершиеся иероглифы. Внутри ни души. Спрятаться в этом пропитанном запахом аммиака помещении, ярко освещенном лампами дневного света, семерым мужчинам немыслимо. На левой стене пять пожелтевших писсуаров. Справа — три кабинки. Видно, к празднику их кое-как подлатали кусками фанеры. Я не мог представить, чтобы в каждой кабинке уместилось по два или три человека. Но на всякий случай, постучав, распахнул одну за другой все двери. Никого.

Правда, последняя кабинка отличалась от остальных. Там не было унитаза. На его месте зиял четырехугольный люк, и в нем виднелись ступеньки, ведущие в полутемный подвал. И в потолке был люк, к которому вела металлическая лесенка. Прямо как вход в трюм грузового судна. Вся эта компания, несомненно, скрылась через один из люков. Но нигде никаких следов. Да, семерым потребовалось немало времени, чтобы выбраться отсюда. Почему же я не зашел сюда следом за ними? — с запоздалым сожалением подумал я. Войти в общественную уборную может каждый — даже извиняться бы не пришлось.

Я уже выходил из уборной, когда на меня обрушился сердитый окрик:

— Написано же «неисправна». Вы что, читать не умеете?

Женщина из справочного бюро. Она окинула меня оценивающим взглядом. Точно так же смотрел на нее и я. Что еще за неисправность? Она на моих глазах проводила сюда семерых врачей. Но ссориться с ней не стоит. Надо выведать у нее, куда они скрылись.

— Мано-сан?

Вопрос мой не усыпил ее бдительности, напротив, складки над переносицей стали еще глубже.

— Я где-то вас видел. Не в конторе ли рядом с клиникой?

Толкая перед собой кресло-каталку, подошла секретарша:

— Кстати, этот господин — новый главный охранник, все вопросы охраны…

Реакция была мгновенной. Помнится, мне говорили, что посредники, имеющие конторы рядом с клиникой, находятся в ведении главного охранника. Женщина из справочного бюро кисло улыбнулась, но не оробела.

— Хорошо, я такая оборотистая; процент-то мне платят мизерный, а билеты я все-таки сбыла. Ах, значит, вы и есть новый главный охранник? Поздравляю. Только что господин заместитель директора клиники и вместе с ним шестеро молодых врачей взяли последние билеты…

— Куда они ушли?

— Вам это прекрасно известно.

— Отвечайте на вопрос.

— Спрашивайте…

— Вверх или вниз?..

— Внизу только машинное отделение. Вряд ли…

— Благодарю.

Но секретарша вдруг проявила странную нерешительность. Ей, сказала она, претит заходить в мужскую уборную. Моими доводами, что, мол, уборная на ремонте, она пренебрегла. Тогда я обрезком трубы, который носил при себе, содрал букву "М" и лишь после этого уговорил ее.

Первой по лесенке поднялась секретарша, я передал ей девочку, потом стал подниматься сам с креслом-каталкой на плечах. Будь кресло просто тяжелым — полбеды; хуже, что люк оказался мал — вместе с креслом в него не пролезть; пришлось поднять кресло к самому люку и, с трудом сохраняя равновесие, вталкивать его туда головой.

Тем временем девочка расплакалась. Это были судорожные рыдания человека, превозмогающего боль. Секретарша пыталась успокоить ее. Установить, что, собственно, произошло, я не мог, поскольку сражался с креслом. Я решил никого не ругать. Хорошо бы они больше не давали мне повода браниться.

Мы оказались в пропахшем сыростью коридоре. Двери по обе его стороны были заколочены досками, вокруг — ни души. Примерно через каждые десять метров с потолка свешивалась двадцативаттная лампочка без абажура. На каждом углу — стрелка из красной клейкой ленты, если идти, следуя им, куда-нибудь да доберемся. К тому же после четырехдневного пребывания в тайнике я познакомился немного с планировкой этого здания.

Пол, словно рассыпавшаяся в пыль глина, поглощал шум тагов — казалось, уши заткнуты резиновыми пробками. Поэтому даже крик здесь, будто долетев из колодца, превратится в шепот.

— Вам, конечно, известно, что происходит?..

— В самых общих чертах.

— А что происходит? — спросила вполголоса девочка.

— Отстань, — нервно одернула ее секретарша. — Скоро сама все узнаешь.

Мы шли довольно долго, пока наконец, повернув за угол, не очутились в другой части здания. Здесь было шумно и светло. В шести комнатах, выходивших во внутренний двор, царило оживление. Посреди двора стояли башенные часы, вокруг них, как посетители на выставке, расхаживали люди. По пути сюда мы никого не встретили — наверно, этот ход предназначен только для служащих клиники. Вдруг послышался тусклый, монотонный голос — казалось, это научный обозреватель комментирует некий эксперимент:

— Итак, число прошедших предварительные испытания равно шести. Лучшие показатели по-прежнему у двоих… соревнующиеся заняли двадцать девятую позицию… Только что… шестой… средняя продолжительность более девяти… не констатируется… постоянный контроль врачей… согласно рассчитанной на компьютере специальной программе, интервал…

Мы решили присоединиться к зрителям и сделать вместе с ними полный круг. Зрителей было немного, среди них попадались и женщины. Но я не заметил, чтобы кто-нибудь пришел с детьми. У каждой из шести комнат стоял щит с фотографией (в рост) обнаженной женщины — вероятно, участницы конкурса. Рядом с фотографией — таблица, испещренная цифрами. Время от времени цифры менялись. Что они означают, я не знал. Над дверью — выведенные большими цветными иероглифами броские надписи: «Кукольный дом», «Женщина-цунами», «Магма», «Лебединое озеро». Должно быть — девизы, под которыми выступают соискательницы. В руках у многих зрителей программы форматом в половину газетного листа, где они делают какие-то пометки, сопоставляя девизы и цифры, — в общем, атмосфера вполне спортивная, как на велодроме.

Миновав «Женщину-цунами», мы оказались у «Магмы», напротив была комната отдыха, где торговали напитками и легкой закуской. Здесь толпился народ. За стоявшим посредине столиком сидели шестеро в белых халатах — с виду врачи. Они пили виски с содовой, закусывая хрустящим картофелем. Другой компании из шести человек, да еще в белых халатах, не было — значит, это скорее всего спутники заместителя директора. Сам он из-за корсета не мог даже присесть и потому смешался с толпившимися у стойки.

В толчее мы, никем не замеченные, быстро прошли мимо комнаты отдыха.

Следующей была «Женщина-маска». В соответствии с девизом лицо, покрытое белилами, казалось маской. Белая маска отсвечивала и переливалась, как жемчужина, и это лишало лицо всякого выражения. «Женщина-маска» пользовалась особенной популярностью, или, возможно, подошли новые зрители…

— Это не ваша супруга?

Мне самому почудилось… Но нет, я не был уверен. Точнее, будь даже у меня возможность удостовериться в этом, я предпочел бы воздержаться. К тому же оставалась еще одна соискательница. Быстро подойдя к комнате, обозначенной девизом «Страус», я увидал фотографию совершенно неизвестной мне женщины. Неужели «Женщина-маска» в самом деле моя жена? Мне стало не по себе, будто из пор моей кожи выползали сонмища паучков. Во всяком случае, нужно быть готовым ко всему, хотя никому не дано предвидеть и малой доли сюрпризов, которые преподносит жизнь.

Я решил пройтись по кругу еще раз.

«Кукольный дом»… «Женщина-цунами»… «Магма»… «Лебединое озеро»… Нет, все они не имеют ничего общего с женой. Снова «Женщина-маска»… Какое прекрасное тело, как изящно она сложена. В самом деле, очень похожа на жену. Но будь это и впрямь моя жена, я узнал бы ее подсознательно, даже со спины. В чем же причина моих колебаний?

— Если все прочие отпадают, то это, несомненно, ваша супруга.

Возможно, возможно. Но какие у меня доказательства того, что жена вошла в число шести женщин, прошедших предварительные испытания? И все-таки можно предположить самое худшее.

— Странное дело. Сколько можно раздумывать, когда речь идет о собственной жене…

Действительно странно. Разве моя жена не есть нечто цельное и неповторимое? А «Женщина-маска» на фотографии… Да, она прекрасна, и все же это — несуразное, ужасающее соединенье частей двух различных тел, явно несовместимые голова и торс. Эта жемчужная белизна, достигнутая с помощью толстого слоя белил, кажется порожденьем чужой крови, влитой в сосуды «Женщины-маски», бегущей по всему ее телу. Но тогда изменилось и все ее существо.

— Вы, трое, и — вместе? А как записки, мой друг, переписали начисто?

За спиной у нас вдруг возник заместитель директора клиники. Лицо секретарши стало напряженным, но ни малейшего испуга на нем не отразилось.

— Вот текст завтрашнего выступления, я отпечатала две копии, одну отправила в Совет… Размножим их — пяти экземпляров, думаю, хватит?

— Вполне.

Выходит, они сообщники? Девочка, глядя на заместителя директора, еле заметно ласково улыбнулась ему. Я испытал такое чувство, будто меня предали. А чего еще следовало ожидать? Мой план с самого начала был обречен на провал. Из памяти у меня почему-то улетучились все вопросы, которые я по пунктам обдумал, готовясь к встрече с жеребцом.

Будь хоть какой-нибудь способ узнать настоящие имена соискательниц — все стало бы на свои места.

— Разумеется, эти нелепые девизы — чистая выдумка. Среди соискательниц есть и массажистки из турецких бань, и исполнительницы модных песен. — Тут заместитель директора ухватил девочку за ухо и строго сказал: — Очень жаль, но ты ведешь себя безобразно…

Толпа зрителей разделилась надвое, и по возникшему проходу, высоко подкидывая колени, точно на ногах у них туфли для прыжков, пробежали трое стриженых в трусах. Заметив нас, они, будто по команде, приложили ладони ребром к вискам и задвигали ими, будто это слоновьи уши. У одного из них с плеча свешивалась пачка перевязанных ремнем газет.

— Дай экземплярчик, — попросил заместитель директора.

— Нельзя. Завтрашний номер.

Стриженые убежали, и толпа снова слилась воедино.

— Кажется, вы заинтересовались женщиной из этой комнаты?

— Он думает, — ответила вместо меня секретарша, — что это его жена.

— В самом деле… — заместитель директора с ехидной улыбкой взглянул на фотографию. — Но вы, я надеюсь, продолжаете свои записки?

— О чем вы?

— О том, что вы их тем не менее продолжаете. Давайте заглянем внутрь. У меня лишний билет, могу дать. Я сам питаю к этой женщине особый интерес. — И, повернувшись к секретарше, сказал: — А вы возьмите девочку и выпейте кофе в комнате отдыха. Не возражаете?

Секретарша, наступив мне на ногу (я был в туфлях) и больно прижав ее, сказала:

— Жду только пять минут — по часам. Извольте обращаться со мной как положено. Я имею на это право.

И она зашагала, толкая кресло-каталку; девочка, сидевшая в нем, обернулась и с мольбой смотрела в нашу сторону. На кого именно — не знаю. Я отер слезы. Они, скорее всего, выступили от боли — секретарша здорово придавила мне ногу. Но заместитель директора, кажется, истолковал их по-своему:

— Попрекать вас теперь ни к чему. Но знайте — иногда нужно быть жестоким. Врач должен быть жестоким, и больной обязан сносить его жестокость… таков закон жизни.

Протиснувшись сквозь толпу зрителей, с завистью глазевших на мой билет, я толкнул дверь комнаты «Женщины-маски». За дверью висел черный занавес. Я раздвинул его, передо мной повис еще один. Раздвигая все новые и новые занавесы (порядка, в котором они висели, я так и не уяснил), я шел вперед, пока не попал в помещение, напоминавшее выложенный белым кафелем анатомический театр. Почти все места были заняты.

Из динамика слышался сухой, невыразительный голос:

— Трехминутный перерыв кончается. Занимайте, пожалуйста, свои места.

Но заместитель директора не садился. Я тоже решил смотреть стоя.

Свет в зале погас. На сцене появилась женщина. Обнаженная, с набеленным лицом — точь-в-точь как на фотографии.

— Такая хрупкая с виду, а победит, я уверен, всех — даже «Кукольный дом». Та займет второе место.

Женщина лежала, подняв одно колено. Все ее тело было опутано проводами. На коленях ее, на бедрах и плечах пестрели датчики, от них тянулись тонкие провода к измерительным приборам. Женщина была соблазнительна и прекрасна, как танцовщица, играющая роль плененной марсианки.

Из-за кулис вышли двое врачей в белых халатах и сняли показания приборов. Потом один из них стал осматривать женщину.

— Есть надежда на ее выздоровление?..

— Болезнь ее сводится к утрате индивидуальности. Она не нуждается в медицинской помощи; лечить ее ни к чему.

— Какая жестокость!

— Она действительно ваша супруга?

— Сам не пойму. Не знаю, как быть…

— Нерешительный вы человек. Кстати — это, правда, касается вашей супруги, но я должен сказать… любой сексопатолог подтвердит вам, — она страдает манией изнасилования.

— Значит, вам было известно, где она находится?

— А вы не вспомните магнитофонные записи, сделанные в приемном отделении? Мы слушали их вместе. Ну — звук, словно от падения мешка с крахмалом… Скорее всего, это упала ваша супруга. С ней случился легкий обморок, а очнувшись, она увидала вокруг себя каких-то людей в белых масках. На самом деле это была обычная процедурная, где ее обследовали. Там ей поставили диагноз, и именно там и острой форме проявилась ее патологическая боязнь изнасилования. Пришлось лечить по методу «подобное — подобным».

— Ужасно.

— Почему же, результаты великолепные. — Заместитель директора повел плечом и, обернувшись ко мне, стал, как шаловливый верблюд, оттопыривать и поджимать верхнюю губу. — Вы тоже малый не промах. Спрятались где-то с девочкой из восьмой палаты и забавлялись с ней с утра до ночи…

— Да не забавлялся я с ней. Ничего похожего у меня и в мыслях не было.

— Не кричите!

Кричал-то как раз он сам. Зрители осуждающе смотрели в нашу сторону.

— Любите девочку — любите на здоровье. Делайте с ней что хотите. Нет, я не стану вам лгать, будто уже не чувствую к ней никакого влечения. Она была упоительна, как свежевыжатый сок… Но я сумею преодолеть себя. Победительница сегодняшнего конкурса… и человек-жеребец… В таком сочетании мой план воплотится куда эффектнее. Как вы думаете? Все, с кем я успел поговорить, согласны со мной…

— В чем состоит ваш план, сэнсэй? Мне он не известен.

— А вы и не должны о нем знать. Суть — в программе юбилейного празднества. После приветственной речи я, как человек-жеребец, продемонстрирую собравшимся свои возможности — вместе с победительницей конкурса. Я покажу воочию конечный результат эволюции вспять.

— Вы чудовище!

— Вам кажется, что я совсем распустился? Но когда-нибудь и вы поймете всю омерзительность здоровья. Если история животных — это история эволюции, то история человека — это эволюция вспять. Да здравствуют чудовища! Чудовище — могучее олицетворение слабости!

Завыла сирена. Синий сигнал «приготовиться» погас, и зажегся красный «идет конкурс». Заработали приборы.

Вдруг заместитель директора с силой толкнул меня вниз по проходу. Я оказался возле спускавшейся к сцене лестницы из металлических трубок. Перекладины ее отстояли одна от другой не менее чем на сорок сантиметров, и, оступившись, удержаться на ней было бы трудно. Кто-то рванул меня за подол рубахи, посыпались пуговицы. Чтоб не упасть, я вынужден был, не противясь насилию, спуститься вниз. Кто-то расстегнул пояс на моих брюках. Оторвали рукава рубахи. Расстегнули молнию. Брюки свалились и запутались в ногах. Я полз по полу на четвереньках. Потом поднялся. Вид у меня был довольно глупый — на мне остались только трусы, клочья рубахи на спине и туфли для прыжков. Передо мной лежала женщина с белым лицом. Медсестра, поколебавшись, ушла и оставила нас вдвоем. По ее знаку погасили свет. Ну, теперь держитесь! Интересно, узнала меня эта женщина? Я выхватил спрятанный под мышкой обрезок трубы — мне удалось сохранить его — и принял боевую стойку. Размахивая трубой, я стал подниматься по лестнице. Пять минут, о которых мы договаривались с секретаршей, давно истекли. Я вернусь к ней, попрошу подождать еще немного и снова вернусь сюда. Только бы мне повезло! Уговаривая себя, я понимал, что это самообман. И все-таки выбрал отступление. Почему — и сам до сих пор не пойму. Да и не пытаюсь понять.

Не раз я чувствовал, что угодил трубой в кого-то, слышал чьи-то вопли. Размахивая ею, я прорвался за черный занавес.

Здесь царил полумрак — вытянув руку, я с трудом различал пальцы. Я несся от одного занавеса к другому и, чтоб избежать внезапного нападения, то и дело бил трубой по черной ткани. За мной вроде гнались, но разобрать, что делается за очередным занавесом, было невозможно. Прямо передо мной — проход, такие же проходы — без конца и всякой системы — тянулись справа и слева. Заместитель директора, должно быть, удрал минутой раньше. Я понял: чем больше буду суетиться, тем скорее собьюсь с пути.

Тут из-за черного занавеса донесся жалобный вопль. Кричала женщина. Так ясной зимней ночью воет северный ветер в проводах электрички. Отбиваясь от облеплявшей тело черной ткани, я пробирался вперед. Что это значило: убегал ли я от жены или, наоборот, возвращался к ней, — мне было безразлично. Вдруг голос кричавшей женщины оборвался где-то вдали — я стоял у выхода.

Снаружи бурлила прежняя толчея. Все, кому не досталось билета, разглядывали меня с нескрываемой завистью. В одних трусах, точно безумный, бежал я оттуда, куда они жаждали попасть хоть на мгновение. Их изумление вполне понятно. Бросив на пол обрезок трубы, я прижал локти к бокам и побежал навстречу людскому потоку. Может, повезет и меня примут за тренирующегося бегуна.

Народу в комнате отдыха стало поменьше. Но секретарши нигде не было видно. Гляжу на часы — да, я опоздал на тридцать минут. Наверно, ей надоело ждать и она ушла. В моих туфлях я подпрыгивал чуть не до потолка. После третьего скачка я заметил бежевую кофточку секретарши, сидевшей на корточках в дальнем углу. Нет, она сидела не на корточках, а в кресле-каталке и читала газету. Меня охватило дурное предчувствие. Подпрыгнул снова — девочки из восьмой палаты там нет. Неужели в отместку за то, что я нарушил обещание, она бросила девочку или отдала кому-нибудь? Не обращая внимания на сыпавшуюся отовсюду брань, я продирался сквозь толпу напрямик. Секретарша, едва сдерживая смех, осмотрела меня с ног до головы и без тени смущения протянула газету:

— Гляньте-ка, это — завтрашний номер.

Между багровым одеялом и задом секретарши виднелось какое-то красноватое месиво. Секретарша сидела на девочке. Злость ли, боль привели меня в бешенство, я схватил секретаршу за руку и рванул на себя. Хрустнул сустав, и она, взлетев в воздух, с воплем рухнула под ближайший стол. Я взял девочку на руки и прижал к груди, она дернулась и застонала. Жива! Приподняв то, что казалось мне ее руками и ногами, я стал тихонько поглаживать и распрямлять их. Может быть, она снова обретет человеческий облик.

Вдруг из толпы вынырнули три юнца в спортивных трусах. Один протянул руку секретарше, другой, приняв стойку каратиста, начал приближаться ко мне. А третий, подкравшись сбоку, молча двинул меня кулаком. Я с трудом нагнулся и, уклоняясь от ударов, укладывал девочку в кресло-каталку. Тут каратист ударил меня головой в живот. Я почувствовал, что сознание мое проваливается куда-то, вместе с подступившей к горлу рвотой. Головы столпившихся вокруг зевак казались мне красными гладиолусами. За мгновение до того, как меня втиснули в мешок из резины — потолще, чем на корсете заместителя директора, — я услыхал откуда-то издалека голос секретарши:

— Повтори-ка наизусть таблицу умножения.

И кто-то стал читать надгробную речь по мне:

— Дважды два — четыре, дважды три — шесть, дважды четыре — восемь, дважды пять — десять…

Я очнулся — кругом темнота. Пошарив рукой вокруг, коснулся колеса кресла-каталки. В памяти медленно всплыло все случившееся со мной. Под ребрами еще ощущалась тупая боль. Массируя одной рукой живот, другой я открыл коробку под сиденьем кресла, вынул оттуда карманный фонарь и первым делом осмотрел девочку. Она стала похожа на надувную резиновую куклу. Наклонясь к самой ее голове, я уловил тихое дыхание. Точно от удара током, волоски на теле зашевелились. Я понял: свершилось невероятное — мы наконец остались вдвоем. На глаза навернулись слезы. Я тихонько погладил девочку по подбородку. Она приоткрыла глаза и заморгала от яркого света.

Посветив фонарем, я осмотрел комнату. Куда-то бесследно исчезло все — стулья, столы, стойка, горы пустых бутылок и бумажных стаканов. Пол устилал толстый слой пыли, который мог бы накопиться лишь за долгие годы, и нигде ни следа человеческих ног. Мне почудилось, будто вчерашнее многолюдье было празднеством призраков. Но нет, все случилось именно в этой комнате. Я прекрасно ее помню. Рядом в кресле-каталке лежит искалеченная девочка. В животе до сих пор боль от удара головой. И наконец, возле кресла-каталки валяется смятая завтрашняя газета.

Прислушался. Ни звука — мертвая тишина.

Я решил ненадолго оставить девочку и сходить туда, где проходил конкурс. Когда я вернулся, девочка и кресло были на месте. Я прикоснулся к ней — тело ее расплылось, утратив всякую форму. Я стал подправлять и месить заново эту аморфную плоть, пытаясь вернуть девочке человеческий облик. Так формуют скульптурную глину.

Она прошептала что-то. Приблизив ухо к ее губам, я услышал:

— Погладьте…

На растаявших костях висели мясо и кожа. Я гладил и гладил девочку. Дыхание ее стало прерывистым, она вся пылала. Наконец она заснула.

Расправив завтрашнюю газету, я расстелил ее на полу. На первой полосе была фотография: человек-жеребец и победительница конкурса — «Женщина-маска».

Немыслимо согласиться с тем, что можно быть свидетелем ненаступившего прошлого.

Я двинулся вперед, толкая кресло. Мне должна быть известна планировка этого здания. Я знаю точно: мы на втором этаже. Стало быть, надо найти путь наверх или вниз. Лестница почти полностью разрушена — постараюсь отыскать ту самую уборную. Я шел. И на ходу пытался мысленно воспроизвести план здания, проводя линии, перемещая, стирая их. Но почему-то никак не мог обнаружить уборную, хотя она явно была где-то здесь. Время от времени мне попадались уборные, но там стояли унитазы и через них было не пролезть.

Прошло часов десять, свет карманного фонаря начал тускнеть. Мой первоначальный оптимизм скатывался все ниже и постепенно сменился удушающим страхом. Я вставил батарейку в передатчик и стал украдкой взывать о помощи. Персонально не обращаясь ни к кому, я лишь монотонно спрашивал о дороге.

Обессилев, я отключил передатчик и тайком обнял девочку. Она все больше теряла человеческий облик.

Батарейка фонаря села окончательно. Теперь уж я вопил в передатчик. Я обращался к жеребцу. Взывал к нему во весь голос — сознавался, что болен, обещал быть безупречным больным.

Циферблат часов в темноте не разглядеть, и я не знал, сколько прошло дней. Не осталось еды, кончилось питье. Обессилев, я отключал передатчик и обнимал девочку. Она почти на замечала меня. Наконец села и батарейка передатчика, я мог, не опасаясь появления посторонних, обнимать девочку.

Я жевал одеяло, бывшее прежде матерью девочки, слизывал капли воды с бетонных стен, из последних сил стараясь продлить сокровенное свидание с одним-единственным человеком, — кто теперь меня за это осудит? И как бы я ни упорствовал, ни спорил, обойденный во времени завтрашней газетой, я то и дело умирал в прошлом, которое было ненаступившим завтрашним днем. Умирал, прижимая к груди любимую, — на тайном нашем свидании…

Примечания