— Смотри, и правда — голубое-голубое.

Однако по мере того, как небо голубеет, постепенно усиливается и ветер, и мальчики, дожидаясь, пока поднимут шлагбаум, прижимая портфелями полы пальто и вцепившись в козырьки фуражек, сгибаются в три погибели. За переездом налево сразу же станция пригородной электрички. К выходу на платформу, где стоит контролер, ведут четыре бетонные ступени. Поднимаешься по ступеням, и тут же газетный киоск, на прилавке разложены газеты и журналы, сверху они накрыты тонкой полиэтиленовой пленкой, и поэтому киоскер, немолодая женщина в ватном капюшоне, ладонями, локтями и даже грудью вынуждена воевать с полиэтиленом, который рвется улететь. Небо холодно сверкает, точно присыпанное алюминиевым порошком; напоминающие растрепанную вату облака бешено несутся с северо-запада на юго-восток. Солнце справа, и тени пересекают дорогу под прямым углом.

По небу стремительно мчатся облака, по земле беспорядочно носятся обрывки бумаги. Даже не верится, что на дороге их может быть разбросано так много. Я, разумеется, никогда не думал, что улицы сверкают чистотой. Но впервые вижу, чтобы обрывки бумаги вот так занимали главное место в пейзаже. Есть и белая бумага, но большей частью она цвета палых листьев — бумага, несомненно, пропылилась, наметенная ветром в кучи. А теперь эти обрывки пляшут по дороге и железнодорожным путям. Почему-то выше двух метров от земли они не поднимаются и, будто заигрывая с людьми и машинами, беспрерывно кружатся вокруг них в каком-то причудливом танце. Беспорядочное движение бумажных обрывков предугадать невозможно, и для людей оно так же неожиданно, как немыслимые пируэты, которые проделывают в воде рыбы. Так снова постигаешь, что воздух материален. Обрывки бумаги скользят по земле, неожиданно взмывают вверх, меняя направление, летят в противоположную сторону и липнут к дверцам машины, а потом, снова бессильно опускаясь на землю, превращаются в мягкую подстилку под колесами. Но стоит машине проехать по ним, как это уже не обрывки бумаги — мгновенно превратившись в маленьких собачонок, они вцепляются в ноги идущих навстречу пешеходов.

Вместе с обрывками бумаги в потоки и водовороты втягиваются, естественно, и песок и пыль — они точно прошивают насквозь полотно ветра. Моя грязная машина должна была бы, казалось, затеряться в этом месиве, но происходит обратное — она еще больше бросается в глаза. Кажется, будто в водовороте носятся не пылинки, а лучи света, лишь принявшие облик пыли. Поэтому вкус и запах февральской пыли ассоциируется с ранней весной. Сегодня лучи солнца особенно золотисты. Значит, чтобы моя машина не бросалась в глаза, лучше всего вымыть ее как следует на заправочной станции — а я уже больше двух недель ленюсь и езжу на грязной.

Предупредительный сигнал умолкает, стрелка, указывающая направление, в котором шла электричка, гаснет, шлагбаум, ограждающий широкий переезд — здесь ходят экспрессы и поэтому железнодорожных путей очень много, — подскакивает вверх. В узкую горловину, как песок в песочных часах, устремляется поток людей, среди которых медленно ползут машины. Не успевают миновать переезд первые машины, как снова раздается предупредительный сигнал — моя машина последняя, которой с трудом удается проскочить.

Поворачиваю на вторую улицу слева. К счастью, у первого же столба нахожу крохотное свободное пространство. Чтобы припарковаться, места мало, но я все же с трудом втискиваюсь в промежуток. Выхожу из машины. Сбоку, на пыльной дверце, огромными иероглифами написано «дурак» — просто представить себе не могу, когда это успели сделать. Видимо, очень торопились — конец слова едва дописан, и остался след перчатки.

На правом углу широкой улицы, пересекающей узкую улочку, куда я приехал, — броская современная витрина, выполненная в фиолетовых тонах… на тонких золотых спицах висят отдельные части манекенов — рука, кисть, туловище, нога, — они прекрасно демонстрируют различные предметы туалета. Ничем другим витрина не украшена, но она притягивает прохожих, а искусно расположенные в глубине зеркала создают иллюзию, что в витрине расставлено с десяток манекенов.

Еще года три назад эта улица не позволила бы себе такую витрину… но все имеет лицевую и оборотную сторону — эта же улица была типичной улицей предместья, на которой вокруг грязного кинотеатрика, где крутят фильмы трехмесячной давности, выстроились мелочные лавки, торгующие только дешевыми товарами, казино, откуда доносится музыка старых-престарых пластинок, и поддерживают видимость, что эта самая настоящая современная улица… по мере того как весь город насыщался и уже начинал пресыщаться, возможно, произошли изменения и в закономерностях отношений между лицевой и оборотной его сторонами. В этом смысле и здесь приметы центральных улиц выглядели вполне естественно. Действительно, через дорогу, чуть в глубине, строится огромный универмаг самообслуживания, в котором будет даже станция метро. Бесполезно спорить, почему все это происходит: из-за благоприятных ли перспектив, из-за случайного ли везения. В общем, я сдаюсь.

«АТЕЛЬЕ ЕВРОПЕЙСКОЙ ОДЕЖДЫ ПИККОЛО».

С торчащей вперед трубки, напоминающей по форме флейту, свешивается толстый молочно-белый лист пластмассы, к нему прикреплены тонкие алюминиевые буквы, нарочито небрежные, точно написанные разлохмаченной кистью. Даже я не могу не признать, что замысел, хоть и несколько претенциозный, свидетельствует о колоссальной самоуверенности. Пикколо — кажется, это прозвище моей жены в школе. Я не думаю, что ее прозвали так из злых побуждений, но и не уверен, что только из добрых чувств. Однако жена, считая прозвище ласкательным, потом даже сама называла себя Пикколо

— так оно ей понравилось. Может быть, действительно в ней что-то напоминало пикколо. Я тоже был очарован характером своей жены. Да и сейчас убежден, что она вполне добропорядочна, хотя и не лишена некоторых недостатков.

Дверь рядом с витриной сделана из цельного куска прозрачного черного пластика. Точно в зеркале, в нем отражается забор, ограждающий строительную площадку напротив. В блестящей двери я помещаюсь во весь рост и сам встречаю себя. Какой-то странный тип: растрепанные ветром грязные волосы, сутулые плечи — будто только что после болезни, — больше похож не на охотника, а на того, за кем охотятся… однако здесь не место приводить волосы в порядок… ведь это отсюда дверь кажется зеркалом, а изнутри она совершенно прозрачна.

Нажимаю на дверь плечом и боком протискиваюсь внутрь — приятное тепло щекочет нос, и я неожиданно чихаю. Это не просто тепло — здесь какой-то специфический воздух: смесь пара от утюга, просачивающегося из пошивочной, запаха одеколона, краски и крахмала, которыми пахнет новая материя. Слева

— стеллаж для образцов тканей, журналов мод, готовых изделий. Здесь же стеклянная витрина, в которой выставлены пуговицы, меховые шкурки, украшения. Справа — два кресла цвета слоновой кости и диван, стоящие у круглого стола с доской под мрамор, на тонких металлических ножках. И стены, и потолок затянуты грубым полотном, на котором по ярко-желтому фону рассыпаны шоколадные цветы, из того же материала и портьера, отделяющая пошивочную, — все сделано хотя и броско, но с отменным вкусом и прекрасно гармонирует с простотой светильников — стеклянных прямоугольников, в узких рамках.

Жена стоит спиной к портьере, опершись о кресло, и смотрит на меня, насмешливо улыбаясь. В такие минуты начинаешь завидовать людям, носящим очки. Очки ведь, как известно, запотевают, и, протирая их, можно выиграть время. Я же не ношу очков и с бесстрастным выражением лица молча опускаюсь на диван, с краю, ближе к проходу. Пружины стонут, и неожиданно я глубоко проваливаюсь.

— Ты все пружины переломаешь. Придется диван отдавать в починку, — смеется жена, усаживаясь, скрестив ноги, в самое дальнее от меня кресло. Выглядывающие из-под короткой юбки колени кажутся мне чуть полнее, чем когда мы виделись в прошлый раз. Почувствовав мой взгляд, жена резким движением, будто убивает мошку, хлопает по колену и одним духом выпаливает: — Юбки становятся короче и короче — дешевка. Ведь когда стоимость материала снижается, плату за шитье не очень-то повысишь. А вот когда носят то длинное, то короткое, и каждый раз приходится шить все заново…

— Говорят, что, если юбки укорачиваются, это к войне, а?

— Во всем есть определенная цикличность.

— Видимо, так.

— Сегодня опять какое-нибудь дело?

— Хочу кое о чем спросить… можно прямо сейчас?..

Портьера сзади нас раздвигается, и выглядывает молоденькая помощница жены.

— Здравствуйте. Как всегда чаю или, может быть, кофе?

Красавицей не назовешь, но личико милое, чуть наивное… у жены очень ладная фигурка — что бы ни надела, все ей идет, — и поэтому она носит неброскую, простую одежду, а девушке сшила самое что ни на есть модное платье — видимо, принимался в расчет и, так сказать, психологический эффект, который это могло произвести на заказчиков. Хозяйка ателье европейской одежды в слишком ярком платье вызывает неприязнь заказчиков, но и чересчур простой туалет тоже может вызвать недоверие к ее мастерству и вкусу. И то и другое нежелательно. А вот такое сочетание дает наилучший результат. Однако девушка, высунув головку, продолжает из-за плеча жены пристально меня рассматривать. Открытый, простодушный взгляд, как у птички, кажется — вот-вот запоет. Может быть, в ней нет никакой настороженности, потому что перед ней муж ее хозяйки? Да к тому же она не может побороть любопытства — как же, муж, живущий врозь с женой, и стесняться ей в общем-то нечего. Кажется, что девушка, скрытая портьерой, совершенно обнажена. Однако кокетство ее — не кокетство перед мужчиной. Когда жена впервые привела эту девушку, у меня сразу возникло подозрение, а нет ли у моей жены некоей порочной склонности. Во всяком случае, девушка смотрит на меня с кокетством не большим, чем если бы перед ней был стол или стена.

— Что-нибудь важное?

— Я хочу знать наконец, что ты решила?

— А ты не мог заранее позвонить по телефону?

— Зачем же, я хотел услышать неподготовленный ответ. Отрепетированные ответы мне уже надоели.

Девушка, скривив губки, покачала головой и, бросив на прощание ласковый взгляд, скрылась за портьерой.

— Возьму немного вещей. — Девочка, — жена понижает голос и со смешком, как сообщница, почти убежденная, что та слышит ее, — какая она милая, как искусна в любви — просто очаровательная девочка.

— Ты тоже достаточно опытна. Ну да ладно. Скажи лучше, почему все-таки мы должны были расстаться?

— И ты пришел чтобы спросить меня об этом? — Она смотрит на меня изумленно: — Среди бела дня, в ателье…

— Я хочу, чтобы ты, не особенно размышляя над ответом, сразу же сказала, что ты об этом думаешь.

— Просто мне показалось, что я поняла, о чем ты мечтаешь, и согласилась расстаться с тобой. И сколько б ты ни старался переложить на меня вину…

— Значит, ты предвосхитила мои мысли?..

— Конечно.

— Я в самом деле был категорически против того, чтобы открывать это ателье, — вот почему мы и расстались.

— И теперь тоже?

— Уверен, что вся эта затея провалится.

— Дело не в том, провалится или не провалится…

— Люди часто спрашивают, почему я стал агентом частного сыска. Как ты думаешь, что я в таких случаях отвечаю?

— Во всяком случае, правды не говоришь.

— Тогда послушай. Жена наняла сыщика, чтобы следить, как я себя веду. Однако сыщик этот вдруг переметнулся и потребовал с меня денег за то, что он будет молчать. У меня рыльце было в пушку — это правда, но когда тебе так беспардонно не доверяют, нужно быть круглым дураком, чтобы стараться сохранить лицо…

— Ты не успокоишься, пока хоть бы в своих фантазиях не сделаешь из меня злодейку.

Смеющееся лицо жены медленно испаряется и наконец вовсе исчезает. Подобная отливу бесцветная грусть, обратившись к далекому морю, замыкается в себе.

— У меня и в мыслях не было делать из тебя злодейку, я просто хотел выставить сыщика в дурацком свете.

— Не нужно разговаривать со мной в таком тоне.

— А твой строитель оказался весьма искусным, верно?

— Моя ошибка в том, что я совершенно непреднамеренно ранила твое самолюбие. Но и у тебя есть слабость. Ты необычайно ревнив.

— Ревнив? Никогда не предполагал…

— Прости. Мне не следовало об этом говорить. Но ты сам виноват, ты вынудил меня. Вот так всегда мы возвращаемся к одному и тому же. И не можем понять, в чем причина того, что случилось… и все равно продолжаем без конца ссориться…

— Может быть, лучше не подавать пока на развод?

— Но ведь ты однажды уже сам об этом просил?

— Это потому, что я был категорически против того, чтобы открывать это ателье.

— А сейчас ты уже примирился с ним, да?

— Примирился потому, что ты игнорировала мои возражения, и в конце концов сделал все по-своему. Я не собираюсь упрекать тебя. Ведь в конечном счете ты оказалась права, я же ошибался — это неоспоримый факт… Ревность… нет, здесь что-то другое… похоже, но думаю, другое… вопрос вот в чем: почему всегда ошибался один я, а ты никогда не ошибалась?

— Я просто теряюсь, не знаю, что и сказать, когда человек вот так сразу превращает себя в жертву.

— Но ведь ты же сама не можешь не признать, что наше совместное существование не имеет никакого смысла.

— Ну а если бы… — Жена вытягивает ноги, кладет на них, сцепив, руки и подается вперед. — А что, если бы мы поменялись местами, а? Если бы, предположим, ты добился большого успеха в деле, против которого я возражала, и по этой причине я бы завела разговор о разводе?..

— Мне, видимо, было бы трудно понять это.

— Какой же ты эгоист.

— А что, разве лучше, если бы тебе было трудно понять?

— Мне действительно трудно.

— Но ведь ты только что говорила, что тебе все понятно.

— Я просто похвасталась.

— Вот оно что… значит, ты заставляешь меня выпутываться из положения, которое я сам не могу как следует объяснить, так что ли?..

Неожиданно жена выпрямляется и, всплеснув руками, прижимает их к груди. Ее глаза, впившиеся в меня, блестят.

— Поняла. Ты просто ушел из дому, сбежал.

— Сбежал?

Что ж в этом удивительного? У меня действительно было такое намерение, и она понимает это, хотя мы никогда не говорили на эту тему. Пожалуй, лучше всего прикинуться удивленным, будто для меня ее слова нечто совершенно неожиданное. Так я решил, но слова жены, более чем естественные, привели меня в некоторое замешательство. Это правда. Я почувствовал себя униженным, будто мне прямо в лицо вытряхнули содержимое пепельницы… почему?.. может быть, потому, что мне почудилось, что он, разыскиваемый, вдруг слился со своей собственной тенью. На улице солнце припекает все сильнее, оно окрасило дверь в зеленый цвет, и моя тень, вытянувшись вдоль дивана, примостилась в кресле, стоящем у другого его конца. Голова растаяла, ее не видно.

— Да, я считаю, ты сбежал.

Жена утвердительно кивает и пристально смотрит на меня. Мол, если только она сумеет получить от меня подтверждение, то все будет разрешено…

— От кого? От тебя?

— Нет, не от меня, — энергично качает она головой. — От жизни… От того, что заставляет без конца хитрить, от напряжения, словно приходится ходить по канату, от того, что делает тебя пленником спасательного круга — в общем, от всего этого бесконечного соперничества… правильно?.. а я? я была лишь предлогом…

Неожиданно в левом глазу ярким пламенем вспыхивает резкая боль, будто в него вогнали крючок. Это, конечно, из-за зуба. Надо бы наконец пойти к врачу, пока не воспалилась десна.

— А разве в жизни агента частного сыскного бюро не нужна ни хитрость, ни борьба?

— Не занимайся демагогией. Соперничество на самой оживленной центральной улице и такое же соперничество на окраинных улочках, где подвизается частный сыщик — обыкновенный соглядатай, — в обоих случаях это соперничество, но смысл его различен. Ты оставил свою прежнюю работу и поэтому ушел из дому — в этом я убеждена… и, что самое главное… ведь одно из этих двух в чем-то было и хорошим, почему же ты бросил их одновременно… если причиной было не соперничество… правда? Ты считал, что, поскольку ты против ателье, то, да-да, если б тебе и позволили здесь остаться, одно это не было бы разрешением проблемы, вот в чем дело… это была бы жизнь, проблемы которой не разрешишь иначе, как победой в соперничестве…

— Неужели я был настолько расчетлив?

— У тебя что-то болит?

— Зуб сломал.

— Это еще ничего. — Она двумя пальцами сняла приколотую к груди брошь в виде коробочки, открыла крышку — в ней лежали в ряд три плоские маленькие таблетки. — Мое лекарство, которое у меня всегда наготове… в последнее время опять начались головные боли…

Будто девушка только этого и ждала — портьера сильно заколыхалась, и она появилась, пятясь задом. Короткое платье цвета вялой зелени так плотно обтягивает ее, что кажется — вот-вот разойдутся швы… жемчужно переливающиеся ажурные чулки… маленький воротник, как на военной форме… проказливо-веселые огромные глаза… манжеты с отворотами, скрепленные перламутровыми пуговицами… и, наконец, наполненные до краев, вот-вот расплескаются, кофейные чашки… На каблучках своих туфелек — тоже цвета вялой зелени — девушка поворачивается кругом, искоса бросает на меня взгляд и скользящей походкой не спеша идет вперед. Движение каждого мускула на бедрах вырисовывается настолько четко, что кажется, будто касаешься их ладонями. Я не мог не восхититься искусством жены, сумевшей так скроить это платье.

— Может, запьешь водой?

— Ничего, боль как будто прошла.

В какой-то момент, это кажется неправдоподобным, боль действительно исчезла. Девушка, закусив нижнюю губу, напряженно улыбается, но в тот миг, когда она ставит чашки на стол, неожиданно вздрагивает, и кофе проливается. Она громко смеется и усаживается на стул прямо передо мной. Видимо, это была игра — наивность, помогающая продать свой товар подороже. Жена, обращаясь за подтверждением к девушке:

— В его комнате всегда прибрано, чтобы он мог вернуться в любое время, правда?

Девушка, бесстыдно заглядывая мне в глаза, радостным шепотом:

— Мужчина, как интересно…

Я все равно убежден, что не должен возвращаться.

Если считать белым — кажется белым; если считать черным — кажется черным высушенное солнцем покрытие скоростной автострады… скорость девяносто километров — на десять километров больше разрешенной… ревет мотор, издавая такой звук, будто металлической спицей касаются лопастей вентилятора, шуршат покрышки, будто отдирают липкий пластырь… погруженный в шум, я ничего не слышу — или, наоборот, замкнут в безмолвии, и вижу одну лишь бетонную дорогу, уходящую прямо в небо… нет, это не дорога, это полотно текущего времени… и я не вижу, а лишь ощущаю время…

Просто не верится, что где-то впереди пункт взимания платы… не верится — и ладно, и не нужно верить… не поддается объяснению даже сам тот факт, что вот именно сейчас я мчусь здесь… время, когда я обещал вернуться в агентство и встретиться с шефом, давно прошло… не позвонил я и заявительнице… а есть ли у меня какая-нибудь цель, у человека, которому здесь и делать-то нечего?.. время в чистом виде… бессмысленная трата времени… какое расточительство… до упора нажимаю на акселератор… стрелка спидометра ползет вверх и показывает девяносто шесть километров… ветер рвет из рук руль… напряжение сжимает меня почти в точку… ощущение, что однажды, в день, не отмеченный в календаре, в пункте, не нанесенном на карту, я неожиданно проснулся… если хочешь обязательно назвать это ощущение побегом, пожалуйста, называй… когда пираты, став пиратами, поднимают паруса, чтобы отправиться в неизведанные моря, или когда разбойники, став разбойниками, прячутся в безлюдных пустынях, в лесах, на дне городов, то хоть однажды и они, несомненно, сжимаются в такую же точку… я — никто; пожалуйста, можно и не соглашаться со мной… человеку, который, захлебнувшись, утонет, погибший в пустыне от жажды представляется глупцом, не достойным пролитых слез…

Но если время в чистом виде есть бодрствование, то путь к нему преграждает следующее сразу же за ним продолжение сна. Пункт взимания платы. Продолжение бесконечного сна после короткого искусственного пробуждения. Резко разворачиваюсь и еду обратно в город. Но, не знаю почему, прежнее состояние уже не возвращается. Может быть, потому, что меня обогнала красная спортивная машина, оставив за собой приглушенное завывание. Или, скорее, потому что мысль — не остается ничего иного, как возвратиться, — выпустила воздух из упругого резинового мяча, который так хорошо подпрыгивал. А может быть, просто из-за того, что солнце припекает затылок. Теперь уже не дорога, а небо подавляет своей бесконечностью. Кое-где на нем появились облака, и все же голубизна расстилается, как накрахмаленное полотно. Возможно, это закон перспективы? — но вот в небе собрались тучи, и оно немного помрачнело. И под этим потемневшим небом лежит улица. Покинутая мной полчаса назад улица. Она распростерла покрытые струпьями огромные руки и ждет моего возвращения. Пират, посадивший корабль на мель, раскаявшийся пират… неужели это просто мираж?.. нет, такого не может быть, не существует никаких доказательств, что улица, которую я покинул, и улица, на которую я возвратился, абсолютно одинаковые… может быть, сдвиг крошечный, в один микрон, и потому, что сдвиг этот слишком мал, его невозможно осознать… и есть этот один микрон или его нет — огромная разница… если даже раз в неделю покидать улицу и отправляться в путешествие по платной скоростной автостраде, в месяц соберется четыре микрона… в год — сорок восемь микрон… и если прожить еще тридцать лет — тысяча четыреста сорок микрон… почти полтора миллиметра… процесс более стремительный, чем разрушение Фудзи, — в общем, цифры, о которых можно и стоит говорить.

Грязное пятно неба все больше разрастается, оттесняя и оттесняя голубизну. Опять заныл зуб… почему я должен все время оправдываться?.. для того, чтобы убедить жену в своей правоте?.. для того, чтобы уверить заявительницу, что я не имею никакого отношения к смерти ее брата?.. или, может быть, для того, чтобы доказать шефу, что у меня и в мыслях не было влезать в эту историю глубже, чем необходимо?.. ну что ж, это дело… «хороший охотник никогда не гонится слишком долго за добычей. Он ставит себя на ее место, ищет путь к спасению, охотится сам за собой и в конце концов настигает себя» (из «Воспоминаний об одном уголовном деле»)… несомненно, очень убедительно, но правильно ли это?.. а вдруг действительно я в глубине души хотел соперничать с ним?.. соперничать с ним?.. да я просто обязан оправдываться перед ним, ушедшим и не вернувшимся назад, за свою нерешительность: и не убегаю, и не возвращаюсь.

Возможно. С подобным утверждением я бы согласился. И это гораздо важнее того состояния, в котором я пребывал раньше, когда, потрясенный смертью его шурина, я забыл о самом важном — о нем. Возможно, где-то я уже видел его. Здесь и там попадающиеся на улицах разверстые черные ямы… тени его, не существующего… и если представить себе, сколькими ямами уже изрыта улица… если они — его тени, то он не один — он существует в бесчисленных обличьях… он во мне, он в женщине, он в самом себе. В моем душевном состоянии начинают происходить какие-то огромные изменения…

Подъезжаю к остановке, у которой стоит телефон-автомат. В ту самую минуту, когда я вылезу из машины, солнце зайдет, будто его счистили щеткой. Но в согретой им будке еще тепло и, может быть, оттого, что ею редко пользуются, ужасно пахнет плесенью.

— Долго не звонил вам, простите, пожалуйста.

— Наоборот, хорошо. Я все время плакала, а теперь у меня уже и слез больше нет.

В ее точно заржавевшем голосе обычное спокойствие — оттого ли, что уже какое-то время прошло, или, может быть, благодаря все тому же пиву?

— Вы опаздываете, и все уже, наверно, волнуются.

— Да что там, разве дело во мне. Конечно, все расходы взяли на себя товарищи. Эти люди ведут себя просто как родные… траурное платье пришлось взять напрокат.

— Оно вам к лицу. Мои слова, может быть, покажутся неуместными, но вам очень идет черное.

Крутой спуск, прорезающий в южном направлении жилой массив на холме… длинная каменная лестница… по обеим сторонам заросли бамбука… резко очерченная линия затылка женщины, спускающейся впереди…

— Вы уже выясняли обстоятельства, при которых это случилось с вашим братом?

— Мне просто не верится, это что произошло с братом. Да в общем-то я о нем почти ничего не знала.

— Это, видимо, случилось сразу же после того, как мы расстались вчера вечером. Я чувствую себя виноватым.

— Но мне никто не говорил, что вы были вместе с ним.

— Становится холодно. Снова наползли тучи…

Заросли бамбука переходят в кладбище… сразу же справа, как только кончается лестница, древний, запущенный маленький храм, и только его черепичная крыша выглядит торжественно и нарядно. Город совершенно изменился, и прихожан, наверно, стало-меньше, единственный источник дохода

— похороны. Столбы обветшавших, изъеденных термитами ворот пришлось даже привязать толстой веревкой к подпоркам. Хотя, казалось бы, с ростом населения должно расти и число похорон. Значит, храм пришел в запустение либо потому, что настоятель безалаберно ведет финансовые дела, либо это просто хитрая политика, чтобы избежать высоких налогов, — ничего другого не придумаешь.

За воротами, в некотором отдалении, — черно-белый шатер. По обеим сторонам дороги, от конторки привратника, зябко греющего руки над переносной жаровней, и до самого шатра, на равном расстоянии, точно телеграфные столбы, рядами стоят подростки, почти дети, и один за другим, как только мы приближаемся, точно заведенные, кланяются. Ноги их слегка расставлены, ладони прижаты к ляжкам, и эта стереотипность позы чуть жутковата и, пожалуй, немного комична. В мое агентство тоже приходят люди, которые любят церемонно раскланиваться, но, конечно, не в такой подчеркнуто старинной манере.

В шатре царит торжественность и тишина. Аромат благовоний напоминает о смерти, нагоняет тоску. Священник в одиночестве тихим голосом читает молитву. Четыре венка, на каждом из них огромными иероглифами выведено: «Синдикат услуг Ямато» — в общем, похороны недорогие, по второму разряду.

В храме, справа и слева от входа, деревянные галереи для участников церемонии. Бросается в глаза множество свободных дзабутонов, особенно справа, где на почетном месте лишь один полноватый мужчина средних лет — с первого взгляда ясно, что он занимает руководящее положение, — сидит с закрытыми глазами перед электрической печкой и как будто дремлет. Слева в напряженных позах преклонили колени пять-шесть человек.

Один из них, узнав нас, быстро сбегает по лестнице. Долговязый, с раздвоенным подбородком. Следом — плотный человек в темных очках, голова у него растет прямо из туловища. Он идет медленно, неуверенно. И не потому, что ноги затекли, — он, видимо, просто пьян. Я помню эти темные очки. Да, он действительно похож на одного из тех троих, что пришлой ночью сидели вокруг костра на берегу реки. Кривые ноги, длинные волосы, слегка вьющиеся на висках. Липкий пластырь и мазь на разбитом лице — это, конечно, следы той драки.

— Добро пожаловать, — низко кланяется Раздвоенный подбородок. — Примите наши глубокие соболезнования. Заместитель босса и начальники групп из-за неотложных дел вынуждены были уйти несколько раньше. Они просили передать вам наилучшие пожелания. — И, бросив взгляд на дремлющего мужчину на почетном месте, а потом быстро осмотрев меня с ног до головы, добавляет: — Управляющий взял на себя все заботы, так что можете не беспокоиться.

Женщина представляет меня Раздвоенному подбородку.

— Это тот самый человек, о котором я вам уже говорила… я бы хотела, чтобы он встретился со старшим группы брата…

Неожиданно кто-то хлопает меня по плечу.

— Живы-здоровы, вот хорошо… я ведь предупреждал… все так и стряслось, как предсказывал…

Что это за образина в сером? Знакомый голос… ну конечно, же, хозяин микроавтобуса… если бы не голос, ни за что бы, наверно, не узнал… действительно, никак не верилось, что свежевыбритое, одутловатое лицо и болтающийся под ним галстук принадлежат тому самому человеку, который вчера на берегу реки варил лапшу. Я почему-то тоже поднимаю руку и растягиваю губы в нечто напоминающее улыбку, отвечая на его приветствие. Когда на двух людей в какой-то мере может пасть подозрение, они, как свидетели, моментально заключают молчаливое соглашение о едином фронте.

Обращение ко мне этого человека тут же сказывается на поведении Раздвоенного подбородка. Настороженность отваливается, как фальшивая борода, прилепленная слюной:

— Старший, должно быть, там… сейчас позову его.

С этими словами он быстро идет к шатру и скрывается в нем. Но тот, что в темных очках, с трудом передвигавший ноги, будто нес тяжкий груз, даже не пытается прятать враждебного взгляда, который не могут скрыть и темные стекла. Он, наверно, злится на меня за то, что вчера ночью, когда они с товарищами цеплялись за мою удиравшую машину, пытаясь спастись, я, прекрасно понимая, что им было нужно, отделался от них. Губы под замазанным носом нервно дрожат, он изо всех сил сдерживается. И, сочтя за лучшее ретироваться, обращается к женщине:

— Пойдемте, отдадим ему последний долг.

— Я уже сделала это.

Спокойно, будто разговор идет о еде. Интересно, как уживаются в этой женщине замеченное мной раньше стремление, о чем бы ни заходила речь, сразу же вытаскивать на свет спасительного братца, с этим поразительным будничным спокойствием, когда дело коснулось его смерти. Конечно, похороны

— не свадьба, они не доставляют ни удовольствия, ни радости. Но и похороны очень удобная церемония, на которой можно заколотить гвоздями память об ушедшем и успокоить живых. Безразличие на похоронах может объясняться либо безразличием к покойнику, либо любовью, превосходящей и жизнь, и смерть. Меня охватывает дурное предчувствие.

Ступени из толстых цельных досок… снимаю ботинки и надеваю шлепанцы… поднимаюсь на пять ступенек и оказываюсь прямо под алтарем… толстый, красный, обшитый золотом шелковый дзабутон… невыразительная, белого дерева курильница… встав на колени, я вдруг замечаю, что все еще, в перчатках, и поспешно сдергиваю их… досадуя, что сомнутся брюки, зажигаю курительную палочку и наконец вижу его фотографию, висящую прямо передо мной.