Рыцарь, я тебе не верю!
      Пламень сердца скрыт бронею,
      и твоей перчатки страшно
      мне холодное пожатье.
      Страшен мне твой крест железный —
      рукоять меча стального,
      речь сквозь черное забрало...
      Я тебе не верю, Рыцарь!
      Рыцарь, страшны мне рассказы
      про зверей и великанов,
      страшны мне святые гимны,
      что поют самосожженье.
      Рыцарь, Рыцарь, будь мне братом!
      опусти свой щит тяжелый,
      подними свое забрало
      и сойди с коня на землю!
      Рыцарь, я не королева,
      не волшебница, не фея!
      Видишь, выплаканы очи
      и безжизненны ланиты!
      Знаешь, вещий сон мне снился,
      (я была почти ребенком),
      говорят, что сны от Бога,
      был то сон, была то правда?
      Как-то я порой вечерней
      под окном одна грустила,
      вдруг в окне предстал мне Рыцарь,
      чудный рыцарь, Рыцарь Белый.
      Трижды он позвал: «Мария!»
      и исчез, а я не знала,
      то мое ль он назвал имя,
      или Деву Пресвятую!
      Мне одежду лобызая,
      он исчез во мраке ночи.
      только там на дальнем небе
      сорвалась звезда большая!
      И во мне звучит немолчно
      с этих пор призыв «Мария!»
      Говорят, что сны от Бога,
      был то сон, была то правда?
      Я с тех пор, как неживая,
      я не плачу пред Мадонной;
      на Ее груди Младенец,
      я же вовсе одинока.
      Будь мне братом, милый Рыцарь!
      О, сойди ко мне на землю,
      чтоб остаток дней могла я
      на груди твоей проплакать.

      (Три сонета)
      I.
      Под строгим куполом, обнявшись, облака
      легли задумчивой, готическою аркой,
      как красный взгляд лампад, застенчиво-неяркий
      дрожит вечерний луч, лиясь издалека.
      Тогда в священные вступаю я века;
      как мрамор строгих плит, кропя слезою жаркой
      страницы белые, я плачу над Петраркой,
      и в целом мире мне лишь ты одна близка!
      Как гордо высятся божественные строки,
      где буква каждая безгрешна и стройна.
      Проносятся в душе блаженно-одинокой
      два белых Ангела: Любовь и Тишина;
      и милый образ твой, и близкий и далекий;
      мне улыбается с узорного окна.
      II.
      Но жизни шум, как режущий свисток,
      как в улье гул жужжаний перекрестный,
      бессмысленный, глухой, разноголосный
      смывает все, уносит, как поток.
      Раздроблены ступени строгих строк,
      и вновь кругом воздвигнут мир несносный
      громадою незыблемой и косной,
      уныло-скуп, бессмысленно-жесток.
      Разорваны видений вереницы,
      вот закачался и распался храм;
      но сердцу верится, что где-то там,
      где спят веков священные гробницы,
      еще плывет и тает фимиам,
      и шелестят безгрешные страницы.
      III.
      Как цепкий плющ церковную ограду,
      моя душа, обвив мечту свою,
      не отдает ее небытию,
      хоть рвется тщетно превозмочь преграду.
      Нельзя продлить небесную отраду,
      прильнуть насильно к райскому ручью...
      мятежный дух я смерти предаю,
      вторгаясь в Рай, я стану ближе к Аду!
      Вот из-под ног уходит мрамор плит,
      и за колонной рушится колонна,
      и свод разъят... Лишь образ Твой, Мадонна,
      немеркнущим сиянием залит,
      лишь перед Ним сквозь мрак и клубы дыма
      Любовь и Смерть горят неугасимо!

      Вчера в тени собора Santa Croce
      мне некий муж торжественно предстал.
      но в мир иной его глядели очи,
      туда, где сумрак строгий сочетал
      в один узор все арки и колонны,
      и про себя молитву он шептал.
      «Что ищешь здесь! — спросил я изумленный,—
      что в наш собор дух скорбный привело!» —
      к пришельцу взор склоняя благосклонный.
      А он молчал, как прежде, но чело
      и очи были к куполу подъяты.
      в нем странно все страшило и влекло,
      и свой вопрос я повторил трикраты,
      и скорбный взор он тихо опустил,
      и трепетом мы были все объяты,
      и волосы мне ветр пошевелил.
      Казалось мне, на нем горит порфира,
      но он с улыбкой вдруг проговорил:
      «Брат, я устал и ныне жажду мира!»

      Заветы попраны, нарушены законы,
      забыты все тропы,
      и каждый миг острей Твоей святой короны
      терновые шипы.
      Мы все у ног Твоих, как жадные солдаты,
      добычу рвем, рыча:
      Твой Крест качается, и над Тобой, Распятый,
      ни одного луча.
      Мы испытующе глядим в немые очи
      живому мертвецу.
      нас не повергнет ниц в безмолвьи вечной ночи
      Твой страшный вопль к Отцу.
      Как рог заблудших псов зовет во мраке леса,
      и нас зовет труба,
      вот стены дрогнули, разодрана завеса,
      вскрываются гроба.
      Спасенья нет нигде, и нет нигде надежды!
      Лишь Ты Одна тиха
      перед Его Крестом за нас склоняешь вежды,
      не знавшие греха!

      Коран, глава XCVII. Дана в Мекке.— 5 стихов.
      Во имя Бога милостивого и милосердного.
      1. Мы низвели Коран в святую ночь Алькадра.
      2. Кто изъяснит тебе, что значит ночь Алькадра.
      3. Несчетных месяцев длиннее ночь Алькадра.
      4. И Дух и Ангелы нисходят в ночь Алькадра,
          Чтоб на год разрешить в ту ночь дела Вселенной.
      5. И до зари лишь мир царит всю ночь Алькадра.

      Воззвав к Пророку, я упал с верблюда
      и захрипел, во рту хрустел песок,
      жгла грудь его расплавленная груда,
      и. как змея, мне луч сосал висок.
      Я был самума злей для каравана,
      лукав и жаден, как ночной шакал,
      но перед каждой буквой Ал-Корана
      я, как дитя, послушно поникал.
      Собачья смерть настигла бедуина,
      а там вдали уж розовел Восток,
      и, как струи из длинного кувшина,
      на грудь излился свежий ветерок.
      Я падаю иль я влеком крылами?
      То поздняя иль ранняя пора?..
      Но льется даль широкими волнами,
      вся, как хиджаб расшитого шатра.
      И вдруг сбылось речение Пророка;
      мой знойный взор окутал вечный День,
      и аромат, и пение потока,
      и ласки жен, и сладостная тень.

      Hie situs est Faefon, currus auriga patem.
      Quern si поп tenuil, magnum famen excidif ausus!..
           Ovid.
      I.
      Отец! Ты клялся мне Стигийскою волной!
      И клятвы нет страшней!.. В тот час, когда Денница
      врата пурпурные раскроет предо мной,
      пускай меня помчит златая колесница,
      и пусть венец твоих пылающих лучей
      зажжется молнией над головой моей!..
      Отец, ты клялся мне подземными тенями
      и Летой хладною, и клятвы нет страшней!..
      О, дай мне овладеть крылатыми конями
      и колесницею волшебною твоей!..
      Теперь поверю я опять словам Климены,
      что Феб — родитель мой, поверю без измены.
      О, лучезарный бог! Твой бесконечный свет
      весь мир, холодный мир, спешит согреть собою!..
      Не хмурь бровей словам ребяческим в ответ
      и не качай своей сверкающей главою!
      Когда бы страшный путь и Зевс свершить не мог,
      я все ж молю тебя, о лучезарный бог!..
      Мечтой безумною мой разум окрылился...
      Быть может, я прошу о гибели своей!..
      Я с пламенной мольбой перед тобой склонился:
      дай колесницу мне и огненных коней!..
      Увы!.. с тех пор, как в грудь проникнул яд сомненья,
      с тех пор мне чужд покой, и каждый миг — мученье!
      Я знаю, светлый бог, ты все мне властен дать,
      все: все сокровища земли, морей и неба!..
      Но одного прошу!.. Отец, я должен знать,
      что сын я вечного, божественного Феба!
      И все сокровища небес, земли, морей
      не радуют души встревоженной моей!
      Увы! не радует мои, как прежде, взоры,
      на огненных столпах воздвигнутый дворец,
      где кость слоновую в волшебные узоры
      и в сказку претворил божественный резец,
      где блещут серебром дверей двойные створы,
      где золотом горят тяжелые запоры!
      Любил я с детских лет с восторгом созерцать
      очам разверстые все тайны мирозданья,
      весь мир, что Мульцибер единый мог создать,
      и круг земной: и вод тяжелых колыханье,
      объявших поясом гигантским круг земной.
      и круглый небосвод, висящий над землей!
      Там было все полно и жизни и движенья,
      и боги синих вод. где радостный Тритон
      трубил в загнутый рог: где: мастер просвещенья:
      Дориду обнимал Протей и Эгеон,
      где нимфы плавали на рыбах, то ныряли,
      то волос на песке зеленый выжимали.
      Я помню там людей в их странных городах,
      поля и скал хребты, и влажные дубравы,
      стада зверей во мгле лесов и на лугах.
      Речных наяд и их игривые забавы...
      Но более всего любил я небосвод,
      где круг созвездий свет неугасимый льет!
      Отец! Меня пленял и твой престол высокий!
      Он весь смарагдами осыпан был, горя...
      Там в ризе пурпурной, кудрявый, светлоокий,
      ты славный восседал с величием царя;
      дни, месяцы, года теснились вкруг толпою,
      вкруг дряхлые века склонялись ниц главою!..
      С улыбкой детскою в венке цветов живых
      перед Тобой Весна стояла молодая,
      нагое Лето сноп колосьев золотых
      держало близ нее... Вдали, благоухая,
      склонялась Осень, все обвеяв тишиной,
      и пышных гроздий сок с нее сбегал волной.
      Там, дальше, волоса взъерошивши седые,
      Зима кряхтела, вся в туманах и снегах...
      Любил я всей душой чертоги золотые,
      престол сияющий в смарагдовых огнях...
      но все постыло вдруг, лишь вкрался яд сомненья,
      что Ты родитель мой!.. Мне каждый миг — мученье!
      Пусти ж меня, Отец!.. Я знаю, страшный путь
      меня влечет теперь, крута моя дорога!
      Безумная мечта — до неба досягнуть,
      иль смерть найти в пути, и светлым сыном бога,
      весь мир узрев у ног, в небесной вышине
      сгореть!.. Иной удел, клянусь, противен мне!..
      Тот путь — ужасный путь! Едва персты Авроры
      раскроют предо мной пурпурные врата,
      вдруг бездна глянет мне в глаза... Утонут взоры,
      замкнутся, трепеща, безгласные уста,—
      меж тем как облака, коварные преграды,
      сокроют все, роясь средь утренней прохлады!
      Когда же минет день, и завершится путь,
      и Тефия сама, всплывая над волною,
      возницу призовет припасть к себе на грудь,
      усталый лик омыть холодною струею,
      и пыль омыть с коней и с колесницы прах,—
      в тот час она в груди, бледнея, сдавит страх!..
      Весь свод вращается и звезды за звездами
      влечет и кружит их с безумной быстротой;
      Несутся полюсы гигантскими кругами...
      Вокруг чудовища сберутся предо мной...
      Там ужас — все: одно неверное движенье —
      вмиг увлечет коней надземных сфер круженье!
      Там, на пути моем лишь образы зверей,
      там склонит на меня рога Телец упорный,
      там Льва свирепый зев ждет гибели моей,
      там Скорпион загнет клещи, от яда черный,
      протянет Рак клешню... Меж тем крылатый конь
      из яростных ноздрей начнет метать огонь!
      Пусть гибель ждет меня!.. Тем больше дерзновенья
      в груди бестрепетной ужасный путь зажжет!
      Я огненных коней укорочу стремленья!
      Я не боюсь твоих вращений, небосвод!..
      Отец, по-прежнему тебя я умоляю!
      Быть может, гибели своей я сам желаю.
      II.
      От сна пробудившись, стыдливо краснея,
      Аврора пред дерзким раскрыла врата,
      пред ним озарился Восток, пламенея,
      пред ним голубая стезя отперта!
      Вот вспыхнули, дрогнув, и ось колесницы,
      и дышло, и обод колес золотой,
      как свет из лучей, серебристые спицы
      мерцают, взбегают одна за другой.
      Раскрыты бесшумно пурпурные сени,
      где свежего утра сиянье зажглось,
      сливаясь, лишь дрогнули черные тени,
      с росистым дыханием роз.
      Из врат растворенных, как тонкие стрелы,
      лучи побежали в простор голубой,
      где дремлет, как море, эфир онемелый,
      где меркнет, сбегая, звезда за звездой!
      Люцифер, зарей побежденный, мерцая,
      последним уходит со стражи своей...
      Тускнеют рога у Луны, угасая...
      Но Горы спешат, запрягая коней!
      Крылатые кони наполнили ржаньем
      и двор, и чертог, из горячих ноздрей
      огонь изрыгают, рвут узды с бряцаньем
      и рвутся в дорогу... Скорее, скорей!..
      С улыбкою детской, решимостью взора,
      играя бичом, уж стоит Фаэтон;
      и смотрит, сквозь слезы, бледнея. Аврора
      на радость того, кто сгореть осужден.
      Натянуты вожжи... Вот ось задрожала,
      все скрылось, вокруг необъятен простор...
      Далеко, далеко Заря заблистала,
      и кони во весь понеслися опор.
      III.
      Все, что дремало в объятиях лени,
      вдруг пробудилось от блеска огней,
      молча, пред ним расступаются тени,
      сзади колышутся складки теней...
      Где-то отца прозвучало рыданье...
      мчатся Флегонт. Пироэнт и Эой,
      страшно Этона крылатого ржанье,
      мчится, гудя, колесница стрелой.
      Грудью дробя, попирая ногами,
      встречные режут они облака...
      вот, как драконы, взметнули крылами,
      иль колесница легка?!.
      Страшно качанье судна без нагрузки,
      черпает воду судно, накренясь,
      нет им опоры, а вожжи им узки;
      рвутся крылатые звери, ярясь.
      IV.
      Словно чуя гул погони,
      все быстрей несутся кони,
      жгут, грызут и рвут узду,
      мечут искры на ходу...
      Все безумней бег упорный,
      путь давно оставлен торный,
      сам бесстрашный Фаэтон
      потрясен и изумлен.
      Вдруг он вожжи прочь кидает
      и вокруг, со всех сторон
      смерть безумцу угрожает!..
      ....................
      Топот, гул, и блеск, и жар
      колесницы раскаленной...
      тщетно с криками Тритоны
      ищут моря... Море — пар!
      Там, где, вечно коченея,
      полюс в кольцах сжал Дракон,
      мчится, в стужу искры сея,
      онемевший Фаэтон.
      И, впервые с миросозданья
      вихрем огненным одет,
      Змей проснулся от блистанья,
      коням тянется вослед...
      Кони в ужасе несутся
      прочь, взрывая облака,
      и, как нити, вожжи рвутся
      о крылатые бока.
      И раскинулись широко
      вкруг воздушные поля,
      манят взор, пленяют око...
      глянул вниз, под ним далеко,
      где-то там... Земля.
      V.
      И бледнеет чело, и дышать тяжело,
      и от страха колена дрожат...
      Сердце стынет в груди... Нет пути впереди
      и нельзя возвратиться назад!
      Он несется в мирах, где лишь сумрак да страх,
      где чуть видно мерцает Восток,
      бросит взгляд на Закат, и уныньем объят:
      до Заката ему путь далек!..
      Как удержишь коней, коли нет и вожжей,
      коли их имена позабыл?..
      А кругом много чудищ и лютых зверей
      отблеск молний и гул разбудил!..
      И дрожит Фаэтон... Перед ним Скорпион.
      изогнутый ужасной дугой,
      метит зубья клешней за спинами коней,
      хвост гигантский крутя пред собой...
      Двух созвездий касаются лапы его,
      черным ядом он весь напоен...
      И дрожит Фаэтон, и беспомощный стон
      вылетает, дрожа, у него.
      И от страха бледна, в изумленья Луна
      видит бег неудержных коней
      и не может понять, почему же бежать
      им приходится ниже, чем ей...
      VI.
      Едва он бросил взор с небесного эфира,
      он видит все: внизу, дымясь, горит земля...
      Где сердцу милая всегда картина мира,
      узоры рек, леса, вершины и поля?!.
      Как гол, как черен мир!.. Везде, утратив соки,
      деревья высохли, осыпав всю листву;
      не блещет лик озер, и не гремят потоки,
      и негде преклонить печальную главу!..
      Здесь гибнут города... Там целые народы
      на пепелище рвут в безумьи волоса,
      и нет границ огня губительной свободы,
      пылают на горах, как кудри их, леса;
      пылают Тавр и Тмол... Пылают Ида, Эта,
      где не журчат уже целебные ключи,
      пылают Геликон и Гэм, и вихри света
      так ослепительны, так дерзко-горячи!..
      Вот льды растаяли на девственных вершинах,
      лишились савана из голубых снегов
      и Отрий, и Родоп, и Эрике, и в долинах,
      шипя, бегут ручьи, чтоб стать столбом паров.
      Вот облаков гряды растаяли, дымяся,
      огонь везде, Земля горит со всех сторон;
      пылает сам Олимп! И в страхе, ниц склоняся,
      от зноя страшного сгорает Фаэтон...
      Вокруг, как будто печь пылает и дымится,
      вокруг и пепл, и гарь, и вихри искр, и дым,
      и раскаленная грохочет колесница,
      как метеор страшна, и вся гудит под ним!..
      Вот он перелетел на ней предел Европы.
      Пылает Либия... Он все сжигает вмиг,
      и стали черными под зноем эфиопы,
      и страшной маскою застыл спаленный лик.
      Земля растрескалась, от жара пламенея,
      и в Тартар свет проник от этих трещин вдруг,
      и преисподней Царь, от ужаса немея,
      в бессильной ярости бросает взор вокруг.
      И даже Океан, клубяся, убывает,
      где шумный вал играл, теперь гора встает,
      дельфин, средь светлых струй сгибаясь, не играет,
      здесь — черепахи, там — тюленя труп плывет.
      И тщетно сам Нептун разгневанный из моря
      трикраты вилами сбирается грозить,
      тот жар невыносим, и, с ним напрасно споря,
      он опаленный лик спешит на дно укрыть...
      Тогда Земля свой лик печальный поднимает,
      прикрыв чело рукой, с молитвой на устах
      она Отца богов и смертных заклинает,
      чтоб вопли скорби Он услышал в небесах.
      — Да Вечный прекратит безумство разрушенья
      и укротит хаос и мировой пожар!
      Безумца дерзкого да кончатся мученья,
      да молнию Олимп ему низвергнет в дар!
      VII.
      Весь мир огнем лучей сжигая,
      он сам горит... Его глава,
      огнями красными пылая,
      разметана, как грива льва.
      Горячий взор исполнен муки,
      но мчится гибель по следам,
      он тщетно простирает руки
      к далеким, страшным небесам!
      Вкруг бунт огня, кипенье лавы
      и пепла черного столбы.
      За ним несется след кровавый:
      он не уйдет своей судьбы.
      Вот грянул гром, стрелой пурпурной
      означен молнии зигзаг.
      Окончен бег безумца бурный —
      то Вышней Воли грозный знак!..
      Разбита в щепы колесница:
      здесь ось, там дышло, там узда,
      разбросаны по ветру спицы,
      он не сберет их никогда.
      Как метеор, стремглав он мчится,
      багряным заревом одет,
      на землю, вниз, и красный след
      за ним по воздуху змеится.
      VIII.
      Там, на чужой стороне, далеко от отчизны любезной
      принял его Эридан, хладной волною омыв;
      труп обгоревший приняв, наяды конец его слезный
      памятью вечной почтили, надпись над ним водрузив:
      «Здесь погребен Фаэтон, не сдержавший отца колесницы,
      жаждал великого Он!.. Вечная слава вознице!»

      «Tuba mirum sparge/is sonum!..»
          Dies Irae.
      I.
      Я жил в аду, где каждый миг
      был новая для сердца пытка...
      В груди, в устах, в очах моих
      следы смертельного напитка.
      Там ночью смерти тишина,
      а днем и шум, и крик базарный,
      луну, лик солнца светозарный
      я видел только из окна.
      Там каждый шаг и каждый звук,
      как будто циркулем, размерен,
      и там, душой изныв от мук,
      ты к ночи слишком легковерен...
      Там свист бичей, потоки слез,
      и каждый миг кипит работа...
      Я там страдал, терпел... И что-то
      в моей груди оборвалось.
      Там мне встречалась вереница
      известкой запыленных лиц,
      и мертвы были эти лица,
      и с плачем я склонялся ниц.
      Там мне дорогу преграждала
      гиганта черная рука...
      То красная труба кидала
      зловонной гари облака.
      Там, словно призраки во сне,
      товаров вырастали груды,
      и люди всюду, как верблюды,
      тащились с ношей на спине.
      Там умирают много раз,
      и все родятся стариками,
      и много слепнет детских глаз
      от слез бессонными ночами.
      Там пресмыкается Разврат,
      там раззолочены вертепы,
      там глухи стены, окна слепы,
      и в каждом сердце — мертвый ад.
      Там в суете под звон монет
      забыты древние преданья,
      и там безумец и поэт
      давно слились в одно названье!..
      Свободы песня в безднах ада
      насмешкой дьявольской звучит...
      Ей вторят страшные снаряды,
      и содрогается гранит.
      Когда же между жалких мумий,
      пылая творческим огнем,
      зажжется водопад безумий,
      пророка прячут в «Желтый дом...»
      Свободе верить я не смел,
      во власти черного внушенья
      я звал конец и дико пел,
      как ветер, песни разрушенья!..
      Они глумились надо мной,
      меня безумным называли
      и мертвой, каменной стеной
      мой сад, зеленый сад, сковали...
      Была одежда их чиста,
      дышала правда в каждом слове,
      но знал лишь я, что их уста
      вчера моей напились крови...
      И я не мог!.. В прохладной мгле
      зажглись серебряные очи,
      и материнский шепот Ночи
      пронесся тихо по земле.
      И я побрел... Куда?.. Не знаю!..
      вдали угас и свет. и гул...
      Я все забыл... Я все прощаю...
      Я в беспредельном потонул.
      Здесь надо мною месяц белый
      меж черных туч, как между скал
      недвижно лебедь онемелый
      волшебной сказкой задремал.
      II.
      И то, чего открыть не мог мне пестрый день,
      все рассказала Ночь незримыми устами,
      и был я трепетен, как молодой олень,
      и преклонил главу пред вещими словами...
      И тихо меркнул день, и отгорал Закат...
      я Смерти чувствовал святое дуновенье,
      и я за горизонт вперил с надеждой взгляд,
      и я чего-то ждал... и выросло виденье.
      III.
      И там, где Закат пламенел предо мной,
      блистая, разверзлись Врата,
      там Город возникнул, как сон золотой
      и весь трепетал, как мечта.
      И там, за последнею гранью земли,
      как остров в лазури небес,
      он новой отчизною вырос вдали
      и царством великих чудес.
      Он был обведен золотою стеной,
      где каждый гигантский зубец
      горел ослепительно-яркой игрой,
      божественный славил резец.
      Над ним золотые неслись облака,
      воздушны, прозрачны, легки,
      как будто, струясь, золотая река
      взметала огней языки.
      Вдали за дворцами возникли дворцы
      и радуги звонких мостов,
      в единый узор сочетались зубцы
      и строй лучезарных столпов.
      И был тот узор, как узор облаков,
      причудлив в дали голубой,—
      и самый несбыточный, светлый из снов
      возник наяву предо мной.
      Всех краше, всех выше был Солнца дворец,
      где в женственно-вечной красе,
      Жена, облеченная в дивный венец,
      сияла, как Роза в росе.
      Над Ней, мировые объятья раскрыв,
      затмив трепетание звезд,
      таинственный Город собой осенив,
      сиял ослепительный Крест!..
      Там не было гнева, печали и слез,
      там не было звона цепей,
      там новое, вечное счастье зажглось
      в игре золотистых огней!..
      Но всюду царила вокруг тишина
      в таинственном Городе том;
      там веяла Вечность, тиха и страшна,
      своим исполинским крылом.
      А там в высоте, у двенадцати врат
      сплетались двенадцать дорог,
      и. медное жерло воздев на Закат,
      труба содрогнула чертог!..
      И трижды раздался громовый раскат...
      И ярче горели врата...
      И вспыхнуло ярче двенадцати врат
      над Розой сиянье Креста!..
      И стало мне мертвого Города жаль,
      и что-то вставало, грозя,
      и в солнечный Город, в безбрежную даль
      влекла золотая стезя!..
      И старою сказкой и вечно-живой.
      которую мир позабыл.
      тот Солнечный Город незримой рукой
      начертан на воздухе был...
      Не все ли пророки о Граде Святом
      твердили и ныне твердят,
      и будет наш мир пересоздан огнем,
      и близок кровавый закат?!.
      И вдруг мне открылось, что в Городе том
      и сам я когда-то сиял,
      горел и дрожал золотистым лучом,
      и пылью алмазной сверкал...
      И поняло сердце, чем красен Закат,
      чем свят догорающий день.
      что смерть — к бесконечному счастью возврат,
      что счастье земное — лишь тень!..
      Душа развернула два быстрых крыла,
      стремясь к запредельной мечте,
      к вот унеслась золотая стрела
      прильнуть к Золотой Красоте...
      Как новой луны непорочная нить,
      я в бездне скользнул голубой
      от крови заката причастья вкусить
      и образ приять неземной!..
      IV.
      Тогда, облитый весь закатными лучами,
      я Город Золотой, молясь, благословлял
      и между нищими, больной земли сынами,
      святое золото рассыпать умолял...
      Но вдруг затмилось все, захлопнулись ворота
      с зловещим грохотом, за громом грянул гром.
      повсюду мертвый мрак развил свои тенета,
      и снова сжала грудь смертельная забота...
      Но не забыть душе о Граде Золотом!..
 
      III
      Chiaro mi fu allor come ogne dove
      in cielo e Paradise, etsi la grazia
      del sommo ben d'un modo поп vi piove.
      Dante. La Divina Commedia.
      Paradise (canto 111. 88-90)
      _____________
      И вдруг моим очам так стало ясно.
      Что всякое на небе место — Рай,
      Хоть милость там не разлита согласно!
           Данте. Божественная Комедия,
           Рай (песнь 111, 88-90)

ПРОЛОГ

БРАТЬЯМ-РЫЦАРЯМ

МОЛИТВА