Эта моя книга, содержащая в себе произведения самого последнего времени, не представляет собой собрания отдельных, закрепленных в образы, разрозненных и самостоятельных лирических переживаний.
      Во всей своей тройственной последовательности книга «Stigmata», на что намекает и самое название книги, является символическим изображением цельного мистического пути. Само собой очевидно, что самые главные основания и самые заветные субъективные устремления (пафос) автора ее касаются области, лежащей глубже так называемого «чистого искусства». Чисто художественная задача этой книги заключается в нахождении символической формы воплощения того, что рождалось в душе не непосредственно из художественного созерцания, а из религиозного искания. 
      Появление такой книги едва ли может озадачить или удивить именно в настоящее время.
      Кризис современного символизма, уже приходящий к концу, является с самого начала лишь распадом так называемого эстетизма, т. е. того полуромантического, полудекадентического миросозерцания, которое, опираясь на иллюзию самоценности искусства и на ложный догмат аморализма, пыталось отождествить себя со всей областью символизма, с первых же шагов развития таившего в своих недрах неугасимый, священный огонь религиозного возрождения и великую идею синтетического искусства будущего, которое одно будет способно дать всей распадающейся нашей культуре безусловную религиозную санкцию и пробудить больную душу нашей расы к новому творчеству. Это обращение от эстетического иллюзионизма к мистицизму, говоря совершенно точно,— к христианству, внутри «современного символизма» является, быть может, самым существенным симптомом его развития, от Верлена и Гюисманса и до Роденбаха и Рильке. На этом пути неизбежно символизм приходит в интимную связь с священной символикой католицизма, над которой склоняется светлая тень величайшего из поэтов с его потрясающим благословением, тень Данте.
       Эллис

      И ты, ослепшая от слез,
      упала на пути,
      и подошел к тебе Христос
      и молвил: «Все прости!».
      И кротко улыбнулся Он,
      и улыбнулась ты,
      и тихий свет и тихий сон
      облек твои черты.
      Душа, как келья, убрана,
      светла, проста, чиста
      и вся навек озарена
      улыбкою Христа.
      Там за окном звенит пчела.
      качается сирень,
      там за окном и свет и мгла,
      а в келье вечный День...
      И я бродил по всем путям,
      и я ослеп от слез,
      но не предстал моим очам
      с улыбкою Христос.
      И был мой горький путь — позор,
      безумие и страсть.
      И вот теперь пришел, как вор,
      к твоим ногам упасть.
      И вот иду на голос Дня
      в твой дом, как в Божий дом...
      «О, Боже, помяни меня
      во Царствии Твоем!»

      Кто это в сердце мне смотрит сквозь дым
      взором и пламенным, и золотым,
      саваном лик свой окутав седым?
      Кто это льнет и маня, и клоня,
      кто безобразные лики огня,
      вдруг ускользнув, обратил на меня?
      Под мановеньем незримым Врага
      святость родного презрев очага,
      кажет огонь языки и рога.
      Пышет мне в очи и очи мне ест.
      ржавчиной кроет пылающий Крест,
      гасит мерцания меркнущих звезд.
      Кто это вырос, качаясь в дыму,
      горькую песню заводит про тьму,
      сонную душу уводит в тюрьму?
      Вот покачнулся, взметнулся, и вот
      снова сплошною стеною плывет
      снова плывет, и поет, и зовет...
      Вижу, рога наклонились к рогам,
      вспыхнувший пеплом распался Лингам,
      тени, дрожа, побежали к ногам.
      Внятно мне все и понятно в бреду,
      знаю, что был я когда-то в Аду,
      знаю и светлого знаменья жду.
      Нерукотворным Крестом осенен,
      облаком черным на миг затенен,
      знаю я, знаю, что дым — только сон!
      Вот расступается дыма стена,
      в Крест сочетаясь, встают пламена.
      вечная Роза над ним зажжена.
      Сердце — лампада, а руки, как сталь,
      призраки Ада уносятся в даль,
      вихрем мне пламенный шепот: «Грааль!»
      В белого дым превратился коня,
      и на руках и ногах у меня
      отпечатлились стигматы огня!
 
      I
      Е vederai color che son contend
      nel foco, perche speran di venire,
      quando che sia, a Ie beate genti.
      A Ie quae poi se tu vorrai salire,
      anima fia a do piu di me degna...
        Dante. La Divina Commedia.
        Inferno (canto I, 118-122).1
      _________
      Ты узришь тех, что в сонме осужденных
       Средь пламени хранят душевный мир,
       Тая надежду быть в краю блаженных:
       Твои стопы направить в лучший мир
       К тебе придет в тот час душа иная.
       Достойная...
        Данте. Божественная комедия.
        Ад (песнь I. 118-122).

      Безумие, как черный монолит,
      ниспав с небес, воздвиглось саркофагом,
      деревьев строй подобен спящим магам,
      луны ущербной трепетом облит.
      Здесь вечный мрак с молчаньем вечным слит;
      с опущенным забралом, с черным стягом,
      здесь бродит Смерть неумолимым шагом,
      как часовой среди беззвучных плит.
      Здесь тени тех, кто небо оскорбил
      богохуленьем замыслов безмерных,
      кто, чужд земли видений эфемерных,
      Зла паладином безупречным был;
      здесь души тех, что сохранили строго
      безумный лик отвергнутого Бога.

      «Восстань! Сюда, сюда ко мне!
      Прагрешница и Роза ада!»
      Клингзор. «Парсифаль» Р. Вагнера.
      Молюсь тебе, святая Роза ада,
      лик демона твой каждый лепесток,
      ты пламени кружащийся поток,
      ты, Куидри, Иезавель, Иродиада!
      Мечта де Рэ, Бодлера и де Сада,
      ты зажжена, чудовищный цветок,
      едва в песках земли иссякнул ток
      утех невинных сказочного сада!
      Ты — Лотоса отверженный двойник,
      кто понял твой кощунственный язык,
      тот исказит навеки лик Господний.
      лобзая жадно твой багровый лик,
      в твоих огнях сгорая каждый миг,
      о, Роза ада, Солнце Преисподней!

      Страшно!.. Колокол проклятый
      мир оплакал и затих.
      Ты со мной, во мне, Распятый,
      Царь, Господь и мой Жених!
      Тайно в сумрак тихой кельи
      сходишь Ты, лучи струя,
      в четках, черном ожерелье
      пред Тобой невеста я.
      Я, склонясь, оцепенела,
      лучезарен лик святой,
      но, как дым. прозрачно тело.
      и ужасен крест пустой.
      Я невеста и вдовица,
      дочь Твоя и сирота,
      и незыблема гробница,
      как подножие Креста.
      Я шепчу мольбы Франциска.
      чтоб зажегся, наконец.
      ярче солнечного диска
      надо мною Твой венец.
      Веки красны, губы смяты,
      но мольба звучит смелей,
      возрасти на мне стигматы,
      розы крови без стеблей!
      ......................
      То не я ль брела с волхвами
      за пророческой звездой,
      колыбель кропя слезами
      возле Матери Святой?
      То не я ли ветвь маслины
      над Тобою подняла,
      волосами Магдалины,
      плача, ноги обвила?
      В день суда и бичеванья
      (иль, неверный, Ты забыл?)
      Я простерлась без дыханья,
      вся в крови, без слов, без сил.
      То не я ли пеленала
      пеленами плоть Христа,
      и, рыдая, лобызала
      руки, ноги и уста?
      Там, в саду, где скрыл терновник
      вход пещерный, словно сон,
      Ты не мне ли, как садовник,
      вдруг явился изъязвлен?
      Вот лобзая язву Божью,
      вся навеки проклята,
      припадаю я к подножью,
      чтобы Ты сошел с Креста.
      Завтра ж снова в час проклятый
      в нетерпимом свете дня
      беспощадно Ты, Распятый,
      снова взглянешь на меня!

      Брачное ложе твое изо льда,
      неугасима лампада стыда.
      Скован с тобою он (плачь иль не плачь!)
      Раб твой покорный, твой нежный палач.
      Но, охраняя твой гаснущий стыд,
      злая лампада во мраке горит.
      Если приблизит он жаждущий взор,
      тихо лампада прошепчет: «Позор!»
      Если к тебе он, волнуясь, прильнет,
      оком зловещим лампада мигнет.
      Если он голову склонит на грудь,
      вам не уснуть, не уснуть, не уснуть!
      Злая лампада — то око мое,
      сладко мне видеть паденье твое.
      Сладко мне к ложу позора прильнуть,
      в очи, где видел я небо, взглянуть.
      Будь проклята, проклята, проклята,
      ты, что презрела заветы Христа!
      Заповедь вечную дал нам Господь:
      «Станут две плоти — единая плоть!
      Церковь — невеста, Я вечный Жених» —
      страшная тайна свершается в них.
      Брачное ложе твое изо льда,
      неугасима лампада стыда.
      Злую лампаду ту Дьявол зажег.
      Весь озаряется мертвый чертог.
      И лишь безумье угасит ее,
      в сердце и в тело пролив забытье!

      Вечернюю молитву сотворя,
      забылся я, храним ее лампадой,
      овеяна вечернею прохладой
      она померкла, кротко, как заря;
      И тихий сон ступил за круг лампады;
      но не дремал лукавый Демон мой,
      змеиный жезл он вдруг простер над тьмой
      и далеко раздвинул все преграды.
      Пугливо тьмы отхлынул океан,
      и брачное очам предстало ложе:
      на нем она, чей лик. как образ Божий;
      с ней тот. кто не был звездами ей дан.
      И к ней припав горячими губами.
      он жадно пил священное вино,
      дрожа, как тать, и не было дано
      им светлого безумья небесами.
      Как пес голодный, как ночной шакал,
      он свой любовный долг творил украдкой,
      на миг упившись пищей горько-сладкой,
      как червь тянулся и опять алкал.
      Она же вся безвольно и бесстыдно,
      покорная змеиному жезлу,
      изнемогла от слез, но было видно,
      как, вспыхнув, взор пронизывает мглу.
      Я возопил к нему: «Хулитель дерзкий!
      спеши мой взор навек окутать в тьму!»
      Смеялся он, но, мнилось, были мерзки
      их ласки и проклятому, ему.
      Тогда в душе возникнул голос строгий:
      «То высшего возмездья торжество!
      то вещий сон, тебе отныне боги
      навек даруют в спутники его.
      ты, осквернивший звездные чертоги,
      ты, в женщине узревший божество!..»

      Еще сверкал твой зоркий глаз,
      и разрывалась грудь на части,
      но вот над нами Сладострастье
      прокаркало в последний раз.
      От ложа купли и позора
      я оторвал уста и взгляд,
      над нами видимо для взора,
      струясь, зашевелился яд.
      И там, где с дрожью смутно-зыбкой
      на тени лезли тени, там
      портрет с язвительной улыбкой
      цинично обратился к нам.
      И стали тихи и серьезны
      вдруг помертвевшие черты,
      и на окне узор морозный,
      и эти розы из тафты.
      Мой вздох, что был бесстыдно начат,
      тобою не был довершен,
      и мнилось, кто-то тихо плачет,
      под грязным ложем погребен.
      И вдруг средь тиши гробовой,
      стыдясь, угаснула лампада,
      и вечный сумрак, сумрак ада
      приблизил к нам лик черный свой.
      Я звал последнюю ступень,
      и сердце мертвым сном заснуло,
      но вдруг, мелькнув во сне, всплеснула
      и зарыдала и прильнула
      Ее воскреснувшая Тень.

      Из «Городских сонетов»
      Над царством мирных крыш, я вознеслась высоко
      и черные хулы кидаю в небеса,
      покрыв и стук копыт, и грохот колеса,
      как зычный клич вождя, как вещий зов пророка.
      Над лабиринтами греха, нужды, порока,
      как будто голые и красные леса,
      как мачты мертвые, где свиты паруса,
      мы бдим над Городом, взывая одиноко.
      Скажи, слыхал ли ты железный крик тоски
      и на закате дня вечерние гудки?
      То муравейнику труда сигнал проклятый...
      То вопль отверженства, безумья и борьбы,
      в последний судный час ответ на зов трубы,
      трубы Архангела, зовущего трикраты.

      (Баллада)
      Солнце от взоров шитом заслоня,
      радостно рыцарь вскочил на коня.
      «Будь мне щитом.— он, молясь, произнес,
      Ты, между рыцарей первый, Христос!»
      «Вечно да славится имя Твое,
      К небу, как крест, поднимаю копье».
      Скачет... и вот, отражаясь в щите,
      светлое око зажглось в высоте.
      Скачет... и слышит, что кто-то вослед
      Черный его повторяет обет.
      Скачет, и звездочка гаснет, и вот
      оком зловещим другая встает,
      взорами злобно впивается в щит,
      с мраком сливается топот копыт.
      Вот он несется к ущелью, но вдруг
      стал к нему близиться топот и стук.
      Скачет... и видит — навстречу к нему
      скачет неведомый рыцарь сквозь тьму.
      То же забрало и щит, и копье,
      все в нем знакомо и все, как свое.
      Только зачем он на черном коне,
      в черном забрале и в черной броне?
      Только зачем же над шлемом врага
      вместо сверкающих крыльев рога?
      Скачут... дорога тесна и узка,
      скачут... и рыцарь узнал двойника.
      Скачет навстречу он, яростно-дик;
      скачет навстречу упрямый двойник.
      Сшиблись... врагу он вонзает копье,
      сшиблись... и в сердце его острие.
      Бьются... врагу разрубает он щит,
      бьются... и щит его светлый разбит.
      Миг... и в сверканье двух разных огней
      падают оба на землю с коней,
      и над двумя, что скрестили мечи,
      обе звезды угасили лучи.

      «Старик, ужель не ослабела
      твоя козлиная нога?
      из моря кружев так же ль смело
      глядят на нас твои рога?
      По черепу ль тебе корона?
      Теней дрожащих так же ль полн,
      как челн косматого Харона.
      твой грязный, черно-красный челн?
      Старик, скажи, твой взор ужели
      влекут лишь груды тучных туш?
      Иль мало ты слизал доселе,
      как муравьед, бескрылых душ?
      Старик, ужель не видит хуже
      твой одинокий, красный глаз,
      ты стиснул челюсти от стужи,
      твой череп плохо греет газ.
      Твой яд всех ядов ядовитей,
      когда им чаша налита,
      кровавые в ней вьются нити,
      впиваясь в каждые уста.
      Твоим тиранствам нет предела,
      ты обвиваешь, как удав,
      расслабив все пружины тела,
      сверля суставы, как бурав.
      Ты только ночи доверяешь.
      Когда ж, пожрав последний свет,
      в тысячелетьях потеряешь
      счет поцелуев и монет?
      Иль будешь вечно, как и ныне,
      зияя ветхой наготой,
      влачить через пески пустыни
      свой саван смрадно-золотой?
      Но каждый миг чело бескровней,
      твои тупые лезвия,
      твои остывшие жаровни
      таят мороз небытия.
      Не скроет тусклая корона
      твоих морщин небытие,
      и уж давно не знает звона
      больное золото твое.
      Восторга дрожь с изнеможеньем
      ты знаешь сочетать, и вдруг
      все, что дышало отверженьем,
      озарено бессмертьем мук.
      Стучишь ты, полный исступленья,
      у каждых окон и дверей,
      и в ад уводишь поколенья
      цепями, как больных зверей.
      Ты там, где от тягучих грез
      душа безвольно охладела,
      где тает тлеющее тело,
      и застывают слитки слез.
      Но даже в тленье непрерывном
      твой слух пресыщенный пленен
      напевом горько-заунывным
      и строгим звоном похорон.
      Когда же все оцепенело,
      вползаешь ты в немой тиши,
      сливая вечный сон души
      с ночным землетрясеньем тела.
      Но, зная сладость перемены,
      ты все расчислишь, и всегда
      ты высшие назначишь цены
      за краску тайную стыда.
      Свое пылающее семя
      ты сеешь в густоту ночей,
      земное преобразив племя
      в полугигантов, в полузмей.
      Но чары пусть твои бездонны.
      Владыка крови и огня,
      во имя светлых слез Мадонны
      оставь меня. оставь меня!»

      (Из Корана)
      Клянусь горячими, степными скакунами,
      что задыхаются на бешеном бегу
      и брызжут искрами, взметая пыль волнами,
      и утром близятся к беспечному врагу!
      Клянусь, отвека мир Творцу неблагодарен.
      он жажду низких благ отвека затаил,
      но близок трубный день... И страшно-лучезарен
      уж к миру близится печальный Азраил.
      Но близок трубный день... и вдруг помчатся горы
      быстрее стада коз и легче облаков,—
      день облекающий, как огненный покров,
      оденет все тела, и все погасит взоры!
      Вдруг закипят моря, как дно огромных чаш,
      по-человечески вдруг зарыдают звери,
      восстанут заживо закопанные дщери,
      и душу каждую постигнет темный страж.
      И станет вдруг земля лишь горстью жалкой пыли.
      и трубный глас совьет, как свиток, небеса,
      кипящий гной и кровь прольются, как роса,
      чтоб вновь отверженцы о Боге возопили!
      И вдруг земля из недр все трупы изрыгнет,
      и трубный глас прервет вращенье зодиаков,
      и расщепит луну, и солнца диск согнет
      и бросит на землю двенадцать звездных знаков.
      И, пробужден трубой, к нам выйдет из мечети
      зверь с головой быка, лохматой грудью льва
      и шеей страуса, в рогов оленьих сети
      оденется его бычачья голова.
      Мыча, он каждого настигнет на пути,
      помчится бешено, чтоб по словам закона
      в миг Моисеев жезл с печатью Соломона
      к престолу Судии послушно донести.
      В тот День немногие да внидут в вечный свет,
      возлягут меж чинар божественного сада,
      где нега тихая, прохладная услада,
      мерцание очей и золотых браслет.

      «1. Клянусь исторгающими насильственно,
       2. Удаляющими осторожно.
       3. Плавающими по воздуху!..»
         (Коран, Глава LXXIX)
      Гонец воздушный, страж дозорный,
      как черный лебедь в лоне вод,
      поникнув взором, Ангел черный
      творит задумчивый полет.
      Весь тишина и созерцанье,
      весь изваянье на лету,
      он пьет холодных звезд мерцанье,
      проливши крылья в пустоту.
      В бесстрастном содроганье крылий —
      тысячелетия тоски,
      и черных лилий лепестки
      роняют искры звездной пыли.
      Две пролегают борозды
      вослед посланнику Востока,
      и два его огромных ока,
      как две угасшие звезды.
      Испепелен стрелой Господней,
      как опрокинутый орел,
      он в мертвый сумрак Преисподней
      роняет черный ореол.
      Так вечно скорбный, вечно пленный
      он вечно падать осужден
      за то, что в бездну взор мгновенный
      единый раз повергнул он.
      С тех пор, отторгнутый до срока,
      один он бродит ниже звезд,
      недостижимо и высоко
      над ним затеплен Южный Крест.
      Но в полночь, в час туманно-лунный
      он к нам нисходит, царь и тать,
      чтоб лирой странной и бесструнной
      сердца баюкать и пытать.
      Пловец ночей, ступив на сушу.
      он бьет крылами на лету,
      без крика исторгает душу
      и увлекает в пустоту.
      И если вдруг душа застонет,
      прильнувши к колыбели зла,
      он, неподкупный, не преклонит
      неумолимого чела.

      (Баллада)
      Все бьется старая струна
      на этой новой лире,
      все песня прежняя слышна:
      «Тангейзер на турнире».
      Герольд трикраты протрубил,
      и улыбнулась Дама,
      Тангейзер весь — восторг и пыл,
      вперед, вослед Вольфрама.
      Копье, окрестясь с копьем, трещит,
      нежнее взор Прекрасной,—
      но что ж застыл, глядяся в щит,
      наш рыцарь безучастный?
      Уж кровь обильно пролита,
      и строй разорван зыбкий...
      Но манят, дразнят из щита
      знакомые улыбки.
      Еще труба на бой зовет,
      но расступились стены.
      пред ним Венеры тайный грот,
      его зовут Сирены.
      Очнувшись, целит он стрелу,
      она стрелой Эрота
      летит, пронизывая мглу,
      в глубь розового грота.
      Не дрогнул рыцарь,— верный меч
      в его руках остался,
      но острый меч не смеет сечь
      и тирсом закачался.
      От ужаса Тангейзер нем,
      срывает, безрассудный,
      он шлем с врага, но пышный шлем
      стал раковиной чудной.
      Поник Тангейзер головой:
      «Спаси, святая Дева!..»
      Но слышит вдруг: «эвой. эвой!»
      знакомого напева.
      И на коне, оторопев,
      себя он видит в гроте,
      средь хоровода легких дев
      в вечерней позолоте.
      Звучит все глуше медный рог,
      и кони. словно тени,
      и вот склонился он у ног
      Венеры на колени.
      Как дева, сладко плачет он,
      и, как над спящим богом,
      над морем всплыв, над ним Тритон
      трубит загнутым рогом.
      Любви справляя торжество,
      весь грот благоухает,
      поет Венера и в его
      объятьях затихает.
      Он молит облик дорогой,
      он ловит волны света,
      но предстает ему нагой
      его Елизавета
      Весь мир окутывает мгла,
      но в этой мгле так сладко.
      И сбросила его с седла
      железная перчатка.

      Среди песков на камне гробовом,
      как мумия, она простерлась строго,
      окутана непостижимым сном;
      в ногах Луна являла образ рога;
      ее прищуренный, кошачий взор,
      вперяясь ввысь, где звездная дорога
      ведет за грань вселенной, был остер,
      и глас ее, как лай, гремел сурово:
      «Я в книге звезд прочла твой приговор;
      умри во мне, и стану жить я снова,
      бессмертный зверь и смертная жена,
      тебе вручаю каменное слово;
      я — мать пустыни, мне сестра —Луна,
      кусок скалы, что ожил дивно лая,
      я дух, кому грудь женщины дана,
      беги меня,— твой мозг сгорит, пылая,
      но тайну тайн не разрешит вовек,
      дробя мне грудь, мои уста кусая,
      пока сама тебе. о человек,
      я не отдамся глыбой косно-серой,
      чтоб звезды уклонили строгий бег.
      чтоб были вдруг расторгнуты все меры!
      Приди ко мне и оживи меня,
      я тайна тайн, я сущность и химера.
      К твоим устам из плоти и огня
      я вдруг приближу каменные губы,
      рыча, как зверь, как женщина, стеня,
      я грудь твою сожму, вонзая зубы;
      отдайся мне на гробовой плите,
      и примешь сам ты облик сфинкса грубый!..»
      Замолкла; взор кошачий в темноте
      прожег мой взор, и вдруг душа ослепла.
      Когда же день зажегся в высоте,
      очнулся я, распавшись грудой пепла.

      (Картина Пикассо)
      Свершен обряд заупокойный,
      и трижды проклята она,
      она торжественно-спокойна,
      она во всем себе верна!
      Весь чин суровый отреченья
      она прослушала без слез,
      хоть утолить ее мученья
      не властны Роза и Христос...
      Да! трижды тихо и упорно
      ты вызов неба приняла,
      и встала, кинув конус черный,
      как женщина и башня зла.
      Тебе твое паденье свято,
      желанна лишь твоя стезя;
      ты, если пала, без возврата,
      и, если отдалась, то вся.
      Одно: в аду или на небе?
      Одно: альков или клобук?
      Верховный или низший жребий?
      Последний или первый круг?
      Одно: весь грех иль подвиг целый?
      вся Истина или вся Ложь?
      Ты не пылаешь Розой Белой,
      Ты Черной Розою цветешь.
      Меж звезд, звездою б ты сияла,
      но здесь, где изменяют сны,
      ты, вечно-женственная, стала
      наложницею Сатаны.
      И вот, как черные ступени,
      сердца влекущие в жерло,
      геометрические тени
      упали на твое чело.
      Вот почему твой взор не может
      нам в душу вечно не смотреть,
      хоть этот веер не поможет
      в тот час, как будем все гореть.
      Глаза и губы ты сомкнула,
      потупила тигриный взгляд,
      но, если б на закат взглянула,
      остановился бы закат.
      И если б, сфинкса лаской муча,
      его коснулась ты рукой,
      как кошка, жмурясь и мяуча,
      он вдруг пополз бы за тобой.

      Простой сутаною стан удлиняя тощий,
      смиренный, сумрачный — он весь живые мощи,
      лишь на его груди великолепный крест
      сверкает пламенем холодных, мертвых звезд.
      Остыв, сжигает он, бескровный, алчет крови,
      и складка горькая легла на эти брови.
      И на его святых, страдальческих чертах
      печать избранника, отверженника страх;
      ему, подвижнику, вручен на труд великий
      огонь светильника святого Доминика,
      и уготована божественная честь,—
      он весь — спокойная, рассчитанная месть.
      Плоть грешников казня, он голубя безгневней,
      он Страшного Суда вершит прообраз древний.
      И мановением державного жезла
      он всю Вселенную испепелит дотла.
      Хоть, мудрый, знает он, что враг Христа проклятый
      наложит черные и на него стигматы,
      и братии тысячи сжигая, знает он,
      что много тысяч раз он будет сам сожжен.
      Запечатлев в веках свой лик ужасной славой,
      ждет с тайной радостью он свой конец кровавый.
      И чтит в себе свой сан высокий палача
      и дланью Господа подъятого бича.
      Ступени алтаря отдав безумно трону,
      он посохом подпер дрожащую корону,
      но верный раб Христов, Господен верный пес
      всех им исторгнутых он не залижет слез.
      Он поборол в себе все страсти, все стихии,
      песнь колыбельная его: «Ave Maria!..»
      О, да, он был другим, над ним в часы скорбей
      парили Ангелы и стаи голубей,
      он знал блаженство слез и кроткой благостыни,
      мир одиночества и голоса в пустыне,
      когда ему весь мир казался мудро-прост,
      когда вся жизнь была молитва, труд и пост.
      И зароненные рукой Пречистой Девы
      в его душе цвели нетленные посевы;
      когда его простым словам внимали львы,
      склонив мечтательно роскошные главы;
      он пил, как влагу, звезд холодное мерцанье,
      он ведал чистые восторги созерцанья.
      Благословляя все, он, как Франциск Святой,
      был обручен навек лишь с Дамой Нищетой.
      И он вернулся к нам... С тех пор ему желанно
      лишь «Откровение» Святого Иоанна.
      И вот, отверженный, как новый Агасфер,
      он в этот мир низвел огонь небесных сфер.
      И вот за Бога мстя, он мстит, безумец, Богу,
      пытаясь одолеть тревогою тревогу.
      Но злые подвиги, как черных четок ряд
      обвили грудь его, впиваются, горят.
      Над ним поникнул Крест и в нем померкла Роза,
      вокруг зиянье тьмы, дыхание мороза,
      и день и ночь над ним безумствует набат
      и разверзается неотвратимый Ад!..

      Люблю тебя, отверженный народ,
      зову тебя, жестокий и лукавый!
      Отмети врагам изменою за гнет...
      В столетиях влачишь ты след кровавый.
      На грани меж разверстых двух миров,
      то Дьяволом, то Богом искушаем,
      ты жил в аду, лишь разлучился с раем,
      ты ведал пытки, ужасы костров.
      Ты избран был велением Ягве,
      ты созерцал полет тысячелетий,
      венец созвездий на твоей главе,
      перед тобой не боле мы, как дети...
      Проклятия ты небу воссылал,
      перед тобой склонялись все народы,
      столп пламени перед тобой пылал
      и расступались вспененные воды.
      Твой страшный лик постигнул до конца
      сверхчеловек— и в ужасе, бледнея.
      ударами всевластного резца
      вдруг изваял рогатым Моисея.
      В твоих сынах не умер Соломон,
      пусть на тебе столетий паутина,
      тебя зовет бессмертный твой Сион,
      забытых дней волшебная картина!
      Еще живут в устах твоих сынов
      горячие, гортанные напевы,
      и, опаленные пустыней, девы
      еще полны роскошных, знойных снов.
      В объятиях любви сжигать умея,
      они живут и царствуют в мечтах;
      лобзание язвительного змея
      еще горит на пурпурных устах!
      На их кудрях гремящие монеты
      прекрасней всех созвездий и луны;
      как гром тимпанов, песни старины,
      пусть в наши дни прославят их сонеты.
      Пусть блещет ад в сверканье их зрачков!..
      Их взор. что звал к полуденной истоме,
      угас во тьме, под тяжестью оков,
      на торжище, в тюрьме, в публичном доме!
      Израиль жив! — Бродя в песках пустыни,
      ты изнывал, сгорал, но не угас,
      и кажется, что, словно тень, доныне
      твой Агасфер блуждает между нас!
      Былых веков безжизненные груды
      не погребли твоих счастливых дней...
      Еще ты жив, тысячелетий змей,
      дари же нам лобзание Иуды.
      Мятежник, богоборец дерзновенный,
      предав, ты бога лобызал в уста,
      мы все Христом торгуем ежедневно,
      мы распинаем каждый миг Христа!
      Словам любви ты, мудрый, не поверил
      и яростно кричал: — «Распни, распни!..»
      Но ты, молясь, кляня, не лицемерил,
      как лицемерим все мы в наши дни!
      Истерзанный, осмеянный врагами,
      ты, отданный и пыткам и бичам,
      в стране теней, засыпанной снегами,
      свободу дашь своим же палачам!..
      Один закон безмерного возмездья
      о, начертай на знамени своем,
      еще ты жив... святой вражды лучом
      воспламени угасшие созвездья!
      Из мертвых скал неистовым ударом
      вновь источай в пустыне пенье вод,
      и столп, что вел к свободе твой народ,
      пусть вспыхнет в сердце мировым пожаром.
 
      

      
      «Oro supplex ei acclinis,
      Cor conlritum quasi cinis:
      Cere curam mei finis!»
       Requiem, Confutatis.
      Познав все нищенство земных
          великолепий,
      Мы вместе тешились чудовищной
          игрой...
      Мы откровение искали в тихом
          склепе,
      Нам проповедовал скелетов
          важный строй...
      Мудрей что может быть?.. Что
          может быть нелепей?..
 
      Мой взор прикован был старинною гравюрой,
      и был семнадцатый на ней означен век...
      Готических окон чуть брезжил сумрак хмурый
      в тот час, когда планет медлительный разбег,
      и первый, бледный луч, блуждая за решеткой,
      на каменной стене, черневшей, словно снег
      на людной улице, отбросил контур четкий,
      зловеще удлинив рогов оленьих тень, —
      и все двоилось там, меж окон посередке,
      везде, склонив рога. являлся мне олень.
      Все уносило там мечту к средневековью,
      вкруг знаки странные читал пугливый день,
      и человеческой, горячей пахло кровью...
      Странным склепом мне казался тихий зал,
      и надпись, что была расписана с любовью,
      мой изумленный взор с усильем разобрал:
      «Museum anatomicum, instrumentale»...
      Когда б со мною там, о Фауст, ты стоял,
      безгласным навсегда не стал бы ты едва ли!..
      Не знаю, был то бред, иль страшный призрак сна,
      но дыбом волосы от слов ужасных встали...
      Их черный доктор сам, Владыка-Сатана,
      казалось, начертал... Забилась грудь в тревоге.
      а в страшном зале том царила тишина,
      и были те слова неотвратимо-строги!
      Но скоро разум мой с испугом совладал
      (лишь в первом приступе бываем мы убоги!..)
      И даже нравиться мне начал страшный зал.
      Передо мною шкаф массивный возвышался,
      и в нем коллекцию ножей я увидал,
      нож каждый нумером своим обозначался,
      блестящих циркулей и много острых пил
      в шкафу увидев том, я много изумлялся
      и, наконец, свой взор тревожно отвратил...
      О если б в этот миг. конец вещая света,
      Архангел надо мной нежданно вострубил,
      я б меньше трепетал в день судного ответа!
      Казалось, надо мной глухой качнулся свод,
      направо от меня два чахлые скелета
      жевали яблоко, кривя и скаля рот,
      меж яблони ветвей, злорадно извиваясь,
      висел проклятый змей, сгубивший смертный род,
      налево от меня, виясь и изгибаясь,
      две балюстрады вкруг тянулись, у стола,
      где был раскинут труп, нежданно обрываясь.
      И был он весь обрит, и кровь с него текла,
      по камням медленно струясь и застывая,
      как стынет в сумерках горячая смола.
      В меня стеклянный взор вперив и не моргая,
      застыл кровавый труп в ужасной наготе.
      все ткани, мускулы и нервы обнажая.
      Казалось мне, что был он распят на кресте...
      раскинуты его. я помню, были руки...
      О, если бы на миг забыл я руки те!..
      Казалось, морщили еще все тело муки...
      Как будто заживо он здесь изрезан был,
      и замерли совсем недавно воплей звуки...
      Я: полный ужаса, над мертвецом застыл,
      не в силах оторвать от глаз стеклянных взора,
      и мнилось, что живой с умершим говорил.
      Никто досель не вел такого разговора!..
      А вкруг скелеты птиц, и гадов, и зверей
      (О, этот адский сонм я не забуду скоро!..)
      толпились, словно рать воскреснувших костей.
      Ты зрел ее, пророк, бесстрашными очами,
      когда Господен зов достиг души Твоей!..
      В кортеже дьявольском недвижными рядами
      сидели Чудища, и свет, скользя в окно,
      удвоил их ряды гигантскими тенями!..
      Скелеты важные, истлевшие давно,
      застыли вкруг меня в движеньях всевозможных!..
      И было каждому по знамени дано.
      О ты, страшнейшая из грез моих безбожных,
      о нет, тебя родил не смертный ум, сам ад!..
      Не знает только он в веленьях непреложных
      ни сострадания, ни страха, ни преград!..
      На каждом знамени иссохшего скелета
      немые надписи читал смятенный взгляд,
      на языке, что стал давно владыкой света.
      Гласила первая: «Nos summus — umbra!..» Там,
      за ней тянулася еще, прося ответа: —
      «In nobis nosce te!..» За ней еще очам
      явилась страшная и вечная загадка:
      «Mors — rerum ultima est linea!..» Но сам,
      от страха трепеща, я все ж прочел украдкой:
      «Mors sceptra omnia ligonibus aequat!..»
      Как надпись ту прочесть в тот миг мне было сладко!
      «Nascentes morimur!» прочел на третьей взгляд...
      Ее держал скелет оскаленный ребенка;
      когда же взор отвел в смущенье я назад,
      мне вдруг почудилось, что он хохочет звонко.
      Но все сильней заря пылала, и в окне
      плясал пылинок рой, решетки контур тонкий
      яснел на каменной, заплесневшей стене;
      я снова бросил взор на мертвеца немого,
      и мысль безумная тогда предстала мне
      (Хоть выразить ту мысль теперь бессильно слово!..)
      В его чертах я вмиг узнал свои черты
      и весь похолодел от вихря ледяного...
      — «Чего дрожишь? Ведь мы — одно, и я, и ты!»
      Казалось, говорил мне труп недвижным взглядом
      и звал меня, презрев пугливые мечты,
      на этот страшный стол возлечь с собою рядом.

      Твой узаконенно-отверженный наряд —
      туника узкая, не медленная стола,
      струями строгими бегущая до пят,—
      но ты надменный взгляд
      роняешь холодно, как с высоты престола.
      Весталка черная, в душе, в крови своей
      зажегшая огни отверженной святыне,
      пускай без белых лент струи твоих кудрей.
      Не так ли в желтой тине,
      киша. свивается клубок священных змей?
      Когда ты возлежишь в носилках после пляски,
      едва колышима, как на водах в челне,
      небрежно развалясь, усталая от ласки,
      вся — бред восточной сказки,
      прекрасна ты и как понятна мне!
      Прикрыв кокетливо смешной парик тиарой,
      Цирцея. ты во всех прозрела лишь зверей:
      раб, гладиатор, жрец, поэт. сенатор старый
      стучатся у твоих дверей,
      равно дыша твоей отравою и чарой.
      Пусть ты отвергнута от алтарей Юноны,
      пускай тебе смешон Паллады строгий лик,
      пускай тебе друзья продажные леноны,
      твой вздох, твой взор, твой крик
      колеблет города и низвергает троны.
      Но ты не молишься бесплодным небесам,
      богам, воздвигнутым на каждом перекрестке!
      Смотри, во всем тебе подобен Город сам:
      свободу бросив псам,
      как ты, он любит смерть и золотые блестки!
      К меняле грязному упавшая на стол,
      звезда, сверкай, гори, подобная алмазу,
      струи вокруг себя смертельную заразу
      патрицианских стол,
      чтоб претворилась месть в священную проказу!
      Венера общих бань, Киприда площадей,
      Кибела римская, сирийская Изида,
      ты выше всех колонн, прочней, чем пирамида;
      богов, зверей, людей
      равно к себе влечет и губит авлетрида!
      Пускай с лобзания сбирает дань закон,
      и пусть тебя досель не знают ценза списки,
      ты жрица Города, где так же лживо-низки
      объятия матрон,
      и где уж взвешен скиптр, и где продажен трон!
      Не все ль мы ждем конца? Не все ли мы устали —
      диктатор и поэт, солдат и беглый раб —
      от бесконечных тяжб и диких сатурналий?
      На каждом пьедестале
      из теста слепленный уж вознесен Приап!
      Рабыня каждого, мстя каждому жестоко,
      ты поражаешь плод во чреве матерей,
      ты в язвы Запада вливаешь яд Востока,
      служа у алтарей
      безумья до конца, бесплодья и порока.
      Но вот уж близится Креста Голгофы тень,
      раба, ты первая падешь к Его подножью,
      благоухающих кудрей роняя сень,
      лобзая ногу Божью,
      и станет первою последняя ступень!

      (При переводе «Цветов зла» Ш. Бодлера)
      В пасмурно-мглистой дали небосклона,
      в бледной и пыльной пустыне небес,
      вдруг, оросив истомленное лоно,
      дождь возрастил экзотический лес.
      Мертвое небо мечтой эфемерной
      озолотила вечерняя страсть,
      с стеблем свивается стебель безмерный
      и разевает пурпурную пасть!
      В небо простерлось из гнилости склепной
      все, что кишело и тлело в золе,—
      сад сверхъестественный, великолепный
      призрачно вырос, качаясь во мгле.
      Эти стволы, как военные башни,
      все досягают до холода звезд,
      мир повседневный, вчерашний, всегдашний
      в страшном безмолвьи трепещет окрест.
      Тянутся кактусы, вьются агавы,
      щупальцы. хоботы ищут меня,
      щурясь в лазурь, золотые удавы
      вдруг пламенеют от вспышек огня.
      Словно свой хаос извечно-подводный
      в небо извергнул, ярясь, Океан,
      все преступленья в лазури холодной
      свив в золотые гирлянды лиан.
      Но упиваясь игрой неизбежной,
      я отвратил обезумевший лик.—
      весь убегая в лазури безбрежной,
      призрачный сад возрастал каждый миг.
      И на меня, как живая химера,
      в сердце вонзая магический глаз,
      глянул вдруг лик исполинский Бодлера
      и, опрокинут, как солнце, погас.

      «Dies irae, dies ilia
      Solvei saeculum in favilla
      Tesles David ei Sibilla!»
      День суда и воздаянья
      в прах повергнет мирозданье.
      То — Сибиллы предвещанье.
      Что за трепет в души снидет
      в час, как Судия приидет,
      все рассудит, все увидит.
      Пробужденный трубным звоном,
      бросит мир свой гроб со стоном
      и, дрожа, падет пред троном.
      Смерть сама оцепенеет,
      Тварь, восставши, онемеет.
      Кто ответ держать посмеет?
      В вещей хартии Вселенной
      снова узрит мир смятенный
      каждый миг запечатленный.
      Судия воссядет в славе,
      все, что в тайне, станет въяве,
      всем воздать Он будет вправе.
      Что реку в тот час у трона?
      В ком найду себе патрона?
      Лишь безгрешным оборона!
      Царь, меня в тот день проклятий
      сопричти к блаженных рати,
      о источник благодати!
      О, не я ли безрассудный
      влек Тебя стезею трудной?
      Не покинь раба в День Судный!
      Ты за наше искупленье
      шел на крест и посрамленье!
      Этим мукам нет забвенья.
      Я молю, тоской объятый,
      Судия и Царь, раба Ты
      отпусти до дня расплаты!
      О, Господь и Царь верховный!
      Возрыдал я, столь греховный,
      рдеет кровью лик виновный.
      Ты, Марию оправдавший,
      на кресте злодею внявший,
      укрепи мой дух отпавший!
      Эти крики дерзновенны,
      Ты же, благостный, смиренный,
      вырви дух мой из геенны!
      Да от козлищ отойду я,
      да средь агнцев обрету я
      жребий, ставши одесную!
      Низвергая осужденных,
      острым пламенем зажженных,
      дай мне быть среди блаженных!
      Приими мой дух истлевший,
      изболевший, оскудевший,
      в час последний оробевший!
      Слезным День тот Судный станет,
      как из праха вновь воспрянет
      человек, но в час отмщенья,
      Боже, дай ему прощенье,
      Иисус и Царь благой,
      вечный дай ему покой!
          Аминь!
 
      II
      E cantero di quel secondo regno,
      dove I'umano spirto si purga
      e di salire al del diventa degno.
        Dante, La Divina Commedia,
      Purgatorio (canio 1, 4-6)
      ________________
      Я здесь второе царство воспеваю,
      Где грешный дух приемлет очищенье
      И вновь достоен приобщиться Раю!
      Данте. Божественная комедия.
      Чистилище (песнь I, 4-6).

      Я черных душ вожатый бледный,
      я пастырь душ, лишенных крыл,
      я, призрак смутный и бесследный,
      лишь двери Рая им раскрыл.
      Здесь душ блаженных вереница
      течет, как звезды, предо мной,
      и падших душ, укрывших лица,
      стеня, влечется хмурый строй.
      Моя стезя одна и та же
      от дня творенья до Суда,
      за веком век, за стражей стража,
      но я бессменен навсегда.
      Я — путь к блаженствам, но неведом
      моим очам Господен Град,
      и душ стада за мною следом
      нисходят в мой незримый Ад.
      Я никогда не поднимаю
      всегда спокойного чела,
      и с мглой Преддверия сливаю
      два серые мои крыла.
      Я тенью гор столетья мерю,
      как тенью солнечных часов,
      не вопрошая, внемлю зов,
      все зная, ничему не верю!
      Мне высь полета незнакома;
      мне посох дан взамен меча,
      я им стучу у двери дома,
      и гаснет робкая свеча.

      Схимница юная в саване черном,
      бледные руки слагая на грудь,
      с взором померкшим, поникшим, покорным.
      Ночь совершает свой траурный путь.
      Гаснут под взором ее, умирая,
      краски и крылья, глаза и лучи,
      лишь за оградой далекого Рая
      внятней гремят золотые ключи.
      Строгие смутны ее очертанья:
      саван широкий, высокий клобук,
      горькие вздохи, глухие рыданья
      стелются сзади за нею... но вдруг
      все ее очи на небо подъяты,
      все мириады горящих очей,
      блещут ее золотые стигматы,
      в сладком огне нисходящих мечей.
      Кровоточа, как багровая рана,
      рдеет луна на разверстом бедре.
      Там в небесах по ступеням тумана
      Ангелы сходят, восходят горе.
      Боже! к Тебе простираю я длани,
      о низведи сожигающий меч,
      чтобы в огне нестерпимых пыланий
      мог я ночные стигматы зажечь!

      Рядом с домами Аида, налево найдешь ты источник,
      белый найдешь кипарис ты здесь же с источником рядом;
      светлый увидев источник, к нему не дерзай приближаться,
      воду другую, холодную, что из болот Мнемозины
      медленно вспять протекает, поодаль найдешь ты без стражей,
      молви тогда: «Я дитя земли и звездного неба!
      Я из небесного рода, вы знаете это и сами!
      Весь я иссохнул от голода; вы же, не медля, мне дайте
      влаги холодной, что вспять из болот Мнемозины струится!»
      Будет дано и тебе испить божественной влаги,
      снова ты царственным станешь и к сонму героев причтешься!

       первый голос
      Пора! Завершены все сроки,
      мир опьянен и побежден...
      Иду туда, где Крест высокий,
      и где Безгласный пригвожден.
      Там в ликованья исступленном
      свершу свой танец у Креста
      и обовью венком зеленым
      чело терновое Христа.
      Свободным тирса мановеньем
      мне язвы заживить дано,
      моим последним дерзновеньям —
      в святой сосуд вмешать вино,
      и смех зари, и сумрак хмурый
      в единой светотени слить
      и леопардовою шкурой
      ребро пронзенное укрыть.
       второй голос
      Иди! Но станешь сам Иуда,
      едва в пути промедлишь миг!
      Иди! Но нет пути оттуда
      тому, кто в тайну тайн проник!
      Иди! Мой Крест высок и прям,
      на нем Безгрешный и Закланный,
      впервые сердце дрогнет там,
      и там падешь ты бездыханный!

      И все мне кажется, что здесь я был когда-то,
      когда и как, увы, не знаю сам!..
      Мне все знакомо здесь, и сладость аромата,
      и травка у дверей, и звук, что где-то там
      вздыхает горестно, и тихий луч заката,—
      и все мне кажется, что здесь я был когда-то!..
      И все мне кажется, что ты была моею,
      когда и как, увы, не знаю сам!..
      Одно движенье уст. и весь я пламенею,
      лишь упадет вуаль, и вдруг моим очам
      случится увидать блистающую шею...
      И все мне кажется, что ты была моею!..
      И все мне кажется, что это прежде было,
      что времени полет вернет нам вновь и вновь
      все, все, что Смерть рукой нещадною разбила,
      надежду робкую, страданье и любовь,
      чтоб радость день и ночь в одно сиянье слила,
      и все мне кажется, что это прежде было!..

      Взор, ослепленный тенью томных вежд,
      изнемогая, я полузакрыла,
      о, в спутницы я не зову Надежд:
      пускай они крылаты, я бескрыла.
      Я глубже вас, быть может, поняла
      всех ваших слов и дел пустую сложность,
      и в спутницы до гроба избрала
      бескрылую, как я же, Безнадежность.
      Я плакала у своего окна.
      вы мимо шли, я опустила штору,
      и бледный мир теней открылся взору,
      и смерть во мне, со мною тишина!
      Я сплю в бреду, я вижу наяву
      увядшие в дни детства маргаритки,
      я улыбаюсь на орудья пытки!..
      Кто нас рассудит, вы иль я живу?

      «Dona ei requiem aeternam!»
      Любишь ты? Нет, поздно, слишком поздно!
      Кто нам тайны неба разгадает?..
      Реквием торжественно и грозно
      над тобой, как в Судный день, рыдает
      Ты царица, а была рабыней,
      предалась людей ничтожной власти,
      не служила звездной ты святыне,
      не была ты жрицей солнца страсти.
      Ты была безропотно-покорной;
      как свеча, зажженная напрасно,
      расточилась жизнь твоя позорно;
      пусть же станет смерть твоя прекрасна!
      Тихо меркнет пламенная Роза,
      и грозит железная перчатка,
      и душе, что внемлет «Lacrimosa»,
      снова верить страшно, плакать сладко!
      Станут дух и тело непорочны,
      и одежды снова станут строги,
      высоки, торжественны и прочны
      повлекут их траурные дроги.
      Кони смерти не понурят морды,
      не всколышут длинные попоны,
      и раздавят черные аккорды
      грешницы отверженные стоны.
      Загремят, как дальний рев орудий,
      над тобою медные удары,
      но недвижим очерк мертвой груди,
      на губах отравленных — curare.
      В головах, гремя колоколами,
      словно башня, в мрачности упорной
      и с крестом простертыми крылами
      Ангел смерти, твой любовник черный.
      Ангел смерти, Ангел пресеченья
      занесет свой меч немилосердный,
      и замолкнут вещие реченья:
      «Святый Боже, Крепкий и Бессмертный!»
      Знаки книги звездной беспристрастны,
      их огней не скроешь черной тучей,—
      есть прощенье для души безгласной,
      нет прощенья для звезды падучей.
      Но в День Судный, страшный и единый,
      ты восстанешь светом осиянна,
      чище снега шеи лебединой,
      внемля ликов ангельских «Осанна!..»
      Твой палач, твой рыцарь не жалеет,
      что прошла ты облачка бесследной,
      он тебе в гробу напечатлеет
      поцелуй свой первый и последний.

      Сверкают белые одежды,
      Вот Ангел предо мной,
      и шепот строгий: «Нет надежды!
      Она в стране иной!
      Вот крест высокий, саван льняный
      (рыданья заглуши!),
      сосуд с водой благоуханной
      для тела и души.
      Пока твоя душа бродила
      за гранью, путь сверша,
      в твоих объятиях опочила,
      стеня, ее душа.
      Она звала, она молилась
      и снова, и опять,
      как трепетала, как томилась,
      здесь не дано узнать.
      Одна на ложе, умирая,
      одна в стране теней,
      и даже перед дверью Рая
      не улыбнуться ей!..
      И ты навек потупишь вежды
      пред строгой тишиной!..
      Да, нет надежды, нет надежды,—
      она в стране иной!»
      Замолк, но явственней виденья
      и бездыханней грудь,
      и перед нами восхожденья
      протек единый путь.
      И мы, как дети, со свечами,
      восходим, я и ты,
      и души добрыми очами
      взирают с высоты!

      Еще меня твой взор ласкает,
      и в снах еще с тобою я,
      но колокол не умолкает,
      неумолимый судия.
      Еще я в мире мира житель,
      но дух мой тайно обречен
      и тайно в строгую обитель
      невозвратимо заточен.
      Звон колокольный внятней лиры,
      и ярче солнца черный Крест,
      и строгий голос «Dies Irae!»
      возносит падший дух до звезд.
      Мне черный долг священной схимы
      готовит каменный приют,
      и надо мною серафимы
      гимн отречения поют.
      Да жаждет тело власяницы,
      да грянет посох о плиту,
      чтобы душа быстрее птицы
      взлетела, плача на лету.
      Заупокойные напевы
      меня зовут, замкнув уста,
      пасть у престола Вечной Девы,
      обнять подножие Креста.
      Лучи мне сладки голубые
      и фиолетовая тень,
      и ты, короною Марии
      навеки засвеченный День!
      И знает сердце: нет разлуки,
      из тайной кельи, я ко всем
      незримо простираю руки.
      внимаю глух, вещаю нем!
      И сердцу, как лучей заката,
      дней убегающих не жаль.
      Одно лишь имя сердцу свято,
      и это имя — Парсифаль.

      Ad Rosam per Crucem...
         Ни вздоха тайного, ни робкого пожатья!..
         Уста безмолвствуют, потуплен взор очей...
         И если сон предаст тебя в мои объятья.
         пусть будет он мечтой предсмертною моей!
      Пусть вечно спущено железное забрало,
      пусть сердца верный жар холодной сталью скрыт!..
      В том гаснет жизни свет, кто вырвал страсти жало!..
      Спаси меня, мой конь, мой верный меч, мой щит!..
         И пусть другой возьмет твое земное тело
         и красным факелом затеплит факел свой!
         Моя любовь — свята!.. Бесстрашно, гордо, смело
         я жду иных путей... Я — Черный Рыцарь твой!..
      Я прихожу, как Смерть, железными шагами.
      мне ложа брачного желанней черный гроб,
      где окропит заря горячими лучами
      покров серебряный и мой холодный лоб!..
         Не бойся этих глаз, источенных слезою,
         пусть меди тяжкий звон не устрашит тебя!
         Мой черный щит горит нетленною звездою...
         Я Черный рыцарь твой, чтоб умереть, любя!..
      Пускай мой черный конь ужасней всех драконов,
      над шлемом плавают два черные крыла,
      под тяжкою стопой дрожат ступени тронов,
      и, как змея, свистит холодная стрела'
         Пусть я безмолвнее надгробных изваяний,
         пусть мой звенящий шаг встревожил твой чертог,—
         я не зажгу в груди огонь земных лобзаний,
         я Крест ношу в груди, я сердце Розой сжег!
      Не трогают души стыдливой менестрели,
      доспехов и меча не положу в борьбе,—
      я слышал в детских снах небесные свирели,
      незримой лютни звон, что пели о тебе!..
         Здесь, где чаруют слух сонеты Дон-Жуана,
         я — башня черная в угрюмом забытьи;
         но там, где полон свод рыданьями органа,
         доспехи медные расплавят слез ручьи!..
      В моей душе звучит рыдания терцина
      Того, Кто сердце сжег, отринув мир земной,
      и Кто. молясь, облек бесплотной красотой
      бессмертные листы «Commedia Divina»!..

      Ты — тихое счастье Вечернего Грота,
      где робко колышется лоно волны
      в тот час, когда меркнет небес позолота,
      и реют над звездами первые сны.
      Ты — час примиренья замедленной битвы,
      где внятен для сердца незлобный призыв,
      родится из ужаса трепет молитвы,
      и медлит ночного безумья прилив.
      Капелла, где строже дыханье прохлады,
      защита от огненных, солнечных стрел,
      покой и безгласность священной ограды
      прощение всем, кто сжигал и сгорел.
      Как плачущий луч низведенного Рая,
      как тонкое пламя надгробной свечи,
      там влагу ласкают, горят, не сгорая,
      и в небо бегут голубые лучи.
      Там плавно колышется белая пена,
      как Ангел, забывшийся сном голубым,
      и сладко-бессильный от тихого плена
      с тенями сплетается ласковый дым.
      В том Гроте не слышно ни слов, ни признаний,
      склоненья колен, сочетания губ,
      и шелест невинных и детских лобзаний
      в том Гроте, как в храме, казался бы груб!..
      Я путник бездомный, пловец запоздалый
      к Вечернему Гроту пригнал свой челнок,
      я долго смотрел на померкшие скалы,
      на золотом счастья облитый порог.
      Но всплыли пустыми глубокие мрежи,
      все глуше был волн набегающий гул,
      а отблеск желанный все реже и реже
      и вдруг в торжествующей мгле потонул.
      И поняло сердце, что я недостоин
      в капеллу святую, как рыцарь, войти,
      но дух просветленный стал тверд и спокоен,
      как воин, на все обреченный пути!

      Ты всех непорочней, всех в мире прелестней,
      тебя славословит мой гибнущий дух;
      но сказкою детства, но ангельской песней
      дано ль разомкнуть заколдованный круг?
      Да будет навеки меж нами преграда
      прозрачней, чем лед, и прочнее, чем сталь:
      ты вся — ожиданье Грядущего Града,
      я весь — об утраченном Рае печаль!
      Я плачу, и тише напев серафима,
      и ближе кипенье и пенье огня,
      и саван холодный из бледного дыма
      объемлет и тихо колеблет меня!
      Ты белые крылья сплела со струнами,
      как стройная арфа, ты сердцу сестра,
      но с белыми ты уплываешь волнами,
      свой плач проливая на угли костра.
      А я, перед Ангелом белым склоненный,
      как прежде, безумный, безумье люблю,
      и даже, молясь на тебя, опаленный,
      я тихие крылья твои опалю!

      Веска зовет. Высоко птица
      звенит оттаявшим крылом,
      и солнце в окна к нам стучится
      своим играющим перстом.
      Улыбки неба скорбь природы,
      но эта скорбь светло-легка,
      и сладко плачут облака
      и, плача, водят хороводы.
      И звезды, теплые, как слезы,
      дрожат и, падая, поют,
      цветы, приникнув к стеклам, пьют
      давно обещанные грозы.
      Как нежен трепет полутеней,
      как их задумчивость тиха,
      а крик безумный петуха
      звучит, как благовест весенний.
      И все под ропот исступленный
      пробуждено, озарено,
      одеты первые балконы,
      раскрыто первое окно.
      Лучи склоняются дугой,
      гром прогремит и затихает,
      и даже снег благоухает
      и камень дышит под ногой.
      Лишь Ты по-прежнему спокойна,
      лишь Ты, как Божие дитя,
      не радуясь и не грустя,
      глядишь на шум весны нестройной.
      В своем готическом окне
      лишь миг ее дыханьем дышишь,
      чуть улыбаешься Весне,
      и уж не видишь и не слышишь...
      И весь я строже и печальней.
      и внемлет сердце, не дыша,
      как со звездою самой дальней
      твоя беседует душа.

      Она умерла оттого, что закат был безумно красив,
      что мертвый пожар опрокинул в себе неподвижный залив,
      и был так причудливо-странен вечерних огней перелив.
      Как крылья у тонущей чайки, два белых, два хрупких весла
      закатом зажженная влага все дальше несла и несла,
      ладьей окрыленной, к закату покорно душа поплыла.
      И бабочкой белой порхнула, сгорая в воздушном огне,
      и детства забытого радость пригрезилась ей в полусне,
      И Ангел знакомый пронесся и вновь утонул в вышине.
      И долго смотрела, как в небе горела высокая даль.
      и стало ей весел уплывших так странно и жаль и не жаль,
      и счастье ей сердце томило, ей сердце ласкала печаль.
      В закате душа потонула, но взор преклонила к волне,
      как пепел, ее отраженье застыло, заснуло на дне,
      и, тихо ему улыбнувшись, сгорела в воздушном огне.
      И плыли все дальше, качаясь, два белых, два хрупких весла,
      и розовый пепел, бледнея, в кошницу Заря собрала,
      закат был красив, и безбольно она, все простив, умерла...
      Не плачь! Пусть слеза не встревожит зеркальную
           цельность стекла!..

      (Баллада)
      Она с рожденья пряла,
      так свыше суждено,
      и пело и плясало
      ее веретено.
        Вот солнце засияло
        к ней в узкое окно,
        и пело и плясало
        ее веретено.
      Прядет, прядет без срока,
      хоть золотую нить
      с лучом звезды далекой
      рука могла бы свить.
        Но пробил час, вот слышит
        веселый стук копыт,
        и нить рука колышет.
        и сердце чуть дрожит.
      Вскочила, оробелый
      в окно бросает взор,
      пред нею Рыцарь Белый
      летит во весь опор.
        Все видит: щит, облитый
        лучами чистых звезд.
        и на груди нашитый
        широкий, красный крест:
      В нем все так несказанно,
      над шлемом два крыла...
      и нить свою нежданно
      рука оборвала.
        Нить гаснет золотая,
        как тонкий луч небес,
        и милый образ, тая,
        быстрее сна исчез.
      Кто нить больную свяжет,
      как снова ей блеснуть,
      и сердцу кто расскажет,
      куда он держит путь?
        И день и ночь на страже
        над нею Смерть, давно
        ее не вьется пряжа.
        молчит веретено.
      — «Приди же, Смерть, у прялки
      смени меня, смени!..
      О. как ничтожно жалки
      мои пустые дни!..
        Вы, Ангелы, шепните,
        как там соединить
        две золотые нити
        в одну живую нить!..
      Я в первый раз бросаю
      высокий терем мой,
      и сердце рвется к Раю,
      и очи полны тьмой!..
        Вот поступью несмелой
        к волнам сбегаю я.
        где, словно лебедь белый,
        качается ладья.
      И к ней на грудь в молчанье
      я, как дитя, прильну
      и под ее качанье
      безропотно усну!»

      Рыцарь, я тебе не верю!
      Пламень сердца скрыт бронею,
      и твоей перчатки страшно
      мне холодное пожатье.
      Страшен мне твой крест железный —
      рукоять меча стального,
      речь сквозь черное забрало...
      Я тебе не верю, Рыцарь!
      Рыцарь, страшны мне рассказы
      про зверей и великанов,
      страшны мне святые гимны,
      что поют самосожженье.
      Рыцарь, Рыцарь, будь мне братом!
      опусти свой щит тяжелый,
      подними свое забрало
      и сойди с коня на землю!
      Рыцарь, я не королева,
      не волшебница, не фея!
      Видишь, выплаканы очи
      и безжизненны ланиты!
      Знаешь, вещий сон мне снился,
      (я была почти ребенком),
      говорят, что сны от Бога,
      был то сон, была то правда?
      Как-то я порой вечерней
      под окном одна грустила,
      вдруг в окне предстал мне Рыцарь,
      чудный рыцарь, Рыцарь Белый.
      Трижды он позвал: «Мария!»
      и исчез, а я не знала,
      то мое ль он назвал имя,
      или Деву Пресвятую!
      Мне одежду лобызая,
      он исчез во мраке ночи.
      только там на дальнем небе
      сорвалась звезда большая!
      И во мне звучит немолчно
      с этих пор призыв «Мария!»
      Говорят, что сны от Бога,
      был то сон, была то правда?
      Я с тех пор, как неживая,
      я не плачу пред Мадонной;
      на Ее груди Младенец,
      я же вовсе одинока.
      Будь мне братом, милый Рыцарь!
      О, сойди ко мне на землю,
      чтоб остаток дней могла я
      на груди твоей проплакать.

      (Три сонета)
      I.
      Под строгим куполом, обнявшись, облака
      легли задумчивой, готическою аркой,
      как красный взгляд лампад, застенчиво-неяркий
      дрожит вечерний луч, лиясь издалека.
      Тогда в священные вступаю я века;
      как мрамор строгих плит, кропя слезою жаркой
      страницы белые, я плачу над Петраркой,
      и в целом мире мне лишь ты одна близка!
      Как гордо высятся божественные строки,
      где буква каждая безгрешна и стройна.
      Проносятся в душе блаженно-одинокой
      два белых Ангела: Любовь и Тишина;
      и милый образ твой, и близкий и далекий;
      мне улыбается с узорного окна.
      II.
      Но жизни шум, как режущий свисток,
      как в улье гул жужжаний перекрестный,
      бессмысленный, глухой, разноголосный
      смывает все, уносит, как поток.
      Раздроблены ступени строгих строк,
      и вновь кругом воздвигнут мир несносный
      громадою незыблемой и косной,
      уныло-скуп, бессмысленно-жесток.
      Разорваны видений вереницы,
      вот закачался и распался храм;
      но сердцу верится, что где-то там,
      где спят веков священные гробницы,
      еще плывет и тает фимиам,
      и шелестят безгрешные страницы.
      III.
      Как цепкий плющ церковную ограду,
      моя душа, обвив мечту свою,
      не отдает ее небытию,
      хоть рвется тщетно превозмочь преграду.
      Нельзя продлить небесную отраду,
      прильнуть насильно к райскому ручью...
      мятежный дух я смерти предаю,
      вторгаясь в Рай, я стану ближе к Аду!
      Вот из-под ног уходит мрамор плит,
      и за колонной рушится колонна,
      и свод разъят... Лишь образ Твой, Мадонна,
      немеркнущим сиянием залит,
      лишь перед Ним сквозь мрак и клубы дыма
      Любовь и Смерть горят неугасимо!

      Вчера в тени собора Santa Croce
      мне некий муж торжественно предстал.
      но в мир иной его глядели очи,
      туда, где сумрак строгий сочетал
      в один узор все арки и колонны,
      и про себя молитву он шептал.
      «Что ищешь здесь! — спросил я изумленный,—
      что в наш собор дух скорбный привело!» —
      к пришельцу взор склоняя благосклонный.
      А он молчал, как прежде, но чело
      и очи были к куполу подъяты.
      в нем странно все страшило и влекло,
      и свой вопрос я повторил трикраты,
      и скорбный взор он тихо опустил,
      и трепетом мы были все объяты,
      и волосы мне ветр пошевелил.
      Казалось мне, на нем горит порфира,
      но он с улыбкой вдруг проговорил:
      «Брат, я устал и ныне жажду мира!»

      Заветы попраны, нарушены законы,
      забыты все тропы,
      и каждый миг острей Твоей святой короны
      терновые шипы.
      Мы все у ног Твоих, как жадные солдаты,
      добычу рвем, рыча:
      Твой Крест качается, и над Тобой, Распятый,
      ни одного луча.
      Мы испытующе глядим в немые очи
      живому мертвецу.
      нас не повергнет ниц в безмолвьи вечной ночи
      Твой страшный вопль к Отцу.
      Как рог заблудших псов зовет во мраке леса,
      и нас зовет труба,
      вот стены дрогнули, разодрана завеса,
      вскрываются гроба.
      Спасенья нет нигде, и нет нигде надежды!
      Лишь Ты Одна тиха
      перед Его Крестом за нас склоняешь вежды,
      не знавшие греха!

      Коран, глава XCVII. Дана в Мекке.— 5 стихов.
      Во имя Бога милостивого и милосердного.
      1. Мы низвели Коран в святую ночь Алькадра.
      2. Кто изъяснит тебе, что значит ночь Алькадра.
      3. Несчетных месяцев длиннее ночь Алькадра.
      4. И Дух и Ангелы нисходят в ночь Алькадра,
          Чтоб на год разрешить в ту ночь дела Вселенной.
      5. И до зари лишь мир царит всю ночь Алькадра.

      Воззвав к Пророку, я упал с верблюда
      и захрипел, во рту хрустел песок,
      жгла грудь его расплавленная груда,
      и. как змея, мне луч сосал висок.
      Я был самума злей для каравана,
      лукав и жаден, как ночной шакал,
      но перед каждой буквой Ал-Корана
      я, как дитя, послушно поникал.
      Собачья смерть настигла бедуина,
      а там вдали уж розовел Восток,
      и, как струи из длинного кувшина,
      на грудь излился свежий ветерок.
      Я падаю иль я влеком крылами?
      То поздняя иль ранняя пора?..
      Но льется даль широкими волнами,
      вся, как хиджаб расшитого шатра.
      И вдруг сбылось речение Пророка;
      мой знойный взор окутал вечный День,
      и аромат, и пение потока,
      и ласки жен, и сладостная тень.

      Hie situs est Faefon, currus auriga patem.
      Quern si поп tenuil, magnum famen excidif ausus!..
           Ovid.
      I.
      Отец! Ты клялся мне Стигийскою волной!
      И клятвы нет страшней!.. В тот час, когда Денница
      врата пурпурные раскроет предо мной,
      пускай меня помчит златая колесница,
      и пусть венец твоих пылающих лучей
      зажжется молнией над головой моей!..
      Отец, ты клялся мне подземными тенями
      и Летой хладною, и клятвы нет страшней!..
      О, дай мне овладеть крылатыми конями
      и колесницею волшебною твоей!..
      Теперь поверю я опять словам Климены,
      что Феб — родитель мой, поверю без измены.
      О, лучезарный бог! Твой бесконечный свет
      весь мир, холодный мир, спешит согреть собою!..
      Не хмурь бровей словам ребяческим в ответ
      и не качай своей сверкающей главою!
      Когда бы страшный путь и Зевс свершить не мог,
      я все ж молю тебя, о лучезарный бог!..
      Мечтой безумною мой разум окрылился...
      Быть может, я прошу о гибели своей!..
      Я с пламенной мольбой перед тобой склонился:
      дай колесницу мне и огненных коней!..
      Увы!.. с тех пор, как в грудь проникнул яд сомненья,
      с тех пор мне чужд покой, и каждый миг — мученье!
      Я знаю, светлый бог, ты все мне властен дать,
      все: все сокровища земли, морей и неба!..
      Но одного прошу!.. Отец, я должен знать,
      что сын я вечного, божественного Феба!
      И все сокровища небес, земли, морей
      не радуют души встревоженной моей!
      Увы! не радует мои, как прежде, взоры,
      на огненных столпах воздвигнутый дворец,
      где кость слоновую в волшебные узоры
      и в сказку претворил божественный резец,
      где блещут серебром дверей двойные створы,
      где золотом горят тяжелые запоры!
      Любил я с детских лет с восторгом созерцать
      очам разверстые все тайны мирозданья,
      весь мир, что Мульцибер единый мог создать,
      и круг земной: и вод тяжелых колыханье,
      объявших поясом гигантским круг земной.
      и круглый небосвод, висящий над землей!
      Там было все полно и жизни и движенья,
      и боги синих вод. где радостный Тритон
      трубил в загнутый рог: где: мастер просвещенья:
      Дориду обнимал Протей и Эгеон,
      где нимфы плавали на рыбах, то ныряли,
      то волос на песке зеленый выжимали.
      Я помню там людей в их странных городах,
      поля и скал хребты, и влажные дубравы,
      стада зверей во мгле лесов и на лугах.
      Речных наяд и их игривые забавы...
      Но более всего любил я небосвод,
      где круг созвездий свет неугасимый льет!
      Отец! Меня пленял и твой престол высокий!
      Он весь смарагдами осыпан был, горя...
      Там в ризе пурпурной, кудрявый, светлоокий,
      ты славный восседал с величием царя;
      дни, месяцы, года теснились вкруг толпою,
      вкруг дряхлые века склонялись ниц главою!..
      С улыбкой детскою в венке цветов живых
      перед Тобой Весна стояла молодая,
      нагое Лето сноп колосьев золотых
      держало близ нее... Вдали, благоухая,
      склонялась Осень, все обвеяв тишиной,
      и пышных гроздий сок с нее сбегал волной.
      Там, дальше, волоса взъерошивши седые,
      Зима кряхтела, вся в туманах и снегах...
      Любил я всей душой чертоги золотые,
      престол сияющий в смарагдовых огнях...
      но все постыло вдруг, лишь вкрался яд сомненья,
      что Ты родитель мой!.. Мне каждый миг — мученье!
      Пусти ж меня, Отец!.. Я знаю, страшный путь
      меня влечет теперь, крута моя дорога!
      Безумная мечта — до неба досягнуть,
      иль смерть найти в пути, и светлым сыном бога,
      весь мир узрев у ног, в небесной вышине
      сгореть!.. Иной удел, клянусь, противен мне!..
      Тот путь — ужасный путь! Едва персты Авроры
      раскроют предо мной пурпурные врата,
      вдруг бездна глянет мне в глаза... Утонут взоры,
      замкнутся, трепеща, безгласные уста,—
      меж тем как облака, коварные преграды,
      сокроют все, роясь средь утренней прохлады!
      Когда же минет день, и завершится путь,
      и Тефия сама, всплывая над волною,
      возницу призовет припасть к себе на грудь,
      усталый лик омыть холодною струею,
      и пыль омыть с коней и с колесницы прах,—
      в тот час она в груди, бледнея, сдавит страх!..
      Весь свод вращается и звезды за звездами
      влечет и кружит их с безумной быстротой;
      Несутся полюсы гигантскими кругами...
      Вокруг чудовища сберутся предо мной...
      Там ужас — все: одно неверное движенье —
      вмиг увлечет коней надземных сфер круженье!
      Там, на пути моем лишь образы зверей,
      там склонит на меня рога Телец упорный,
      там Льва свирепый зев ждет гибели моей,
      там Скорпион загнет клещи, от яда черный,
      протянет Рак клешню... Меж тем крылатый конь
      из яростных ноздрей начнет метать огонь!
      Пусть гибель ждет меня!.. Тем больше дерзновенья
      в груди бестрепетной ужасный путь зажжет!
      Я огненных коней укорочу стремленья!
      Я не боюсь твоих вращений, небосвод!..
      Отец, по-прежнему тебя я умоляю!
      Быть может, гибели своей я сам желаю.
      II.
      От сна пробудившись, стыдливо краснея,
      Аврора пред дерзким раскрыла врата,
      пред ним озарился Восток, пламенея,
      пред ним голубая стезя отперта!
      Вот вспыхнули, дрогнув, и ось колесницы,
      и дышло, и обод колес золотой,
      как свет из лучей, серебристые спицы
      мерцают, взбегают одна за другой.
      Раскрыты бесшумно пурпурные сени,
      где свежего утра сиянье зажглось,
      сливаясь, лишь дрогнули черные тени,
      с росистым дыханием роз.
      Из врат растворенных, как тонкие стрелы,
      лучи побежали в простор голубой,
      где дремлет, как море, эфир онемелый,
      где меркнет, сбегая, звезда за звездой!
      Люцифер, зарей побежденный, мерцая,
      последним уходит со стражи своей...
      Тускнеют рога у Луны, угасая...
      Но Горы спешат, запрягая коней!
      Крылатые кони наполнили ржаньем
      и двор, и чертог, из горячих ноздрей
      огонь изрыгают, рвут узды с бряцаньем
      и рвутся в дорогу... Скорее, скорей!..
      С улыбкою детской, решимостью взора,
      играя бичом, уж стоит Фаэтон;
      и смотрит, сквозь слезы, бледнея. Аврора
      на радость того, кто сгореть осужден.
      Натянуты вожжи... Вот ось задрожала,
      все скрылось, вокруг необъятен простор...
      Далеко, далеко Заря заблистала,
      и кони во весь понеслися опор.
      III.
      Все, что дремало в объятиях лени,
      вдруг пробудилось от блеска огней,
      молча, пред ним расступаются тени,
      сзади колышутся складки теней...
      Где-то отца прозвучало рыданье...
      мчатся Флегонт. Пироэнт и Эой,
      страшно Этона крылатого ржанье,
      мчится, гудя, колесница стрелой.
      Грудью дробя, попирая ногами,
      встречные режут они облака...
      вот, как драконы, взметнули крылами,
      иль колесница легка?!.
      Страшно качанье судна без нагрузки,
      черпает воду судно, накренясь,
      нет им опоры, а вожжи им узки;
      рвутся крылатые звери, ярясь.
      IV.
      Словно чуя гул погони,
      все быстрей несутся кони,
      жгут, грызут и рвут узду,
      мечут искры на ходу...
      Все безумней бег упорный,
      путь давно оставлен торный,
      сам бесстрашный Фаэтон
      потрясен и изумлен.
      Вдруг он вожжи прочь кидает
      и вокруг, со всех сторон
      смерть безумцу угрожает!..
      ....................
      Топот, гул, и блеск, и жар
      колесницы раскаленной...
      тщетно с криками Тритоны
      ищут моря... Море — пар!
      Там, где, вечно коченея,
      полюс в кольцах сжал Дракон,
      мчится, в стужу искры сея,
      онемевший Фаэтон.
      И, впервые с миросозданья
      вихрем огненным одет,
      Змей проснулся от блистанья,
      коням тянется вослед...
      Кони в ужасе несутся
      прочь, взрывая облака,
      и, как нити, вожжи рвутся
      о крылатые бока.
      И раскинулись широко
      вкруг воздушные поля,
      манят взор, пленяют око...
      глянул вниз, под ним далеко,
      где-то там... Земля.
      V.
      И бледнеет чело, и дышать тяжело,
      и от страха колена дрожат...
      Сердце стынет в груди... Нет пути впереди
      и нельзя возвратиться назад!
      Он несется в мирах, где лишь сумрак да страх,
      где чуть видно мерцает Восток,
      бросит взгляд на Закат, и уныньем объят:
      до Заката ему путь далек!..
      Как удержишь коней, коли нет и вожжей,
      коли их имена позабыл?..
      А кругом много чудищ и лютых зверей
      отблеск молний и гул разбудил!..
      И дрожит Фаэтон... Перед ним Скорпион.
      изогнутый ужасной дугой,
      метит зубья клешней за спинами коней,
      хвост гигантский крутя пред собой...
      Двух созвездий касаются лапы его,
      черным ядом он весь напоен...
      И дрожит Фаэтон, и беспомощный стон
      вылетает, дрожа, у него.
      И от страха бледна, в изумленья Луна
      видит бег неудержных коней
      и не может понять, почему же бежать
      им приходится ниже, чем ей...
      VI.
      Едва он бросил взор с небесного эфира,
      он видит все: внизу, дымясь, горит земля...
      Где сердцу милая всегда картина мира,
      узоры рек, леса, вершины и поля?!.
      Как гол, как черен мир!.. Везде, утратив соки,
      деревья высохли, осыпав всю листву;
      не блещет лик озер, и не гремят потоки,
      и негде преклонить печальную главу!..
      Здесь гибнут города... Там целые народы
      на пепелище рвут в безумьи волоса,
      и нет границ огня губительной свободы,
      пылают на горах, как кудри их, леса;
      пылают Тавр и Тмол... Пылают Ида, Эта,
      где не журчат уже целебные ключи,
      пылают Геликон и Гэм, и вихри света
      так ослепительны, так дерзко-горячи!..
      Вот льды растаяли на девственных вершинах,
      лишились савана из голубых снегов
      и Отрий, и Родоп, и Эрике, и в долинах,
      шипя, бегут ручьи, чтоб стать столбом паров.
      Вот облаков гряды растаяли, дымяся,
      огонь везде, Земля горит со всех сторон;
      пылает сам Олимп! И в страхе, ниц склоняся,
      от зноя страшного сгорает Фаэтон...
      Вокруг, как будто печь пылает и дымится,
      вокруг и пепл, и гарь, и вихри искр, и дым,
      и раскаленная грохочет колесница,
      как метеор страшна, и вся гудит под ним!..
      Вот он перелетел на ней предел Европы.
      Пылает Либия... Он все сжигает вмиг,
      и стали черными под зноем эфиопы,
      и страшной маскою застыл спаленный лик.
      Земля растрескалась, от жара пламенея,
      и в Тартар свет проник от этих трещин вдруг,
      и преисподней Царь, от ужаса немея,
      в бессильной ярости бросает взор вокруг.
      И даже Океан, клубяся, убывает,
      где шумный вал играл, теперь гора встает,
      дельфин, средь светлых струй сгибаясь, не играет,
      здесь — черепахи, там — тюленя труп плывет.
      И тщетно сам Нептун разгневанный из моря
      трикраты вилами сбирается грозить,
      тот жар невыносим, и, с ним напрасно споря,
      он опаленный лик спешит на дно укрыть...
      Тогда Земля свой лик печальный поднимает,
      прикрыв чело рукой, с молитвой на устах
      она Отца богов и смертных заклинает,
      чтоб вопли скорби Он услышал в небесах.
      — Да Вечный прекратит безумство разрушенья
      и укротит хаос и мировой пожар!
      Безумца дерзкого да кончатся мученья,
      да молнию Олимп ему низвергнет в дар!
      VII.
      Весь мир огнем лучей сжигая,
      он сам горит... Его глава,
      огнями красными пылая,
      разметана, как грива льва.
      Горячий взор исполнен муки,
      но мчится гибель по следам,
      он тщетно простирает руки
      к далеким, страшным небесам!
      Вкруг бунт огня, кипенье лавы
      и пепла черного столбы.
      За ним несется след кровавый:
      он не уйдет своей судьбы.
      Вот грянул гром, стрелой пурпурной
      означен молнии зигзаг.
      Окончен бег безумца бурный —
      то Вышней Воли грозный знак!..
      Разбита в щепы колесница:
      здесь ось, там дышло, там узда,
      разбросаны по ветру спицы,
      он не сберет их никогда.
      Как метеор, стремглав он мчится,
      багряным заревом одет,
      на землю, вниз, и красный след
      за ним по воздуху змеится.
      VIII.
      Там, на чужой стороне, далеко от отчизны любезной
      принял его Эридан, хладной волною омыв;
      труп обгоревший приняв, наяды конец его слезный
      памятью вечной почтили, надпись над ним водрузив:
      «Здесь погребен Фаэтон, не сдержавший отца колесницы,
      жаждал великого Он!.. Вечная слава вознице!»

      «Tuba mirum sparge/is sonum!..»
          Dies Irae.
      I.
      Я жил в аду, где каждый миг
      был новая для сердца пытка...
      В груди, в устах, в очах моих
      следы смертельного напитка.
      Там ночью смерти тишина,
      а днем и шум, и крик базарный,
      луну, лик солнца светозарный
      я видел только из окна.
      Там каждый шаг и каждый звук,
      как будто циркулем, размерен,
      и там, душой изныв от мук,
      ты к ночи слишком легковерен...
      Там свист бичей, потоки слез,
      и каждый миг кипит работа...
      Я там страдал, терпел... И что-то
      в моей груди оборвалось.
      Там мне встречалась вереница
      известкой запыленных лиц,
      и мертвы были эти лица,
      и с плачем я склонялся ниц.
      Там мне дорогу преграждала
      гиганта черная рука...
      То красная труба кидала
      зловонной гари облака.
      Там, словно призраки во сне,
      товаров вырастали груды,
      и люди всюду, как верблюды,
      тащились с ношей на спине.
      Там умирают много раз,
      и все родятся стариками,
      и много слепнет детских глаз
      от слез бессонными ночами.
      Там пресмыкается Разврат,
      там раззолочены вертепы,
      там глухи стены, окна слепы,
      и в каждом сердце — мертвый ад.
      Там в суете под звон монет
      забыты древние преданья,
      и там безумец и поэт
      давно слились в одно названье!..
      Свободы песня в безднах ада
      насмешкой дьявольской звучит...
      Ей вторят страшные снаряды,
      и содрогается гранит.
      Когда же между жалких мумий,
      пылая творческим огнем,
      зажжется водопад безумий,
      пророка прячут в «Желтый дом...»
      Свободе верить я не смел,
      во власти черного внушенья
      я звал конец и дико пел,
      как ветер, песни разрушенья!..
      Они глумились надо мной,
      меня безумным называли
      и мертвой, каменной стеной
      мой сад, зеленый сад, сковали...
      Была одежда их чиста,
      дышала правда в каждом слове,
      но знал лишь я, что их уста
      вчера моей напились крови...
      И я не мог!.. В прохладной мгле
      зажглись серебряные очи,
      и материнский шепот Ночи
      пронесся тихо по земле.
      И я побрел... Куда?.. Не знаю!..
      вдали угас и свет. и гул...
      Я все забыл... Я все прощаю...
      Я в беспредельном потонул.
      Здесь надо мною месяц белый
      меж черных туч, как между скал
      недвижно лебедь онемелый
      волшебной сказкой задремал.
      II.
      И то, чего открыть не мог мне пестрый день,
      все рассказала Ночь незримыми устами,
      и был я трепетен, как молодой олень,
      и преклонил главу пред вещими словами...
      И тихо меркнул день, и отгорал Закат...
      я Смерти чувствовал святое дуновенье,
      и я за горизонт вперил с надеждой взгляд,
      и я чего-то ждал... и выросло виденье.
      III.
      И там, где Закат пламенел предо мной,
      блистая, разверзлись Врата,
      там Город возникнул, как сон золотой
      и весь трепетал, как мечта.
      И там, за последнею гранью земли,
      как остров в лазури небес,
      он новой отчизною вырос вдали
      и царством великих чудес.
      Он был обведен золотою стеной,
      где каждый гигантский зубец
      горел ослепительно-яркой игрой,
      божественный славил резец.
      Над ним золотые неслись облака,
      воздушны, прозрачны, легки,
      как будто, струясь, золотая река
      взметала огней языки.
      Вдали за дворцами возникли дворцы
      и радуги звонких мостов,
      в единый узор сочетались зубцы
      и строй лучезарных столпов.
      И был тот узор, как узор облаков,
      причудлив в дали голубой,—
      и самый несбыточный, светлый из снов
      возник наяву предо мной.
      Всех краше, всех выше был Солнца дворец,
      где в женственно-вечной красе,
      Жена, облеченная в дивный венец,
      сияла, как Роза в росе.
      Над Ней, мировые объятья раскрыв,
      затмив трепетание звезд,
      таинственный Город собой осенив,
      сиял ослепительный Крест!..
      Там не было гнева, печали и слез,
      там не было звона цепей,
      там новое, вечное счастье зажглось
      в игре золотистых огней!..
      Но всюду царила вокруг тишина
      в таинственном Городе том;
      там веяла Вечность, тиха и страшна,
      своим исполинским крылом.
      А там в высоте, у двенадцати врат
      сплетались двенадцать дорог,
      и. медное жерло воздев на Закат,
      труба содрогнула чертог!..
      И трижды раздался громовый раскат...
      И ярче горели врата...
      И вспыхнуло ярче двенадцати врат
      над Розой сиянье Креста!..
      И стало мне мертвого Города жаль,
      и что-то вставало, грозя,
      и в солнечный Город, в безбрежную даль
      влекла золотая стезя!..
      И старою сказкой и вечно-живой.
      которую мир позабыл.
      тот Солнечный Город незримой рукой
      начертан на воздухе был...
      Не все ли пророки о Граде Святом
      твердили и ныне твердят,
      и будет наш мир пересоздан огнем,
      и близок кровавый закат?!.
      И вдруг мне открылось, что в Городе том
      и сам я когда-то сиял,
      горел и дрожал золотистым лучом,
      и пылью алмазной сверкал...
      И поняло сердце, чем красен Закат,
      чем свят догорающий день.
      что смерть — к бесконечному счастью возврат,
      что счастье земное — лишь тень!..
      Душа развернула два быстрых крыла,
      стремясь к запредельной мечте,
      к вот унеслась золотая стрела
      прильнуть к Золотой Красоте...
      Как новой луны непорочная нить,
      я в бездне скользнул голубой
      от крови заката причастья вкусить
      и образ приять неземной!..
      IV.
      Тогда, облитый весь закатными лучами,
      я Город Золотой, молясь, благословлял
      и между нищими, больной земли сынами,
      святое золото рассыпать умолял...
      Но вдруг затмилось все, захлопнулись ворота
      с зловещим грохотом, за громом грянул гром.
      повсюду мертвый мрак развил свои тенета,
      и снова сжала грудь смертельная забота...
      Но не забыть душе о Граде Золотом!..
 
      III
      Chiaro mi fu allor come ogne dove
      in cielo e Paradise, etsi la grazia
      del sommo ben d'un modo поп vi piove.
      Dante. La Divina Commedia.
      Paradise (canto 111. 88-90)
      _____________
      И вдруг моим очам так стало ясно.
      Что всякое на небе место — Рай,
      Хоть милость там не разлита согласно!
           Данте. Божественная Комедия,
           Рай (песнь 111, 88-90)

ПРОЛОГ

БРАТЬЯМ-РЫЦАРЯМ

МОЛИТВА

БЛАГАЯ ВЕСТЬ

ИЗБРАННИКУ

ТАМПЛИЕР

ПРИЗНАНИЕ

УЗОРНОЕ ОКНО

БОЖИЙ САД

СНОВИДЕНИЕ

ДАНТЕ И БЕАТРИЧЕ

БЕАТРИЧЕ УМЕРЛА

СВИДАНИЕ

СОН

БЕАТРИЧЕ

      Из О. Уайльда
      Стоял над морем я, безмолвный и унылый,
      а ветер плачущий крепчал, и там в тени
      струились красные, вечерние огни.
      и море пеною мои уста омыло.
      Пугливо льнул к волне взмах чайки длиннокрылой.
      «Увы! — воскликнул я. — Мои печальны дни,
      о если б тощий плод взрастили мне они,
      и поле скудное зерно озолотило!»
      Повсюду дырами зияли невода,
      но их в последний раз я в бездны бросил смело
      и ждал последнего ответа и плода,
      и вот зажегся луч, я вижу, онемелый,
      восход серебряный и отблеск нимбов белый,
      и муки прежние угасли без следа.

      Из Ж. М. Эредиа
      На темной паперти, прекрасна и чиста,
      рукою щедрою, стыдливой, благородной
      ты сыплешь золото небес толпе народной
      и ослепляешь всех. как яркая Мечта.
      Тебя смущенные приветствуют уста,
      но ты разгневана, скрываешь лик холодный,
      отдернут в гневе прочь край мантии свободной,
      очей потупленных померкла красота.
      Но бог, чья власть во всех сердцах повелевала,
      в тебе сочувствия источник пробудил,
      и ты замедлила оправить покрывало;
      казалось, нежный взор меня благодарил,
      и дрогнул шелк ресниц роскошный и тенистый,
      как будто сень листвы прорезал серп лучистый.

      Тому, кто не простил Творца,
      навек потоки слез!
      Но радость, радость без конца.
      к кому пришел Христос!
      И смерть тому, кто терн венца
      не взлюбит больше роз!
      Но радость, радость без конца,
      к кому пришел Христос!
      Блажен, кто слышал звон кольца
      и сердце в дар принес!
      Но радость, радость без конца,
      к кому пришел Христос!
      Блажен, кому в дому Отца
      быть гостем довелось!
      Но радость, радость без конца,
      к кому пришел Христос!

      «Crux est porta Paradisi,
      In qua sancti sunt confisi,
      Qui vicerunt omnia!»
         S. Bonaventura.

      Страшней и крепче не было союза
      меж Господом и смертным никогда!..
      Вся жизнь твоя, многострадальный Суза,
      ряд подвигов, мучений и стыда!..
      Ты в каждом брате прозревал Иуду,
      в плодах земных — яд райского плода,
      отверженник, от колыбели всюду
      ты осязал дыханье Сатаны,
      едва спасенью верить смел, как чуду.
      Ты вопросил,— и тайны Ада сны
      разоблачили пред тобой до срока:
      весь ужас неискупленной вины,
      средь грешных сонмов, мучимых жестоко,
      в стране Суда. где милосердья нет,
      твой бледный лик твое ж узрело око,
      и, пробудясь, ты страшный дал обет,
      и стала жизнь твоя лишь жаждой муки,
      и эти муки длились сорок лет.
      Где б ни был ты, повсюду, в каждом звуке
      ты слышал стук вбиваемых гвоздей,
      распятые ты всюду видел руки;
      ты жил один. страша собой людей,
      как червь, иглой пронзенный, извиваясь,
      и воплями смущая сон полей.
      Но жаждал ты, слезами обливаясь,
      лишь одного — продлить расплаты срок,
      Отца-заимодавца ужасаясь,
      и здесь отбыть положенный урок.
      Итак, в гробу одной ногою стоя,
      ты умирал и умереть не мог.
      И было в этом знаменье благое!
      Омыть в крови, как в огненной росе,
      как мытарь, славословье лишь простое
      ты смел шептать, простерт на колесе;
      ты предал чину страшных покаяний
      все деланья и помышленья все.
      Ты меру превозмог земных страданий,
      безумец, ты призвал на помощь ад
      и преступил раскаяния грани.
      Так день за днем от головы до пят
      от язв гвоздиных яростно язвимый,
      зажжен багровым заревом стигмат,
      от смерти силой вышнею хранимый,
      ты жаждал новых мук. и скорбный лик,
      рыдая, отвратили серафимы.
      Но ты, гася, как пламя, каждый крик,
      питал под шерстяною власяницей,
      как змей железных, звения вериг;
      томим видений черной вереницей,
      ища для язв повсюду новых мест,
      страшась, чтоб сон не тяготил ресницы,
      на раменах носил тяжелый крест,
      утыканный дубовыми шипами,
      молясь, да каждый плоть язвит и ест!
      Ты шествовал запретными тропами,
      бдел по ночам, по пояс обнажен,
      осыпав язвы жадными клопами,
      тысячекратно каждый час сожжен;
      но те часы тебе казались кратки,
      и вот. чтоб был Лукавый посрамлен,
      ты сшил из кожи черные перчатки
      и в них вонзил сто пятьдесят гвоздей,
      и были сердцу их лобзанья сладки.
      О, только раз на миг души твоей
      коснулся луч и слезы умиленья
      исторгнул из твоих слепых очей,
      ты мирным сном забылся на мгновенье,
      но снова тьма покрыла все кругом,
      и вновь помчались адские виденья.
      Но ты не пал, очнувшись пред Врагом,
      до гроба дверь замкнул у темной кельи
      и каждый луч с тех пор считал грехом,
      страшась, как ада, райского веселья.
      Ты голодал, спал на гнилой двери,
      как зверь, в жару кровавого похмелья:
      рыдая от зари и до зари,
      ни на мгновенье не касаясь тела,
      сказав надежде навсегда «Умри!»,
      раскаянью не зная лишь предела...
      И вот в виденье огненном Господь
      предстал твоей душе оцепенелой,
      вещая грозно: «Раб, казнящий плоть,
      восстань из мрака ныне к жизни новой,
      Наш гнев ты смел страданьем побороть;
      восстань, гордец упрямый и суровый,
      Я сам тебе отверзну райский сад,
      но ведай днесь, когда б не Наше слово,
      раскаянье твое пожрал бы Ад!»
      Так, вняв Отцу, скончался бедный Суза,
      и плоть его нетленна, говорят...
      Когда ж и мы расторгнем наши узы,
      и нас вернет безумье небесам
      восстановить попранные союзы?..
      Святой страдалец! Ты — прообраз нам,
      отверженным, безумным, окаянным!
      Дай мне прильнуть к твоим святым огням,
      к твоим рубцам и язвам покаянным!..
      Зажечь стигматы от твоих стигмат!
      Да буду век безумным, сирым, странным!
      Да вниду в Рай, благословляя Ад!..

      (Св. Людовиг Гонзагский)
      Я был, как дева, робок и стыдлив,
      меня бежал лукавый Искуситель,
      бесплодно злую мудрость расточив.
      Но не Тебе, Христос и мои Спаситель,
      я в жертву сердце бедное принес,
      уйдя из детской в строгую обитель.
      Святая Дева дев и Роза роз,
      я отдал все Тебе Одной, Мария,
      без размышлений, колебаний, слез!
      Я был еще дитя, когда впервые
      с улыбкой благосклонной надо мной
      склонила Ты свои черты святые,
      и, молодость отдав Тебе Одной,
      я принял целомудрия обеты
      с благоговейно-строгой тишиной!
      Вот детские, как сон, мелькнули леты,
      и вот зарделись юности цветы,
      но я хранил высокие запреты,
      средь золота придворной суеты
      и посреди тончайших обольщений.
      Как мать, мне грустно улыбалась Ты,
      живую благодать благоволений
      мне в душу источая каждый миг...
      Так в юности не знал я искушений.
      моим щитом был Девы светлый лик.
      Как мать, Ты наставленья мне шептала,
      я, как дитя. к твоей груди приник,
      и ревность с каждым часом возрастала...
      Толпою дам придворных окружен,
      ни разу я, как строгого забрала,
      ресниц не поднял на прелестных жен,
      страшась прочесть в их взорах знаки Ада,
      к Тебе святою ревностью сожжен.
      Так с ранних лет священная ограда
      замкнула сердце, чуждое тревог,
      и взоры упокоила лампада.
      Я был во всем покорен, тих и строг,
      я плоть, бичуя, изнурял сурово,
      страшась вкусить плода, сорвать цветок
      благоухающий иль молвить слово.
      Я все забыл, друзей, отца и мать,
      их взгляды встретить было б взглядам ново,
      их имена не смел бы я назвать;
      так каждый миг незримым внемля хорам,
      я брел один, не смея глаз поднять,
      по сумрачным и строгим коридорам.
      и годы расточались, словно дым,
      но Ты повсюду с нежно-строгим взором,
      окружена сияньем золотым!..
      Мать приняла сыновние моленья,
      и в небо отошел я молодым.
      Я шлю с небес свои благословенья
      вам, девушки моей родной земли,
      в Раю мне внятней ваши песнопенья,
      мне ваши слезы здесь видней, вдали!
      О верьте: взор святого прочитает
      всю груду писем, брошенных в пыли;
      когда собор поет и зацветает,
      и в каждом сердце снова дышит май;
      мой взор простая надпись умиляет:
      «Заступнику, святому Луиджи, в Рай!»

      Ослеплена сияньем нестерпимым,
      я прошептала робкие слова,
      пред Женихом единственно любимым,
      от ужаса и счастья нежива:
      «Господь, умерь твоих лучей потоки,
      не сжегшие моих очей едва!..
      Как лезвие меча, они жестоки,
      иль дай невесте ангельскую плоть!..»
      Но замерли безумные упреки,
      иные очи мне отверз Господь,
      свевая с вежд моих туман печальный,
      Он дал мне ужас света побороть.
      Диск солнечный мерцал свечой венчальной;
      все пламенным венцом окружено,
      сияло Сердце, как сосуд хрустальный,
      прозрачней, чем священное вино;
      кровавая на нем зияла рана,
      увито было тернием оно,
      но, как светило блещет из тумана
      над Ним, приосенив святую кровь.
      Креста пылала вечная Hosanna.
      И стал мне внятен глас: «Не прекословь!..
      Прими свои последние стигматы,
      да будет миру явлена любовь
      невестою с Распятым сораспятой,
      стань ученицей Сердца Моего,
      и станешь вновь рожденной и Веаt'ой!..
      Святой любви свершится торжество:
      погаснет Солнце, мы пребудем вместе...
      Лия лучи блаженства своего,
      Святой Жених грядет к своей невесте!..»
      Упала я пред Ним без сил вздохнуть
      и, плача, улыбалась доброй вести,
      и вдруг лучи мою рассекли грудь,
      и сердцу моему так сладко было
      к сосуду Сердца Божьего прильнуть,
      и нас одно сиянье окружило.

      I.
      Четыре дня томительного сна,
      четыре дня предчувствий беспокойных,
      и, наконец, душа отрешена.
      Вот развернул извивы звений стройных
      торжественно-рыдающий хорал
      взываний и молитв заупокойных.
      Он близился, он грустно замирал,
      и было мне, почившей так прекрасно,
      следить, как в сердце пламень догорал,
      и улыбаться странно-безучастно,
      смотря, как к золотому гробу мать
      и две сестры в слезах прильнули страстно.
      Легла на сердце строгая печать,
      им был восторг мои тайный непонятен,
      не смела я их слезы понимать.
      Вдруг тихий зов сквозь сон стал сердцу внятен,
      и взор скорбящий в душу мне проник,
      и вспыхнули огни кровавых пятен,
      меня назвал Он трижды и поник,
      а я, ответ замедлив свой, не знала,
      то был ли голос Агнца, иль в тот миг
      моя ж душа меня именовала;
      но я была безгласна как дитя,
      на милосердье Агнца уповала.
      Он улыбнулся, содрогнулась я,—
      а там, внизу, из брошенного тела,
      скользнув по гробу, выползла змея,
      клубясь, свивала звенья и свистела
      и горстью мертвой пепла стала вдруг,
      и вот я к Жениху простерла смело
      огни моих крестообразных рук,
      и дивные предстали мне виденья
      среди моих неизреченных мук:
      был искус первый — искус нисхожденья,
      душа была низвергнута во Ад,
      вокруг, стеня, толпились привиденья,
      и в той стране, где нет пути назад,
      черты родные всех, что сердцу святы,
      я встретила и отвратила взгляд.
      Была дыханьем огненным объята
      я у разверстой пасти Сатаны,
      заскрежетал он, словно мавр проклятый,
      но вождь незримый с правой стороны
      со мною шел, мне в сердце проливая
      целительную влагу тишины.
      За Женихом я шла, не уставая.
      и невредима посреди огней
      свершала путь, молясь и уповая,
      сквозь все ряды мятущихся теней
      по лестнице великой очищенья
      и через седмь священных ступеней.
      И каждый миг чрез новые мученья
      меня влекла незримая рука,
      изнемогая в муках восхожденья,
      пережила я долгие века...
      II.
      Услышав зов, склонилась я к подножью,
      дух ангельский и девственное тело
      предав Кресту, объята сладкой дрожью,
      и, плоть свергая, тихо отлетела.
      (Последнее то было обрученье!)
      Поникли руки, грудь похолодела,
      и замерло предсмертное биение;
      вот отступили дальше в полумрак
      мерцанья, славословья, песнопенья;
      как воск мощей, простерта в строгой раке,
      беззвучно я запела «Agnus Dei!»,
      и вот святые проступили знаки;
      и миг последний был всего страшнее,
      но тень крыла мне очи оградила,
      я каждый миг свободней и смелее
      по ступеням безмолвья восходила,
      и близясь каждый миг к иным преградам,
      при шаге каждом крепла в сердце сила.
      Мой верный Страж ступал со мною рядом,
      меня в пути высоком ободряя
      то благостным, то непреклонным взглядом.
      Вот заструились дуновенья Рая
      неизреченны и невыразимы,
      и луч не дрогнул, сердце мне пронзая.
      А там, внизу, как стадо агнцев, дымы,
      у наших ног теснясь благочестиво,
      не двигались... Но мы неуловимы,
      их ласке улыбнувшись торопливо,
      влекомы восхождением упорным,
      восстали там, где для души счастливой
      последний путь отверст в окне узорном,
      где искони в борении согласном —
      два светоча на перепутьи горном —
      луч белой Розы сочетался с красным...
      Взглянула я, и вдруг померкли взоры,
      и лик Вождя явился мне ужасным,
      я вопросила с трепетом: «Который?»
      Смешалось все, и сердце ослабело,
      и замолчали ангельские хоры.
      Я взоры вниз потупила несмело,
      в груди сомненье страшное проснулось:
      «Чье мертвое внизу простерто тело?» —
      и вдруг в смертельном ужасе очнулась.

      В урочный час и на условном месте
      она пришла и стала у Креста:
      «Я здесь, Жених, предстань Своей невесте!» —
      шепнули робко строгие уста;
      в потоке слез к Его ногам покорно
      была ее молитва пролита,
      и черный Крест на нити четок черной,
      пылая, сжала жаркая рука;
      она призыв твердила свой упорно,
      и вдруг, светло-прозрачна и легка,
      восхищенная силой несказанной,
      всему земному стала далека.
      и свет пронзил ей сердце, и нежданно
      ее очам разверзшимся предстал
      Жених, лучами славы осиянный,
      и, затмевая звезды, Он блистал,
      как в час великой славы на Фаворе,
      Он трижды «Мир вам!» тихо прошептал,
      но та же скорбь таилась в светлом взоре...
      И, Крест омыв ручьем блаженных слез,
      каких еще не исторгало горе,
      «С рабой своей пребудь вовек, Христос!» —
      она, раскрыв объятия, взмолилась,
      вся зажжена огнем безумных грез;
      над ними время вдруг остановилось,
      и Он коснулся черного Креста,
      все белым светом дивно озарилось,
      и взор слепила каждая черта...
      Вот снова мрак соткал свои покровы,
      но грудь ее лучами залита,
      нетленная звезда во тьме суровой,
      сияет Крест пылающий на ней
      и каждый миг, исполнясь силой новой,
      все лучезарней, чище и сильней,
      горят, его осыпавши чудесно,
      узоры ослепительных камней:—
      в слезах земли зажжен огонь небесный!

      Молюсь Тебе затем, что пять веков
      легли меж нас, как строгие преграды,
      Ты падший дух выводишь из оков
      и не слепишь мои больные взгляды,
      как солнца лик сквозь глыбы облаков!
      Сойди в мой склеп надменна, как инфанта,
      вся, как невеста, девственно-чиста,
      мои давно безгласные уста
      зовут Тебя: «О Santa, Santa, Santa!»,
      дай силу мне стать рыцарем Христа!
      Ты в сонме тех, чей каждый шаг — победа,
      чей взор — огонь, чьи слезы — благодать,
      родной страны печальница и мать,
      вручи мне тайну ангельской беседы,
      овце чужой приди спасенье дать!
      В пыланиях своих не зная меры,
      Ты истязала девственную плоть,
      обеты «Vulnerari», «Ne ridere!»
      Ты приняла покорно, и Господь
      Твой дух вознес к огням последней сферы!
      Проклятья, вопли ужаса и дым
      стремились ввысь, пылали квемадеро,
      но Ты предстала знаменьем святым,
      два пламени твои: Любовь и Вера
      вдруг вознеслись виденьем золотым.
      Ты в наши дни — лишь имя, лишь преданье,
      но памятны для сердца все рыданья,
      все лепестки Твоих девичьих грез,
      растоптанных Тобой без состраданья,
      и язвы все, что ведал лишь Христос!
      Страдалица, Твой образ кротко-строгий
      меня зовет на старые пути!..
      В нас озлобленье плоти укроти,
      и в Замке сердца, в царственном чертоге,
      как мать, больное сердце приюти!

МОЛИТВА О ПАДШЕЙ

ПЕРЕД БОЕМ

MARIS STELLA

ROSA MYSTICA

МОЕЙ МАДОННЕ

ДЕВЕ МАРИИ

МОЛИТВА СВ. БЕРНАРДА ДЕВЕ МАРИИ

AVE MARIA

STABAT MATER DOLOROSA

AVE MARIS STELLA

СПАСЕНИЕ