Оказалось, что родник всегда был связан в моем сознании с памятью о матери. Раньше я и не представлял себе, что такая связь существует. Я совсем забыл о ней. Что ни говори, ведь мне было только восемь лет, когда мать умерла.
      С тех пор прошло тридцать три года, и ни разу я не вспомнил о нем, пока соседи, которых я хорошо знал, не стали умирать один за другим. Почему же именно тогда снова встал перед глазами тот родник? Врачи рекомендовали матери для поправки здоровья переехать в другой район, и вот там-то, близ временного ее жилья, был родник…
      Спустя много лет я однажды сходил туда по настоянию отца и посмотрел родник. Его хорошо было видно из комнаты, которую снимала мать.
      Лечение ничего не дало – вскоре после возвращения домой мать угасла.
      Не оттого ли я думал о смерти матери, что уже ушло из жизни столько наших соседей? Все больше и больше я склоняюсь к этой мысли.
      Минуло три года после окончания войны, но я еще хорошо помнил март 1945 года, когда во время страшного налета американской авиации были огромные человеческие жертвы. Затем, месяц спустя, в мае, еще одна разрушительная бомбежка.
      «Малых» бомбежек и вовсе было не счесть. Горящие здания и умирающие люди стали обыденностью, привычной, как вечернее чаепитие.
      Но одно дело чужие смерти, а другое – твоя собственная. Когда же начал я рыть противовоздушное укрытие, в котором видел спасение для самого себя, своей семьи и своего имущества?
      В 1943 году я был мобилизован на трудовой фронт. Работал монтажником на авиационном заводе. Мы занимались разборкой и сборкой карбюраторов самолетных двигателей, а в перерывах копали для себя укрытия и щели. Корпуса завода были соединены обычными траншеями, которые должны были служить убежищем для рабочих, но примерно в июне 1944 года в целях обеспечения безопасности многочисленного персонала предприятия нас заставили рыть длиннейшую щель на заднем дворе, где раньше была спортплощадка.
      Впрочем, слово «спортплощадка» здесь, очевидно, не подходит. Это был скорее плац, где проходили военную подготовку мобилизованные на трудфронт со всех концов страны. Тех, кто был мобилизован раньше всех, называли «первый призыв». Затем шел второй призыв, третий и так далее в зависимости от возраста. Наш призыв был, если не ошибаюсь, восемнадцатым по счету. Среди попавших сюда немало было отцов семейств с двумя-тремя детьми – свидетельство того, как затянулась война, и верный признак грядущего бесславного ее конца.
      Кадровые рабочие называли нас «мобили», и в кличке этой сквозил оттенок презрения.
      Противовоздушное укрытие заставляли рыть «мобилей». Траншея была глубиной мне по грудь. Она зигзагом вилась по плацу, словно ползущий дождевой червь. Изнутри, если присесть на корточки, видно было только синее небо над головой. Никакого наката над траншеей не делали, поэтому не создавалось и ощущения безопасности.
      Люди поговаривали, что у начальства есть отдельное, надежное бомбоубежище, хотя сам я его не видел и не могу сказать, насколько справедливы были слухи.
      Но уж что бесспорно, так это проявление дискриминационного подхода к людям в зависимости от их положения, должности, состояния. Так было и на восточной окраине Токио в районе Тодзима, в квартале Нагасаки, где находился мой дом. Пока построили противовоздушное укрытие при доме Суэнага, отделенном от моего дома переулком, прошло месяца два. Только землю возили на грузовиках, наверное, не меньше недели.
      В то время грузовик уже считался роскошью. Когда мне пришлось переезжать из Усигомэ в другой район, грузовик найти так и не удалось – весь багаж везли на телеге.
      Этот Суэнага был директором какой-то компании. Каждый день по дороге на работу и с работы я созерцал гору красноватой глины, возвышающуюся в углу его двора, прямо перед домом. Почему решили строить укрытие именно здесь? За домом был разбит сад, где росли разнообразные деревья, местами живописно громоздились валуны. Калитка в сад Суэнага находилась как раз через дорогу, напротив ворот моего дома. Чтобы пройти к убежищу от той калитки, надо было свернуть направо. Жителям соседних домов тоже волей-неволей приходилось рыть противовоздушные щели, но при этом все понимали, что рядом, за живой изгородью, находится куда более надежное и комфортабельное укрытье.
      Идея постройки индивидуального убежища захватила меня, видимо, как раз в те дни, когда я вместе с другими «Мобилями» приступил к рытью траншей во дворе завода. Прежде я в своей квартире в Усигомэ и не думал о таких вещах. Противовоздушные щели, траншеи, укрытия казались мне понятиями из какого-то далекого, чуждого мира. Обитатели других квартир в нашем доме разделяли мое спокойствие. Да к тому же в окрестностях и не было свободного места для подобных затей. Все жильцы в случае бомбежки намеревались искать спасения в ближайшем храме, прихватив с собой самое необходимое. Л уж если сгорят вещи, оставшиеся дома, значит, такое несчастье было на роду написано, считали они.
      Однако на самом деле никто всерьез не хотел верить, что когда-нибудь над Токио появятся вражеские самолеты. Не только жильцы нашего дома, но и весь народ, большинство населения не могло и помыслить такого. Ведь перед Тем, как злополучные самолеты все же прилетели, мы одержали столько побед и война, казалось, уже близилась к концу.
      Впоследствии наш дом сломали как раз потому, что прилетели те самые американские самолеты, в появление которых все отказывались верить. Жилые дома в Усигомэ стояли один к одному. Считалось, что при таком скоплении народа бомба или зажигалка могут натворить много бед. Жильцы добились новой площади и стали постепенно разъезжаться. Я переехал в тот самый дом, отделенный переулком от двора Суэнага. В ту пору убежища у Суэнага еще не было.
      Впрочем, не только у него. Не строили убежищ и другие наши соседи. Зато свободного места вокруг было сколько угодно, доски и бревна также валялись в изобилии. Позади дома, чуть правее, тянулось широкое рисовое поле. Бросать сюда фугасы и зажигалки вроде бы и ни к чему, рассуждал я, какой от них вред? Я не говорил на эту тему с соседями, но подозреваю, что они придерживались того же мнения.
      Однако три месяца спустя после нашего переезда часов в восемь вечера в небе появились американские бомбардировщики. Мы с Хироко, моей женой, собрались в ужасной спешке, вытащили в крошечный садик чемоданы и саквояжи и устремились с ними к пустырю на задворках. Отовсюду бежали перепуганные соседи.
      Глухо и страшно гудела от взрывов земля. Вспыхивали зажигалки, заливая окрестность неверным мерцающим светом. Мне казалось, что настает мой смертный час.
      Но и тогда не вспомнил я о роднике. Тот родник находился не в Токио, а в далекой префектуре Кумамото, на окраине городка Яцусиро, который в ту пору был еще поселком. Поскольку я вообще никогда не вспоминал о Яцусиро, то и во время воздушного налета едва ли должен был о нем вспомнить.
      В Яцусиро мне довелось жить до четвертого класса тогдашней средней школы. По окончании четвертого класса я перешел в другую школу, в городе Кумамото. Произошло это из-за смерти отца, который все последние годы работал в Яцусиро, в конторе цементного завода. Отец был родом из той же префектуры, только из другого, северного уезда Сикамото. Родная его деревушка называлась Ямамото. В Яцусиро у нас не было ни родных, ни близких, поэтому после смерти отца нас ничто там не удерживало. Вот и решили перебраться в Кумамото – все-таки большой город.
      В период жизни моей в Кумамото я тоже ни разу не вспомнил о роднике. Впоследствии, окончив среднюю школу в Кумамото, я отправился в Токио с целью поступить в техническое училище. В училище благополучно поступил, но после учебы в Кумамото уже не вернулся – так и осел в Токио.
      В те годы я несколько раз менял место жительства, но при этом не забывал время от времени навещать Кумамото и деревню Ямамото. Чтобы добраться на поезде из Токио до Кумамото, требовалось тогда двадцать три часа. В Кумамото жила моя мачеха, которая после смерти матушки растила меня как родного, а в Ямамото находились могилы отца и старших братьев. Но и в те краткие наезды ни разу не вспомнил я о роднике.
      Мысли мои стали возвращаться к роднику по мере того, как один за другим начали умирать соседи.
      Первый покойник появился не в доме Суэнага, а в семействе Токита, что обитало в соседнем доме. Умер сам Токита, молодой мужчина в полном расцвете сил. Тем не менее все приняли его смерть как должное. Он скончался в ноябре 1945 года, вскоре после окончания войны.

      Наш домишко состоял из двух комнат площадью в шесть и четыре с половиной татами. Вдоль переулка выстроились шесть стандартных домиков – все точь-в-точь как наш. Токита был рабочим на заводе. Я спрашивал, на каком именно, но забыл. Во всяком случае, он был кадровым рабочим, а не мобилизованным. Я же до мобилизации на трудовой фронт числился внештатным редактором в одном маленьком издательстве. Крепким здоровьем и богатырским телосложением я никогда не отличался, но на заводе копать противовоздушную щель заставляли всех, тут уж ничего нельзя было поделать. О строительстве же укрытия у себя дома я и не помышлял. Считал, что для такого предприятия у меня не хватит ни душевных, ни физических сил.
      Хироко, может быть оттого, что проводила все дни дома, больше меня знала про убежище, которое соорудил себе Суэнага. Однажды она сказала:
      – Изнутри у них все стены забетонированы. Места там много, а их-то всего трое – сам Суэнага, жена да ребенок. Куда им одним-то! Может, смилостивятся, пустят и нас, а?
      – Не для того они строили убежище, чтобы нас туда пускать, – возразил я. – У них небось ценного имущества полным-полно. К тому же в доме есть еще служанка, да и за ребенком присматривает няня.
      – А как же мы? Ты только вспомни, что было при налете! Жалко ведь, если все сгорит. Одного кимоно и то жалко!
      Действительно, во время недавней бомбежки запылали несколько домов в квартале. Искры падали и на наш дом. Развалины сгоревших зданий дымились еще трое суток.
      Домики наши стояли по два в ряд. Точнее, друг за другом выстроились три пятистенка, разделенных на две половины каждый. Между пятистенками шли узенькие проулки. У каждого домика имелись палисадник и ворота.
      Таким образом, вполне естественно было предположить, что пожар от одного дома сразу же перекинется на все остальные. Возможно, Суэнага и выстроил свое укрытие (впрочем, его следует называть не укрытием, а настоящим бомбоубежищем) из опасения, что в один прекрасный день наши ветхие жилища разом вспыхнут рядом с его домом. И вот однажды, когда я вернулся с завода, Хироко встретила меня сообщением:
      – У Токита уже копают щель. Посмотри сам, когда пойдешь в баню.
      – Значит, роет все-таки Токита? Ну что ж, он ведь в наших шести домах, почитай, самый молодой. Может, и выкопает, если захочет. Только где же он нашел место для щели?
      Вдоль наших пятистенков тянулась дорожка, по другую сторону которой была усадьба Суэнага, скрытая за живой изгородью. Токита, как выяснилось, начал копать прямо на дорожке перед своим домом.
      В тот вечер, отправившись в баню, я и впрямь увидел возле дома Токита довольно глубокую канаву.
      Дней пять спустя у меня был выходной. Поздно позавтракав, я решил прогуляться в букинистический магазин у вокзала. Хотя все издания строго контролировались цензурой, да и печаталось литературы немного, мне порой удавалось откопать у букиниста интересную книжку. Выйдя за ворота, я услышал характерный звук – где-то рядом копали землю. «Все долбит свою щель!» – подумал я. Неизвестно было, что собирается делать Токита с выкопанной землей, но под навесом у него во дворе виднелись аккуратно сложенные в несколько слоев доски. Вероятно, он собирался сделать накат над убежищем. Щель почти вплотную примыкала к живой изгороди вокруг особняка Суэнага. Я заглянул внутрь. В этот момент Токита поднял голову и заметил меня. Щеки у него обросли щетиной, глаза сверкали лихорадочным блеском. Под его взглядом я невольно отпрянул и втянул голову. Про себя я отметил, что щель заметно углубилась. У нас на заводе выходной рабочим полагался два раза в месяц. Интересно, сколько выходных было у Токита? Наверное, он взял отгул, чтобы копать без помех.
      Прочие соседи, которых пример Токита, должно быть, задел за живое, тоже принялись копать. Те, у кого рядом с домом совсем не было места, рыли поодаль на пустыре. Я тоже не смог усидеть и взялся копать вместе со всеми. Обращаться за помощью было не к кому – оставалось рассчитывать только на собственные силы. Хироко у меня была слабогрудой и для земляных работ, естественно, не годилась.
      Авиационный завод, на котором я работал, находился в районе Нисиогикубо. При налетах иногда отключалось электричество, и нас отпускали по домам раньше, чем обычно. Идти, разумеется, приходилось пешком. Во время этих импровизированных отгулов я и копал свою щель. Сама по себе работа лопатой была непосильной нагрузкой для моей поясницы, но хуже всего обстояло дело с подъемом земли наверх. По сравнению со щелью Токита моя канавка выглядела настолько убого, что Хироко скрепя сердце посоветовала мне бросить это дело. В конце концов я решил, что хватит.
      Как-то раз, когда Хироко подавала мне бог весть откуда добытую доску, из усадьбы Суэнага через заднюю калитку вышел человек. При виде наших стараний он пробормотал себе под нос: «Ужас просто, а не убежище!» Тот человек захаживал к Суэнага и раньше, я знал его в лицо. Впрочем, что бы ни говорили о моей щели, больше я с ней асе равно ничего делать не собирался.
      Спустя две недели произошло совершенно неожиданное событие, хотя я-то еще с тех времен, когда был внештатным редактором в издательстве, давно ожидал, что меня либо мобилизуют на трудовые работы, либо пошлют на фронт.
      Совершенно неожиданное событие, о котором идет речь, было связано с вмешательством тайной полиции. В те годы левое движение было объявлено вне закона, а на выпуск и продажу книг, имеющих отношение к левым организациям, наложен запрет. Все подозрительные подвергались обыскам и арестам. Меня тоже арестовали по доносу кого-то из наших заводских «мобилей». Вполне понятно, что я, в ту пору почти сорокалетний мужчина, с моими взглядами и привычками мог прийтись не по вкусу работавшим рядом со мной парням, которые были лет на десять, а то и на двадцать моложе. Случилось это незадолго до конца войны, и несколько месяцев мне пришлось провести в полицейском участке, в камере предварительного заключения. Как сейчас помню, что посадили меня за решетку двенадцатого апреля. Там же я находился и во время страшной майской бомбежки, о которой упоминалось выше. Должно быть, в тот вечер Хироко, находившаяся на другом конце города в квартале Нагасаки, глядя на небо, пламеневшее от пожаров, мысленно уже прощалась со мной. Двумя днями раньше она приходила ко мне на свидание, но после налета в течение пяти дней все свидания были запрещены. На шестой день, когда мы наконец встретились с Хироко в комнате для свидании, я выглянул в окно и увидел вокруг мертвое пепелище.
      Но и тогда не вспомнил я о роднике. Весь район по соседству с полицейским участком выгорел дотла. Возможно, кое-кто скажет, что на таком пожарище и не место было думать о роднике. Как бы то ни было, большая бомбежка превратила город в сущий ад. Зрелище это не располагало к ностальгическим воспоминаниям. Тем не менее в камере я писал нечто вроде мемуаров, записки о своей жизни. В них упоминалось и о Яцусиро. Политзаключенным в отличие от уголовников разрешалось в тюрьме писать. От них даже требовали, чтобы они писали. Таким, как я, не слишком разбиравшимся в теории коммунизма, инспектор тайной полиции сам подсказывал, что именно писать. Следовало, привлекая соответствующие теоретические положения, объяснить, почему поверил в коммунизм, почему примкнул к коммунистическому движению и так далее. Коммунистическое движение уже давно, с самого начала войны в Китае, подвергалось жестоким репрессиям и к тому времени фактически перестало существовать. Думаю, можно сказать, что весь народ в той или иной форме оказывал посильное содействие войне.
      Однако подобные мысли не интересовали инспектора тайной полиции. Он требовал, чтобы человек, переворошив свое прошлое, признал все содеянные грехи и подписал официальное отречение. Даже случайно заподозренные вроде меня, никогда не состоявшие в компартии и не принимавшие участия в коммунистическом движении, все равно должны были во всем «сознаться» и покаяться. Правда, у меня были кое-какие сомнения относительно характера войны и ее исхода, но скольких же людей должны были одолевать подобные сомнения! Подвели меня несколько найденных при обыске книжек «левого» содержания, которые я взял почитать у приятеля.
      Итак, пришлось приступить к написанию исповеди. Мне было обещано, что я выйду на свободу после того, как записки окажутся на столе у инспектора.
      Писал я не каждый день – ежедневно писать было не положено, – и потому времени на эту работу ушло довольно много. Когда набиралось уже порядочно исписанных листков, инспектор брал их посмотреть. Если ему что-то не нравилось, он заставлял меня переписывать.
      В своих записках я касался не только коммунистического движения. Вспоминал все по порядку с самого детства. Вначале как раз шел рассказ о годах, проведенных в Яцусиро. Написал я и о том, что родился в доме, принадлежащем цементному заводу, и о том, что в возрасте восьми лет потерял мать.
      Но и тогда не вспомнил я о роднике. У меня было два старших брата, но оба они умерли в Яцусиро – один за год до смерти отца, а другой полгода спустя после нее. От всей семьи остались только мы с мачехой, которая пришла в наш дом через два года после смерти мамы.
      Я подробно рассказал в записках о нашей жизни с мачехой после переезда в Кумамото. Из Яцусиро мы уехали потому, что мачеха была родом из Кумамото и там у нее был свой дом.
      Впоследствии я никогда не навещал Яцусиро не только потому, что у меня не осталось там родных и близких. Слишком тяжелые воспоминания были связаны с этими местами. После переезда в Кумамото и позже, обосновавшись в Токио, я так ни разу и не собрался поехать в город детства.
      Стремясь как можно меньше писать о коммунистическом движении, я в мельчайших деталях описывал события давно минувших дней. Однако я понимал, что одного моего нежелания недостаточно и, если я просто откажусь писать то, чего от меня ожидал инспектор, свободы мне не видать. Приказано было писать об участии в левых организациях – что угодно, даже если все будет заведомой ложью, выдумкой с начала до конца. Но я не хотел писать неправду, старался по возможности оттянуть тот день, когда придется переходить к этому. Потому-то мне доставляли внутреннее удовлетворение даже самые неприятные, горькие моменты из далекого детства, которые удавалось восстановить и запечатлеть на бумаге. Должно быть, всему виною был мой слабый характер.
      Таким образом, время шло, а конца моим запискам все не было видно. Инспектор гневался:
      – Сколько можно писать! Хватит, переходи к главному! Любой человек может о себе целый роман сочинить, дай ему только волю. Если не напишешь все так, как я тебе сказал, сгниешь в камере!
      При том, что писал я о прошлом очень подробно, родник ни разу не появился в моих записках. Очевидно, эти воспоминания слишком глубоко были скрыты в недрах памяти. Там дремали они на протяжении тридцати трех лет. Отчего же вдруг суждено им было проснуться? Когда именно мелькнул в моем сознании образ родника?
      Из заключения я вышел до крайности ослабевшим и изможденным. День окончания войны тоже встретил в постели.
      Только к осени я стал понемногу выходить из дому и гулять в палисаднике. В то время мобилизованным я уже не числился.
      Исчезли и соседские общины жильцов с круговой порукой, и квартальные дружины. Все это казалось фантастикой в сравнении с той действительностью, которую я застал в конце войны. Много семей было эвакуировано. С продовольствием становилось все хуже и хуже. Хироко, взвалив на плечи узел с одеждой и кое-каким домашним скарбом, ездила куда-нибудь на электричке и возвращалась, обменяв вещи на рис, яйца, овощи.
      В нашей округе только Суэнага никуда не ездили за продуктами. Высокая, плотная жена Суэнага с трехлетним ребенком за спиной нередко выходила постоять к задней калитке усадьбы. Можно было представить, как дорог родителям поздний ребенок, если Суэнага, кроме служанки, наняли для него еще и няню. Ходила эта няня в рабочих шароварах, и я поначалу принял ее за вторую служанку.
      Может быть, и бетонированный бункер в саду строился в основном для ребенка.
      Тринадцатого мая во время большого налета Хироко в растерянности стояла перед домом, когда к ней подошла служанка Суэнага и сказала:
      – Госпожа просит вас пожаловать к ним в убежище.
      Не только Хироко, но и все жители наших пятистенков здоровались из всего семейства Суэнага лишь со служанкой. Если же им доводилось встретиться с самой госпожой Суэнага, то она проходила мимо с отсутствующим видом и на поклоны никогда не отвечала: вероятно, считала, что с такими соседями следует общаться только служанке или няне.
      – Значит, впустила она тебя? – спросил я Хироко, услышав о предложении госпожи Суэнага.
      – Да что толку, если бы она меня одну и впустила! Хотя звала несколько раз…
      Соседям Хироко говорила, что я заболел и лежу в заводской больнице. Жена Суэнага, наверное, прослышала об этом от служанки. Она видела и жалкую противовоздушную щель, которую я вырыл. Вероятно, само убожество щели наполнило ее сердце состраданием к одинокой женщине.
      – Значит, во время моего отсутствия моя щель все-таки немного пригодилась? Хоть раз да пригодилась!
      Хироко горько улыбнулась. Мое лицо тоже невольно скривилось в улыбке.
      – И с чего ты вдруг взялся копать? Умом тронулся, что ли?
      Каждый день, когда я входил во двор, взгляд мой упирался в злополучную щель. Сквозь настил просачивалась дождевая вода, образуя лужи на дне: в свое время я поленился хорошенько промазать доски глиной. Зато щель Токита сверху напоминала пухлый пирожок – над дощатым настилом красовалась внушительная глиняная насыпь. По слухам, Токита лишь однажды во время налета тринадцатого мая с молодой женой и матерью укрывался в своей щели.
      После возвращения из тюрьмы я только раз видел Токита, проходя мимо его дома. Он спал. Дверь в прихожую почему-то была открыта, с улицы просматривались обе комнаты, побольше и поменьше.
      Токита лежал в маленькой комнате, укрытый грудой одеял. У его постели в изголовье сидела жена.

      Супруга Суэнага умерла, если я не ошибаюсь, весной следующего года. Не помню точно, какая у нее была болезнь. Что касается Токита, то все соседи сходились на том, что причиной его безвременной смерти послужила никому не нужная противовоздушная щель. Похоронив беднягу, мать и вдова Токита уехали в свои родные края, в Вакаяма. Дом некоторое время пустовал, а затем в нем поселилась другая вдова с двумя детьми.
      Между тем щель возле бывшего дома Токита зарывать не стали. Поглядывая на нее, Хироко иногда говорила:
      – Ах, лучше б он, бедненький, вообще никакой щели не копал. Ведь это ж надо, какую отгрохал! Во всей округе другой такой не найдешь, если, конечно, не считать убежища у Суэнага и Такэмото.
      Да, после войны легко было рассуждать. Поговаривали, что у Токита давно были неполадки с легкими. Тем не менее он в одиночку взялся за сооружение громадной противовоздушной щели, не пощадив здоровья ради спасения матери и жены.
      В отличие от нас с Токита жена Суэнага была дамой тучной. Ее комплекция говорила о неумеренном пристрастии к еде. Таким же жирным был и ребенок, которого она таскала за спиной. Няня рассказывала, что ребенка еще пичкают разными питательными снадобьями.
      Кончина госпожи Суэнага не вызвала особого сочувствия у соседей. Слишком уж разный был у нас жизненный уклад, хотя, возможно, в глубине души многие ее и жалели. Как бы ни отличались условия жизни Суэнага, казалось, их дома тоже достиг наконец дальний отзвук войны. Начиная с сентября на протяжении осени и зимы продолжали умирать соседи. Прежде чем перейти к подробному повествованию об этих событиях, напомню, что дом наш стоял в самом начале переулка и окна в задней стене были обращены на запад. От них было рукой подать до дома Суда, стоявшего по другую сторону дорожки. Дом Суда представлял из себя довольно большой коттедж. Может быть, он казался больше оттого, что в мансарде помещалась художественная мастерская. Госпожа Суда, владелица дома, куда-то эвакуировалась незадолго перед тем, как мы сюда переехали. Потом в доме квартировал служащий одной фирмы. Я встречался с ним пару раз на улице. Через некоторое время он исчез и больше не появлялся, а в дом вернулась хозяйка, госпожа Суда, с мужем.
      Надо сказать, что сам Суда, скульптор, умер еще до эвакуации. Вдова вышла замуж за другого, так что супруги Суда, о которых идет речь, были уже не прежними Суда. Но мы-то этих подробностей не знали, да и не желали знать. Какое нам дело до чужих людей!
      Суда перестроили студию в своем доме, сделав из нее несколько жилых комнат. В конце концов двухэтажный коттедж оборудовали под небольшую гостиницу. Все было сделано с неимоверной быстротой. Не успела появиться над входом вывеска, как в номера зачастили на джипах американские солдаты с размалеванными красотками. Мужчина в окне второго этажа играл на гитаре, из комнат доносился женский смех, и так повторялось день за днем. Мы с Хироко старались не обращать внимания – все равно не в наших силах было что-либо изменить.
      Рядом с номерами Суда стоял еще один дом со студией. Там жил художник «европейского стиля» Итихара с женой. Не знаю уж, как получилось, что художник и скульптор поселились в соседних домах. Семьями они никогда не Дружили. Похоже было, что Итихара и Суда вообще друг друга предпочитали не замечать – что называется, в упор не видели. В эвакуацию Итихара с женой уехали раньше Суда, а вернулись позже, когда Суда уже успели превратить свой дом в гостиницу.
      Встречаясь в овощной лавке или в рыбном магазине с Хироко, госпожа Итихара обычно начинала перемывать кости супругам Суда.
      Не знаю уж, почему она выбирала в собеседницы именно Хироко. Сидя у нас в большой комнате, можно было наблюдать из окна не только посетителей номеров Суда, входящих и выходящих из дверей, но и ворота дома Итихара. Возможно, это обстоятельство сыграло роль психологического стимулятора, заставив госпожу Итихара проникнуться сознанием близости к нашему семейству.
      В сущности, единственная связь между нами и Итихара сводилась к тому, что Итихара во время эвакуации жили на квартире у доктора А., у которого дом впоследствии сгорел. Доктор А. работал на военном заводе, о чем каким-то образом проведала Хироко. Пока я сидел в тюрьме, Хироко несколько раз доставала для меня у доктора дефицитное лекарство от чесотки. После того как Итихара вернулись к себе, доктор А. на месте сгоревшего дома построил времянку и жил там с женой.
      После переезда мы с Хироко в тот же день, прихватив овощей и сахару, пошли к Итихара, чтобы поприветствовать их на новом месте. Тогда нам впервые довелось посмотреть их дом изнутри.
      Хироко слышала от самой госпожи Итихара, что Суда построил у себя мастерскую позже, чем Итихара.
      В то время Суда еще был холостяком. К нему постоянно приходила позировать одна и та же натурщица, с которой он лепил все свои скульптуры. Потом они стали жить вместе. Легкомысленная натурщица и стала нынешней госпожой Суда.
      – Все-таки раньше хоть у них с мужем была работа как работа. А тут – нате, пожалуйста? Додумались открыть номера! Говорят, этот тип, которого она сейчас подцепила, какой-то спекулянт, аферист. Чтобы в таком приличном квартале – и устроить дом свиданий! Нет, как вам это нравится!
      Оказывается, до эвакуации Итихара и Суда все-таки общались, но с тех пор, как открылись номера, они перестали даже здороваться и проходили мимо, не глядя друг на друга. Все это тоже рассказала Хироко госпожа Итихара.
      Госпожа Итихара была на редкость рослая и крупная, во всяком случае для японки, а мадам Суда, наоборот, была особой субтильной. На вид ей было не больше тридцати, и внешность у нее была очень привлекательная. Ей просто сам бог велел быть натурщицей.
      В разладе между Итихара и Суда явно была виновата красотка Суда. Муж ее часто уходил куда-то, надев пиджак. И пиджак, и туфли, и портфель – все у него было шикарно. Но манера держаться все же выдавала деревенщину. Низенький, коренастый, он производил впечатление человека недалекого и прямолинейного. Оставалось только удивляться, что же мадам Суда в нем нашла.
      И вот этот самый новый муж, проболев неделю, скоропостижно преставился. Нам сообщила о его смерти госпожа Итихара. Сама она тоже узнала новость с опозданием – слышала разговор где-то в конторе муниципалитета. На люди он почти не показывался, пышных похорон ему тоже не устраивали, а звон гитары и хохот по-прежнему слышались из дома Суда, так что печальное событие прошло незамеченным.
      С тех пор госпожа Итихара внезапно перестала говорить о номерах Суда. Между тем Итихара получил заказ на портрет от какого-то высшего чина из оккупационного корпуса и стал ездить в центр, в особняк бывшего сановника, где обосновался американец. Я не раз видел, как он, насвистывая, проходил мимо нашего дома. Однажды, вернувшись с очередного сеанса, он застал жену мертвой.
      Муж мадам Суда умер в сентябре, а госпожа Итихара скончалась три месяца спустя. Тогда в нашем квартале только о том и толковали.
      Итихара, не прикасаясь к трупу, сразу же вызвал врача. Тот посоветовал прежде всего заявить в полицию. Причиной смерти, по его мнению, явилась острая сердечная недостаточность, но, поскольку в момент смерти никого рядом не было, он настаивал на тщательной проверке.
      Не знаю, как жили Итихара до эвакуации, но думаю, что по крайней мере еды у них было больше, чем у нас. За три с лишним месяца, проведенных в тюрьме, я ни разу не был в бане. От грязи и от скверного питания у меня началась чесотка. По выходе из заключения болезнь не только не прошла, но, наоборот, распространилась по всему телу.
      Я часто думал, что если бы жена Итихара и муж Суда не вернулись из эвакуации в Токио, то они, быть может, остались бы в живых. При этом меня тоже начинали одолевать мрачные предчувствия.
      Однако же умерли они неспроста. Должно быть, здоровье расшатывалось незаметно, пока не наступил кризис. Ведь даже вернуться из эвакуации было достаточно сложно. Каких хлопот стоило купить билет на поезд! А каково было потом трястись в переполненном вагоне, куда пассажиры влезали через окна!
      Да и мужу мадам Суда, как видно, пришлось попотеть, чтобы перестроить студию под гостиницу и открыть свои номера.
      Вот какие мысли приходили мне в голову…

      Если бы больше никто не умер, может быть, я так и не вспомнил бы о роднике. До того момента умерло уже четверо, но я так и не мог связать эту цепь смертей воедино. Мне не хотелось слишком много думать о страшном.
      Я решил вернуться к тому делу, которым занимался до мобилизации на трудовой фронт, и стал внештатным редактором одного из небольших издательств, реорганизованного вскоре после войны. На работу можно было ходить раз или два в неделю в удобный для меня день. Издательство находилось неподалеку от вокзала Симбаси. Чтобы добраться туда из квартала Нагасаки в Тодзима, где находился мой дом, нужно было ехать на поезде до Икэбукуро и там пересесть на линию Ямадэ.
      В то время я разработал некий план, и для его осуществления необходимо было повидаться с постоянным автором издательства. Когда я надевал костюм, следов чесотки не было видно, хотя спина, живот и руки все равно ужасно зудели. Это было признаком улучшения. В тот год чесотка, мучившая меня неимоверно, стала проходить. После того как желтый гной иссякал и образовывались черные струпья, кожный зуд становился просто невыносимым. Однако затем высохшие струпья отваливались, и кожа очищалась.
      В тот день я решил съездить к господину М. в Тасонотёфу. М. был писателем, пользующимся большой популярностью у молодежи и выпустившим за свою долгую творческую жизнь изрядное количество книг. Я хотел просить его о переиздании одного его романа. Уверенности в том, что удастся получить одобрение руководства, у меня не было, но в издательстве, против ожиданий, все прошло гладко, и особых трудностей на пути осуществления своего плана я не встретил. Оставалось только попытаться достигнуть договоренности с автором.
      Первое, что я увидел, сойдя с поезда на станции Тасонотёфу, была цветочная клумба посреди площади. Ухаживали за ней, как видно, плохо – все цветы заросли травой. Я присел на бетонный барьер, окружавший клумбу, чтобы немного передохнуть. Отсюда до дома М. было уже совсем близко.
      Некоторое время мне пришлось ждать в прихожей. Наконец вместо самого М. появилась молодая женщина и с огорченным видом объявила, что господин М. не может меня принять. Стало ясно, что ничего не выйдет. Настаивать и упрашивать было бесполезно. Я предпочел тихо удалиться.
      Не торопясь шел я обратно на станцию. Домой вернулся уже под вечер. Когда я открывал калитку, меня окликнула какая-то девушка. Она спрашивала, где живет Исии. Я указал ей на дом вдовы с двумя детьми. Раньше такие девицы захаживали только в номера Суда, а теперь повадились ходить и к Исидзима. Поскольку в доме было всего две небольших комнатки, во время визитов детей отправляли погулять во двор. В руках у них вечно были хлеб, шоколад и прочие дефицитные вещи, которых мы достать не могли, – разумеется, то были подарки от девиц легкого поведения.
      Вдова работала, по ее словам, уборщицей где-то в больнице, но не прочь была заработать еще тем же способом, что и Суда с их номерами, то есть сдавая комнатки для свиданий. Трудно сказать, сколько она с этого имела. Во всяком случае, девицы к ней приходили часто, а вслед за ними или вместе с ними являлись парни, с виду похожие на американских солдат. Правда, такого шума, как в номерах Суда, они не поднимали. Может быть, потому, что заведение было нелегальное. Тем не менее оно существовало у нас прямо под боком.
      Нет ничего удивительного в том, что спрос на комнаты был достаточно велик. Во время бомбежек сгорело много домов, и мест для любовных свиданий заметно поубавилось.
      Я и удивлялся, и сердился на вдову Исидзима за то, что она решилась открыть такой промысел. Дом Исидзима, вплотную примыкавший к нашему, казался гораздо ближе, чем номера Суда, расположенные через проулок и выходящие на заднюю стену нашего дома. Естественно, все, что происходило рядом, и воспринималось острее.
      – В таком квартале, как наш, – и открыть дом свиданий! Да что она себе позволяет! – ворчал я.
      – Но ведь ей же одной надо двух сыновей поднять. Все соседи это понимают, вот и помалкивают, – урезонивала меня Хироко.
      Я, кажется, начинал испытывать к вдове то же чувство, что покойная госпожа Итихара питала к Суда. Чувство было такое, будто лично мне нанесли оскорбление.
      – С одной стороны номера Суда, с другой теперь еще новый притон. Просто некуда деваться!..
      Однако по здравом размышлении я тоже решил не поднимать особого шума. Как-никак и мы ведь жили на продуктах с черного рынка.
      Между тем жена Такэмото, того самого, о котором Хироко упоминала, нахваливая его бомбоубежище, посреди всего этого бедлама тихо и незаметно угасла. Во всяком случае, так я воспринял ее смерть, хотя сам и не был у ложа в тот час, когда бедняжка испустила дух.
      Забор, отделявший особняк Такэмото от наших пятистенков, давно завалился – вместо него стояли в ряд десять-двенадцать криптомерии. Между деревьями виднелись земляная насыпь над бомбоубежищем и ведущая вниз лестница.
      Дом Такэмото занимал передний угол в четырехугольнике, где задний угол был занят домом Итихара. Черный ход выводил со двора Такэмото на дорогу, которая огибала весь четырехугольник. Прямо за этим блоком домов начиналось поле, и копать здесь щель как будто бы было ни к чему, но после того, как поблизости стали взрываться фугасы и зажигалки, хозяева все-таки построили убежище в обширном саду.
      Такэмото, по слухам, был большой шишкой в одной целлюлозно-бумажной фирме. Он был хилого сложения, сутулый, ходил вечно сгорбившись – словом, был полной противоположностью грузному Суэнага.
      Я много раз видел жену Такэмото, одетую в рабочие шаровары. Казалось, она всегда ходит опустив глаза. Не припомню, чтобы мне довелось слышать ее голос. Кроме двух ее сестер, в семье жила еще сестра самого Такэмото, но держались все пятеро очень замкнуто, вели тихую, обособленную жизнь.
      Говорили, что жена Такэмото заболела давно. Хотя их семейство почти ни с кем не общалось, Хироко все разузнала у бакалейщицы, жившей по дороге на станцию. Такэмото частенько заходил к ней за сигаретами.
      Хироко приняла известие о смерти жены Такэмото довольно равнодушно. Соседи тоже делали вид, как будто ничего не произошло. Мне поначалу это представлялось странным, но потом я вспомнил обо всех предшествующих смертях.
      «Может быть, – размышлял я, – от звона гитары, от кричащих тряпок размалеванных девиц, которые шлялись в дом Исидзима и в номера Суда, – от всех этих прелестей нашей жизни у людей голова пошла кругом и привычные понятия сместились? А может быть, со мной самим что-нибудь не в порядке?»
      Я потерял одного за другим двух братьев и отца. Возможно, поэтому у меня сформировалось особое, не такое, как у других, отношение к смерти?
      Между похоронами госпожи Итихара и смертью жены Такэмото минуло всего десять месяцев. Первая умерла в ноябре 1946 года, вторая – в августе следующего года. Наверное, оттого, что в середину этого краткого срока вклинивался Новый год, казалось, что времени прошло значительно больше. Третий послевоенный Новый год мы встречали в более или менее праздничном настроении, но за две недели перед следующим Новым годом отдал богу душу Суэнага, который на всех, честно говоря, производил гнетущее впечатление. В ту зиму стояли лютые морозы. Топлива не хватало. Мы затворились в доме и старались пореже выходить на улицу. Работу в издательстве я еще раньше на время бросил.
      Однажды мы увидели возле задней калитки усадьбы Суэнага несколько машин. Вокруг суетились люди с черными повязками на рукавах. Сомнений не было…
      – Их нянька говорила, что у него совсем плохо с легкими. Но как он скоро все-таки умер! – заметила Хироко. Я вздохнул и укоризненно посмотрел на нее. Хироко помолчала немного, потом сказала: – Теперь ребеночек остался сиротой!
      Хотя сидела она рядом со мной, слова прозвучали будто бы издалека. Вот тогда, кажется, я и вспомнил… Вдруг почему-то в памяти возник тот родник на окраине Яцусиро.
      И тотчас многое давно забытое как бы воскресло из небытия. Я был поражен.
      Сначала вспомнился мне только сам родник: вот я нагнулся над водой, смотрю в глубину… Бочажок над родником, бьющим из земли. Вокруг него лежат валуны, и струя стекает через расщелину меж камней. Пристроившись на одном из валунов, я пристально смотрю туда, где бурлит и вскипает вода…
      Не знаю, почему мне пришла на ум эта картина. Да, сначала я видел только родник и совсем не думал о матери. Потом всплыла в памяти комната, откуда хорошо был виден источник, – комнату снимала моя мать.
      Через Яцусиро протекала речка, впадавшая в море. Воздух там был чудесный, и природа вокруг дивная – кроме того района, где находился цементный завод. Близ завода было шумно и пыльно. Дом, в котором мы жили, принадлежал компании и находился возле самого завода, и мать, страдавшая от чахотки, вынуждена была снять комнату на окраине, неподалеку от источника.
      В следующие два дня я продолжал вспоминать. Я думал о Суэнага, о его покойной жене, об их ребенке-сироте. Внезапно между ними и родником словно установилась какая-то связь.
      Кстати, совсем забыл сказать об одном важном событии: после смерти жены Суэнага вторично женился. Видимо, жена ему была просто необходима – как-никак в доме остался маленький ребенок. К тому времени нянька от них ушла, как и та служанка, что пригласила когда-то Хироко в бомбоубежище. Вместе с новой женой в дом пришла и новая служанка.
      Быть может, судьба ребенка Суэнага напомнила мне мою судьбу – оттого и нахлынули воспоминания детства? Впрочем, в судьбе этого ребенка не было ничего особенного, и едва ли от сочувствия к нему могли пробудиться воспоминания, дремавшие тридцать три года.
      За время жизни в Токио мне, наверно, десятки раз приходилось видеть похороны, но такого калейдоскопа смертей прежде никогда не было: Токита, затем жена Суэнага, муж Суда, жена Итихара. жена Такэмото и наконец сам Суэнага. Все эти события, связанные в единую цепь, вероятно, и вызвали тот поток воспоминаний.
      Похороны Суэнага устроили пышные – под стать тому положению, которое он занимал при жизни. На машинах привезли венки и расставили их в ряд на веранде.
      Хотя наш дом стоял ближе всех к дому Суэнага, никакого извещения о смерти нам не прислали, как и в тот раз, когда умерла его жена. Мы не пошли прощаться с покойным, и нашему примеру как будто бы последовали все соседи. Из всех упомянутых в моем рассказе покойников мы были на панихиде только у Токита.
      Шли дни, и я постепенно понял, что некоторые вещи могу припомнить в мелочах, а некоторые нет. Ничего удивительного – ведь с тех пор минуло столько лет!
      Еще до того, как мать сняла комнату возле источника, она довольно долго пролежала дома. За ней ухаживала сиделка в белом переднике. Эта сиделка сопровождала ее и на новое место.
      Комната, которую снимала мать, находилась на окраине Яцусиро, но от нашего дома была совсем недалеко, не больше одного ри. В том месте на большом удалении друг от друга стояло домов пятнадцать. Жители деревушки издавна занимались сельским хозяйством и рыбной ловлей.
      Прямо перед комнатой были устроены подпорки для глициний, а за ними виднелся бочажок над родником. Это я хорошо помнил. Еще я помнил, что отец велел мне что-то сделать, но что именно?…
      До боли отчетливо вспомнилась мне прохладная сильная струя, бьющая меж замшелых, потемневших камней. Вот я, восьмилетний, смотрю, как разбегается рябь в бочаге…
      Не помню, чтобы мать была со мной особенно ласкова. Почему-то запомнился день ее похорон. Собралось много народу, все вокруг разговаривали. Я развеселился и стал шуметь – отец отругал меня. Наверное, потому тот день так отпечатался в памяти.
      Когда в дом пришла мачеха, я быстро к ней привык. Братья меня попрекали:
      – Неужели ты забыл нашу бедную маму?
      Мачехе не нравилось наше старое жилище, где все напоминало о прежней хозяйке, и по ее настоянию мы переехали в другой район. Новый дом, большой, просторный, стоял в самом центре городка.
      Там, в нашем новом доме, отец и братья умерли от той же болезни, что и мать, – от туберкулеза легких. В те времена многие неправильно представляли себе туберкулез: считали, что можно заразиться, просто подышав воздухом в доме больного. Не все, правда, верили в это, но подобные сомнения доставляли и мне, и окружающим дополнительное беспокойство.
      Сейчас, конечно, никто уже не верит в такую чепуху. Если сказать кому-нибудь, что туберкулезная инфекция передается по воздуху, человек только посмеется.
      В начале года вторая жена Суэнага продала дом и уехала в свои родные края, в Мукодзима. Ребенка она взяла с собой.
      – Хорошо все-таки, что у ребенка, пока он не вырастет, будет хоть какая-никакая мать… – говорила иногда Хироко, точно вспомнив вдруг что-то. Слова жены напоминали мне о моей мачехе. Она была на десять с лишним лет моложе отца, так что нас часто принимали на улице за брата и сестру. Своих детей у нее не было – может быть, потому она выглядела так моложаво.
      Дожив холостяком до двадцати восьми лет, я женился на Хироко, а года полтора спустя мачеха повторно вышла замуж. Бывая в Кумамото, я каждый раз навещал ее.
      Дом Суэнага купил биржевой маклер по фамилии Отани. Прежде чем оформить покупку, он наверняка наводил справки и знал о безвременной смерти первой жены Суэнага и самого хозяина дома. Знал ли он о соседях, умиравших в последнее время один за другим? Даже если и знал, вполне возможно, что за годы войны у него выработалось спокойное отношение к смерти, как, впрочем, и у других обитателей нашего квартала.
      У Отани было трое детей, все мальчики. Самый старший уже учился в университете. Ребята играли в мяч, боролись. Из сада у них вечно доносился звонкий смех. Шуму было ничуть не меньше, чем от номеров Суда.
      – Интересно, что они будут делать с противовоздушной щелью? Такой бункер и сломать-то непросто, – говорила Хироко.
      – М-да, а ведь за всю войну никто из соседей не погиб, никто не пострадал от бомбежек…
      Беседуя с женой, я вспоминал родник, мелкие волны, расходившиеся кругами в бочажке. И казалось, перед моими глазами расходятся волны смерти – от дома Токита к дому Суэнага. Мне стало страшно: уж не потому ли возник в моем сознании образ родника?
      Конечно, смерть не обязательно должна была прийти за нами, если бы мы остались жить в этом месте. /Может быть, ничего плохого и не случилось бы, но меня постоянно преследовало странное чувство обреченности. Внутренний голос подсказывал мне, что нужно уехать.
      Я не знал, как объяснить все Хироко, как заставить ее понять. Придумал что-то насчет шумного соседства и заявил, что необходимо переезжать как можно быстрее. Я не был уверен, что мне удастся, преодолев все трудности, найти новое жилье, но внутренний голос твердил: «Кто ищет, тот найдет!»