Полковник вошел в ложу и сел рядом с женой.
      Театр, переполненный людьми, чуть слышно дышал, шуршал и шевелился, притихший в ожидании.
      Оркестр приглушенно заиграл вступление. Шура закрыла глаза и слушала. В музыке ей слышалось ожидание, она слушала и тоже начинала, волнуясь, чего-то ждать. Очень давно, кажется в детстве, и потом еще много раз она так же слушала музыку, и вся жизнь, полная ожиданий, лежала впереди, а вот теперь, когда она прошла уже так много и так устала, она опять слушает и опять чего-то ждет, глупая... Пробежал ветерок от занавеса, который с легким шумом пошел вверх, и полковник, обернувшись, увидел, что Шура беззвучно плачет с широко открытыми глазами.
      - Вот видишь, - сказал он с раскаянием, - не надо было нам ходить.
      - Нет, это ничего, - ответила Шура. - Я не буду.
      - О чем ты?
      - Правда, не знаю... Наверное, потому, что вот они играют, а я теперь только сижу и смотрю, как другие делают мою работу. Зачем это у меня отняли? Несправедливо! Я завтра буду в больнице лежать, в каком-нибудь отвратительном халате, наверное, а они опять будут на сцене, и какая-нибудь Журавлева в моем платье и в моем золотом парике будет повторять мои слова из моей роли. А я буду в больнице лежать?
      - Ты будешь лежать, чтоб выздороветь. И потом, это не долго. И ожидание всегда гораздо страшнее. Потом все оказывается не так страшно.
      Все это было уже много раз говорено на все лады, и Шура больше не слушала. Не глядя на сцену, она прислонилась головой к боковой перегородке ложи и смотрела вверх, на цепочку подвесных фонарей.
      - Сережа, - сказала она тихо, - а что же нам остается? Все лучшие силы мы отдаем, день за днем, всю жизнь для них, для других, для публики, - и вот наконец ты не можешь больше работать, а занавес все равно поднимается, и это хорошо. Я все понимаю, так и должно быть, это очень хорошо, потому что ведь это для всех... Но что же остается мне?
      Она говорила тихо, почти про себя, в ее голосе не было никакой горечи, только недоумение.
      - Тебя любят. Подумай, сколько народу тебя любит.
      Шура посмотрела вниз, в полумрак партера.
      - Они?
      - И они тоже.
      - А как ты думаешь, если сейчас, когда мне очень плохо, встать и крикнуть им, чтобы они не расходились до самого утра и побыли бы тут со мной... Остались бы они тут, потому что мне плохо одной?
      - Наверное, остались бы многие, те, кто тебя знает.
      - Глупости болтаю, ты меня не слушай, - вздохнула Шура и уголком платка осторожно вытерла глаза.
      Сцена лежала, залитая солнечным светом, под синим, безоблачным небом. На заднем плане, за черепичными крышами домов старинного города, видны были горы.
      Шура успокоилась, теперь она уже ничего не видела, кроме сцены.
      Полковник подумал о том, что они почти не сидели в театре вместе. Всегда он сидел один, а Шура была на сцене.
      - Сейчас мой выход!.. Вот сейчас! - снова зашептала Шура, стискивая ему руку. - Это мое платье, видишь? Я в нем должна была играть...
      Она с досадой откинулась на спинку и замолчала.
      - Тебе нехорошо? - спросил полковник.
      - Нет, не то. Ах, что бы я не дала, только три роли мне бы еще сыграть - и тогда...
      - Ты еще двадцать сыграешь.
      - Правда?
      - Смешно даже сомневаться.
      - Правда, я что-то себя хорошо сегодня чувствую. Легко... Ну, не три. Одну! Одну, самую заветную, - и больше мне ничего не надо. Главное, я только теперь знаю как. Никогда я не знала, а теперь знаю. Еще бы только раз в жизни испытать...
      Немного погодя полковник почувствовал, что Шура высвободила свою руку.
      Она поднялась и сказала:
      - Сиди! - И ушла.
      Полковник немного посидел, продолжая глядеть на сцену, потом ему пришло в голову, что, вероятно, было бы слышно, как Шура отпирает французский замок, если бы она вышла совсем. Он осторожно отодвинул стул и, приоткрыв портьеру, заглянул в аванложу.
      В разжиженном свете синей лампочки он увидел Шуру. Она стояла, нагнув голову, тяжело дыша сквозь зубы, сгорбившись, вся сжавшись, с силой придавливая левой рукой себе бок и правой тяжело опираясь на покачнувшийся столик.
      Пепельница перевернулась, и Шурины пальцы были в табачном пепле.
      - Ничего не надо, - хрипло сказала она, - ты только не смотри, - и отвернула к стене помертвевшее от боли лицо.
      Прошел приступ, мучительный и короткий.
      Шура открыла глаза и увидела себя в своей комнате, и над ней был ставший привычным за эти дни потолок с узором из шершавых мелких шишечек.
      Шуре показалось, что теперь ей снова стало совсем хорошо, и она потребовала, чтоб полковник помог ей перебраться в кресло к окну, хотя, приоткрыв маскировочную занавеску, можно было разглядеть сквозь запотевшее стекло только кусок тротуара, сугроб снега, каменную толстую тумбу около ворот с маленькой, набекрень насыпавшейся шапочкой снега да неясные тени прохожих, то торопливо мелькающие, то медленно пересекающие освещенное пространство в одиночку или по двое. Шура полулежала, облокотившись о подоконник, полузакрыв глаза и опираясь плечом на руку мужа.
      Так же, как в театре, ей хотелось быть поближе к людям. Теперь ее чем-то успокаивал этот кусочек улицы с пешеходами, с изредка проезжающими автомобилями, и она только боялась, что все это слишком скоро кончится.
      Но становилось поздно. Улица неудержимо пустела. Затихал уличный шум.
      Во второй раз полковник попросил ее лечь отдохнуть.
      - Нет, я спать не стану. Последняя ночь, что я дома с тобой, - и вдруг спать! Что я, с ума сошла? Ни за что не буду. - Подумала и нерешительно добавила: - А ты ложись, я тебя прошу, тебе нужно отдохнуть.
      Полковник улыбнулся и осторожно прижал ее руку ладонью к своей щеке и так подержал немного, слегка ее покачивая.
      Немного погодя Шура высвободила руку и с тихим вздохом удовлетворения обняла его за шею, и они еще так посидели молча.
      - Хорошо бы так долго жить, чтобы устать и уж не очень хотелось дольше жить. Правда? Мы бы стали с тобой старички-и... - мечтательно протянула, чуть улыбаясь, Шура. - Нам бы очень нравилось жить, но все-таки мы бы уже устали. Мы бы в лесу стали жить, мы прогуливались бы с тобой всегда вместе, под руку. Такие славные старички с розовыми щечками... Вот бы посмотреть, какой из тебя старичок получится... Ты был бы мужественный старичок! добавила она репликой из знакомой комедии.
      - Чего смотреть, я и так старик.
      - Тогда и я старуха.
      - Вот уж! Очень похоже!
      - Нет, вот смотри, - Шура вытянула руку вверх, - видишь? У меня на руке синие жилки, как у старичков.
      - У всех людей такие.
      - Ну, все равно, мы все-таки стали с тобой пожилые. Странно, да? Как незаметно это делается. Так привыкнешь, что ты молодой, всегда молодой, и вдруг этого уже нет. Все изменилось. Что-то случилось, хотя ты сам ничего не заметил. И вот надо привыкать, что ты уже больше на молодой. Не понимаешь, как это могло случиться. Сначала даже не веришь. Надеешься, что это не совсем. Может быть, это просто вроде болезни и можно еще от этого выздороветь. Так хочется от этого выздороветь - и не выздоравливаешь... Ты тоже так чувствовал?
      - Кажется, похоже, только я не очень много об этом думал. Хотя думал, конечно.
      После долгого молчания полковник вдруг сказал:
      - Мы с тобой ни разу как следует и не поговорили об этом... о том, что там с тобой было.
      - Да, - быстро сказала Шура, - и не надо говорить. Ничего особенного и не было. Я была как все, и мне было как всем. Вот про девушек я тебе хотела бы рассказать, - только это очень долго, сейчас я не могу. Обещай, что если они тебе встретятся, ты им поможешь всем, чем можно. Они - мои самые близкие люди после тебя. Вот эти две, кого ты знаешь... Да ты не хмурься, ты о чем думаешь?
      - Да о самых простых вещах. Я себе иногда представлял такое невозможное счастье, что вот в этой самой деревне, которую неожиданно в обход захватывают мои бойцы, оказываешься ты. Мне почему-то представлялось всегда, что ты в деревне. Конечно, некоторые знали, что у меня жена без вести пропала, - так обязательно кто-нибудь найдется и ненароком скажет или по телефону позвонят: дескать, товарищ полковник, тут отбили у немцев порядочную группу жителей, может быть, хотите посмотреть?
      - А ты шел смотреть?
      - Признаться, всегда, когда можно было, шел. Идут старики с ребятами, бабы, девушки, а я смотрю, нет ли какой поменьше ростом, - и сердце обрывается, хотя я же знал, что это почти невозможное совпадение...
      - Многих вы отбили?
      - Многих. Очень многих.
      За окном в темноте неслышно и лениво поплыли, медленно снижаясь, белые хлопья.
      - Снег! - сказала Шура, обрадовавшись, как старому знакомому, и долго молчала, не отрываясь от окна. - Когда за твоим окном пойдет снег, ты вспомнишь о сегодняшнем нашем вечере?
      - Когда идет снег, я думаю о том, что тебе было холодно, а я тебя не укрыл.
      Они опять помолчали, и вдруг Шура, позабывшись, спросила другим голосом:
      - А что ты сделаешь с моими письмами?
      - Опять, опять об этом, Шурочка, стыд какой!
      - Нет, я ничего... Я ведь не очень сильно боюсь. Есть более страшное. Вдруг мы сами изменились бы и перестали быть собой. Ведь это бывает с людьми... я видела. Вот это страшно, потому что тогда, значит, ты все растерял, что нес с собою всю жизнь, все годы, и остался с пустыми руками, где зажат только один крошечный сегодняшний день, который ведь тоже скоро станет вчерашним. А мы с тобой счастливые. Мы бы очень любили друг друга, если бы у нас еще оставалось время... А времени нет. Его не осталось. Но это ничего, мы ведь еще можем побыть вместе немного, и то хорошо. Просто стыдно, как нам невероятно повезло. Сколько людей, как о чуде, мечтают о таком счастье! Вот мы с тобой вместе... Мы с тобой. - Она взяла его большую теплую руку и, прижав к груди, покачала, как ребенка, улыбаясь про себя, приговаривая: - Мы с тобой... мы с тобой...
      Потом она заговорила снова чуть слышным голосом, торопясь и слегка запинаясь:
      - Я мало сделала тебе хорошего. Ох, как мало я сделала в жизни! Не то что сделала, а вообще всего было мало. Звезды... Даже на звезды мы ни разу не посмотрели вдоволь. Мы все-таки, наверное, как-то неправильно жили, а? Почему мы так часто откладывали все хорошее на завтрашний день?..
      Она подавила слезы и вдруг тревожно стиснула ему руку.
      - А что, если нам не поехать завтра в больницу? Ты им позвонишь с утра по телефону, и мы побудем еще вместе, завтра и послезавтра... Ничего страшного... Я потерплю еще один или два приступа. Честное слово, я могу еще потерпеть. Я потерплю, а зато у нас теперь будет еще целых два дня... или давай уедем совсем. Ты попросишь еще немножко продлить отпуск, и мы уедем отсюда, и вдруг понемножку я начну поправляться, и все обойдется, и через год, через несколько лет мы будем вспоминать, как мы сидели вот сегодня с тобой и мучились. И вот все уже прошло, все плохое позади, и по-прежнему будут шуметь деревья, и мы опять будем их слушать, и всем людям будет спокойно, и хорошо, и не страшно, и у нас будет много времени впереди... Ну, пусть не так уж много, но мы ведь не будем знать сколько и нам будет казаться, что много, и у меня ничего не будет болеть, и я забуду, как это бывает больно. Или пусть даже что-нибудь болит, но только не тут. Так хотелось бы отдохнуть от этой боли, пусть даже была бы какая-нибудь другая...
      Он слушал внимательно, наклонившись, бережно поддерживая ее на руках, опершись локтем о подоконник, и ничего не отвечал.
      - Это несправедливо, что мне будут делать операцию. Профессор говорит, что всего месяц тому назад еще можно было захватить... Несправедливо, потому что я все-таки очень мало видела в жизни. Разве не правда? Вот сколько лет мы прожили с тобой вместе, а разве мне довольно твоей любви? Нет... Другие как-то могут... А я вот за столько лет совсем не сумела тебя разлюбить. Ни капельки не сумела.
      Ее голос по временам начинал сонно замирать, потом снова разгорался, и она беспокойно приподымалась на руках у мужа, волнуясь, и вдруг замечала, что он на нее смотрит, и по лицу ее мелькала, устало и коротко, виноватая тень прежней Шуриной улыбки, смешливой и озорной...
      В густой темноте ночной комнаты стали обозначаться бесцветные силуэты знакомых дневных предметов.
      Медленно разливался ровный, белый свет, еще не согретый теплым красным отсветом солнца.
      - Рассвет... - вдруг произнесла Шура с горестным удивлением. - Вот уже рассвет. Почему мы не замечаем, как утром хорошо на рассвете? За всю жизнь видела только семь или восемь рассветов. За всю жизнь! Почему? Все какие-то дела были, - очень важные дела, которые необходимо было скорее сделать. И вот дела эти давно уже ушли, и я даже позабыла и не могу вспомнить, что это были за дела, а рассветы я помню. И на Алтай, помнишь, мы все собирались ранней весной, когда на горах цветут маленькие тюльпаны и шиповник, - там очень хорошо... Я не сержусь на тебя, что очень скоро будет так, что ты все это будешь видеть, а я уже нет, право, не сержусь. Я хочу, чтоб тебе было хорошо, хотя совсем хорошо тебе уже не будет, да?
      Полковник мог сказать, что им будет хорошо вместе. Или другую любую ложь. Но он просто сказал:
      - Нет, совсем хорошо мне не будет больше никогда.
      Шура печально и сонно улыбнулась.
      - Ты помни только, что я тебя очень любила.
      Она сонно потерлась щекой о его плечо, устраиваясь поудобнее, и он заметил, что она засыпает.
      Некоторое время он сидел не шевелясь, прислушиваясь к ее ровному дыханию. За окном еще посветлело, и полковник, напрягая руку, чтоб не сдвинуть локтя, осторожно нагнулся и увидел совсем близко чуть порозовевшее от первого солнечного блеска ее милое лицо, заплаканное, постаревшее, любимое.
      Было очень раннее утро, когда Шура, проснувшись в незнакомой комнате, приоткрыла глаза. Рядом было слышно чье-то сонное дыхание.
      Во всем доме было совершенно тихо, только откуда-то издалека, вероятно из другого этажа, доносилось тихое, неравномерное постукиванье.
      Был еще какой-то слабый, незнакомый запах. "Это от одеяла", догадалась Шура. Пахло не то дезинфекцией, не то паленой шерстью.
      Она высвободила из-под одеяла руку и отогнула одеяло от подбородка. Простыня была жесткая, тоже незнакомая.
      Шура увидела свою руку. В коротковатом рукаве казенной ночной рубашки она выглядела очень жалкой и несчастной. Только тут Шура вспомнила, что сегодня - операция, которую после вчерашнего приступа решили делать с утра, не откладывая.
      Было очень тихо. Только раз кто-то мягко прошел по коридору, и неясная тень проплыла за матовым стеклом.
      Прежнее легкое постукиванье слышалось теперь гораздо ближе, и к нему присоединилось шарканье. Шура догадалась, что это подметали лестницу, и стала следить, прислушиваясь, как щетка, постукивая по ступеням, спускается все ближе и ближе.
      Потом она незаметно задремала опять, и, когда очнулась, уже не было слышно никакого постукиванья, а вокруг было множество новых звуков: скрипели пружины соседней кровати, стакан звякнул о край блюдца, из коридора доносился негромкий разговор и шаги.
      Шура вспомнила про стакан и сразу поняла, что ей давно уже хочется пить. Она осторожно повернулась на бок и, опершись на локоть, взяла со столика кружку с питьем.
      С соседней койки на нее молча, пристально смотрела женщина с желтым лицом. Шура тоже посмотрела на пев молча и попробовала пить, но после первого же глотка почувствовала, что не может, и обернулась, заметив, что около ее постели остановился доктор. Дружески поздоровавшись, он послушал у нее сердце через наушники и, засовывая часы обратно в боковой карман, предложил Шуре начать операцию теперь же, не откладывая.
      - Постойте, - сказала Шура, - разве уже десять?
      - Десяти еще нет. Да ведь разве не лучше от всех неприятностей отделаться с утра пораньше? По-моему, так: отделаться - и с плеч долой. Вот, значит, каким образом.
      - Вы, наверное, нового приступа опасаетесь? Да? Поэтому и торопитесь?
      - Разве ж мы торопимся? Пожалуйста, давайте подождем. Но и профессор советует не откладывать.
      - Нет, зачем же ждать, тем более если и профессор... - сказала Шура. Мне неловко тут у вас капризничать... Только я хочу знать все-таки, который сейчас час?
      Она торопливо приподнялась и достала со столика тяжелые мужские часы. Это были часы мужа. Когда он был у нее в последний раз в больнице и наступил момент, что пора было уходить, а Шура все еще держала его за руку и повторяла: "Ну, уходи, уходи скорей, видишь, все уже ушли... уходи" - и все-таки никак не могла отпустить его руку, она попросила его оставить ей перед уходом что-нибудь, и он с готовностью, обрадованно, торопливо отстегнул ремешок. И долго после его ухода она держала теплые, тяжелые часы обеими руками под подушкой, а ночью, когда погасили свет, плакала, прижимая их к щеке, и вскоре начался приступ, так что она едва успела их положить.
      Теперь часы показывали десять минут девятого.
      - А какая вам разница? - спросил доктор, кивнув на часы, которые Шура держала в руках.
      - Н-нет, конечно, какая тут разница, - ответила Шура, чувствуя, что у нее начинает пересыхать во рту, - но вчера говорили в десять... а около десяти ко мне муж может зайти на минутку... А так что же выйдет? Выйдет, что я его не увижу.
      - Вот и славно, что не увидите. Будете меньше волноваться.
      - Это пустяки, не буду я волноваться. Я не капризничаю, доктор, но как же будет? Он придет и уже не застанет меня здесь.
      - Ну, что ж такого? Полковник придет, а мы ему сейчас отрапортуем: "Разрешите доложить, все готово и в полном порядке".
      Он засмеялся, похлопывая Шуру ладонью по колену и в то же время озабоченно оглядываясь по сторонам.
      - Правда? - с сомнением переспросила Шура, стараясь поймать его взгляд. - Он приедет, а вы ему скажете, что все готово? Вы сами выйдете, чтоб он не беспокоился?
      - Ну, голубушка, ну, конечно же я выйду и отрапортую все как следует быть. Так как же? Давайте? Прямо вот таким образом, а?
      - Хорошо, доктор, - сказала Шура, - давайте.
      - Вот и отлично! - обрадованно воскликнул доктор и, тотчас же позабыв про Шуру и перестав обращать на нее внимание, с озабоченным видом пересел на другую кровать.
      Шуру переложили на носилки, и санитарка в белом халате и белой повязке повезла ее в коридор. Соседка с желтым лицом, вся подавшись вперед, жадно, молча смотрела ей вслед. В последнюю минуту Шура успела со стороны увидеть свою оставленную постель и ночной столик, и у нее сжалось сердце от расставанья с этим получужим углом, к которому она, оказывается, успела привыкнуть за эти несколько дней и который ей было страшно и жалко покидать. Ей казалось, что все-таки это тоже немножко ее "дом". Тут стояли ее цветы в стакане, в тумбочке был одеколон, вышитая домашняя салфетка, гребенка и две книжки. Тут она спала и просыпалась, сюда приходил к ней муж, улыбался и беспомощно держал ее руки, такой нелепый в белом халате, из рукавов которого далеко вылезали его большие руки. Теперь здесь было пусто, даже одеяла не было. Осталась только пролежанная ямка на тюфяке и смятая простыня.
      Операционная была полна белого света. Окна, - или, точнее, стеклянная стена, - были только снизу до половины из матового стекла, а дальше стекла были обыкновенные, и Шуре были видны ветки деревьев и недостроенная стена из белого кирпича. Хотя было совсем светло, горело электричество. Шура лежала на чем-то жестком и, не поворачивая головы, ожидала, когда с ней начнут что-нибудь делать.
      Из угла доносилось бульканье и легкое металлическое звяканье, как будто выкладывали ножи или ложки после мытья на медный поднос.
      - Что это у вас? - спросил Шуру профессор.
      Шура виновато разжала наполовину руку и все-таки не выпустила того, что держала.
      - Зачем вам часы? Вы их положите, они не пропадут...
      - Я знаю, профессор, это совсем не потому... Пожалуйста... возьмите...
      Она разжала нехотя и протянула ему руку, ладонью вверх.
      - Соня, возьмите, - сказал профессор, не прикасаясь к часам.
      Часы унесли.
      - Теперь мы займемся починкой, - сказал профессор. - Не страшно?
      - Нет, не страшно. Я верю, что будет лучше.
      - Молодец. Так и надо.
      - А если вдруг все будет хорошо, шрам останется?
      - Шрам?.. Ах, вот вы о чем? Шрам останется. Пустяковый шрам! Как от большой царапины.
      В это время к ней подошли с чем-то белым.
      - Это маска? Постойте одну минуточку, профессор, - торопливо заговорила Шура, - я хотела бы передать... Вы подождите одну минутку, товарищ... Вы знаете, ведь операцию собирались делать в десять, а не сейчас, я хотела поэтому передать мужу...
      - А после операции вы ему все сами передадите, - сказал профессор простодушным тоном.
      Шура бросила на него быстрый взгляд, готовая улыбнуться, и увидела, что профессор смотрит уже совсем не на нее, а, вероятно, на то место ее живота, которое он собирается оперировать.
      Она замолчала и зажмурила глаза.
      - Дышите глубже, - сказал кто-то сбоку.
      Шурины пальцы тихонько защипнули простыню. Она насильно вдохнула что-то удушливое, на секунду захлебнулась, но продолжала говорить.
      Профессор, который смотрел теперь ей в лицо с видом внимательного и терпеливого выжидания, прислушался.
      - Вы ему скажите, что это ничего... скажите... нет, это слишком долго... вы только скажите ему, что все-таки было очень хорошо.
      Профессор, склонив голову набок, немного удивленный, спросил:
      - Что было хорошо?
      - Жизнь! - сказала Шура и минуту молчала.
      Потом ее пальцы медленно, как будто нехотя, выпустили зажатую простыню.
      Еще немного спустя она прерывисто вздохнула и невнятно произнесла:
      - У меня такое чувство... - и, не договорив, замолчала.
      Профессор, не глядя, протянул руку назад и, приняв из рук ассистентки блестящий никелированный инструмент, оглядел из-под нахмуренных бровей окружающих его людей в белых халатах, настороженно следивших за его рукой. Убедившись, что все на месте, он, уже ни на кого не глядя, нагнулся и твердо сделал на белой коже длинный, дугообразный надрез.
      Полковник, боясь прийти слишком рано, шел не торопясь по широкому асфальтированному проезду между больничных корпусов.
      День был пасмурный.
      Несколько раненых в халатах прохаживались по дорожкам. Один из них украдкой курил, прислонившись к дереву. Другой наблюдал за ним, ухмыляясь и оглядываясь по сторонам. Одно очень высокое полукруглое окно было освещено изнутри сильным электрическим светом.
      Курильщик что-то сказал своему товарищу, чего полковник не разобрал.
      Швейцар поздоровался, как со старым знакомым, и подал полковнику халат. Полковник прошел по коридору и там встретил девочку лет четырнадцати из Шуриной палаты. Она приветливо улыбнулась ему и сообщила, что Шуру уже взяли на операцию. Тут же подошла дежурная и сказала, что да, операция уже идет, и провела полковника в библиотеку, чтоб он там мог подождать.
      - Теперь уже не долго ждать, вы посидите...
      - Спасибо, - сказал полковник, - это недалеко?.. Где она сейчас?
      - Тут же, у нас. В конце коридора. Вы немного тут посидите.
      Оставшись один, полковник походил по комнате. Машинально прочел на корешках названья книг.
      На другой полке за стеклом видны были несколько плакатов: цветная "Схема пищеварительного аппарата", из-за угла которой видно было начало надписи на другом плакате: "Простой..." и во второй строчке: "...подковообр..."
      Потом он подошел к двери и стал поджидать, когда мимо пройдет дежурная. Ее не было довольно долго, наконец она пришла вместе с какой-то другой сестрой.
      - Как вы думаете, это еще долго будет продолжаться?
      - Нет, теперь, вероятно, не особенно долго, - ответила дежурная.
      - Сколько продолжается обычно такая операция?
      - Ну, это трудно сказать. Смотря какой случай.
      - Я понимаю, конечно, но сейчас уже одиннадцать скоро, значит, уже около часу.
      - Ну и что ж? Ничего особенного, - пожала плечами дежурная и ушла на телефонный звонок, раздавшийся откуда-то из-за двери.
      Тогда полковник спросил у другой сестры, которая тоже собиралась идти дальше:
      - Вы не заметили, в котором часу начали?
      - С самого утра.
      - Когда с утра? С десяти? Но ведь я пришел - еще не было и десяти.
      - Почему с десяти? С утра. Часов с восьми, как обычно. Да вы не волнуйтесь.
      - Я совсем не волнуюсь. Но разве это бывает, чтоб так долго?
      - Отчего же! И дольше бывает. Тут ничего такого нет.
      - Бывает? Я не знал. Я просто не думал, что бывает.
      Он вернулся в библиотеку и стал опять ходить из угла в угол.
      Остановился и перечел заголовок.
      Опять попытался мысленно прочесть до конца надпись: "...подковообр..." - и тотчас же позабыл про нее и отошел, и через минуту опять поймал себя на том, что пытается прочесть: "подковообр... Простой..."
      Он почувствовал, что ненавидит этот шкаф, и схему пищеварительного аппарата, и надпись. Подошел опять к двери и стал подстерегать, когда кто-нибудь пройдет по коридору. Никто не шел.
      Было уже около двенадцати. Невозможно, чтоб операция продолжалась так чудовищно долго. Может быть, он сидит тут в библиотеке, а они про него там забыли?.. Конечно, они просто забыли. Может быть, это не их отделение и у них нет сведений. Конечно так. Странно, что ему раньше не пришло это в голову.
      Он вышел в коридор. Там прохаживались или стояли у окон несколько женщин в халатах. Прошла сиделка с подносом, уставленным тарелками.
      Санитар подкатил и поставил в угол за двери пустые носилки на колесах.
      В самом конце длинного коридора показалась дежурная сестра. Она шла медленно, и полковник ждал, что вот-вот она увидит его и спохватится, что забыла про него, забыла сказать, когда операция была кончена. Но она подошла и даже, кажется, хотела пройти мимо.
      - Ну что?
      - Что? Ничего, все в порядке. Еще не кончили. Трудная операция, знаете.
      - Вы уверены, что до сих пор продолжается операция?
      - Я же иду оттуда. Конечно, уверена.
      Полковник опять остался один, глядя в конец коридора. Вдруг он вспомнил, что слово, которое он не расслышал, когда проходил мимо курильщика в саду, было "операционная". Полукруглое освещенное окно в конце коридора было окно операционной.
      Он проходил мимо в то время, когда Шура уже была там. А вот теперь он стоит, опустив руки, и ничего не может сделать, в то время как они там что-то с ней делают...
      Наконец в коридоре показались люди в халатах. Они не дошли до половины коридора и остановились, разговаривая с врачом, который сидел тут же за маленьким белым столиком.
      Раз или два полковнику показалось, что они на него посмотрели, но продолжали оживленно вполголоса разговаривать.
      Вдруг он увидел, что двое в белых халатах идут прямо к нему. Когда они подошли ближе, в одном из них он узнал профессора. Они подошли и поздоровались по очереди с полковником за руку. Профессор сказал:
      - Пойдемте сядем.
      И они вошли в библиотеку и сели все трое рядом на стулья, стоявшие у стены.
      - Как видите, я не скрыл от вас правды, - сказал профессор. - Мы боролись со всем напряжением три с половиной часа. Мы сделали, что могли, и довели операцию до конца, мы применили все средства, но сердце все-таки сдало. Сердце у нее было хорошее, оно упорно, долго боролось. Но вы знаете, полковник: год такой жизни, какую она вынесла, убивает почти так же верно, как очередь автомата.
      Полковник встал:
      - Ей не было больно?
      - Нет, конечно, вы понимаете, общий наркоз. Было сделано все...
      - Я знаю. Спасибо, профессор, - сказал полковник и твердо пожал обоим руки.
      Они вышли следом за ним из библиотеки, остановились и посмотрели ему вслед, как он шел по коридору, на ходу стаскивая с плеч узкий белый халат.
      Полковник прошел снова по той же дорожке, мимо садовых скамеек. В операционной свет больше не горел.
      Он подумал, как ему все-таки было хорошо, когда он шел сюда несколько часов назад. Он шел к ней. Во всяком случае, он думал, что идет к ней. Теперь он идет даже не от нее. Он просто идет из одного незнакомого, чужого места. Ни к ней, ни от нее.
      Он остановился посреди дорожки, не зная, куда идти. Сосчитал, что у него остается еще ровно четыре дня отпуска.
      ...За час до отхода поезда он вошел опять в свой номер, нащупал в темноте выключатель и зажег свет.
      Тут он заметил, что в руках у него узелок, который ему у выхода отдала сестра, пробормотав:
      - Возьмите, это ее вещи...
      Из-под прорвавшейся бумаги видна была знакомая Шурина вышитая салфеточка. Он положил узелок в чемодан, оглядел комнату: кресло все еще стояло, придвинутое к окну так, чтоб можно было смотреть на улицу. Застланный одеялом диван. Диванчик коротенький, но ей он был впору. Полковник медленно оглянулся еще раз, стоя с чемоданом в руке, перед тем как окончательно уйти. Потом поставил чемодан и наклонился, напряженно всматриваясь. Да, как раз в этом месте, которое приходится на стене против глаз лежащего человека, робко процарапаны чем-то острым, булавкой может быть, два косых крестика и маленький овальный кружочек, который вышел сперва, видно, совсем кривым, а потом несколькими царапинками был подправлен поровнее. Наверное, когда она не спала и у нее болело, она лежала тихо, чтоб его не разбудить, и царапала эти крестики...
      Он поднял чемодан, крепко сжимая ручку, и, упрямо наклонив голову, не поворачиваясь, вышел.
      Неотступное ощущение невозможно туго закрученной где-то внутри пружины не покидало его и ночью в поезде. Ощущение было знакомое, только он не испытывал его прежде никогда с такой силой. Он по себе и по другим знал, что это такое: это страшное внутреннее давление. Это сила, переполняющая тебя, которую хочется выпустить на волю одним рывком, пускай хоть сорвется и лопнет пружина, - все равно. Но этого нельзя. Пружина сейчас должна только заставлять часы идти равномерно. И пассажиры, ехавшие с ним в одном купе, смотрели на него и видели не очень молодого, спокойного, даже медлительного в движениях, только очень уж неразговорчивого полковника.