с криком кувыркались по травянистому откосу ребятишки, играя с развеселой собачонкой, на вечерние дымки из труб чужих домов, на галок, слетавшихся на ночлег, болтая на лету, - на все самое обыкновенное, что делается вдруг интересным, когда знаешь, что через минуту уберут сходни, пароход выйдет на середину Волги, и ты никогда больше не увидишь ни этой собачонки, ни домиков, ни двориков, и вся эта обыкновенная, будничная жизнь, которой живут люди за этими стенами и окнами, для тебя так и останется чужой, неразгаданной, недоступной.
      Федотов зашел к своим в машинное отделение и пробыл там до самой команды капитана. Послушал, как заработала машина на "самом малом вперед" и до "полного вперед", и вернулся в свою каюту, куда отнес прежде чемоданчик.
      Знакомое подрагивание корпуса, воздух нагревшейся за день каюты, куда теперь лился сквозь решетчатые жалюзи свежий трепещущий ветерок, - все ему говорило: "Мы на месте, жизнь продолжается, пароход держит свой курс".
      На фотографию Сони он избегал глядеть подолгу, слишком уж хорошо он ее изучил. Но мельком он взглянул. Она была такая же, смеялась и радовалась той минуте, от которой остался этот бумажный отпечаток. Ну что ж, ведь, кажется, ей правда было хорошо тогда. И этого тоже никто не увезет у него с квартиры в другой дом с черепичной крышей...
      Когда пароход, обогнув крутую излучину, вышел на прямую, Федотов надвинул на лоб фуражку и неторопливо поднялся на пустынную верхнюю палубу, где стояла стеклянная рубка управления и куда пассажиров не пускали.
      Далеко впереди уже показалась редкая сосновая роща и ярко желтел, наполовину освещенный косым вечерним солнцем, песчаный обрыв.
      Вахтенный рулевой обернулся к Федотову. Не дожидаясь его знака, деловито кивнул и потянулся к рукоятке. Зашипел пар, послышался сиплый звук не набравшего силу гудка, и затем густой, певучий волжский гудок взлетел над палубой, и его отголосок донесся немного спустя откуда-то издалека.
      Скоро стал отчетливо виден весь пустой пригорок с березой. Он поравнялся с пароходом и начал уплывать назад. Рулевой потянулся было к рукоятке, но Федотов отрицательно покачал головой. Вахтенный распахнул стеклянную дверь. Вид у него был встревоженный, удивленный, так что Федотов даже улыбнулся и объяснил, что все в порядке, просто никого нет дома. Так оно, собственно, и должно было быть!
      - Ах, вот оно что! - недовольно сказал вахтенный, но видно было, что ему что-то не нравится, и он раза два оглянулся еще на уходящий пригорок, посмотреть, но появится ли там кто-нибудь на обычном месте.
      Надо было начинать новый поворот. В сумерках зажглись сигнальные огни, потом широкие окна ресторана и квадраты пассажирских кают.
      В тот же час и в номерах городской гостиницы зажигали люстры.
      На круглом столе, среди неубранных блюд и тарелок, перепачканных в соусе, остывал мельхиоровый кофейник около вазы с недоеденными пирожными. Обед давно кончился, но все оставались на своих местах, вокруг стола, как сидели за обедом.
      Гонзик всхлипывал, глубоко провалившись в мягкое кресло. Он громко пискнул, сдерживая рев, и его багровое, зареванное лицо вынырнуло между кофейником и вазой. Он плаксиво крикнул, обращаясь к брату:
      - Чего ты придираешься! Ничего я не говорил! Разве я говорил, что один поеду? Как вы, так и я!
      - Перестань ты сырость разводить, - презрительно сказал Эрик. - Решать ты должен как ты, а не как я. Чего ты все за других прячешься?
      - Не трогай ты его, Эрька! - Соня погладила вихры на макушке всхлипывающего мальчика. - Чего ты расстраиваешься, Гонзик! Ну чего? Никто тебя насильно не увозит, и никто тебя тут не держит.
      - Правда, правда! - Отец привстал и, еле дотянувшись через стол, кончиками пальцев ласково похлопал Гонзика по горячей влажной щеке. - Не надо все так преувеличивать. Не происходит ничего непоправимого. Мы сядем в обыкновенный поезд и поедем в город, где вы родились. Поживем вместе, вы осмотритесь. Если вам понравится, вы останетесь навсегда. Если не захотите, вернетесь обратно, к своему Федотову.
      - А я что им говорю! - торопливо вытирая радостно заблестевшие глаза, воскликнул Гонзик. - Мы же только поедем посмотрим, все вместе, ну что тут такого?
      - Тем более даже с Федотовым мы договорились, как вы знаете. Мне кажется, что в глубине души он сам не прочь... Не забывайте, ведь вы все-таки для него не родные, вы совершенно посторонние друг другу люди... Ну что ты морщишься, Эрик?
      - Так. Потому что ты говоришь, что Федотов - посторонний.
      - Ах, это тебя коробит? Ну ладно. Но что этот не посторонний Федотов человек не слишком... м-м... развитой, это ты ведь понимаешь? И что он работник средней квалификации и зарабатывает не много? Ему же трудно содержать троих. Возможно, он к вам привязан, не берусь судить, но он не может не почувствовать и облегчения, когда с него снимут это бремя. Это естественно, и я не в осуждение ему говорю.
      - Видишь ли...
      - Я просил тебя называть меня "папа", а не "видишь ли".
      - Хорошо, папа.
      - Мне нравится в тебе эта черта. Нравится, что ты нелегко отказываешься от своего мнения, даже то, что ты защищаешь Федотова. Это по-мужски, сынок. Но раз уж мы тут собрались, такие взрослые мужчины, так и будем говорить как подобает. Я ведь приехал сюда ради вас, узнав, что умерла ваша мать. Ради вас я пошел на то, чтобы встретиться с Федотовым. Мне это было не очень приятно, как вы понимаете. Федотов виноват передо мной, виноват перед вами. Он вошел в чужую семью, он ее разрушил. Такой поступок сурово осуждается в любом обществе: не только в нашем, социалистическом, но и в любом цивилизованном обществе. И когда ты говоришь о Федотове, вспомни прежде всего именно об этом, именно об этом, чтобы увидеть все в правильном свете.
      - Он очень любил маму, - с трудом выговорила Соня.
      - О, тебе еще капельку рано рассуждать на эти темы, дочка. Чуть-чуть рановато!
      - Ну почему же? Мы просто знаем, что мама его любила. И он тоже. Даже когда мы были совсем маленькие, мы это тоже знали. Тут нельзя ошибиться, это просто видно.
      - Уфф, - сказал отец, вытирая платком сухой лоб. - Хорошенький разговор у нас получается. И ты так спокойно все это мне выкладываешь в лицо. Очевидно, тут мне одному придется краснеть за всех.
      - Видишь ли, дело в том...
      - Я просил, я сколько раз просил!
      - Хорошо, дело в том, папа, что мы знаем Федотова лучше, чем ты. Мы много лет видели его каждый день, а когда ты говоришь про него плохо...
      - Эрик! - умоляюще проговорила Соня, тревожно вслушиваясь в его голос. - Потише, Эрик! Пожалуйста...
      - Да, хорошо... Не знаю, как это сказать... потише. Ну, в общем, наши ребята считают просто гадами таких, кто смолчит и за своих не заступится, если их за глаза обвиняют.
      - Какие еще ребята?
      - Ну, любые. На судостроительном и вообще... Когда мы там на перевозе жили... Он взял меня с собой. Да, и я там около него вертелся в мастерских и видел, как он работал, чтобы поспеть закончить, пока у него отпуск. Чтоб для нас заработать хлеба. Я видел, как он работал!
      - Эрик!.. - умоляюще проговорила девочка, привставая с места, и повторила повелительно: - Эрик!
      - Да ничего, пускай говорит, это ничего! - благодушно улыбнулся отец. - Ну, ну, Эрик, так как же он работал? Хорошо, отлично, много работал, да?
      - Как, как! - с угрюмой угрозой в голосе, весь сжимаясь, твердил Эрик. - Что вы можете понять, как... - Он два раза проглотил слюну, прежде чем продолжать. - Да, по ночам работал. И у него все начинало болеть внутри от усталости. Он же не поправился тогда как следует после операции. И он вдруг бросал инструмент и уходил во двор, и его... его рвало от усталости и от боли, и он возвращался, держась за стенку, и изо всех сил туго заматывал живот полотенцем, чтобы унять боль, и опять тянулся за инструментом.
      - Ты этого никогда не рассказывал, - быстро сказала Соня.
      - Он взял слово. Чтоб я маме не говорил. И я не сказал!.. Я только сейчас сказал, раз зашла речь, как его видеть в правильном свете.
      - Я бы не был на тебя в претензии, если бы ты меня избавил от этих натуралистических подробностей. Вообще, кончим обсуждение кандидатуры Федотова. К чему это? Нам нужно просто решить, на какой день нам заказывать билеты, чтобы съездить в родной город. Право, все это так просто, а?
      - Ну правда, - умоляюще протянул Гонзик, начиная радостно улыбаться. Ну поехали, съездим... Ну, Соня, ну соглашайся, что тут думать-то, как будто плохое что-нибудь... Ну, Федотов, он хороший, мы, правда, любили Федотова, папа... А почему нам не поехать к папе?
      - Ах, ты его "любил"? - усмехнулся Эрик. - Поезжай. Только смотри, вдруг тебя кто-нибудь поманит мотоциклом вместо велосипеда, ты папу не бросай, а то ты можешь!
      - Дурак, - злобно окрысился Гонзик. - Глупости говоришь. Как будто я из-за велосипеда.
      - Помолчите все. Эрик, ты старший, говори первый, ну как? Брать билеты?
      Эрик, угрюмо помолчав, нехотя заговорил, морщась и глядя в пол:
      - Ты как-то просто представляешь себе все. Взял и поехал. Как же так? Ведь я на работе.
      - Ну, ты возьмешь расчет. Или отпуск. Я тебе это устрою, не бойся.
      - Это я понимаю, отпуск. А что я скажу ребятам?
      - Ты скажешь, что нашелся твой настоящий отец и ты уезжаешь к нему. Это всякий поймет. Это даже профсоюзная организация одобрит!
      - Это я понимаю. Что можно тихо смыться. Только я на такое дело не могу. Я должен выйти на комсомольском собрании и сказать ребятам правду. Сказать про Федотова... они его знают, знают, что он нас вырастил, что мы одна семья. Сказать, что теперь я хочу его оставить. Бросить школу и завод. Расстаться со всеми друзьями, с поселком, с Волгой... и теперь поеду посмотреть, не лучше ли мне будет житься в другом месте. Кажется, там зарплата побольше и дом получше, так что мне, пожалуй, там жить будет поудобнее, повыгоднее. Вот что я должен прийти и по совести сказать. Нет, нет, папа. Тут вилять нечего: поедем, посмотрим! Тут надо либо ехать, либо оставаться. Чего мне там смотреть? Ты уж извини, папа... как-то ужасно глупо звучит, но ведь правда... отца себе человек не выбирает по вкусу, а ты нам предлагаешь выбрать: тебя или Федотова. Кровь? Это я не понимаю и не чувствую, что такое кровь. А Федотов был нам другом и... отцом, и выбирать себе другого, получше или повыгоднее... мне как-то даже говорить противно эти слова. И стыдно... Пусть маленькие сами думают за себя.
      - Маленькие! - вздохнула Соня, неотрывно глядя на брата блестящими, ясными глазами.
      - Ну, ну, - снисходительно проговорил отец. - Я вижу, опять придется начинать сначала. Вернемся на землю после пламенных речей и обсудим все спокойно со всех точек зрения...
      Возвращаясь обратным рейсом, "Добрыня" на повороте реки начал прижиматься ближе к правому берегу, держась узкого в этом месте фарватера.
      Похоже, что пароход старается поскорей заглянуть за угол, подумал капитан. Он прохаживался просто так, бело всякого дела по верхней палубе. Совершенно безо всякого дела. Только вскоре поймал себя на мысли, что ему тоже хочется заглянуть "за угол", увидеть то, что откроется за высокими обрывами левого берега.
      Наконец весь берег от поворота до поворота открылся. Далеко впереди замаячили редкие сосны рощи над обрывом и кое-где первые огоньки в поселке, зажженные слишком рано, когда солнце едва скрылось над горизонтом и над рекой синели светлые сумерки...
      Пожалуй, нечто вроде маленького дела у него все-таки было. Именно: в тот момент, когда "Добрыня", обогнув поворот, выйдет на прямую, проследить, чтобы вахтенный не вздумал бы по старой привычке дать сигнальный гудок.
      Он зашел в рубку, постоял рядом с рулевым, сказал:
      - Ну, так-так... - И, уже собравшись уходить, заметил: - Ты, Алапии, тут насчет гудка не спутай. Гудок отставить.
      - Есть, - сказал рулевой, не отрывая глаз от бакена, отмечающего фарватер. - Однако, если в действительности все подтвердится, я о людях делаюсь худшего мнения!
      - Бывает! - неопределенно заметил капитан.
      - И как-то я все увериться не могу. Девчонка действительно вылитая мать, а этот его парень - все находят, что похож на Федотова. Ну какой же тогда закон природы, если они оказываются даже не родные? Нет!..
      - Наше самовнушение, - задумчиво сказал капитан. - Или так у них характеры выровнялись, один к другому. Ребятишки, они ведь вроде мартышек. Выберут себе кого-нибудь, кто понравится, и все с него перенимают. Сперва походку, ухватки или разговор. А потом, глядишь, и весь характер.
      - Это точно... Только какой попадется, а то другой раз пол-улицы мальчишек возьмут копию с такого прощелыги-барбоса, вроде как у нас на...
      Капитан, не дав ему договорить, строго повторил несколько раз:
      - Обожди! Обожди, Алапин!.. Обожди!.. Еще обожди... Так... Ясно. Давай гудок.
      Старший механик услышал в своей каюте гудок и, не шевельнувшись, продолжал лежать на койке, глядя в потолок. По звуку он знал, что это не сигнал встречному судну. Он знал, что это "его" гудок, который кто-то дал по ошибке, и потому продолжал лежать, хотя этот звук сейчас же вызвал в его сознании целую цепь связанных с ним картин: ветер в лицо, плеск и шипение воды у бортов, косое солнце, и песчаный обрыв, и береза на пригорке - и все это мелочь, главное - это ни с чем не сравнимое, необходимое для жизни человеку ощущение, что тебе радуются, тебя ждут, ты нужен. Очень. Просто позарез ты один нужен почему-то из всех людей, что красивее, и умнее, и лучше, чем ты. По какому-то чуду вот такого, как ты есть, некрасивого, немолодого, угрюмого, - именно тебя одного хотят. Дожидаются, скучают по тебе и радуются твоему возвращению.
      В дверь стукнули и сейчас же ее приотворили, и в каюту всунул плечо и голову приятель Федотова, начисто лысый, черно загорелый и усатый старый матрос Козлов.
      - Ай заснул? Что ж ты развалился-то? Гудка не слышал?
      Федотов быстро сел. Не глядя на Козлова, буркнул:
      - Ну слышал.
      - Ну так чего сидишь-то? Иди выйди. Оглушило тебя, что ли? Что ты как неразумный уставился? Ну? Ему там махают-махают, а он, как тюлень, отлеживается. Не торопится! Характер свой показывает. Дурной это характер, Федотов, я тебе скажу.
      Почему он уж так уверил себя, что ребята давно уехали и дом стоит пустой, брошенный и одинокий отныне и навсегда? Почему?
      Федотов снял со стены фуражку. Он еще не чувствовал радости. Он даже ослабел как-то на минуту. Притих, чувствуя, что на него, того и гляди, налетит и подхватит такая радость, что только бы на людях не осрамиться, не выкинуть бы чего-нибудь лишнего.
      Федотов слегка оттолкнул Козлова, протискиваясь мимо него в дверь. На мгновение задержался, ухватив его за плечо, и доверчиво заглянул в глаза. В голосе его слышалась почти нежность.
      - Глупое ты Козлище, какой там характер? Разве мне сейчас до характера?
      Он быстро прошел по коридору, поднялся по закрытому трапу, потом по второму и, выйдя на палубу, начал подниматься по открытому к последней, третьей палубе.
      Капитан надвинул на голову фуражку и посторонился, давая Федотову место на мостике.
      На пригорке у березы, плечом к плечу, стояли двое. В высоко поднятой руке Сони трепетал по ветру знакомый пестрый шарфик, точно сигнал "счастливого плаванья". Заметив Федотова, она торжествующе взмахнула шарфом и повела, закрутив его у себя над головой восьмеркой. Эрик начал степенно, да вдруг замахал шапкой весело, отчаянно, по-мальчишески.
      Федотов, слегка перегнувшись через перила, радуясь, что лица его никто сейчас не видит ни с берега, ни с борта парохода, приподнял фуражку над головой и плавно покачивал ею в воздухе до тех пор, пока с парохода еще можно было разглядеть все уменьшавшиеся фигурки ребят.
      Наконец только Сонин шарф над обрывом по временам на взмахе мелькал белым пятнышком в густеющей синеве сумерек. В небе было еще совсем светло, оттуда несся гул самолетов, и там двигались две сверкающие точки, оставляя за собой параллельный след, точно взрыхленную белую лыжню по голубому полю.
      1962