Хлопали обмерзшие входные двери, каждый раз обдавая ноги морозным сквозным ветром, кругом люди спали вповалку, укачивали закутанных ребят, пили кипяток из жестяных кружек, но большинство просто ждали, - видно, уже очень давно сидели, безразлично провожая взглядом сновавших мимо солдат и баб, или, не глядя никуда, просто ежились, мерзли, моргали, занятые самым бессмысленным делом на свете - ожиданием, и казалось, они не поезда вовсе ожидают, а просто чего-то, что наконец само должно с ними случиться.
Прибежала, отпросившись с работы, Сима пострадать за компанию с Валей. Вскоре с маленьким чемоданчиком пришел и сам Орехов в сопровождении военкома Родионова.
Сима, к счастью, что-то болтала, так что можно было не разговаривать. Валин отец тоже явился на вокзал; как человек, умеющий стать выше личных счетов, но все же оскорбленный, он пришел ровно за три минуты до отхода поезда, но поезд уже опаздывал на четыре с половиной часа, совершенно неизвестно было, на сколько еще опоздает, и от усталости ожидания его лицо скоро потеряло заготовленное выражение сосредоточенной замкнутости и холодной учтивости. Он попросился присесть на чей-то фанерный чемоданчик и, заметив кого-нибудь из знакомых, подавив вздох, как бы с некоторой скромной гордостью объяснял: "Да, вот... провожаем!.. На фронт!.."
Поезда все не было. Он не прошел даже ближайшую узловую в ста десяти километрах от станции, когда среди ожидающих пронеслась волна оживления, спящие попросыпались, многие вскочили с места, кое-кто, уже волнуясь, стал поднимать и взваливать на плечи перевязанные на две поклажи чудовищные кули чуть не в человеческий рост, но тут же все улеглось и снова мало-помалу пришло в состояние неподвижного ожидания: подходил воинский эшелон.
Он медленно полз вдоль платформы, кажется вовсе не собираясь останавливаться. С равномерным стуком катились крытые брезентом санитарные автомобили и пушки, кухни и платформы с ящиками, присыпанные снегом, часовые, сгорбленные, прячущиеся от ветра между чехлов, обняв винтовку, и товарные вагоны с дверьми, загороженными доской, опираясь на которую из приоткрытой щели смотрели на проплывающую мимо маленькую станцию солдаты в полушубках. И вдруг эшелон стал замедлять, все замедлять ход и не успел еще совсем остановиться, как из высоких вагонов теплушек попрыгали на платформу солдаты и, размахивая чайниками, побежали за кипятком.
Орехов быстро пошел, расспрашивая на ходу солдат, побежал вдоль эшелона и пропал в толпе. Валя, пробираясь за ним следом, совсем потеряла его из виду, как вдруг заметила, что он оживленно машет ей издали. Он уже стал чем-то похожим на солдат, которые стояли вокруг него или, оттопырив руку, чтоб не обвариться, весело разбегались по вагонам с громадными чайниками, из которых валил пар.
- Ну, я поехал! - крикнул ей Орехов, когда она подошла. - Мне разрешили! - Он поднял и сунул чемоданчик в дверь теплушки. Какой-то капитан нагнулся, отодвинул от края чемодан и с интересом стал смотреть, как они будут прощаться. И в этот момент Орехову вдруг стыдно стало за то, что у него опять все устроилось, пришло в порядок и вошло в норму, а она тут остается одна со всей своей неустроенностью, беспомощной незащищенностью, со своей бедой.
Все плохое, жалкое и гадливое, что у него было к ней, вдруг отхлынуло, он пригляделся. Ну, так и есть, смотрит, просто впилась в него отчаянными глазами, уже белые пятна на скулах проступают, только этого не хватало, чтоб она на прощание выкрикнула что-нибудь несообразное от своих этих преувеличенных переживаний... Даже не бабьих, скорее, каких-то девчоночьих, кто их там разберет.
- Ну, давай прощаться, - сказал он, неуверенно улыбнувшись, но она стояла, опустив руки, и смотрела ему в лицо, скулы у нее совсем побелели, точно отмороженные, и военком Родионов и незнакомый капитан, который ему разрешил сесть в эшелон, внимательно смотрели на них. И тогда он тихо сказал: - Ну давайте обнимайте, что ли, как-нибудь... Смотрят.
Она покорно протянула руки и несмело положила ему на плечи.
Черт его знает, что за глаза, насмотришься в них, и у самого, глядишь, опять в голове все перемешается.
- Ну, ничего!.. - сказал он ласково и опять улыбнулся. - Ничего. Ничего!..
И даже на это пустое слово, которое и вправду значить-то могло всего ничего, она со стесненным вздохом, громко заикнувшись вслух, благодарно кинулась и прижалась, вцепилась в него, закинув голову, шепча дрожащими губами одно и то же:
- Никто... Никогда... Никто... Ни-икогда!
И это было все. Где-то далеко заревел паровоз, лязгнули и замерли вагоны, капитан протянул ему руку, помогая вскочить, пол знакомо закачался под ногами, и станция пошла уходить назад, и скоро не стало видно людей, оставшихся на платформе. Орехов закурил, стоя рядом с капитаном, и они заговорили, называя разные направления, фронты и фамилии генералов, точно отыскивая общих знакомых, курили, и сквозь дыру расщепленного пола теплушки видны были убегающие шпалы и грязный снег, и надо всем стоял такой знакомый немолчный перестук колес товарного состава - все знакомое, даже обгорелая щель казалась старой знакомой...
Годы спустя, после их новой встречи, закончившейся для Вали двумя оборотами щелкнувшего в двери ключа, а для Орехова ничем не окончившейся, если не считать разговора с карбюраторщиком Алешей, у каждого из них всплыла и как бы ожила вся эта прежняя их общая история, в которой каждый из них так мало знал про другого. Каждый знал как бы только свою половину правды, а о другой, закрытой для него половине, сбиваясь и ошибаясь, только догадывался.
Серебряный олень с ветвистыми рогами стоит для украшения под дождем на пригорке, возвышаясь над автомобильной дорогой, а вокруг него отчаянно гнутся, мотаются на ветру и сыплют брызгами тоненькие пожелтевшие березки.
От оленьего пригорка дорога идет под откос, круто падает на дно низины, по обе стороны открываются заболоченные кочковатые луга и вдалеке затянутая мутной дождевой пеленой полоска леса.
Старый автобус бурей проносится под горку мимо большого живописного плаката со свиным рылом синего цвета, как бы приглашающим прочитать все написанное на плакате, хотя написано там столько, что не успеет прочесть и хромой пешеход.
Свинья уносится назад, и навстречу автобусу выбегают из-за поворота белые столбики, дорожный знак перекрестка и стрелка "Бутенково 4 км".
Тут автобус местного сообщения резко сбавляет ход. Водитель поудобнее перехватывает баранку, прощаясь с гладким асфальтом, поглубже вдавливается в сиденье. Автобус осторожно сворачивает, опасливо приостанавливается, точно нюхая широким носом первую громадную лужу, и со вздохом мягко переваливается, как через ступеньку, через первую рытвину дороги.
Дорога извилистая, узкая и скользкая. Водитель, впервые попавший с тяжелым автобусом на эту дорогу, чувствовал бы себя очень неважно, но когда водишь машину по этой дороге два раза в день туда и два раза обратно - это совсем другое дело. Заранее знаешь, где надо держаться подальше от канавы, а где можно прижаться к самому краю, где страшная на вид лужа на самом деле совсем мелкая, с дном, засыпанным гравием, и какая кругленькая лужица на самом деле глубокий ухаб с крутыми краями. И водитель ведет машину быстро, всем телом чувствуя ее ход, слыша работу мотора, чувствуя, не скользко ли задним колесам, ощупывая взглядом каждую залитую водой колею черной глянцевитой дороги, прежде чем в нее, расплескивая воду, ворвутся передние колеса. И так он выигрывает минуту за минутой, которые ему очень нужны.
Вдали показывается первая остановка: крошечный островок в сплошном море дождя, дощатая будка с навесом на двух зеленых столбиках среди чистого поля. Водителю издали видно, как под навесом оживились, засуетились ожидающие, подхватывая с земли грибные корзины и ведра, все мокрые, в дождевиках, с подоткнутыми юбками, в резиновых сапогах.
Забрызганная грязью машина подкатывает с громом и лязганьем и останавливается, затихнув; слышны взволнованные голоса теснящихся пассажиров, хлопают разом обе автоматические двери, и водитель чувствует, как покачивается пол, пассажиры, спеша и толкаясь, набиваются, подгоняемые повелительно-насмешливым покрикиванием кондукторши Дины. Сам водитель Орехов сидит в это время, опустив для отдыха по швам руки, не оборачиваясь.
Снова хлопают, закрываясь, двери, машина мчится, разбрызгивая грязь по глянцевитой черной дороге. Водитель гонит, выигрывая нужные минуты у графика, и, пока люди копошатся у него за спиной, перестав толкаться, уже благодушно теснясь и устраиваясь в автобусе, где им кажется сейчас сухо и уютно после дождя, ветра и мокрого леса, он гонит машину, чуть придерживая где надо и снова нажимая где можно, внимательный, бдительный, неотступно следя за ее ходом, тяжелой рукой направляя, чуть-чуть прижимая к одной стороне руль, когда скользкая грязь начинает тянуть задние колеса к канаве.
Водитель всегда сидит спиной к пассажирам за перегородкой с толстым стеклом, и никто не видит его лица. Никто не замечает водителя, с удовольствием думает Орехов. Люди могут месяцами ездить на одном и том же автобусе и запомнить его цвет, форму капота, вмятину на бампере, обивку кресел, трещину на стекле, выучить наизусть объявление над окном, изучить характер и внешность кондукторши, но лица водителя никто не увидит ни разу. Сначала ожидающие торопятся вскочить в машину, потом видят только его спину за перегородкой и потом спешат сойти на своей остановке.
Дождь поддает с новой силой, "дворники" торопливо снуют влево-вправо по ветровому стеклу перед глазами, едва успевая стирать водяную муть. Впереди на опушке лесочка неясно возникает какая-то черная долгополая фигура и спешит наперерез машине, молитвенно или угрожающе воздевая руку с палочкой. Другая, маленькая фигурка выскакивает на шоссе.
Долгополая старушонка в облипшем на голове платочке и девочка машут автобусу, стоя на краю канавы. Грибники, наверное, с рассвета по лесу лазали, вишь, полные ведра, прикрытые листочками, еле тащат.
Машина приближается полным ходом, и водитель уже видит лицо старушонки, она отчаянно машет кривой лесной палочкой на машину, как бы пугая и грозясь загородить ей дорогу, машет, точно корову загоняет, лицо ее принимает молящее, жалобное выражение, но в тот момент, когда она понимает, что машина проедет мимо, разом меняется, делается злобным, мстительным, она уже знает, что останется сейчас со своей тяжелой ношей, с хныкающей девчонкой на заливаемой ливнем дороге и долго будет топать эти длинные мокрые километры до дому, проклиная черта автобуса и многое другое заодно, и в эту самую минуту она замечает, что автобус чуть замедлил ход. Останавливается?.. Встал! С треском распахивается дверь, кондукторша, высунувшись, кричит: "Давай, бабка, живей, живей!" - и бабка, боясь упустить свое счастье, прямо по грязи, подталкивая перед собой девчонку, опрометью, спотыкаясь, почти падая на ступеньках, вваливается в машину.
Двери захлопываются, и машина спешит набрать снова скорость, чтоб наверстать потерянные минуты, и никто опять не видит лица водителя, который не оборачивается, сидя один в своей кабине.
Поселок за поселком остаются позади, и вот конечный путь длинного загородного рейса - Миткали. На деревенской площади последние пассажиры спеша расходятся во все стороны, попрыгав с подножек на мокрую землю. Машина плавно разворачивается в точности по дугообразным отпечаткам собственных колес от прежнего рейса, проехав мимо чайной и продмага. Остывает разгоряченный мотор. Тишина. Орехов распахивает дверь кабины, чтобы подышать воздухом, не спеша закуривает.
Кондуктор Дина, тонко перетянутая ремнем по форменной куртке, брезгливо перепрыгивает через белую глинистую лужу - она в хороших туфлях подходит к Орехову и протягивает ему большое румяное яблоко:
- Из нашего сада, бери, не стесняйся, у нас навалом!
Она вытаскивает из кармана куртки еще одно яблоко - поменьше. Обтерев его рукавом, надкусывает и с треском отламывает кусок крепкими белыми зубами. С полным ртом она небрежно усмехается:
- Кое-кто воображает, что ты все деньги пропиваешь. На самом деле этого нет.
- Еще чего? - Орехов по очереди затягивается папиросой и откусывает от яблока.
- Может, ты копишь? Но этого тоже нет. Ты не жмот. А от компании отказываешься и лопаешь винегрет в одиночку.
- Ну дальше что?
- Неизвестно, хотя, скорей всего, довольно понятно. Кому-нибудь отдаешь. И всего верней, сдуру.
- Как раз коплю на путешествие в Сахару, - равнодушно сплевывая, замечает Орехов.
- Ничего похожего, - презрительно отмахивается Дина. - Но себе отказываешь.
- А пошла-кось ты подальше. Пристала тоже! - с раздражением Орехов хватается за ручку, чтобы захлопнуть дверцу, но Дина, привалившись плечом, не пускает.
- Потише!.. - Дина, задумчиво щурясь, смотрит на верхушку старого дуба во дворе чайной. - Я тебя сперва почти ненавидела, Орехов, - она говорит, стоя спиной к кабине, так, точно он где-то сидит на крыше чайной. - А теперь я просто влюблена в тебя, что ты за человек. Жалко, что ты старый.
- Очень удачно для тебя получилось, что я состариться поспел.
Дина с интересом оборачивается:
- Это почему же удачно? - Она позабыла про верхушку дуба и даже жевать перестала.
- Получилась бы безответная у тебя любовь.
- Это почему же безответная? Скажите пожалуйста: безответная! Ты просто меня, должно быть, не разглядел как следует.
- Ты меня не разглядела.
- Разглядела, не волнуйся. Да ты и не очень старый. Только душевной лирики в тебе ни хрена нету. Ага, замолчал! Гордиться-то нечем. Надолба!
- Что, что, что?
- Ну пень. Железный!.. Э-э, да не притворяйся, сам понимаешь, ты же бывший танкист!
- Тьфу! Тебе-то откуда известно?
- Кто чем интересуется, узнает... Ой, цирк!.. Ты не слыхал, что бабка-то сказанула? - вдруг расхохотавшись, Дина чуть не падает со смеху, хватается за ручку двери. - Ну забыл? С девчонкой, которую мы на дороге подобрали, палочкой грозилась! Мокрая, как леший, на сиденье плюхнулась, удобно, размякла и давай поучать: "Ентая машина... - это она про наш автобус, понимаешь? - у меня примеченная. Морда широкая, добрая, всегда остановится, подхватит!.. А вот та, что с желтой мордой тут ходит, сволочь, махай не махай, прокатит мимо, еще всю лужу на тебя выплеснет!.." Слыхал такое? А я ведь тоже на тебя бесилась раньше, что ты рейс задерживаешь!
- Очень интересно, - отмахивается Орехов. - Однако ты смотри, наши пациенты уже собираются, две с половиной минуты в твоем распоряжении, ты бы сбегала куда надо, пока не поздно!
- Культурный кавалер даже подозревать не должен в разговоре о таких вопросах! - Чуть не подавившись яблоком, Дина возмущенно швырнула в Орехова огрызком и, прыгая через лужи, легко побежала куда-то за угол забора...
Поздней осенью, когда в парке получили наконец четыре новых автобуса, начальник по прозвищу Дикозавра пригласил к себе только что вернувшегося из рейса Орехова.
- Садись, присаживайся, товарищ Орехов.
Орехов присел. Дикозавра нехорош был до изумления - лицо глубоко изрытое и оспой, и грубыми природными морщинами, и голос сиплый, под стать красоте, и все вместо это почему-то вызывало к нему расположение. И правда, людей он не жевал, как определил Алеша, человек был доброжелательный, только немножко угрюмый, пожалуй, но и это ему как-то прощали за внешность - такому простительно, веселиться-то не с чего.
- Я все понимаю, товарищ Орехов. Осень, дорожное покрытие на бутенковской линии находится в плачевном состоянии. Верно? Тяжело. Верно?
- Там и покрытия-то не осталось. Какое там покрытие? - сказал Орехов равнодушно.
- Да. И машина третьей молодости. Верно? Мне бы тебя на новый автобус посадить. Правильно?
- Правильно.
- Ну а как мне новенький комфортабельный автобус поставить на деревенскую линию? Меня в городе съедят.
- Ну так к чему разговор? - спросил Орехов.
- Пойдешь, товарищ Орехов, на городскую линию? Твое право.
Орехов помолчал и встал:
- Нет, я уж там привык, на той линии.
- Ну верно. Так что не обижайся. Ладно?
- Не обижаюсь, - сказал Орехов и поскорее вышел во двор гаража, чтоб успеть поймать Алешу, у которого обязательно решил сегодня перехватить до следующей получки. Своя получилась в этот раз не из удачных.
Сторонясь подъезжающих на заправку машин, он прошел к мойке, заглянул в диспетчерскую, в мастерские - Алеши не было. И тогда, досадуя и беспокоясь, что из-за разговора с Дикозаврой мог его упустить, Орехов пошел и стал у проходной: тут уж не упустишь.
Скоро показался и Алеша, он бодро шагал в тесной компании к какой-то светлой, радостной цели, это уж сразу видно было, но, увидев Орехова, отделился от всех и сам подошел и стал рядом, опершись о железные поручни загородки.
Просить Орехову было тягостно тем более, что это было не в первый раз и он знал, что дать ему Алеша может только из своих святых, зажатых, отжуленных от жены, денег, предназначенных на удовольствия жизни в виде пива и прочего.
То, что Алеша не попытался проскользнуть, отвертевшись от разговора, было хорошим признаком, но видно было, что он чем-то озабочен, даже вроде сам хочет что-то сказать. От другого можно было ожидать такого: "Знаешь, я только что одолжил такому-то, остался без гроша!" - но Алеша был не из таких. Он сам хотел что-то сказать, но стеснительно молчал.
- Я тебя хотел попросить, - выдавил из себя Орехов. - Так получилось. Мне бы до следующей получки, и я тебе все разом отдам. И даже поставлю премию в прохладной беседке. Я знаю, у тебя не густо. Но мне сегодня надо. Ты уж поверь. Очень надо.
Алеша мялся, томился, все собирался что-то выжать из себя и вдруг сказал:
- Да пожалуйста, я-то со своей стороны... Отчего же?.. Только тебе-то, пожалуй... Может, тебе ни к чему...
- Что? - сказал Орехов в полном изумлении. - Ты что говоришь?
- Ты с Динкой не разговаривал?
- Чего мне с ней?.. Мы целый день с ней ездили вместе.
- Ты подойди поговори.
- Я тебе не про Динку, я у тебя прошу, потому что...
- Подойди к ней, вот она, поговори. Иди, я подожду... Идите, все идите, я догоню! - крикнул он нетерпеливо мявшейся в воротах компании электриков и механиков из мастерских.
Дина понуро шла через широкий, как площадь, двор гаража, обходя стоящие в ряд машины. Орехов шагнул к ней навстречу, оглянулся на Алешу, тот стоял и смотрел на него и на Дину и чего-то ждал.
- Алеша тебе сказал? - спросила Дина, вглядываясь в глаза Орехову. Нет, я вижу, ну ладно, ты, Алеша, иди, иди... Орехов, пойдем выйдем отсюда на улицу.
Она взяла было его под руку и тотчас отпустила.
Они прошли через проходную и вышли за ворота на длинную, кривую, как дуга, улицу с казенными заборами по обе стороны. Дина сказала:
- Девочка твоя умерла, Орехов. - Его точно током ударило, он так резко повернулся к ней, что нечаянно толкнул в плечо. Дина плаксиво и жалобно вздохнула. - Я и то весь день мучаюсь, молчу, боюсь тебе среди рейса сказать... Жалко ведь девочку, Орехов, милый, а?
Он даже не удивился, откуда Дина вообще-то знает про девочку. Немного погодя спросил:
- Когда?
- Еще во вторник, мы только узнали сегодня.
- В больнице?
- Ну да, в больнице. Я была там, - горестно созналась Дина. - Ты теперь, наверное, один пойдешь?
- Да, пойду, - сказал он ровным голосом и пошел, ничего не чувствуя, кроме полной пустоты в себе самом, на улице, в городе, везде.
Так вот оно что. Умерла эта чужая девочка, которую он и видел-то один всего раз, когда она еще его тюленем обозвала, и вдруг все изменилось. Точно получившая какой-то смысл после приезда в Мокшанск его жизнь снова сделалась совершенно бессмысленной. Может быть, он просто сам себе придумал эту отсрочку? Но все равно теперь она кончилась.
Изменилось все, даже деньги, лежавшие у него в кармане, стали совсем другими, ненужными деньгами. Они были густым теплым молоком, пахучим медом, медленно проливающимся, сползая, толстой струей с ложки на ломоть белого хлеба, намазанный маслом, апельсинами, вязаной теплой фуфаечкой, и черт те чем они только ему не представлялись, эти волшебные деньги, которые он добывал работой, призанимал, как последний скупердяй, придерживал, еле отпуская себе скрепя сердце на самый дешевый обед... И вот эти самые деньги, ради которых он, кажется, только и жил все последние месяцы, снова стали грязными бумажками, в обмен на которые тебе со стуком ставят на прилавок зеленые водочные бутылки, кружки с пивом, жратву или сапоги, а всем этим он сыт по горло, хватит, к чертям собачьим!..
Может быть, вообще-то все это было одно его воображение. Может быть, все это вовсе не девочке, а только ему самому нужно было? Очень даже может быть, только теперь уж это все неважно: отсрочке конец, слишком долго он откладывал какое-нибудь решение.
Раздумывая, он шел и шел очень медленно, нарочно даже старался идти как можно помедленнее, но все-таки пришел. Фонарь против ее дома светил вполнакала, ничего не освещая, только голые сучья с несколькими застрявшими, наверное, на всю зиму, съеженными листиками и пятно влажно блестящей травы у канавы.
Приоткрытая дверь в Валину комнату поскрипывала на ветру, точно в нежилом доме.
Какой-то парень, стоя на дороге против двери, дурашливо раскачивал двухколесную ручную тележку вверх-вниз и гудел грубым, ломающимся голосом подростка:
- Да ну, дава-ай!.. Дава-ай! Заругается!..
Большой шелковый абажур мотался взад и вперед по площадке тележки, то съезжая к самому краю, то откатываясь обратно.
Орехов остановился в отдалении, стараясь понять, что все это может значить.
- Вот копается, копун! - сварливо сказал подросток, когда из дверей вышел человек. Оба окна комнаты были освещены, и Орехов узнал ее отца.
Абажур наконец съехал к самому краю, перевалился и упал на дорогу. Парень обрадованно засмеялся, а Вали" отец молча подобрал абажур, поднес его к свету и, паду" щеки, раза два фукнул, сдувая пыль. Потом он хлопотливо унес абажур в дом, через минуту там погас свет, и он вышел обратно, слышно было, как два раза щелкнул в замке ключ.
Парень сейчас же передал ручку тележки старику, а сам перешел на тротуар. Отец толкнул тележку, но она не сдвинулась. Он навалился на ручку животом, и тогда тележка, тонко, точно удивленно взвизгивая при каждом обороте колеса, глухо погромыхивая по твердой дороге, покатилась, и тут Орехов понял, что он больше нигде не найдет Валю для того хотя бы, чтоб спросить у нее что-нибудь... неизвестно что.
Он догнал тележку, пошел с ней рядом и нехотя, неловко поздоровался. Как ни странно, отец сразу же его узнал и уклончиво полуобернулся.
- Я вас не знаю, - сказал он. Видно, ему хотелось сказать что-то надменное, гордое, но он и сам расслышал, что у него плохо получилось, и нервным, дрожащим голосом уже вызывающе крикнул: - Не знаю! Да!.. И не желаю. Отныне!
Он выпрямился, не отвечая больше на вопросы. Вид у него был непреклонный, неприступный, точно он со своей тележкой участвовал в каком-то торжественном шествии.
Орехов схватился за ручку тележки.
- Я вас спрашиваю! Где Валя? Слышите?
Старик молча пихал животом ручку, а Орехов твердо удерживал ее на месте и слышал, как тот, бессильно толкаясь, дышит все тяжелее и порывается выговорить что-нибудь уничтожающее, возмущенное и никак не может сообразить что.
Подросток, которого все происходящее издали забавляло, отошел еще подальше по тротуару и оттуда нахально прокричал, задираясь:
- Чего к людям пристаете?.. Она сама с нами не пожелала!.. Еще пристает! - и отошел еще подальше. - Мы откудова знать должны?
Старик, наваливаясь на ручку, трудно, громко дышал. Орехову вдруг уж очень противна стала эта нелепая борьба с малосильным противником, он выпустил ручку и, не оглядываясь, пошел в обратную сторону, не слушая, что нахально кричал мальчишка.
Оставшись один на пустынной улице, он окончательно не знал, что ему делать. Вернулся к Валиному дому и даже обрадовался: тут можно было опять перейти, как когда-то, через мостик, сесть на скамеечку под старой облетевшей липой и смотреть, ожидая, вдруг зажгутся окна ее комнаты.
Первые минуты ему даже спокойно стало. Вот он чем-то занят, сидит, ждет, и, может быть, она действительно вернется. И тут вдруг его, точно кипятком, обдало ужасом, он понял, что сидит, как идиот, на скамеечке у пустого дома, а она сейчас на вокзале, стоит на платформе, и уже гремит, надвигаясь по рельсам, паровоз, платформа полна людей, а он один из всех опоздал, упустил, опоздал, упустил ее... Он вскочил на ноги, не зная, куда бежать, охваченный таким страхом и растерянностью, как будто не поезд, а вся планета со всем ее теплом, всеми людьми, их теплыми руками, живыми глазами, приветливыми голосами навсегда уходит, улетает от него, все дальше, уже затихает, обесцвечивается, гаснет и холодеет, а он остается один тут, под липой у канавы.
Надо бы бегом бежать на вокзал! Да куда там бежать! Поезд уже у платформы, поздно!.. И он позабыл, в какой стороне вокзал, и только ясно понимал, что поезд как раз сейчас отходит... Уже отошел... Уходят в темноту освещенные окна. Последние освещенные окна уходят.
Он зажмурился и разом открыл глаза. Нет, чуда не произошло - окна ее комнаты были по-прежнему черные. Он перешел через дорогу, остановился перед дверью, потрогал ручку и вдруг наткнулся пальцами на торчащий ключ. Он повернул его, ключ громко щелкнул раз, другой. Значит, старик позабыл вынуть. Орехов нажал ручку, открыл дверь, вошел в комнату и, нашарив выключатель, зажег свет.
Прежде полупустая комната была теперь загромождена мебелью. На круглом столе сидел, разбросав вокруг витые шнуры, большой шелковый абажур пыльно-апельсинового цвета, добела выгоревший с одного бока. Посреди комнаты, повернутый лицом к стене, зеркальный шкаф отражал пустой угол и часть окна. Раскидистая, в восточном узоре тахта стояла наискось, как на мебельном складе, а у нее за спиной, точно очень тощий человек, опустивший руки по швам, вытянулся узенький, высокий шкафчик между двух хлипких столиков с гнутыми ножками. Все это и еще всякое другое не стояло по местам, а теснилось как попало, точно только что ворвавшееся войско победителей.
От всего прежнего виднелись только стертые пятна от ножек матраса Валиной постели на крашеном полу, и от марлевого полога, под которым лежала когда-то девочка, остались следы кнопок на стене с лохмотками обрывков марлевых ниток. Две кнопки остались на своем месте, - видно, полог срывали кое-как, второпях.
И тут он вспомнил, что даже не знает имени девочки, что сидит в совершенно чужой комнате, где он никому решительно не нужен, где быть ему вовсе не полагается.
Он поскорей потушил свет, запер дверь на оба оборота и, уходя по улице, обернулся на фонарь, подумав, что видит его в самый последний раз. Валя уехала. Или не уехала, но для него все равно что уехала.
Свою жизнь он видел теперь не так, как говорится - в новом свете. Нет, не в новом, а просто в свете, а не в потемках. Он постарался вспомнить Анисимова, но вспоминался тот с трудом. Лучше он не сделался, как был подлец, так и остался, только усох и отодвинулся куда-то в дальний пыльный, темный угол с того важного почетного места, куда он сам, дурак этакий, усадил его в своем воображении.
Далеко ли он сам ушел-то от этого Анисимова? Сам с собой наедине разве он не усадил одного Анисимова на скамью подсудимых, а сам не устроился где-то в свидетелях, чуть не в пострадавших?
С удивительно беспощадной ясностью виделось ему теперь все прошлое, все там видно до мельчайшего пятнышка, и травинки, и букашки на кончике травинки! Так понятно: несчастье в его жизни произошло вовсе не на заседании комиссии, а куда раньше. Крушение его жизни и неясное, но томительное, неотступное сознание этого крушения пришло к нему гораздо раньше заседания. Комиссия только сделала свое дело: написала на бумаге то, что его совесть знала, что он давно в себе носил, как смертельную болезнь.
И до чего же ему хотелось при его вине, чтоб все кругом были виноватыми, чтоб все было пускай бы как можно хуже, пускай бы и Валя оказалась жадной мещанкой из газетного фельетона, вымогательницей, тогда ему стало бы уже так легко, что и раздумывать больше было нечего. А получилось, что он наткнулся на девочку и вот уцепился за нее, как хватаешься за слабенький кустишко, сорвавшись под откос с крутизны обрыва, не находя под ногами опоры, держишься, висишь минуту, другую, ноги шарят в пустоте, судорожно ищут опору, а ее и нет, только пустота под тобой, голова кружится, если глянуть, и уже подаются с хрустом слабенькие корешки, и вот-вот полетишь... И вот теперь все, хрустнул последний кустик, вырван с корнем, и он летит в пустоте.
Поздним вечером добрался он до своей квартиры в доме напротив гаража. Там ему Дикозавра сразу после приезда устроил место в комнате для двоих. Второй жилец, Миша Салтыков, был одинокий просто по молодости, но жили они вместе вполне благополучно.
Салтыков курил, сидя в сторонке у крыльца, болтая с соседями, и Орехов подумал, что это очень удачно - он один побудет сейчас в комнате. Но Салтыков вошел за ним следом и негромко, но как-то очень внимательно поздоровался, вытащил из кармана, со стуком выставил на стол четвертинку и не своим, даже совершенно непохожим на свой, небрежно-залихватским голосом как ни в чем не бывало предложил выпить.
- Ты что это, взбесился? - подозрительно спросил Орехов. - Уж не стал ли ты пить?
Салтыков покраснел и, скрывая смущение, бормоча, что вообще-то нет, но другой раз почему же, заправским шлепком поддал ладонью очень лихо, но неумело по донышку бутылки, выбивая пробку. Пробка осталась сидеть на месте, и он с удивлением посмотрел на маленькую бутылочку.
- Поставь на место, - спокойно сказал Орехов. - Не буду я водку.
Смешной парень. У крыльца топтался, значит, с заранее заготовленной четвертинкой в кармане, дожидаясь его возвращения. Придумал тоже.
- Так не будешь? - разочарованно спросил Салтыков, вертя в руках бутылочку, с которой ему решительно нечего было делать: он сам не то что не пил, а не выносил, когда другие пили. - У меня такая идея мелькнула... Говорили, что для сна помогает. Чтоб выспаться... Поздно, а у тебя смена утренняя завтра.