Олимпия

      - Ну и что он доказывает, этот снег? - возмущенно спрашивает Иван Сергеевич и слышит, как она тихонько усмехается:
      - Ничего. Разве снег должен что-нибудь доказывать?
      Ночью они лежат молча рядом в полутьме и смотрят на стену, освещенную косым углом света уличного фонаря, похожего на остановившееся солнце.
      Иван Сергеевич несколько раз громко, демонстративно вздыхает, давая знать, что не спит и готов разговаривать, но Валерия о чем-то думает и все молчит. Наконец, чутко уловив ее дыхание, он издает страдальческий стон:
      - Так я и знал, ты сейчас начнешь плакать. И из-за чего? Стыдно признаться, из-за чего!
      - Наверное, заплачу... Вчера мы смотрели телевизор...
      - Что-о? Поднятие тяжестей? Или?..
      - Да-да... Мы смотрели, как эти толстяки поднимали свои штанги с чугунными тарелками, и они казались нам такими толстокожими и самодовольными. А я выбрала себе одного и стала за ним следить. Он так старался, так натуживался и чего-то все-таки не смог поднять и потом стоял в сторонке такой жалкий, как побитый, и мне стало так его жалко, ты представить не можешь... Ведь он поднял очень-очень много, а в публике все от него отвернулись и хлопали только тому, который на полтарелки больше поднял, а это несправедливо и неправильно.
      - Ну что же делать? Это был чемпион! Рекордсмен!
      - А ну их, этих чемпионов! Ведь все человечество состоит из нечемпионов... Что же, они все должны считать себя неудачниками?..
      - Ты просто все переводишь на свое настроение... Ты пойми, это даже унизительно - плакать из-за какой-то... - Он нашарил на ночном столике очки, надел и сел в постели, опираясь спиной о подушки.
      Она боролась со слезами, которые ей мешали говорить. Ей хотелось рассказать о своей великой любви к искусству, о своей мечте когда-нибудь суметь передать своим негибким голосом что-то, что она чувствовала и знала хорошего про жизнь и чем ей хотелось поделиться с людьми, что имело какое-то самое прямое отношение к ее жизни и всей жизни вокруг.
      Но вслух она сказала:
      - Ну что ж, Ваня, у нас была мечта... Олимпия... Она не осуществилась, но ведь она не умерла, она живет с нами.
      - Да, да, да, конечно, вот ты ж сама видишь! - с восторгом подхватил Иван Сергеевич.
      - Ведь есть же у человека своя главная мечта, которая светит тебе всю жизнь. Как звезда...
      С невыразимым облегчением Иван Сергеевич хватает ее руку, несколько раз целует и, не отпуская, торопливо гладит.
      - Мне ее просто жалко, - тихо говорит Валерия Александровна. - Я слушала ее сегодня. Она далеко не пойдет. При всей своей ловкости. Она скоро сойдет, только сейчас она еще этого не знает. Вдруг разом утихнет шум вокруг и погаснет свет. И тогда у нее не останется ничего. Олимпия? Это для нее ступенька лестницы. И кто ее тогда возьмет за руку? Булахович? Нет... там совсем другое дело, даже говорить не о чем... На нее не стоит сердиться. Мы не станем писать ей язвительных записок, просто вежливо объясним, чтобы она оставила нас в покое. А сердиться на нее не стоит - она просто еще не знает.
      ...Начинается новый день, звенят звонки в квартире, хлопает дверь, и начинает гудеть лифт. А вечером приходят двое из домового клуба и просят Валерию Александровну принять участие в вечере строителей, закончивших постройку дома в соседнем квартале.
      Валерия бежит к зеркалу, со страхом гладит ладонями припухшее от ночных слез лицо, говорит мужу, что в таком виде петь она не может и вообще она же решила больше не петь, и Иван Сергеевич быстрыми шагами марширует несколько раз, как парламентер, по коридору туда и обратно и наконец объявляет, что Валерия Александровна не совсем здорова, но постарается прийти. Да, ровно к шести. Нет, она никогда не подводит. Она никогда не опаздывает.
      А она, сидя перед зеркалом, начинает пробовать прическу к вечеру, чувствуя знакомую легкость в теле, и уже волнуется, слыша, как за ее спиной Иван Сергеевич потихоньку перебирает струны, сосредоточенно настраивая гитару.
      1967