- Ты, Митя, странно говоришь! - обиженно и неспокойно заговорила Леокадия. - Если бы мы знали!.. Но ведь мы же не знали! Конечно, мы могли бы причинить ей больше разных удобств... Но что делать? После все умные бывают, когда...
      - Прощайте, - сказала Владя. - Мне тут ждать нечего, я пойду. - Она разгладила подушку медленно и тщательно, на прощание, и вдруг быстро отвернулась, отошла к окну и прижалась лбом к стеклу.
      Митя пододвинулся к ней и неуверенно дотронулся одним пальцем до плеча.
      - Ну, не расстраивайся. Все прошло. Все уже кончено.
      - Не могу! - почти шепотом, с тоской, прижимаясь лбом к узенькой раме низкого окошка, тяжело дыша, проговорила Владя. - Ведь сколько ночей, длинных зимних ночей она лежала тут одна и думала, сколько мутных рассветов встречала... и все думала, думала!..
      На пороге кто-то сильно споткнулся, и, оглядываясь на порог, который его едва не опрокинул, ввалился, рассеянно улыбаясь, все тот же пьяненький.
      - Вот уже все вернулись, идут... Все по-хорошему, она, бедняжка, ведь и вставать-то уж не могла, просто дождаться не могла, когда ее очередь придет... Шутила так... И вот избавилась от всех неприятностей и соседку избавила... Замучились с ней... Ну ведь вы рассудите, она сама не молоденькая ухаживать за такой старушкой... Это я про Марту вам объясняю с Варварой Антоновной, как они тут существовали...
      Владя сквозь радугу слез смутно видела, как высокая старуха плавной походкой, медленно, мелкими шажками вошла во двор не с улицы, а откуда-то из-за дома. Она прошла в сарайчик и минуты три спустя так же медленно и плавно, как все люди, привыкшие экономить каждое лишнее движение, вышла оттуда, прижимая к груди маленькую охапочку коротко нарезанных дров.
      Вдруг Владя оттолкнулась от окна с криком:
      - Да что вы все, сумасшедшие, что ли? - рванулась к двери и, растолкав всех, выбежала из комнаты.
      Старуха плавно подошла, точно подплыла, к крыльцу, приостановилась, поднялась на ступеньку и опять с той же ноги шагнула на следующую, и в эту минуту Владя выскочила к ней навстречу. Старуха удивленно раскрыла глаза, тихо опустила руки, и дровишки со стуком посыпались на ступеньки. Старуха слабо всплеснула худыми черствыми ладонями и сделала движение, точно с восторженным испугом хотела отмахнуться от бросившейся к ней Влади.
      Обняв и поддерживая старуху, Владя поцеловала ее, и они шагнули еще на одну ступеньку, и старуха потянулась и поцеловала Владю, и так, спотыкаясь, вдвоем они добрались до площадки крыльца, и тут Владя ударила ногой, распахивая дверь, и закричала:
      - Эй вы, сумасшедшие!.. Бабушка пришла! Слышите вы!
      - Да ведь правда! - восторженно мальчишеским голосом заорал Митя, выбегая навстречу.
      - Так я и знала... - бессмысленно лепетала Леокадия, - пугаясь, пятясь, улыбаясь и опять пугаясь. - Ну, я так и знала!..
      Квашнин сказал только:
      - Мама... - и беспомощно развел руками, глядя, как она входит.
      Владя ввела бабушку в комнату, и та, увидев сразу всех, вдруг ослабела и обезволела, и пока ее все целовали наперерыв, она все только растерянно повторяла: "Нет, этого не может быть!" Леокадия, громче всех целуя бабушку в щеку, восклицала: "Бабушка, ну до чего я рада, вы даже себе не представляете!.." И видно было, что она правда рада.
      Варвару Антоновну усадили поскорей на постель, и она, не зная, на кого больше радоваться, все повторяла своим тихим, глуховатым голосом все с новым приливом изумления и восторга:
      - Да как же это вы все сговорились меня так обрадовать!.. Хоть бы открыточку, а?.. А они, голубчики мои, вон они! И приехали!..
      Когда схлынула первая волна шума и неловкой радости, девушки принялись накрывать на стол, а Варвара Антоновна осталась сидеть рядом с сыном, держа его за руку и поглаживая ее неровным, подрагивающим движением шершавой ладони, любуясь его веселыми глазами, мягкими, полными щеками и оживленным разговором, наслаждаясь многолюдством и суетой в своей одинокой комнате.
      Входили соседки, провожавшие на кладбище Марту, здоровались со всеми за руку, и Варвара Антоновна, приглашая всех садиться, говорила:
      - Вот как бывает. У нас день печальный, Марту похоронили, а тут и праздник, гости приехали!
      Оказалось, что и деньги-то, двадцать рублей, больше всего понадобились, чтоб угостить после похорон соседок, не обидеть безродную Марту. И теперь соседки, все больше пожилые вдовы-рыбачки или матери рыбаков, ушедших на дальний лов, одна за другой усаживались на длинную скамейку, точно зрители в первый ряд, приготовясь с откровенным любопытством добросовестно рассмотреть все, что им будут тут показывать.
      Бабушка, как-то умевшая за всем уследить, успевала улыбнуться, обернувшись к Леокадии, чтоб ее не обидеть, и сразу же заметила слабенького пьянчужку, который из деликатности ушмыгнул из дома в первый момент встречи, а теперь несмело снова заглядывал, высовывая свою лохматую, нестриженую голову из двери.
      - Входи, Яша, входи... - как могла громко проговорила она, но голоса ее в шуме не было слышно, и она поманила его рукой.
      - Мы уже знакомы, - сказал Яша и присел с краешку к соседкам, улыбаясь и не глядя на бутылки.
      Все выпили по рюмке и по другой, разговор пошел вразброд, а Квашнин, наклоняясь к самому уху Варвары Антоновны, говорил:
      - Мама, ты только скажи, чего тебе не хватает. Или чего тебе хочется, и все будет сделано. Ты ничего не бойся, говори, мама.
      С другого бока Леокадия, раскрасневшись, умоляла:
      - Поедемте с нами, мама! Будем жить вместе! Вы даже представить себе не можете, какой у меня от души камень отвалился, что я вас вижу! Я просто пьяная от радости!
      Бабушка тихонько смеялась и кивала Леокадии:
      - Я знаю, ты добрая... Ну, я тут на своем месте. А в виде чего я там стану у вас торчать! Под ногами мешаться!
      - Все сделаем, мама! - требовал ответа Квашнин. - Ты только скажи! Все!
      Пожилая соседка смело вмешалась:
      - Ну, что ж молчать-то! Ты говори, Варвара Антоновна!
      Бабушка смущенно отмахивалась, невнятно отнекивалась.
      Вторая, спокойная соседка серьезно сказала:
      - Обязательно нужно заборчик подправить! Что уж стесняться сыну родному сказать!
      - Будет новый забор! - твердо сказал Квашнин.
      Бабушка даже отшатнулась:
      - Как это новый?.. Ведь это - посмешище! Вдруг мой дворец новым забором огораживать. Люди скажут: сбесилась, некуда хороший материал девать, - и верно скажут.
      - Конечно, зачем новый? - сказала спокойная соседка. - Подправить надо, уж это обязательно. Ну, председатель, гад, ни за что материалу не даст.
      - Какой-то старушке забор? Да ему до этого забора, как мне до Ньюфаундленда! - с полной убежденностью поддержала самая молодая.
      - Не даст? Ну, это мы еще увидим. Я сам с ним поговорю! - сказал Квашнин.
      - Ой, не трогай его, только не трогай, не хочу я этого! - всполошилась бабушка.
      - Да я по-хорошему! Вот сейчас мы его сюда пригласим, за стол посадим, выпьем с ним и познакомимся. И он пойдет навстречу.
      - Это верно, - как-то странно усмехнулась спокойная соседка и поджала губы.
      Все посмотрели на бабушку.
      - Ты этого даже не думай, Лариоша, никогда я его к себе в дом не позову. - Было удивительно в таком слабом, ласковом голоске расслышать такую полную непреклонность.
      Квашнин встревоженно наклонился к матери:
      - Мама, может, он тебя обидел? Ты только скажи, мама!
      Бабушка, прежде чем засмеяться, подняла руку, чтоб прикрыть свои улыбающийся беззубый рот, засмеялась и беззаботно отмахнулась:
      - Ничем не обидел. Ну просто такой он человек, что я не от обиды... а вполне бескорыстно его презираю. Угощать? Ну, не дождется, нет...
      - Хорошо, хорошо... А как же нам с забором поступить? Выход-то какой-нибудь есть?
      - Ах, зачем вы про этот забор завели? - Бабушка страдальчески поморщилась. - Кушайте, пейте, Митя... Митенька! Что же ты соседям не наливаешь? Кушайте, пейте все на здоровьечко! Владечке своей налей.
      Заметив, что все притихли и слушают, она продолжала своим слабым и радостным голосом:
      - Ах, как я это люблю, чтобы мужчины в праздник выпили! Ну, что это за мужик, если повеселиться не умеет... Мы с мужем молодые были... Да, господи, я сама два раза пьяная была! - Бабушка затряслась от тихого смеха, отворачиваясь и прикрывая кончиками пальцев губы. - Право, была!.. На сеновал залезла, носом в сено! И заснула... Кушайте, кушайте, Яша, ты выпей, это ничего, только закусывай!
      Все близкие, конечно, знали историю о том, как однажды бабушка заснула на сеновале, а другой раз - у крестной поперек кровати, ее до сих пор можно было развеселить, напомнив об этих историях.
      Ларион Васильевич вдруг встал с рюмкой в поднятой руке и растроганно провозгласил:
      - Мама!.. Дорогие гости!.. Мама у меня - простая крестьянка! Мама, я горжусь! - Он хватил рюмку, сел и чмокнул Варвару Антоновну в щеку.
      На другом конце стола Митя, сидя рядом с Владей и ее подругой, которую звали Надя, в тон отцу бубнил, уткнувшись носом в тарелку:
      - Правильно, гордись! Знаете, Надя? Ему предлагали в мамы графиню, так ведь не взял! Купчиху предлагали - отказался! Нет, говорит, не желаю, подавайте мне маму - простую крестьянку. Так и выбрал!
      - А вы сами себе папу как выбирали? - тихо спросила Надя.
      - А она ядовитая у тебя, - сказал Митя, усмехнувшись.
      Бабушка тотчас же заметила, что он говорит что-то Владе, и подняла вверх слегка подрагивающую в ее руке рюмочку, к которой она только притрагивалась губами, когда все пили, и, еле сдерживая слезы умиления и радости, с запинками произнесла тост:
      - И чтоб наша Владечка с Митей... наши дорогие... и дальше так же дружно... и счастливо...
      Владя улыбнулась бабушке, кивнула и, едва ткнувшись губами в свою рюмку, поставила обратно на стол.
      Митя замялся, пропустил момент и, чтоб наверстать упущенное, сделал неопределенно-веселое лицо и бодро закричал:
      - Будем стараться, бабуся!..
      Он протянул руку, делая вид, что небрежно-покровительственным жестом обнимает Владю за плечи. Она, не разжимая губ, одним уголком рта угрожающе тихо проговорила: "Руки!" И Митя, непринужденно помахав растопыренными пальцами над ее плечом, схватился за рюмку.
      Под общий шум разговора Квашнин, наклоняясь к матери, говорил:
      - Мама, ты не обижайся, жизнь, она такая сложная... Но этого больше не будет, мама! - Ему доставляло удовольствие повторять это слово "мама", и он его все повторял, стараясь ей все разом объяснить, даже то, чего он сам хорошо не понимал, про жизнь и про все на свете. А она, как сквозь туман, видела милые лица, слышала голоса и старалась как можно больше запомнить, удержать про запас, до той поры, когда снова наступят долгие одинокие ночи с их тишиной, с таким всегда неуверенным ожиданием тусклых и медленных рассветов - со всем тем, что так точно угадала Владя.
      Желая сказать что-нибудь приятное, Леокадия выбрала момент и, раскрасневшись от удовольствия, похвалилась:
      - А мы, мама, знаете, в прошлом году в Италию ездили... Путешествие такое.
      Бабушка недослышала, и ей это было неинтересно, но вежливо похвалила:
      - Вот как славно, а?
      - Глядели и ничего не разглядели, - бесстрастно вставил Митя вполголоса, но так, что все услышали.
      - Что другие люди видят, то и мы все видели, ничего не пропустили, это он так болтает, мама! - с достоинством ответила Леокадия.
      - Видели Эйфелеву башню, - сказал Митя глупым голосом.
      - Эйфелева башня - это в Париже, ты из матери дурочку-то не строй! Это мы тоже видели, не пропустили!
      Бабушка отлично понимала, что Митя говорит что-то смешное, и ей самой хотелось посмеяться, но, чтоб не обидеть Леокадию, она нахмурилась на Митю, отвернулась от него и вежливо спросила:
      - Вы как же это? Так ездили?.. Или за чем-нибудь?
      - Как это можно без дела? - строго сказал Митя. - По делу, бабуся. Там, понимаешь, одна башня поставлена. И вот людям приходится ездить туда, проверять. Поглядят: стоит! Значит, все в порядке. Вот и наши ездили в свою очередь. Вернулись, поделились впечатлениями: оказывается, действительно, башня на своем месте. Так многие ездят. Потом делятся впечатлениями, другие даже в письменной форме!
      Отмахнувшись от общего разговора, Квашнин продолжал потихоньку говорить, наклонясь к матери:
      - Очень-очень сложная жизнь, мама!
      - Да, да... Я ворочусь сейчас, ты посиди минуточку, - сказала бабушка. Она заметила в дверях молодую женщину с ребенком на руках, нерешительно заглянувшую в комнату и тотчас скрывшуюся.
      Бабушка, прижимаясь спиной к стенке, бочком обошла вокруг стола и вышла.
      Тотчас же Яша с сосредоточенным видом протиснулся и подсел на ее место рядом с Ларионом Васильевичем.
      - Насчет забора! - сказал он и таинственно понизил голос, сам улыбаясь этой таинственности. - Десять штук колышков всего-навсего, и я, пожалуйста, из одного уважения к Варваре Антоновне! Неужели не поставлю?.. Да из одного уважения!
      - Так можно эти колья достать? Я же знал, что не может этого быть, чтоб за деньги нельзя было кольев для забора... Да и забор-то какой...
      - Куриный забор! - мотнул головой, улыбаясь и подтверждая, Яша.
      - Так можно достать? Я в долгу не останусь!
      - Можно, но исключительно только таким способом, чтоб взять и унести.
      - Как это унести? Украсть, что ли?
      - Можно так, как угодно, назвать. Однако мне, как местному жителю, красть неудобно, потому что меня могут люди осудить, что это я украл, чтоб пропить!.. А мне это неудобно, чтоб обо мне так думали. Понимаете?
      - Кому же это удобно, по-вашему, воровать?
      - Да вот хоть вам, пожалуйста, никто слова не скажет!.. Нет, вы нос не морщите, это же одно название: украсть! Это же бросовый товар, он у болотца валяется, ни к чему не приспособленный... и к будущей весне останется от этих стволиков что? Трюха!..
      - Нет, на такие дела я не пойду. Раз не положено нормальным путем, то и говорить нечего. Я слушать не желаю.
      - А как же старушка? - вопросительно заморгал Яша. - Она псёнка желает завести... В каком положении псёнок окажется, если забор лежит? Он растеряется, ему свой двор надо. Без заборчика и псёнка заводить она не решается...
      - Это все так, а воровать нельзя, - сказал Квашнин и отвернулся всем телом.
      - Пожалуйста, - деликатно сказал Яша ему в спину, потихоньку встал, отошел и сел на старое место, стараясь не смотреть на бутылки.
      Соседка-рыбачка поглядела на него и вздохнула.
      - И всю жизнь ты такой стеснительный, - сказала она, налила и подвинула ему рюмку.
      Он выпил, сосредоточенно о чем-то думая, потом, надумав, вдруг потянул за рукав Митю, подмигнул и поманил его за собой. Митя в недоумении глядел, как Яша вышел за дверь, опять высунулся и поманил его пальцем.
      - Человек тебя зовет, - сказала Владя. - Ты что, не понимаешь?
      - Зачем я ему?.. Он, по-моему, пьяный.
      - Ну и сиди, я пойду у него спрошу.
      - Нет, почему же! - встряхнулся и быстро встал Митя. - Я сам пойду!
      Они все трое вместе вышли, и Яша стал манить их дальше, во двор, там подвел к забору, объяснил про колья все, что только что объяснял Лариону Васильевичу, и, убедительно прикладывая к груди руку, продолжал:
      - Да разве тут требуется достойный такого титула "кол"? Тьфу!.. Тут вот такой толщины... стволик! Их там навалом - лесники лес чистят, вырубают. На дрова и то никто не возьмет. А так отдать лесник не имеет прав... Восемь колышков, ну, десять... вот сами считайте... и подымем забор, хоть завтра себе псёнка заводи! Вы в курсе дела насчет этого вопроса?
      - В курсе, - сказала Владя. - Ну так договаривайте, как дальше быть? Ну! Где они сложены, эти стволики ваши?
      - Да я бы вот им показал, - вдруг совсем уныло пробормотал Яша. - А они мне объясняют, что воровать не положено!.. Пожалуйста! Я же только от уважения!..
      - Вы с ними не разговаривайте, мне положено. Можно прямо сейчас туда пойти?
      - Нет, сейчас это неудобно, это леснику может получиться неловкое положение. Как-нибудь нехотя увидит, а должен акт составить! Вот стемнеет, тогда - пожалуйста!.. А дорогу я могу показать! Пойдемте, если верно надумали.
      - А вам самому неловкое положение не получится?
      - Тьфу ты... Я же ночной сторож, у всего света сижу под лампочкой всю ночь... А сейчас мы на виду, это будто я с барышней прогуливаюсь! А?
      - Пошли!
      Яша виновато помялся.
      - Со стола-то, пожалуй, уберут?.. Так я сбегаю еще одну маленькую... Мне ведь теперь до завтра! Я мигом! - И он пошел к дому, столкнувшись на крыльце с выходившим во двор покурить Ларионом Васильевичем.
      Бабушка сидела на низкой скамеечке с молодой матерью. У них на коленях в складках развернутых пеленок корежился и скрипуче похныкивал очень маленький голенький мальчик в чепчике. Вдвоем они перевертывали его со спины на животик, и бабушка что-то объясняла, водя пальцем по его узенькому задку, усыпанному красными точками.
      Мать внимательно слушала, кивая чуть не на каждое бабушкино слово, потом, мельком обернувшись на подходившего Лариона Васильевича, быстро стала заворачивать свое скрипучее сокровище с пятнышками и встала.
      - Ты кого вырастить-то мечтаешь? Рыбачка? - на прощание наставительно говорила бабушка. - Вот ты его держи на прохладе, а не в пуховом одеяле. И пятнышков не будет.
      - Рыбачка! - повторила мать, с новым любопытством заглядывая сыну под чепчик. - Пойдем, рыбачок! - И быстро двинулась к калитке легкой походкой.
      На крыльце появился подбодрившийся Яша и опасливо, далеко обойдя Квашнина, сделал знак Владе.
      - А ты куда? - спросила она Митю, который нехотя поплелся за ней следом, когда они вышли за калитку на дорогу.
      Митя только промолчал обидчиво и пошел с ней рядом.
      Когда стемнело, бабушка, беспрекословно заставляя слушаться, расположила всех на ночлег по своему усмотрению: отяжелевший Квашнин с Леокадией были уложены на бабушкину постель, к которой подставили скамейку, а сама бабушка прилегла в дровяном сарайчике, где у нее стояла запасная коечка на случай душной, жаркой погоды.
      Молодежь должна была спать в машине, но легла одна только Надя. Яша давно ушел на свою работу: сидеть около склада под лампочкой, сторожить, а Митя с Владей на ступеньках крыльца, по указанию Яши, ожидали, пока не взойдет луна.
      - Как эта вся путаница у вас получилась? - спросила Владя. - Черт те что! Звонишь по телефону, я мчусь, рыдаю, как идиотка, перед твоей мамашей!..
      - Откуда я знаю! Что-нибудь с телеграммой, наверное... Родители вообще хотели меня одного отправить.
      - У вас, как я погляжу, все такие же близкие и приятные отношения с отцом.
      - А с чего им меняться? Я его по-своему даже люблю. И он меня тоже. По-своему.
      - Все любят по-своему, - сказала Владя и хмуро усмехнулась. - Да что твой отец? Обыкновенный человек. Равнодушный.
      - Благополучный. Не просто благополучный, а в высочайшей степени благополучный, всегда и всюду, при любых обстоятельствах. Человек, одаренный высокоразвитым чутьем на любое неблагополучие в окружающей его среде...
      - Туманно, но что-то похоже на правду. Сердитый ты на своего папу сегодня. С чего это? - насмешливо спросила Владя.
      - Не знаю... С тобой давно не разговаривал, может быть, от этого... Когда он узнал, что нужно ехать на похороны, ты знаешь, что с ним было? Он расстроился. Он даже рассердился, что произошел такой беспорядок и его тревожат. Честное слово.
      - А все-таки обрадовался, когда бабушку увидел.
      - Мама еще больше обрадовалась. Она правда обрадовалась... Да я разве говорил, что он крокодил? Он же человек. Его сейчас встряхнуло немножко. Но он скоро отойдет.
      - Луна взошла, а мы сидим! - Владя вскочила. - А ты, если трусишь, лучше не ходи. Я не боюсь одна.
      - Я не трушу, просто я еще никогда не воровал...
      - Ну и сиди!
      - Я иду с тобой, но не потому, что ты меня подзуживаешь, а потому, что я сам, самостоятельно принял решение пойти и добыть для бабки колья. Ты дорогу-то хоть знаешь?
      Они вышли на пустынную дорогу, по одной стороне освещенную луной, и прошли два или три дома, где уже были погашены все огни.
      На лугу одинокая стреноженная лошадь, увидев их, подняла голову и тихонько заржала.
      Просека в лесу, куда они свернули, тоже была освещена по одной стороне: там видны были отдельные деревья, белели стволы берез, но по другую сторону лес стоял сплошной черной массой, оттуда пахло ночной сыростью, и в самых черных провалах что-то шуршало, жило и шевелилось.
      Владя знала эту просеку днем, но теперь это была совсем другая просека, неожиданная, неузнаваемая и бесконечно удлинившаяся. Они шли-шли, и Владя не узнавала ни одной приметы: ни горки справа, ни развилки двух просек.
      Им казалось, что они давным-давно идут, взявшись за руки и спотыкаясь, сами не зная куда, когда Владя заметила наконец, что деревья справа начинают подниматься стеной все выше. Это началась горка - длинный, высокий вал, означавший, что они едва только еще начали свой путь, едва вошли в лес.
      Потеряв счет времени - сначала им обоим казалось, что они прошли уже десяток километров, потом стало казаться, что они уже не первую ночь идут, - спотыкаясь о корни громадных сосен, крепко держась за руки, поддерживая друг друга, они пробирались через лес, пока наконец оба вместе не упали, и только тогда Владя, поднимаясь с земли и потирая колено, узнала, что это и есть развилка, где им нужно сворачивать влево на малую просеку.
      Эта просека прямо упиралась в мокрый, заболоченный луг, и им немножко не доходя до болота нужно было где-то сворачивать и искать по полянкам, где сложены вырубленные деревца.
      - Ну, вот, - тихо сказала Владя. - Надо перебираться через эту канаву и тут искать. Дальше не пройдешь: болото уже под ногами чавкает. Ты канаву видишь?
      - Я не слепой, - сказал Митя. - Пусти, я первый! - Он без разбега прыгнул, поскользнулся на другом краю канавы, и Владя ахнула, услышав шумный всплеск воды.
      - Ты свалился в канаву?
      - Нет, канава свалилась на меня! - злобно огрызнулся Митя, на четвереньках выползая по глинистому краю.
      - Там разве глубоко?
      - Для стоящего человека не глубоко, а для того, кто сумел на дно сесть, хватает! Теперь прыгай ты. Вот я тебе протянул руку, ты ее видишь?
      - Вижу, - сказала Владя, разбежалась и перепрыгнула так, что столкнулась с Митей грудь с грудью. - Ну, пошли!
      Продираясь сквозь чащу низкорослых елок, цеплявшихся сухими веточками и царапавшими им руки, они вышли на открытое место - маленькую полянку, где было посветлее, и тут сразу увидели целый ворох не очень длинных березовых стволов с обрубленными ветками и вершинками.
      - Ну, вот это, наверное, и есть! - с облегчением прошептала Владя. Ты что!
      Митя ощупал толстые концы березок и с раздражением пнул их ногой.
      - Он нас какие учил воровать? По десять сантиметров. А это что?.. Для этого я в канаву лез?
      - Что же делать? Пойдем искать дальше?
      - Раз ты меня толкнула на этот путь, теперь слушайся! Ты стань и стой около этой кочки зубочисток. Отсюда мы, по крайней мере, найдем дорогу к просеке. А я пойду искать кругом. Если я заблужусь, ты мне посвисти. Ты свистеть умеешь?
      - Память у тебя!
      - Верно, я знаю, прости... - Слышно было, как он хмыкнул в темноте и, ухмыляясь, сказал: - Это у меня вырвалось. А я, конечно, помню. Так что ты мне так ответь, как когда я тебя вызывал. Ты помнишь, как? Ну, иду, иду, не к чему вкладывать столько презрения в свое молчание!
      Владя осталась одна, прислушиваясь к удаляющемуся похрустыванию веток. Луна уже поднялась выше, и верхушки деревьев были облиты ее спокойным светом. Лес тихонько шуршал, жил своей жизнью, в траве шмыгали какие-то зверьки, тоже погруженные в заботы своей жизни, и, думая обо всем этом, Владя почувствовала, что она сама сейчас, когда ей не надо острить, скрывать, где болит, болтать с Митей о пустяках, и молчать, о чем думаешь, - сейчас среди этого леса, под тихим небом, пожалуй, она, Владя, и есть настоящая. И как трудно быть настоящей с другим человеком! И как с Митей им это почему-то так и не удалось. Так легко быть злым, колким, остроумным, в кавычках, или даже без них, насмешливым надо всем на свете!.. Ведь, высмеивая кого-нибудь, ты себя ставишь выше его. Если говоришь "дурак", подразумевается, что ты-то умный. Иначе это было бы не ругательство, а братское приветствие двух дураков... И что для того, чтобы высмеять человека, не нужно быть ни умнее, ни лучше его... Если тебя назовут "добреньким", то это обидно. А "недобрым" - не обидно. И как это невольное скрывание всего нежного, хорошего, так легко высмеиваемого, уязвимого и доброго, непримиримая твердость в осуждении слабых и смешных черт другого все это мало-помалу разрушило их жизнь с Митей. И хотя, может быть, все это забудется и пройдет, - потеряны не только годы, но что-то еще, чего очень жаль.
      Откуда-то издалека донесся коротенький сигнал свистом, вроде "Куть-куть!", и она ответила: "Куть, куть-куть!"
      Митя, видно, и вправду заплутался, потому что еще несколько раз посвистывал, и она отвечала, пока наконец не услышала, как он ломится через чащу.
      Тяжело дыша, пыхтя, спотыкаясь и изнемогая, он выбрался на полянку и прохрипел:
      - Берись за тонкие концы!
      Они взвалили на плечи тонкие березовые стволы, пружинившие на концах, и, отворачивая лица, стали продираться обратно к канаве, кое-как перевалились через нее и присели, чтоб отдышаться.
      - Тяжелы, черти! - сказал Митя. - Если б меня канава так не разозлила, я бы не поднял!
      - Мы и так не донесем!
      Митя снял ремешок от брюк, и они вдвоем, уминая и надавливая на связку стволов, кое-как застегнули ремень на последнюю дырочку. Взвалили связку на плечи и зашагали в ногу, снова спотыкаясь и ругаясь шепотом.
      К тому времени, когда они выбрались из леса, вода перестала чмокать в туфлях у Мити и просохшие брюки уже не прилипали к ногам.
      Дорога и дома поселка довольно хорошо были видны в безжизненной серости едва начинающегося рассвета. Чувствуя себя застигнутыми врасплох разбойниками, но поспевшими укрыться в тайное убежище после темного ночного дела, они, дыша громко, как им казалось, на всю округу, ввалились во двор и сбросили на землю добычу.
      Бабушка сразу же окликнула их из сарайчика, зашевелилась, принялась подниматься, но на это у нее уходило довольно много времени, и, пока она, сидя, шарила на полу туфли, Владя успела войти к ней, успокоить и уложить обратно.
      Отдышавшись, она рассказала, как они гуляли с Митей и случайно нашли несколько тонких стволиков, может быть, подходящих для заборчика, и прихватили на обратном пути с собой.
      Бабушка заужасалась, и ее невозможно было удержать, она опять медленно приподнялась, села, нащупала туфли и вышла во двор. На ощупь, с громадным интересом она определяла, а годятся ли березки. Оказывается, очень даже годились, и она ужасалась и ругала их, что они взяли где-то без спросу, и смеялась от радости - видно, неумолимо разваливающийся заборчик давно тяжелым бременем давил ей на сердце.
      - Твой первый подвиг в жизни, - сказала Владя. - Запомни эту ночь!
      - Хочешь, я еще пойду притащу?
      - Штаны лучше высуши. Ноги мокрые?
      - В нашем деле без этого не обходится. Нашему брату, ночному разбойнику, это в привычку!
      Бабушка, опираясь кончиками пальцев на свои будущие колышки, медленно выпрямилась и тихонько радостно сказала:
      - Ай, как я люблю, когда так дружно... Я ведь было боялась, не ссоритесь ли вы с Митей... Все одна ко мне приезжала... Про Митю все хорошее говорит, а все одна, одна...
      - Теперь мы вместе будем к тебе приезжать, бабуня! - сказал Митя.
      - А по морде? - тихо, сквозь зубы, сказала Владя.
      - Можно. Люблю пошутить, - сказал ей Митя и повернулся к бабушке: - А тебе, бабуся, пойти бы прилечь. Мы тебя разбудили?
      - Какой теперь сон, светло становится!.. Я тут посижу. На домик свой посмотрю. Все он пустой. А сейчас там... дыхание... Мне до того это приятно.
      - Приятно?.. А нам опять уезжать!
      - Это ничего. Я вспоминать буду... Как вы приехали... А то вспоминаю все только старое... Я людей всех помню... своих, всех...
      - Неужели всех помните? - участливо спросил Митя, взял бабушку под руку и повел к скамеечке.
      - Каких нужно - всех... Я их сперва молоденькими помню и, кто дожил, пожилыми помню... И... всех...
      Бабушка осторожно опустилась на скамейку и еле слышно рассмеялась:
      - Людей, - ты удивляешься?.. Да всех лошадок... Корову свою помню. Всех моих собачонок, которые при мне жили, состарились и поумирали... Всех...
      Владя бодро проговорила:
      - Теперь у вас заборчик будет. Я вам псёнка привезу хорошенького.
      - Ой, не беспокойся, миленькая!.. Я уж облюбовала тут одного, мне отдают. Живой такой песик, общительный... А ты помнишь? Какое мне слово дала!
      - Мое слово я всегда помню.
      - Что за слово? Тайны? - спросил Митя.
      - Тайны! - махнула рукой Владя, чтоб замолчал. Видно было, что бабушке очень хочется поговорить. - Вы что-то рассказать хотели, а, бабушка?
      - Конечно, я много чего позабывала, - тихо шелестела бабушка. - Для чего это - все помнить? Не надо. Что не нужно - позабудешь, его как и не было!.. Да... - Она с некоторой горделивостью усмехнулась. - Мы-то с мужем ведь не все в деревне жили! Мы четыре года в самой Москве прожили!.. Он на заводе возчиком работал. До той войны еще... И вот очутилась я в Москве. Самого дома этого я не помню, ничего не помню... А одно помню: муж на работу уйдет, а я сейчас форточку открою, мы высоко жили, и вот слушаю не наслушаюсь: лошади по мостовой копытами звенят на всякие лады, которые мчатся, которые потихоньку трусят, а парные так и стрекочут, часто-часто... Разносчики на все голоса поют-заливаются, извозчики покрикивают, трамвай в звонок бьет!.. В переулке колокол ударит, жиденький такой, а издали густой бухнет, и пойдут трезвонить!.. А по утрам гудки со всех заводов гудят - это на работу, значит... А то шарманка заиграет, ой, батюшки, я никак от форточки не оторвусь. На улицу-то выйти боюсь - людно, а только сердце даже щемит - до того, кажется мне, жизнь там идет заманчивая...