Федор Федорович Кнорре
      Никому, никогда...
      Конечно, он прекрасно слышал, как в соседней комнате ходят и разговаривают, пьют чай - звякают ложки, и чашки стучат о блюдца, - слышал, как под самым окном петух захлопал крыльями, набираясь духу, прежде чем закукарекать. Знал, что вот-вот войдет его будить мама, но все-таки лежал, чувствуя яркий свет сквозь закрытые веки, и почти спал. Ему не хотелось вылезать из сна, ему там было хорошо, руки в ноги не желали шевелиться, вязли в чем-то густом и тягучем, как оса в меду.
      Мама быстро вошла, стала тормошить, сдернула с него простыню, и он обиженно бурчал, притворно изображая, что его мучают.
      - Просыпайся, просыпайся, вставав сейчас же, слышишь, Егорка! Мы уезжаем, чай на столе, все остынет, к речке без нас не ходи, обед на кухне накрыт полотенцем, мы уехали, ты остаешься один, мы сегодня постараемся пораньше!..
      В спешке мама чмокнула его в щеку. Вышло похоже на тот короткий, писклявый звук, когда, послюнив палец, она пробовала, нагрелся ли утюг.
      Звякнули, задребезжав, стекляшки - значит, захлопнулась дверь на террасе. А вот я щеколда брякнула два раза: сначала ее подняли, а потом когда она защелкнула уже захлопнутую калитку. Егор остался один в доме. И сейчас же соскочил с постели на пол.
      Остался один в доме! Это как интересный подарок. А тебе еще дарят его каждый день с утра!
      В короткой рубашонке, шлепая босыми ногами, он отправился пройтись по дому.
      Спал он в маленькой комнатушке Старика, который летом выселялся в баню, а у родителей была комната в три окна, с цветами на подоконнике, с ярко-красным блестящим полом. Мухи, летавшие по комнате, вспыхивали, попадая в столбы солнечного света, и исчезали в сумерках. Пол под босыми ногами был прохладный, кроме тех островков, куда падали яркие пятна солнца из окошек. На них подошвам сразу делалось тепло. А днем будет даже горячо наступать.
      С удовольствием пропустив нудный обряд умывания, он распахнул дверь на застекленную террасу. Сейчас же на ступеньках крыльца появилась с озабоченным квохтаньем наседка. Цыплята, с трудом карабкаясь, полезли за ней следом всей компанией и наперебой застучали об пол носами, подбирая дохлых мух.
      Трясогузка, дергая длинным хвостиком, суетливо бегала по дорожке.
      - Ага, явилась, - ворчливо сказал Егор, отломил кусочек мякиша, раскрошил и швырнул птичке.
      Та, вспархивая, отбежала, но тотчас вернулась назад и проворно подобрала все до последней крошки.
      Егор спустился в сад, подкинул еще крошек и подождал, пока все не подберет.
      - Налопалась?.. Угу... Ну то-то! - со сварливым и угрюмым одобрением пробурчал он голосом колхозного конюха Антона, когда тот задавал корм лошадям.
      Спохватившись, что стоит на дворе среди бела дня в одной коротенькой рубашонке, Егор побежал в дом, натянул трусы, щелкнув оттянутой резинкой по пузу, и, лениво обуваясь, с удовольствием раздумывал, что начать делать дальше.
      Удивительно удачное получилось у него это лето: как-то само собой все сложилось так, что лучше не придумаешь. Тетка Саня, которая должна была за ним присматривать на даче, вдруг раскисла, стала хворать и решила заняться своим здоровьем, как раз после того, как комнаты в поселке уже были сняты, и таким образом Егор в будние дни оставался во всем доме один, что было ново и интересно.
      Он взял в одну руку колбасу, в другую булку, походил по комнате, откусывая то из одной руки, то из другой.
      Толкая коленом и помогая свободным мизинцем, пододвинул стул к двери, ведущей в помещение хозяев дома, влез на него и, с трудом дотянувшись, заглянул в чужую комнату через стеклянный верх.
      Широченная постель, над которой бодаются два оленя на ковре. Рядом две швейные машины - старая, ручная, и новая - ножная. У стены громоздилась, сверкая полировкой, большая мебелина, ее вытащили сюда, чтоб не оставлять у жильцов-дачников - папы, мамы и Егора.
      Привезли эту штуку из магазина за день до их переезда, и Егор слышал, как Людмила, хозяйка, водила соседей осматривать, а сама, брезгливо поджимая губы, презрительно пожимала плечом:
      - Не знаю... Вот шифонэр взяли!
      - Шифонэ-эр!.. - проблеял Егор в стекло и, слегка подавившись колбасой, слез со стула. Смотреть тут больше было нечего.
      В углу сада, у канавы, была маленькая, аккуратная, круглая дырочка с пятикопеечную монету, прокопанная в земле. Егор ходил ее осматривать каждый день. Уже два раза он видел, как оттуда выглядывал ее хозяин. Бесшумно выскочит до половины, торчком выставит мордочку с круглыми ушками и застынет, прислушиваясь, тараща черные блестящие глазки, и вдруг бесшумно, не шевельнувшись, исчезнет, провалится обратно под землю.
      Егор в первый день засмеялся от радости, что узнал такую тайну, - ведь все думали, что это просто дырочка, а там, оказывается, этот, с круглыми ушками и смышлеными глазками живет потайной своей жизнью, обделывает свои делишки, подглядывает и высматривает все, что ему надо.
      С тех пор он каждый день подкладывал к норке кусочки хлеба, сыра или колбасы, и каждый раз все это исчезало.
      Значит, "ему", этому типу, все это по вкусу. Наверное, соберутся там у себя дома всей компанией, попробуют, переглянутся и облизываются... Надо им почаще класть!
      Он побродил еще по саду. Солнце здорово стало припекать, проносились мимо о угрожающим гудением шмели, и в траве все звенело и стрекотало; за забором у соседей мемекала на два голоса коза, так мерзко, точно дразнилась о другой козой: у кого противнее получится.
      Он повалился ничком в самую гущу травы, так что стволы травинок оказались у него перед самыми глазами и оттого вдруг сделались огромными и совсем разными, непохожими одна на другую. Если долго не шевелиться, начинает казаться, что вокруг высокий травяной лес, над которым носятся пчелы; а то шмель тяжело бухнется на верхушку цветущего дерева и сердито копошит там лапками, а оно гнется и качается. Долго и прилежно карабкался по длинной травинке жук - карабкался и брякнулся на землю. Полежал в обмороке, как будто совсем подох, да вдруг забарахтался, замахал лапками, кое-как перевернулся, стал на ноги и опять полез на ту же травинку, хотя наверху ничего нет для него интересного.
      В сиреневом пышном дереве у забора вдруг поднялся переполох. Там обычно полным-полно копошилось скворцов, синичек, воробьев. И вот оттуда сейчас вместо задорного, веселого попискивания и щебечущих песенок неслось какое-то скрипучее безобразие.
      Звук был такой, будто целый оркестр взялся изо всех сил пилить в скрипки, дудеть в трубы, трещать, не в такт стучать по чем попало, без передышки, как только можно громче и противнее.
      - У-у-у, гад! - стиснув зубы, с ненавистью прошептал Егорка и кинулся под крыльцо, где был у него спрятан лук и две стрелы.
      Прячась за кустами смородины, он бесшумно прокрался поближе к сиреневому развесистому дереву.
      Верещали воробьи, скворцы скрипели, не переставая, нечеловеческими, то есть нептичьими, голосами, совершенно непохожими на их обычное посвистывание маленьких дудочек, а под кустом, полузакрыв глаза, отводя морду в сторону, сидел кот с разбойничьей рожей, притворяясь, что понятия не имеет, из-за чего это такой шум поднялся.
      Егор натянул тетиву, приподнялся над кустом, кот его сразу заметил и лениво встал.
      С томной медлительностью, с нахальным равнодушием уверенного в безнаказанности бандита, которому просто наскучило слушать эту пискотню, котище стал уходить, едва передвигая лапы.
      Нельзя сказать, что стрела просвистела, но все-таки полетела удачно. Правда, Егор, как всегда, промахнулся, но сам кот как-то подсунулся на то место, куда случайно угодила стрела. Ударившись о землю, она перекувырнулась и плашмя стукнула кота по хвосту. Кот, злобно вякнув, подскочил, помчался и с судорожной поспешностью протиснулся в лаз под забором.
      Хриплые крики, скрежет и писк в сирени как ножом обрезало. Все смолкло. И снова начали посвистывать дудочки скворцов, оживленно загалдели воробьи, коротко засвистели синички.
      Старик, прохлаждавшийся, как всегда, сидя на скамейке около входа в баньку, тихонько улыбнулся.
      - Я его чуть не пронзил! - сказал Егор, и Старик засмеялся.
      Старик все лето проживал тут, в баньке, и хотя числился хозяином дама, но на самом деле хозяйкой была Людмила, а его называли просто Старик. "Старик-то нынче будто не высовывался. Жив ли?" - "Да высовывался было", "А-а, ну пусть". Вот так о нем говорила Людмила со своими сестрами и мужем.
      Муж ее, Анатолий, был Стариков племянник, единственный его родич, уже немолодой, белозубый, красивый, смуглый силач и тряпка. Людмила из него веревки вила. Это Егор сам слышал и верил, что так оно и есть.
      Говорили еще, что она им помыкает. И, слушая, как за стеной Людмила на своей половине моет, ожесточенно шмякая тяжелой, мокрой тряпкой, пол, он представлял себе, что это Анатолий делается мягкий, как тряпка, а она им и помыкает. Помакает в ведро, шлеп об пол, а после и выкручивает его, как веревку вьет.
      Тряпкой Анатолий был обычна всю неделю.
      Исключительно только под выходной он сильно выпивал и делался ко всему бесстрашен. Не ругался, не буянил, даже вроде затихал и только иной раз вдруг - гости не гости в доме, это ему нипочем - хватал со стола самое громадное блюдо с пирогом, с холодцом, что под руку попадалось, тихонько, но очень убедительно говорил Людмиле: "Прими руки, ушибу!" - и она уж знала, что лучше отодвинуться, и шел через двор в баню к Старику с блюдом на вытянутых руках. С поклоном ставил его там на столик и слезным голосом просил: "Папаня, вы это скушайте, настолько будьте добрые, вы извините, папанечка, покушайте вот этого!" - а иногда, подперев щеки здоровенными кулачищами, плакал жалостливо, по-бабьи, качая головой.
      Старик мягко благодарил, соглашался, жалел племянника, старался утешить, если тот плакал, пирога не трогал и спустя некоторое время относил его с заднего крыльца обратно Людмиле. Попозже вечером он снова шел в дом за своей тарелкой, какая ему полагалась на ужин. А то сама Людмила несла ему ломоть пирога или подтекшего в тепле холодца.
      Отвоевавшись таким образом, Анатолий смирялся не сразу, а еще до того, как заснуть, долго тоскливо вздыхал, на разные лады бессвязно повторяя то с изумлением, то вдруг с ядовитой насмешкой или с отчаянием: "И кто у нас... кто?.. Старик!.. И где он у нас находится, где?.. Он в бане находится!.. Во-от где!.. А?.." И так без конца.
      Людмила на него шипела и шикала, чтоб не позорился, дачникам все слышно, но ничего не помогало.
      Старик Егору сначала очень не поправился. Он был некрасивый. Часто небритый, с седой щетиной. Вещи на нем, видно, тоже состарились. Все одни и те же широкие, мешковатые коричневые брюки и пиджак. И глупые остроносые туфли - желтые, добела стершиеся на носах и задниках. Вставая со своей койки, он влезал в них не расшнуровывая, они ему были здорово велики. И еще грубое какое-то полувоенного образца плащ-пальто, которое он надевал внакидку в прохладные, дождливые дни, к которому вовсе не подходили ни остроносые туфли, ни коричневый костюм в пузырях и морщинах, с широкими полосами, которые кое-где очень ясно проступали, а в других местах совсем исчезали.
      "Зачем ему эти полоски? - первое время рассуждал, разглядывая Старика, Егор. - Получаются какие-то полуполосатые штаны. Лучше носил бы самые простые черные!"
      Потом он пригляделся и совсем перестал замечать штаны, полоски и даже привык к Старику.
      Старик никогда не произносил тех глупостей, которые так любят при детях говорить взрослые. Вроде Людмилы... Она часто, чтобы польстить маме, шутя, фальшивым голосом квохтала: "Ох, отдали бы вы нам Егорушку! Продайте! Нам такого мальчика очень нужно!.." Мама натянуто, равнодушно улыбалась, а Егор сдержанно молчал, складывая и стискивая в обоих карманах по кукишу в сторону Людмилы.
      Теперь, как всегда в хорошую погоду, Старик сидел на лавочке у открытой двери своей баньки - там у него вечно было сыровато, и он все надеялся ее проветрить.
      Егор подобрал стрелу, подошел и сел на траву против скамейки, а потом прилег, подперев голову рукой, и они стали обсуждать план, как бы насмерть перепугать кота, чтоб отбить его от подлой привычки подбираться и сидеть под кустом с кормушками для скворцов, синичек и дятлов.
      - Прилетал сегодня опять. Рано, - сообщил Старик.
      - Дятел? Который? Тот, с шапочкой? Большой?
      - Да большой-то, когда хочет, вон он, слышишь, стучит? Нет, меньшой. Дурачок!.. Два раза подскочит, ткнет носом в кормушку: "Пип, пип!" - и отлетит. Привыкает уже.
      Это было им обоим интересно, потому что новый, маленький дятел был боязливый, прилетал только поутру, когда кругом тихо. Не то что большой!
      Вообще со Стариком разговаривать было легко и интересно.
      Взрослые, как известно, разговаривают с детьми особенным образом, а именно так, как следует, по их соображениям, говорить взрослому с ребенком, не замечая, что и дети тогда с ними разговаривают тоже особенным образом, приноравливаясь к тому, как, по их соображениям, надо детям говорить со взрослыми.
      Старик - другое дело. Например, он ни разу не спросил, не получал ли Егор двоек, ни разу не задал этого бестактного вопроса, с которого взрослые обожают начинать знакомство, как будто им есть дело до того, как учится мальчик, которого они первый раз в жизни видят. Ведь не каждому человеку приятно на этот вопрос отвечать! Можно подумать, что все они, взрослые, сами-то всю жизнь были круглыми пятерочниками!..
      Со Стариком же у них разговор был такой, как будто двое стариков беседуют. Или, может быть, два мальчика. Нормально разговаривают два человека...
      Как только исчерпал себя обмен мнениями о том, как бы насмерть перепугать кота, о том, как любят скворцы купаться, а синички непринужденно себя чувствуют, уцепившись за веточку вверх ногами, - Егор вспомнил один разговор, о котором не следовало рассказывать Старику. Он стал следить за собой, чтоб не проговориться, и Старик это, конечно, сейчас же заметил.
      Просто несчастье какое-то: чем больше стараешься о чем-нибудь не думать, тем больше думаешь и обязательно проговоришься. Не зря мама говорила, что Егору лучше не пробовать скрывать какой-нибудь секрет, все равно все насквозь просвечивает, как стеклышко в аквариуме, и видно, что там рыбка хвостиком шевелит и глазки на тебя таращит, и круглый ротик у нее сам раскрывается.
      Так оно и на этот раз получилось, он сам первый спросил:
      - Ну что ж, вы им все-таки подписали?
      - Да я давно уже подписал. Теперь только заново освежили, как-то половчее там составлено.
      - А вы хоть прочитали, что они вам подсовывали?
      - Пускай как им лучше, а мне-то что?.. - Старик со скукой отмахнулся слабым движением руки - точно от того, на что и глядеть-то тошно было. Строчки я смотрел, это по закону так полагается. А вчитываться... Это мне зачем?..
      - Значит, теперь дом и все теперь ихнее?
      - И так давно ихнее.
      - Кулаки! - с презрением повторил чьи-то слова Егор.
      - Откуда же кулаки? Анатолий - бульдозерист, даже отличный, а Людмила и на птицеферме и в самодеятельности отличается, поет и пляшет с сестрами своими. Люди как люди...
      Стремительно подлетел большой дятел в красной шапочке, прицепился к ветке с кормушкой и, сунув нос в консервную баночку, громко забарабанил по жестяному дну. Отрывисто гикнул своим коротким кличем и, недовольный, умчался низко над землей.
      - Пускай не кулаки... Сам-то он даже ничего, только тряпка... А все равно противно.
      - Что это ты так.
      - Ее слушать противно.
      - А ты не слушай. У вас помещение отдельное.
      - Не слушай!.. А стенка какая тонкая? Мне все слышно, противно... Рассуждает, как она шифон-эр поставит, как сестру Лизку к себе поселит в пристройку, а Тоньку... тоже, как все устроит после.
      - Это, значит, когда я умру, - без интереса, даже без вопроса сказал Старик.
      "Ясно, просвечиваю насквозь, вон она и рыбка - вся на виду. И кто меня за язык тянул?.." - со слабым раскаянием подумал Егор. И вздохнул. Но пятиться было поздно.
      - Да разве это правда, что вы скоро умрете... или скончаетесь?
      - Что-нибудь из двух, - дружелюбно, хотя и слабо усмехнулся Старик. Еще вот не выбрал.
      Егор повалился на спину в траву и стал, глядя на облака, представлять себе, как это бывает, когда умирают. Быстро зажмурился, замер, сказал себе "я умер", но ничего не вышло. Ему хотелось как-нибудь загладить разговор.
      - Знаете что? - Егор снова сел по-турецки. - Если тогда мы еще не уедем с дачи... Можно, я вам на грудь надену и прицеплю ваши медали? Можно?
      - Что ж, хорошо... - подумав, согласился Старик. - Пожалуйста... Спасибо. Договорились.
      - Договорились. А то они все такие... - Егор брезгливо сморщил нос. Невнимательные!
      Старик задумался или устал. Уперся, сгорбясь, в края лавочки, сощурился, рассеянно, чуть заметно улыбаясь - не тому, что было у него перед глазами: Егору, сидящему по-турецки, траве в пятнах солнца и тени, птицам, которые перепархивали и суетились в густой листве отцветшей сирени, - а самому себе, наверное, своим мыслям.
      Егор встал и поплелся к дому. На полдороге оглянулся. Не то что Старика, а даже крыши баньки, приткнувшейся на задах участка, не было видно... Становилось скучновато.
      За лицевым штакетным заборчиком немощеная улица спускалась под уклон к речке.
      Промчался мотороллер, и следом за ним повис и долго стоял, медленно редея, прозрачный занавес белой пыли. Хмурая собака озабоченно пробежала, видно куда-то опаздывая. Две бабы с кошелками, непрерывно переговариваясь, прошли, поднимаясь на пригорок, - наверное, со станции, поезд пришел.
      - Это дом Духанина?
      Девочка стояла на улице у штакетного забора и читала фамилию над почтовым ящиком у калитки.
      - Духанина, - сказал Егор, подходя поближе.
      - Мама!.. Это тут! - окликнула девочка молодую женщину в клетчатой рубашке, клетчатой короткой курточке и короткой юбке, та шла по другой стороне, оглядывая дома и читая фамилии владельцев.
      Она сейчас же подошла, поздоровалась с Егором.
      - Духанин? А ты его сынок или внучек?
      - Мы дачники.
      - А-а... А его самого можно видеть?
      - Его нет дома, он на работу ушел.
      - Так я и думала, - сказала женщина. - Можно, мы тут его подождем?.. Он где работает?
      - Где попало, в разных местах. Вы его не найдете, он же на бульдозере.
      Егор открыл калитку, впустил их и запер опять на щеколду.
      - А дома больше никого нет?.. - Она, конечно, хотела сказать "взрослых", но не сказала.
      Егор это отметил и сказал:
      - Я тут один в доме. Вы можете на террасе подождать.
      Девочка сказала:
      - Нет, лучше уж на воздухе, в тени посидим.
      - Конечно, лучше. Там духотища, когда солнце.
      Женщина сняла сумку, которая висела у нее на одном плече, села в тени дома на траву и одернула коротенькую юбку на коленях.
      - Будем дышать воздухом, - сказала она, со вздохом откидываясь назад, и оперлась затылком о водосточную трубу.
      Девочка стала прохаживаться взад-вперед по дорожке. Теперь Егор ее разглядел, и она ему понравилась. Поэтому он отвернулся и стал не обращать на нее внимания. Она тоже не обращала на него никакого внимания, проходя мимо него, внимательно рассматривала все, кроме него, и даже вроде сквозь него. Это наполнило горечью обиды его сердце. Ладно, я некрасивый, неинтересный, тогда, по крайней мере, буду грубияном, покажу, что нисколько не нуждаюсь. Сам не желаю с ней разговаривать. Даже презираю, и мне смешно, чтоб какая-то девчонка подумала, будто она мне интересна.
      Он стал насвистывать сквозь зубы, как умел делать один очень противный мальчишка, стараясь, чтоб вышло как можно более похоже.
      - Хороший у вас воздух! - неопределенно, куда-то в пространство говорила девочка.
      Егор обернулся. Обращалась она, видимо, к нему. И он хрипло сказал очень странным тоном, каким-то промежуточным между заготовленным презрительным безразличием и обрадованным дружелюбием:
      - Ничего... - И покраснел, с отвращением услышав свой голос. Вякнул эдакую тупость, точно трехлетний сопляк, который стоит, ковыряя в носу, и на все в ответ сипит: "Ничего"... Тьфу!
      - Только скучно, наверное, одному сидеть.
      Он чуть было не просипел опять "Ничего", да спохватился и вполне изысканно ответил:
      - Я никогда не скучаю в одиночестве... Наоборот, тут люди кругом, только малоинтересные. Со Стариком беседуем.
      Разговорились, и Егор к слову сказал, что Старик живет в бане.
      - Неужели? Все время живет? И ему там не жарко? - смешливо осведомилась девочка. Она начинала казаться Егору совсем симпатичной.
      Он кое-что неплохо рассказал про Старика, но вовсе ни к селу ни к городу - по обыкновению не удержавшись - приплел кое-что про Людмилу, да еще и вместе с "шифонэром", до которых девочке не было никакого дела.
      - А может, твой Старик знает? Можно у него спросить, когда вернется хозяин?
      - Да нет, откуда ему знать? - сказал Егор. - Хозяин просто его племянник. Откуда ему? Он вообще тут не в курсе дела.
      - А как его зовут? - Мама девочки слушала их разговор.
      - Старика?.. Вы знаете, я как-то даже не знаю. - Он с некоторым удивлением припомнил, что отлично как-то обходился, никогда не называя старика по имени. - Хозяина зовут Анатолий.
      - Я спрашиваю фамилию.
      - А-а, так вы же сами читали у калитки дощечку, это его фамилия, Старика. А Анатолия тоже Духанин фамилия. Одинаковые у них.
      - Он сейчас в бане? - сказала девочка.
      - Да нет, он просто живет в бане, пока лето!
      - А ты знаешь, где это? - спросила женщина.
      - Да здесь же! Вам показать? Вон там!
      Женщина вскочила и отряхнула юбку.
      Егор побежал рядом с ней, показывая дорогу, и только они обошли вокруг сирени, как им открылась банька.
      Старик смотрел с удивлением, как незнакомая молодая женщина, оглядываясь по сторонам, быстро шагает по тропинке прямо к его баньке. Клетчатая курточка, коротенькая юбчонка - видно, как, попадая то в пятна солнца, то в полосы тени, бегло мелькают на ходу ее легкие, светлые ноги.
      Старик поднял голову, а потом встал им навстречу.
      Обогнав в последнюю минуту женщину, Егор выскочил вперед:
      - Вот пришли, спрашивают хозяина, а никого дома нет!
      - Добрый день, - таким же свежим и оживленным, как она сама, голосом, с извиняющейся улыбкой, проговорила женщина. - Дело в том, что мы разыскиваем... мы очень хотели бы повидать Духанина.
      Старик стоял перед ней, безуспешно, пальцами одной левой руки, стараясь зацепить и стянуть вместе концы расстегнутого воротничка рубашки, не замечая, что там и пуговки-то нет. Попутно он наткнулся и почувствовал под рукой свою небритую щетину на подбородке и, бормоча какие-то извинения, стал пятиться, наткнулся на косяк и, быстро повернувшись, исчез в темпом проеме двери своей баньки.
      Через минуту он появился снова. Теперь он накинул на плечи свой полувоенный плащ, придерживая изнутри его края, одной рукой на груди. Наверное, он считал, что в таком виде он выглядит поприличнее.
      - Какой же именно вам Духанин?.. Вы спрашивали?
      - Да, вот какой именно? - Женщина едва заметно, одними ладонями сделала беспомощное движение недоумения. - Я сама не знаю. В прошлом году мы ездили, в снегу увязли, чуть не заморозились, однако нашли... Но оказалось - ничего подобного. Не тот. А сколько вашему племяннику лет? Вы меня извините, я не от любопытства.
      - Анатолию?.. Наверное, за тридцать или уже тридцать три, может. Вот так.
      - О-о!.. - разочарованно протянула женщина. - А мы сидим, его ждем. Он тогда мальчишка был. На войне он, конечно, не мог быть. Ничего и слыхать не мог... А вам ничего не говорит такая фамилия - Гедда? Подумайте, припомните: Гедда?
      Старик насторожился, взгляд у него прояснился, он теперь испытующе уставился прямо в глаза женщины.
      - А вы... тоже слышали?
      - Я-то слышала. А вы? Вы, вы?..
      Старик отвел глаза в сторону и точно в рассеянности проговорил:
      - Леля Гедда...
      Женщина с силой прижала ко рту ладонь с раскрытыми пальцами, точно боялась, что вскрикнет, а девочка уцепилась ей за локоть.
      Женщина оглянулась на нее, на Егора, который стоял рядом, разинув рот.
      - Да, Леля Гедда - это моя мама. Я первый раз в жизни сейчас услышала ее имя. От постороннего... - Она опять обернулась, вспомнив про девочку и Егора, и нетерпеливо сказала: - Леля, идите с мальчиком... походите там, идите, идите, дайте нам поговорить... Ведь можно с вами поговорить? обратилась она к Старику.
      Тот, не выпуская из руки стиснутые края плаща, сделал неуклюжее приглашающее движение свободной левой рукой. Они неудобно сели рядом на скамейку.
      - У меня сердце оборвалось, когда вы это сказали... Ведь мне уже сниться стало, что я когда-нибудь найду, хоть кого-нибудь... Во сне сто раз находила, а вот наяву...
      Девочка и Егор шли, уходили медленно и молча, стараясь побольше расслышать. Но уже скоро даже звука голоса не стало слышно, потому что шумели на ветру листья, и как ни осторожны были их шаги, но и они шуршали по траве, мотор рокотал в поле по ту сторону улицы, то удаляясь, то приближаясь...
      Они отошли совсем далеко, к самой калитке, и стали ходить взад и вперед вдоль заборчика - из угла в угол.
      После того как их вместе прогнали, Егору разговаривать стало гораздо свободнее.
      - Тебя Леля зовут?
      - Да, потому что это имя мамы моей мамы.
      - Это называется бабушка.
      - Сам ты называешься бабушка, - с глубоким презрением сказала девочка. - Никогда она не была бабушкой. Понял? У тебя понятия допотопные.
      - Фух-фух! Это только ты так воображаешь! - самоуверенно фыркнул Егор. Как назло, он первый раз в жизни слышал это слово "допотопные", просто понятия не имел, что оно должно обозначать, но не сомневался - что-то обидное. Вроде кто-то так тяжело, неповоротливо идет, топает, "топотопной" походкой. Вроде носорога.
      - Бабушка! - куда-то в воздух говорила девочка, задрав голову и оглядывая верхушки сосен. - Бабушка - это в ночных туфлях и ворчит, что в прежнее время все было лучше. Пускай у тебя бабушка, а нас совершенно не волнует, как это у других называется... Пожалуйста, называйте свою бабушку бабушкой! Пожалуйста!.. А если ты желаешь знать, кто такая Леля Гедда, она была парашютистка! Понял? Радистка! Прыгала в тыл фашистам. Ты это можешь понять?
      - Могу, - сказал Егор. - Но ведь это когда было? В войну?
      - До чего сообразительный! Конечно, не сейчас... Я тебе просто объясняю, кто она. Она такой и осталась. В прошлом году она заболела, и врачи не сумели ее вылечить. А перед тем как заболеть, она все время играла на рояле любимые вещи. И подсмеивалась над доктором, когда он не умел ей помочь, и вот тогда она попросила маму постараться найти или узнать про одного человека и... к нему маленькое поручение, ну, просто фотографию передать, это нисколько не секрет, вот почему я тебе объясняю, хотя это совсем не твое дело.
      Она разом оборвала, спохватившись. Последние слова она сказала самой себе в оправдание.
      Они все ходили взад и вперед вдоль забора. Каждый раз, когда, дойдя до конца участка, они поворачивали обратно, девочка приостанавливалась, чтоб посмотреть туда, где мама сидела со Стариком около баньки и они разговаривали. Кажется, говорила только мама, Старик слушал, быстро взглядывал ей в лицо и опять опускал голову. Через несколько шагов сиреневый куст все заслонял, и баньки им не было видно, девочка начинала волноваться и ускоряла шаги, чтоб поскорей вернуться на открытое место.
      - Хочешь, я тебе принесу молока? - додумался Егор. - Холодное!
      - Ай!.. - Девочка отмахнулась с раздражением, как от мухи. - Чего они там так долго? Слушай, мы можем подойти как-нибудь поближе, ну, туда, где твой Старик?
      - Пойдем!
      - До чего сообразительный!.. Ну, подойти, чтоб им не мешать. Мы узнаем... Может быть, они уже кончили разговор.
      - Чтоб они нас не видели?
      - Сообразил все-таки. Подумайте!
      - Тогда надо вокруг дома, только там крапива.
      - Я не боюсь.
      - Я вперед пойду, буду приминать.
      - Как хочешь, - сказала девочка равнодушным голосом и нетерпеливо подтолкнула его вперед.
      По узкому коридору между боковой стеной дома и соседским забором они пробрались сквозь пышные, пахучие на припеке заросли. Осторожно ступая, прошли за смородиновыми кустами и очутились позади баньки, на самом ее углу.
      Девочка отщипнула ягодку смородины, видно очень кислую, насильно ее разжевала, еле проглотила, но сделала вид, что придирчиво, внимательно выбирает себе еще одну, по вкусу.
      Отсюда хорошо было слышно, как говорит Старик. Монотонно, с запинкой.
      - ...Это, конечно, известно, как было, - неудачно сбросили парашютисток в лес. Летчик ночью сильно промахнулся, и одна девушка погибла, а другая, именно эта Леля Гедда, очень расшиблась, долгое время двигаться не могла. Лежала, осталась одна в лесу. И рация при ней. А третья пошла разыскивать своих и не дошла, тоже погибла, но в штабе партизанском через связных узнали, послали искать и нашли...
      - Все верно, так и было, - быстро проговорила женщина.
      - Очень тяжелое положение было в том районе, потери крупные, так что при ней остался только один человек, поскольку он к строевой службе был непригоден, раненый...
      - Да, именно Духанин.
      - Правильно, видите, как мы с вами одинаково знаем.
      - Раненый, да. У него четыре пальца на руке взрывом гранаты были оторваны, знаю... И он родной ваш брат был?.. Вы сказали, единственный, родной?.. А вы его любили, правда? Ведь, бывает, и брат, а так, почти чужой. Когда он погиб, для вас это действительно было горе? Я вижу, что да, раз вы молчите, я вижу... А вы знаете, что вот такой, раненый, он ее на руках по болоту нес, не один день, она не могла вспомнить потом сколько - у нее все тогда мешалось от боли... И потом они вдвоем жили в землянке, на брошенной старой партизанской базе. Она лежала на боку, она сама даже повернуться долгое время не могла. Четыре месяца лежала и лежа работала на рации, выходила в назначенный час в эфир, а ваш брат был все время с ней. Лес вокруг них два раза прочесывали. Связные к ним с трудом пробирались, редко взрослые, чаще всего мальчишки из деревни - те все норки, все кочки на болоте знали и ничего не боялись. Вы все это знаете?
      - Конечно... так я себе все и представлял.
      - Не знаю, как вы себе представляете, только подумайте, если вы действительно любили своего брата... Ну, не так, как я, всем сердцем, мою Лелю-маму, а хоть краешком сердца. Нет, другой человек всего представить не может: ведь все эти месяцы они жили на самом краю гибели, работали, иногда голодали, и она, моя Леля Гедда, была почти парализована - кроме рук, совсем беспомощна, а он ее поворачивал, бинтовал, кормил, обмывал, как сиделка, нянька, свой последний платок, свою рубаху отдал и сам стирал ей... укладывал спать и под руку клал ей гранату, чтоб, если понадобится, сразу нашла в темноте... Вы понимаете, что после такого она помнила его всю жизнь, даже когда сказали, что он погиб...
      Она замолчала, борясь со слезами, и Старик невнятно, успокаивая, пробормотал:
      - Я понимаю... как же... Такая память в любом человеке сохраняется...
      - Не понимаете! - с какой-то горькой досадой проговорила женщина устало. - Вы думаете, благодарность или что-то в этом роде? Ничего не поняли, я ничего не сумела... Да вам очень ли нужно, что я рассказываю? Это мне один раз в жизни хотелось все рассказать не совсем чужому для нее человеку, вы все-таки... - ее голос потеплел, - Ду-ха-нип. Это заветное слово было у нас.
      Женщина вдруг радостно, с проснувшейся милой веселостью сказала совсем другим голосом:
      - Я вижу, как вы стараетесь показать, что не волнуетесь, а на самом деле волнуетесь - вот я вам и верю, что вы хотите все знать... А что еще?.. Леля Гедда была пианистка. До того, как стала радисткой... Этого вы не знали? Знаете, те месяцы их в землянке, когда оттаивало подмерзшее болото, - в землянке, куда он ее отнес после того, как она расшиблась о деревья, да вы знаете, но я не об этом... Она совсем не могла спать по ночам от боли, долгими темными ночами, и он не спал ради нее тоже, он ведь ничего не мог сделать, только крепко держал ее за руку, чтоб чувствовала, что она не одна на свете в темноте, со своей болью... Нет, он пробовал ее утешить, и так неумело, от жалости к ней такие вещи говорил нелепые, что она иногда среди боли начинала смеяться над ним, и он тогда радовался. Лучше его человека на свете не видела - это она мне говорила, ведь мы с ней были как сестры... А потом, когда уже немножко поправилась... она стала... Вы представьте: кругом болото, которое одно их и спасает, а дальше гудит громадный черный лес в темноте, а Леля лежит и своим чистым, тоненьким голоском тихонько тянет, поет ему все песни, какие вспомнит, а потом просто фортепианные концерты, сопаты... какой-нибудь "Карнавал" Шумана, "Шахразаду", "Песню без слов"... поглаживает гранату ладошкой и поет, отдохнет и опять... и каждая ночь для них может быть последней... Вы что?
      Старик не отвечал минуту, потом с натугой выдавил:
      - Трудно слушать... когда хорошее...
      - А мне все легче на сердце становится, я все в себе держала, после того как ее не стало. Мне нужен был кто-то "оттуда", кто что-то знает... И вот вас расстроила.
      - Это все истинная правда, что вы говорите. Нет, что вы? Разве я все это знал? Я многого, многого не знал. Вы мне открыли... Я не расстроен, а это я так...
      - Да, вот еще, знаете что? Когда из деревни прибежали мальчишки с криком и воплями, она легла грудью на рацию, прижав гранату к груди, чтобы взорваться вместе, вцепилась в предохранитель, а он стоял в дверях, для автомата у него была приспособлена такая рогуля, чтоб он мог одной рукой стрелять. Что вы? Забыли, у него пальцев-то на руке не было?..
      - Нет, не удивляюсь нисколько, а такие подробности... вот рогуля...
      - ...И оказалось, что наши уже взяли город, и можно выходить... и он нес ее на руках, а мальчишки тащили за ними рацию до деревни... Ну, в город их уж отвезли, - это вы, наверное, тоже знаете? Да, ее взяли в полевой госпиталь, она уже поправлялась, могла сидеть. К ней тепло отнеслись... А Духанина куда-то дальше отправили, и все. Вот и все, как в жизни бывает, без красивого эпилога. И он где-то погиб, такие были сведения. Это вы все знаете?
      - Все правильно... Обыкновенная история. Все...
      - И не все! Вот в том-то и дело, что не все, а вы и не знаете!
      - Что же могло быть еще? - Недоверчивый и печальный голос Старика был совсем слабо слышен.
      - Чем дальше ее жизнь длилась, тем чаще она стала думать. Ей много приходилось лежать, она думала, неотступно думала, и вдруг перестала верить. Она стала писать, наводить справки... последние недели перед концом она только об одном этом и думала, и, знаете, она радостно вспоминала, только со мной, мы же точно сестры были с ней, она как сумасшедшая думала, думала об одном этом... Я вхожу утром к ней в комнату, а она по ночам уже почти не спала, как тогда... как там, и она мне говорит: "Нет, он жив!.. Когда ты освободишься, ты поищи его и, если найдешь, фотографию ему отдай, вот и все, больше ничего не надо, он все поймет..." У меня теперь как камень свалился, я нашла, хоть родного его брата, все узнала, рассказала вам...
      - Спасибо, - бесцветным голосом сказал Старик. - Вы все выполнили, спасибо, я ведь понимаю.
      - И еще, знаете, - этого уж никто не может знать... Там, в городе, все в развалинах, а кино почти уцелело, и вот пустили картину, и Духанин выпросил, вымолил, а скорее всего, прямо украл на два часа ее из палаты и на руках отнес в это кино. Ее все любили, и кое-кто, наверное, знал: радистка какая-то, Леля Гедда, - потеснились, очистили место в первом ряду, чтоб ей прилечь боком, совсем прямо она еще не могла сидеть.
      Они так устроились и смотрели вместе картину, и вот, когда она увидела, как там кружатся девушки в длинных платьях, легко, безмятежно улыбаясь, откидываясь назад, а музыка играет вальс, и какие-то цветы, и все такое, понимаете, после черного болота и грязного ватника, болезни, землянки и гранаты на взводе, - тут, понимаете, она первый и единственный раз расплакалась у него на плече... А после ему сказала: "А ведь ты меня ни разу в человеческом облике, женском, не видел, уж на меня в таком виде насмотрелся - наверное, я тебе опротивела". Что с вами?..
      - Все слова... даже слова рассказывала, - невнятно бормотнул Старик.
      - Я же сказала: сестры... А на прощание их сняли на фотографию, там много народу - в штатском, с автоматами, и солдаты, и она там в платье, у кого-то выпросила надеть, и улыбается, нет, не губами, но видно... Вот эта фотография. Хотите посмотреть?.. Мелкая очень.
      Они молчали долго, видно вместе рассматривали фотографию.
      - Может быть, вам хотелось бы? Я могу ее вам оставить.
      - Вы очень добрая, благодарю вас. Только пусть лучше у вас... Вот вы рассказали, я посмотрел... Это вам память...
      - Как хотите... Правда, главное, что мы поговорили, и я вижу, что вам не все равно. Я все выполнила, - с печальной усмешкой в голосе повторила она и коротко, с силой выдохнула воздух: - Ф-ф! Больше, наверное, никогда ни с кем не буду так говорить... Вам, может быть, странно, что вдруг вот, через столько лет, когда, собственно, ведь все уже прошло и копчено, какая-то, вам только через брата известная, какая-то Леля Гедда, позабывая остальную жизнь, вдруг бросилась вспоминать давнишнее, возвращаться к тем годам? Странно?
      - Вот что мне ни капельки не странно, так именно это. Это, может статься, покажется странным тем, у кого двадцать - тридцать за плечами. Им - да! Им непонятно, как это в человеке происходит.
      - У меня за плечами и тридцати-то нет, - сказала женщина. - А мне так понятно. Наверное, оттого, что я будто ее сестра. От сестры Лели... Ой, нам к поезду пора... Все, кажется, переговорили, а остановиться не могу. Ведь я уже не надеялась даже и следа найти...
      Вы не представляете себе значения всего этого в моей жизни... Вот почему, когда я читаю в каком-нибудь романе, что "у них еще не было", а потом наконец случилось или "наступила полная близость", "последняя близость", честное слово, мне смешно или немножко противно делается от этих слов. Я ведь не девочка... Да ведь я знаю людей, которые тридцать лет живут: муж с женой, и пятерых детей народили, а что такое человеческая, последняя близость - понятия не имеют и близко не видали.
      А у них ничего такого и быть не могло, и не было, и жизнь их развела по разным сторонам, а большей близости двух людей, чем у них, я уверена, не бывает... Ну, здравствуйте, вот, наконец, я и расчувствовалась, хотя не собиралась, да это и к делу не идет...
      - Вы из-за меня... не стесняйте себя, - мягко уговаривал слабым голосом Старик. - Видите, я-то хорош... Старик... Мне-то это совсем не к лицу.
      Слышно было, как женщина глухо всхлипнула в платок, прижатый ко рту, нетерпеливо откашлялась, удерживаясь от слез.
      Стараясь ей помочь, Старик вразброд, подыскивая слова, бормотал невпопад:
      - Из прошлых лет... Это не дается... Это трудно дается понимать... Это очень, очень мне понятно...
      Женщина вдруг свободно, ясным голосом, справившись с волнением, твердо, холодно проговорила:
      - Ну, пора прощаться... Если вам понятно, что десять лет нужно человеку, чтоб понять совсем все... Ах, неважно, я ничего вам как следует не сумела рассказать, дело не в том, что как там было, кто что сказал. Просто она потом всю жизнь его любила. Всегда. Когда не совсем понимала. И когда поняла совсем. И когда жизнь у нее уже совсем ускользала из рук... Всегда.
      Тут Егор почувствовал, что девочка, оказывается, давно уже, все нетерпеливее, молча дергает его за рукав. Сдвинув наконец с места, она потянула его за собой вдоль кустов смородины, затащила за угол дома и тут первой отчаянно бросилась, высоко поднимая ноги, шагать сквозь крапивные заросли.
      Когда крапива кончилась, она, похныкивая, обеими руками стала чесать и тереть голые икры.
      - Стоит! - сердито заговорила она, удерживая на минуту хныканье. Слушает, рот разинул. Зачем это тебе слушать!
      - А сама? - без всякой обиды, вполне машинально ответил Егор.
      - Мало ли что я. А тебе рано такие вещи слушать, ты все равно ничего понять не можешь.
      - А тебе?
      - А мне поздно. Я сама все давно знаю.
      - Тебе мама все рассказывала? - почему-то шепотом спросил Егор.
      - Если б я дожидалась всякий раз, пока мне что-нибудь скажут, я бы никогда ничего не узнала.
      Они опять оказались на протоптанной тропке у лицевого забора и, как прежде, стали прохаживаться взад я вперед, только теперь им казалось, что прошло очень много времени с тех пор, как они тут были в первый раз, как будто это было давным-давно. Может быть, даже не сегодня.
      - Тебе стыдно должно быть, - невзначай сказала девочка. - Подслушивать стыдно и позорно.
      - Мы же не хотели. Случайно так получилось.
      - Ты думаешь? - с неуверенной надеждой спросила девочка. - Пожалуй, это верно - случайно... Надо было только уйти вовремя.
      - А как мы могли узнать, когда вовремя?
      - Ты довольно хитрый.
      В это время Старик позвал Егора, настойчиво и требовательно, как никогда к нему не обращался.
      Он стоял, по-прежнему крепко стиснув правой рукой на груди свой выгоревший, грубый плащ. Женщина открыла сумочку и, мельком заглянув в зеркальце, торопливо провела платком по щеке, мельком притронувшись, смахнула со лба прядку волос. Потом затолкала платок в сумку и протянула на прощание руку Старику.
      Тот, отступая, низко поклонился, не подавая руки.
      - Мы вас проводим... Егорушка, беги вперед, отворяй калитку.
      Егор от удивления попятился, но пошел впереди всех к воротам.
      Старик шел позади всех, все отставая. Егор нажал тугую щеколду и распахнул калитку.
      Тут повторилось то же самое: женщина со вздохом улыбнулась и опять протянула руку, а Старик все дичился и очень низко, но опять издали, ей поклонился, что-то бормоча на прощание, кажется благодарил.
      - Пошли, - сказала девочка Леля.
      - Прощайте...
      - Егорушка (он в жизни ни разу его Егорушкой не называл) вас переулками к станции проводит, так ближе будет, правда, Егорушка?..
      Переулками было, может быть, чуть ближе, а может быть, ничуть не ближе, но Егор повел, как просили.
      - Ты все закончила, мама? - спросила Леля. - Совсем все?
      - Совсем все.
      - Вот я рада... Теперь мы поедем... А ты тоже рада?
      - Конечно. Теперь на душе легко. Подумать только, все-таки я нашла. Поговорила с его родным братом. Он, кажется, многое понял, а если даже и не все... все равно.
      - Посмотри-ка на ресницы! Смыла! Вот как легко.
      - Сейчас легко.
      - Ага, - девочка кивнула понимающе. - А вот и платформа!
      Егор и на платформе от них не отстал, дождался прихода электрички и смотрел, как они, совсем позабыв о нем, побежали к распахнувшейся автоматической двери, обе одинаково легко впрыгнули и ушли в глубь вагона.
      Он еще походил по берегу речки, поддавая носком камушки, раздумывая и хмурясь, прежде чем вернуться.
      - Проводил? - быстро спросил Старик. Он все еще стоял в ожидании у калитки, хотя, наверное, уже больше часа прошло. - Уехали?.. Ну вот, хорошо.
      - Они больше не приедут? - не то спросил, не то вслух высказал мысль Егор.
      - Зачем им?..
      - Хотя верно, они ведь вашего брата искали?
      Старик молчал, не понял или не слышал.
      Он не поинтересовался даже спросить, откуда Егору это известно. Он молча повернулся и поплелся к своей баньке. Сел на вечное свое место и, откинув плечи, сбросил на скамейку свой плащ.
      - Может быть, все-таки нужно было их пригласить войти? - в раздумье спросил Егор.
      - Что? - рассеянно переспросил Старик.
      - В дом, я говорю. Пригласить. Как вы считаете?
      Безучастно Старик поднял глаза, глянул на дом, как на пустырь.
      - В дом? В чей?
      Видно было, что он очень устал, сидел, откинувшись назад, опираясь о кривое бревно рубленой стенки, руки лежали на щербатой доске скамьи.
      - Вы с вашим братом, наверное, близнецы такие были, а? - не вытерпел Егор. - А?
      - Что?..
      - Близнецы, говорю!.. Вот!
      Старик медленно повернул голову, бегло глянул, куда показал Егор: на свою искалеченную правую руку с одним-единственным оставшимся на ней большим пальцем. Она спокойно лежала, отдыхая, на белой доске скамейки.
      - Вы все время ее под плащом прятали!
      - Это счастье, что ты один был дома, - задумчиво, с облегчением сказал Старик и вдруг, слегка вздрогнув от испуга, от какой-то мысли, заговорил живее: - Представь: тут бы Людмила!.. Она бы враз разнюхала... Ей только кончик ниточки найти, она уж потянет! Они и так за меня подписывают заявления... Шифер под мои партизанские медали выхватили вне очереди. Пока не привезли, я и не знал ничего... - Его передернуло. - Прямо позором охватывает... Ну, ты только посмотри, является!.. Слава богу, опоздала!
      Действительно, Людмила прибежала раньше времени - она никогда не ходила, а все почти бегом. Точно собака, почуяв неясный след, оглядываясь, она шла почему-то к бане.
      Немного не доходя, остановилась, еще оглядела все вокруг и ласково-подозрительно спросила:
      - А чем это вы тут занимаетесь? Это вы о чем? - обращалась она к Егору.
      Егор мрачно сказал:
      - Я тут кота чуть не пронзил!
      Людмила сказала "а-а" и побежала к себе в дом, к заднему крыльцу. У нее всегда были дела, всегда спешка.
      На другое утро Егор едва дождался, пока все не разойдутся, не разъедутся и он опять останется один в доме.
      Все время, перед сном, засыпая и даже минутами во сне, он думал. С разных сторон подбирался, старался все разобрать и понять. Кажется, за всю жизнь он никогда столько не думал молча и об одном и том же.
      Старик, видно, тоже его поджидал, сидел на своем месте. Как всегда, сидел, слегка согнувшись, будто слушал, а не смотрел перед собой на траву, на землю, по которой бегали скворцы. Он был чисто выбрит сегодня.
      Он смотрел, как подходит Егор, смотрел с беспокойством, сомнением, что ли. Смотрел, волновался и ждал.
      Они поздоровались, и Егор сел по-турецки на траву, прямо против Старика.
      Старик внимательно всматривался, всматривался, и вдруг лицо у него прояснилось. Тихонько головой качнул отрицательно.
      - Нет?
      - Нет, - с достоинством сказал Егор, и тут сразу обоим стало легко: сидят два дружелюбных, достойных старичка, беседуют на равных.
      Старик провел ладонью по выбритой щеке:
      - Я вот побрился.
      - Почему только вы фото у нее не взяли, вот чего я не понимаю. Она сама предлагала.
      - Зачем, пускай ей останется. У меня у самого есть... Да я почти никогда его не вынимаю. Что там на карточке? Пятнышко...
      - Вы ей сказали, будто не все знаете? Нарочно?
      - Это же правда... Понимаешь?.. Ты сейчас сидел там на терраске, чай пил. Ну, ты кого видел?
      - Всех, кто на террасе сидел, и видел, кого же еще?
      - Подумай-ка... Ты видел маму, папу. Так? А что мама? Тебя и папу. А папа видел маму и тебя. Выходит, все разное видят: всех, кроме самого себя, верно?
      - Здорово! - искренне согласился Егор. - Я бы не догадался, как получается.
      - Я-то ее видел, знаю... А как она видела меня? Я думал, а все-таки не видал! Вот эта девочка ее, милая, мне тут и рассказывала, что ее... понимаешь, ее глаза видели...
      - Все, все понимаю... честное слово. Вы ей не признались из-за этой Людмилы. А все-таки жалко, а?
      - Чего же жалко? Мне-то самому да про меня рассказывать?.. Нет!.. У нее в душе свое такое заветное хранится - Леля Гедда, какой-то там еще Духанин... хранится... Зачем же я стану туда влезать, мешаться?.. А руки у нее какие... Пальцы. Может, она тоже пианистка?.. А Леля, знаешь, когда пела концерт, я ей фанерочку подкладывал, и она по ней пальцами бегала, играла... а я смотрел... И у этой - ее руки... как родные, я оторваться не мог, пока мы говорили... Вот, брат, какой у нас теперь секрет с тобой...
      - Да, - хмурясь, кивнул Егор. - Только не секрет. Тайна! Тайна: никому, никогда!.. А вам тут не бывает тоска?.. Например, ночью, дождь идет, осень, а вы один?
      - Это у меня все прошло... Хотя бывает. Один такой страшный сон бывает. Он разный бывает, неважно, что там, но главное, вдруг снится, что будто ничего этого не было на самом деле. Будто это во сне, я знаю, что не было ни землянки, ни болота, ни Лели не было, и вот я тогда уже в холодном поту просыпаюсь, не сразу прихожу в сознание от страха и... и счастье какое - когда опоминаюсь: да нет же! Все было, все правда!
      Лето шло к концу, и скоро родители увезли Егора с дачи, а в начале следующей весны им звонила по телефону оживленная и вежливая Людмила, спрашивала, как здоровье у всех, и как учится Егорушка, и будут ли они в этом году снимать у нее дачу, что все оклеено заново, и потолки побелены, и маленькая комната отремонтирована, как куколка, потому что этот год Старика в доме нет, его похоронили в первые заморозки, еще осенью.
      На дачу они не поехали.
      Много лет с тех пор прошло, так что Егор совсем позабыл и Людмилу, и название поселка, забыл, какой был дом, и Старика почти совсем забыл, а если что вспоминалось от того лета, то очень бледно, как сильно недодержанная при съемке фотография.
      Но, странное дело, когда в книге попадалось ему какое-нибудь особое слово, например "допотопный", он вдруг отрывал глаза от строчки, задумывался, и, как по цепочке, сама бежала его мысль: девочка неясно возникала, горячие пятна солнца на крашеном полу и дальше что-то прекрасное, чему название "землянка", "Леля Гедда" и "никому, никогда!". Может быть, потому, что это было первое в жизни сдержанное им слово.
      1974