Но встреча с Павлушей от начала до конца была исключением из общих правил.

«Может, он и правда уже старый и его вообще не интересуют женщины?» – пыталась успокоить себя Люба.

Но сама понимала, что это слишком натянутое, слабое объяснение.

В фирме Дениса, где она успела немного поработать, именно сорокалетние мужчины и те «кому за пятьдесят» вытворяли такие вещи, что молодежь диву давалась. Как говорил Денис, держи глаза.

Или все дело в том, что Павлуша – художник, а все творческие люди совсем другие? Но Сережа Маркелов – тоже художник, а сразу же…

«Наверное, у него жена – красавица, и он по ней сохнет, – решила Люба. – Нужно дождаться, когда она уедет, а то Павлуша на самом деле какой-то потерянный…»

Она еще раз посмотрела на себя в витринное стекло и почему-то вспомнила о Полине. Может, из-за того, что как раз мимо проходила похожая девушка с короткой взъерошенной стрижкой и с сумкой через плечо?

«Скорее всего у Павлуши тайная любовь с Полиной, вот и вся разгадка, – усмехнулась про себя Люба, провожая взглядом девушку. – Иначе зачем она вечером у него в мастерской торчала? И на стульчик он к ней подсел слишком уж интимно, делая вид, что подправляет что-то в рисунке. Знаем мы такие уроки. И что он в ней нашел?»

Вспомнив об ученице Павлуши, Люба еще раз с сомнением оглядела себя в витрине с ног до головы и почему-то вспомнила, как смешно Полина вздыбила рукой волосы, когда рисовала обнаженную натуру, и задумалась о чем-то своем.

Вот кому было почему-то совершенно безразлично, кто и как на нее смотрит на улице! Может быть, Павлуше нравилась ее независимость, свобода, смелость? Ведь это тоже может быть по-своему красиво.

Кто-то ведь умеет жить в собственном, неповторимом мире, а вовсе не среди зеркал, витрин, жадных мужских взглядов, намеков…

Люба собрала волосы в хвостик, нацепила на нос черные очки и запахнулась в длинный плащ. Нечего выставлять себя, как на подиуме, и любоваться на свое отражение в витрине, как будто вокруг посмотреть больше не на что.

И сразу как будто дышать стало легче.

Оказывается, все просто. На самом деле в этом большом городе никому ни до кого не было никакого дела. Она сама цеплялась взглядом к прохожим мужчинам, как будто все еще надеялась встретить среди них Дениса.

Но пора бы о нем забыть, окончательно забыть…

Люба вдруг вспомнила свой недавний разговор с Катюшкой – единственной подругой, сохранившейся со времен кулинарного училища.

«Знаешь, а мне почему-то всегда бывает жаль красивых девушек, – вдруг призналась Катюшка, смешно морща нос в рыжих веснушках. – Нет, правда, я не обманываю. Мне и тебя все время жалко, ведь тебе жить намного труднее, чем мне».

Это было сказано после того, когда они только что вдвоем с трудом укачали спать трехмесячного сына Катюшки, на редкость горластого Ванечку, и в изнеможении упали на диван перед телевизором.

Люба тогда еще подумала: а что было бы, если бы у них с Денисом тоже появился ребенок? Кошмар какой-то… Или – наоборот, тогда он бы наверняка никуда не исчез? А она, точно так же, как Катюшка, не замечала бы никаких трудностей и сияла от счастья.

По телевизору тогда как раз шел показ мод. И вдруг – такие странные речи от лучшей подруги.

«Я хочу сказать, что на красоту почему-то сразу все набрасываются, хотят ухватить для себя хоть кусочек, зубами рвут на части, – совершенно серьезно пояснила Катюшка. – Очень много вокруг хищников. Нужно быть сильной, чтобы уцелеть. Я бы точно не сумела…»

«А на доброту – тоже набрасываются?» – спросила зачем-то тогда Люба.

«Вообще-то тоже, – серьезно ответила Катя. – Но все-таки не с таким остервенением. И потом, добрые люди чаще всего бывают к этому готовы, они умеют делиться, это все-таки не так опасно».

Люба вспомнила глубокомысленное лицо Катюшки и не смогла удержаться от улыбки.

А ведь тогда, спрашивая о доброте, она даже еще не подозревала о существовании Павлуши, о его голубых, полных сочувствия глазах.

Наверное, в тот момент, когда она сидела в пустом сквере и чертила прутиком по воде, в ее жизни на самом деле произошло что-то очень важное, удивительное.

Люба сама не заметила, как очутилась возле дверей художественного музея. Почему-то она со школьных лет не ходила ни в какие музеи. Да и тогда тоже – в добровольно-принудительном порядке, на экскурсии для школьников.

«А ведь Полина, наверное, все картины здесь наизусть знает, – вспомнила Люба о своей тайной сопернице. – А уж Павлуша – тем более… Надо мне тоже посмотреть, чтобы хоть какая-нибудь тема была для разговоров, а то они меня совсем за глупенькую будут считать».

Решительно толкнув массивную дверь, Люба вошла в музей, настраиваясь выдержать тяжелое испытание «высокими материями». Но вскоре увлеклась и не успокоилась, пока не рассмотрела все до единого экспонаты. Особенно ей почему-то понравились старинные портреты (неужели у всех людей тогда были такие благородные лица?) и сумрачные пейзажи восемнадцатого века.

В одном из залов она обнаружила выставку современных художников, где среди многих работ была небольшая картина П. Бабочкина – Павлуши. Она была выполнена в знакомой ей манере, на ней было все вперемешку: солнце, ветер, цветущая яблоня, летящие по воздуху белые цветы, зеленая трава, солнечные зайчики на воде, какие-то разноцветные блики.

Внизу стояла совсем простая подпись: «Май».

– Любите экспрессионизм? – спросила смотрительница, подходя к девушке, надолго застывшей перед одной картиной.

– Что? Нуда… Наверное, – пробормотала Люба. Откуда она знает, как все это по-научному называется?

– Это наш Бабочкин, – сказала смотрительница с гордостью. – Он всем нравится. Замечательный художник! Однофамилиц того Бабочкина, который в фильме «Чапаев» играл. А может быть, и родственник. Помните, как его Чапай скакал на лихом коне? Нет, ваше поколение, наверное, уже не помнит. Великий был человек.

– А художник? – напомнила Люба.

– Я и говорю, может быть, он даже родственник того самого, великого Бабочкина. Правда, тот потом в Москве жил, хотя по рождению – здешний, саратовский. А вы, как я вижу, нездешняя.

– Ага… нездешняя, – кивнула Люба, поспешно отходя от словоохотливой старушки.

Она так плохо знала город, на окраине которого прожила несколько лет, и людей, которые в нем жили, что на самом деле могла считать себя нездешней.

Как сказала бы бабушка – с боку припека.

«Даже если Павлуша пока не очень признанный художник, это все равно ничего не меняет, – успокоила себя Люба. – Главное, чтобы была цель».

Люба уже пошла к выходу, когда услышала, как проходившие мимо сотрудницы музея назвали знакомую фамилию.

– Да нет, ты не поняла, на прошлой неделе Бабочкина в филиале дежурила, она снова все перепутала, иди сама у нее спроси, – цокая каблучками, недовольно сказала одна из женщин.

«Бабочкина? Так ведь это жена Павлуши! Та самая, которая искусствоведка», – догадалась Люба, и у нее от волнения даже слегка перехватило дыхание.

– Скажите, а Бабочкина – в музее? – спросила она, сглотнув воздух.

– Сейчас позову, – ответила сотрудница, пробегая мимо и скрываясь за какой-то дверью.

Ничего себе… Оказывается, все просто. Даже слишком.

«Но что я ей скажу? – сразу же испугалась Люба. – Мол, извините, захотелось на вас посмотреть, какая вы из себя… Чушь какая-то».

Она торопливо пошла к лестнице, но вдруг услышала за спиной негромкий, приятный голос:

– Девушка, это вы меня спрашивали?

Люба медленно оглянулась.

«Она же старая!» – была ее первая мысль.

Женщина, которая окликнула Любу, была совсем седой, с короткой мальчишеской стрижкой. Впрочем, ее худенькое лицо выглядело довольно моложаво – без косметики, не слишком морщинистое, бледненькое… Так, ничего особенного.

Скорее всего они с Павлушей были примерно одного возраста. Или мадам Бабочкина была даже старше своего мужа.

Когда-то, наверное, она была весьма симпатичной особой: серые, немного близорукие глаза, длинная, удивленно склоненная шея. Наверное, из-за этой шеи Сергей тогда назвал жену Павлуши Нефертити?

Хотя гораздо больше Бабочкина была похожа не на жену фараона, а на цыпленка, который только-только вылупился из яйца и никак не мог понять, где он вдруг очутился.

– Девушка, это вы меня искали? – повторила она. – Вы спрашивали Бабочкину?

– Ну да, – призналась Люба, тихо проклиная себя за свое нахальное любопытство.

В принципе все и так было понятно. Эта старушка в молодежных полосатых брючках не была для Любы конкуренткой.

Но теперь надо было что-то говорить.

Спросить что-нибудь об искусстве? Но в голове у Любы, как назло, не было ни одного вопроса.

Кроме одного: «Неужели в таком возрасте все еще хочется выходить замуж?»

Или даже так: «Как это вам пришло в голову бросить такого замечательного мужа, который вам в подметки не годится?»

Но ведь о самом интересном как раз и не спросишь.

Может быть, прикинуться богатой покупательницей и поинтересоваться, сколько стоит картина «Май», которую написал Павлуша? Но если они на самом деле разводятся и как будто бы даже разъезжаются в разные города, то такой вопрос тоже будет ни к селу ни к городу.

Как бы Бабочкина не разъярилась ненароком.

– Мне сказали, что вы диван продаете, – брякнула Люба первое, что пришло в голову, сама себе при этом тихо удивляясь. – Ну, в связи с переездом.

– Диван? – удивленно подняла жена Павлуши светлые, почти бесцветные брови. – Ну конечно, ангел мой, я продаю диван. И не только диван, а еще множество других замечательных, почти новых вещей. Причем совсем недорого. Можно сказать – отдаю даром. Вы нашли меня по объявлению? Неужели оно все-таки вышло? Какое счастье, ангел мой, ведь я уже и не надеялась…

– Нуда, по объявлению, – кивнула Люба, мгновенно приободрившись.

Хотя если объявление и на самом деле где-нибудь было напечатано, наверняка в нем был указан домашний телефон и адрес, а вовсе не художественный музей.

Но Бабочкина от радости не замечала никаких недоразумений.

– Наконец-то у меня появился покупатель! – воскликнула она, буквально бросаясь к Любе. – Пойдемте, пойдемте, вы сейчас сами все увидите! Я как раз тоже иду домой, вы чудом меня застали в музее… Можно сказать, со вчерашнего дня я здесь уже не работаю, но все еще прихожу по старой памяти. Пойдемте, что же вы?

Но Люба все еще колебалась: а вдруг она встретится в квартире с Павлушей? И что тогда ему скажет? Извините, захотелось взглянуть на ваше семейное гнездышко: как живете, что жуете?

Да и денег к тому же у нее все равно не было. Зачем людям напрасно морочить голову?

– …Даже не сомневайтесь, вы наверняка что-нибудь для себя подберете, – по-своему поняла ее замешательство Бабочкина. – На ваш выбор – шкаф, стол, полки, книги, сервизы. Да все, что угодно. Я продаю все, абсолютно все. Пойдемте, я вас очень прошу. Ну, пожалуйста…

Еще немного, и она начала бы жалобно хныкать, как маленькая, капризная девочка. Только почему-то с седыми волосами.

– Но у меня нет с собой крупных денег, – призналась Люба. – Я хотела просто так, сначала посмотреть.

– Вот и посмотрите, ангел мой, выберете все, что вам понравится, а деньги завтра принесете. Зато у меня душа будет спокойна, что мне хоть что-то удалось продать и сдвинуть дело с мертвой точки. Кто знает, может быть, благодаря вам, ангел мой, сегодня ночью я наконец-то впервые засну без снотворного.

И Бабочкина умоляюще схватила Любу за руку – как бы та не убежала.

– Шурочка, вы сегодня уже не вернетесь? – с улыбкой поинтересовалась смотрительница, когда Бабочкина повлекла Любу к выходу.

– Возможно, я сюда уже больше никогда не вернусь, – весело ответила в дверях жена Павлуши. – Когда устроюсь в Питере, я вам непременно напишу. Желаю вашему внуку успешно сдать экзамены.

На улице они познакомились Жену Павлуши звали Александрой Борисовной, и ей на редкость подходило это легкое имя – Шурочка.

У Шурочки была быстрая походка, так что Любе пришлось бежать за ней почти бегом. Сумка через плечо, узкие брючки, распахнутая куртка, развевающийся на ветру шелковый шарф… Казалось, Шурочка не шла, а летела по городу, едва не сбивая с ног встречных прохожих.

К тому же на улице она первым делом закурила и, опасно размахивая в воздухе сигаретой, продолжала на ходу описывать, какие несметные сокровища ожидали Любу в нескольких кварталах отсюда.

Можно было подумать, что они шли осматривать не обыкновенную квартиру, а царскую резиденцию.

– А почему вы сказали, что больше никогда не вернетесь в музей? – спросила Люба, чтобы как-то поддержать разговор.

– Навсегда уезжаю. В Ленинград – это город моего счастья. Когда-то я там училась, – ответила Шурочка.

«Так вот почему Павлуша представил меня «искусствоведом из Питера», – вспомнила Люба. Видимо, отъезд жены ни на минуту не выходил у него из головы.

– Перебираетесь к детям?

Уж что-что, а строить из себя наивную дурочку Люба всегда умела.

– У меня нет детей, – пояснила Шурочка. – Но вообще-то можно сказать, что – к детям. Только не к своим. Я выхожу замуж за человека, у которого пятеро детей.

– Ого! Не многовато ли? – не удержалась Люба от глупого восклицания.

– Ничего, ничего, поначалу все удивляются, когда узнают. Но лично я не вижу в этом ничего особенного и тем более смешного, – весело пыхнула сигаретой Шурочка и сама же первая рассмеялась. – Главное, что я выхожу замуж за любимого человека, а все остальное – мелкие детали. Этого момента я ждала… ну, в общем, очень, очень много лет.

Люба покосилась на седой ежик на голове у своей спутницы и попыталась догадаться, какую цифру Шурочка не стала говорить вслух.

По всей видимости, очень, очень даже кругленькую.

– Скажите, ангел мой, только скорее, какие вы любите пирожные? – вдруг спросила Шурочка, останавливаясь возле дверей магазина.

– Заварные, но мне не на…

Но Люба не успела договорить, потому что Шурочка уже исчезла в дверях магазина и скоро выбежала с пакетом, в котором были и заварные пирожные, и кольца с творогом, и трубочки с кремом, и еще какие-то ватрушки.

– Не могу жить без сладкого, – пояснила она, запихивая пакет с пирожными в свою безразмерную наплечную сумку. – Ведь я, ангел мой, совершенно не умею ничего готовить. В основном я питаюсь печеньем, пряниками и конфетами. А по праздникам покупаю себе еще шоколад и пирожные. Да, и халву, конечно, арахисовую. В таких квадратных коробочках. Ангел, мой, как я могла забыть про халву?

Она так много и быстро говорила, как будто последние десять лет просидела где-то в одиночной камере и теперь никак не могла наговориться.

Люба про себя удивилась: казалось, жена Павлуши была счастлива тем, что ее просто кто-то слушает, а любой вопрос вообще встречала детской, счастливой улыбкой.

– Вообще-то по вашей комплекции не скажешь, что вы сладкоежка, – заметила Люба из вежливости.

А про себя подумала: «Неужели бедный Павлуша одними конфетами питался? Наверное, поэтому он так обрадовался, когда я сказала, что училась на повара… Вот он – мой главный козырь».

– …Еще я не сказала о мороженом, которое могу есть в немыслимых количествах, – улыбнулась Шурочка. – Но сейчас у меня болит горло и я стараюсь о нем не думать. Признаться, ангел мой, для меня тоже секрет, почему я не толстею, а все время только худею. Но что я могу поделать, если у меня голова только на одних конфетах работает? Нет, не смейтесь, на самом деле так. Бывает же машинное масло, да? А мне все время приходится поддерживать свои мозги в состоянии готовности номер один при помощи сладостей. А вдруг они мне наконец-то для чего-нибудь пригодятся?

Шурочка сама засмеялась над своей шуткой и стала еще больше похожа на неугомонную, шуструю девочку.

В этой почти пятидесятилетней дамочке не было никакой солидности: смешно, словно ученическим портфелем, она размахивала своей сумкой, веселилась, подпрыгивала на ходу.

Интересно, сколько лет они прожили вместе с Павлушей? Должно быть, немало. Может быть, он на самом деле ликует в душе, что избавится наконец-то от своей взбалмошной жены, просто, как воспитанный человек, пока виду не подает?

, Если судить по откровениям шоферов-дальнобойщиков и гаишников, лучшие мгновения в своей жизни мужчины испытывают, находясь вдали от своих старых, глупых жен. Вне зоны досягаемости. Чем дальше, тем лучше.

Хотя чем-то Шурочка и Павлуша были неуловимо похожи, как брат и сестра, даже внешне. Люба никак не могла догадаться: чем же именно? Непосредственностью, наивностью?

Денис бы сразу сказал, что эта тетенька – точно с приветом. Впрочем, он и насчет Павлуши не стал бы слишком церемониться. Всех людей, не имеющих прямого отношения к деньгам и власти, Денис считал неудачниками, и относился к ним без малейшего интереса. Но теперь Люба могла бы с ним особенно поспорить…

С реактивной скоростью они с Бабочкиной наперегонки пробежали пешеходную зону проспекта и оказались возле «Детского мира», где местные художники обычно выставляли на продажу свои картины. В основном это были морские виды с пальмами, пейзажи с лунными дорожками на воде, котята в лукошках и обнаженные томные красавицы.

Возле одного из лунных пейзажей, скрестив руки на груди, с видом непризнанного гения стоял Сергей Маркелов.

Он прямо-таки расплылся в довольной улыбке, когда увидел Любу.

– Класс! А я тебя даже сначала не узнал в черных очках, – сказал он, с удовольствием оглядывая ее с головы до ног. – Ты полностью изменила свой имидж, но смотришься не менее оригинально. Люблю людей, которые умеют перевоплощаться. Кстати, как ты относишься к идее о реинкарнации?

– Потом, я тороплюсь. У тебя есть взаймы деньги? Хотя бы тысячи три, – перебила его Люба.

В глазах Сергея промелькнул испуг, но он снова натянуто улыбнулся.

– Почему – именно три? А не пять, не десять, не…

– Как ты думаешь, сколько стоит старый диван?

– Очень старый? Ты что, собралась покупать диван? А кто на нем будет спать?

– Позже разберемся. Да ты не волнуйся, я ведь взаймы, скоро отдам, – сказала Люба, наблюдая, с каким напряженным лицом принялся ощупывать Сергей многочисленные карманы своей джинсовки.

Но ведь сам недавно говорил: проси, что хочешь, весь мир – у твоих ног.

Подержанный диван, если разобраться, для начала не так уж и много. И вполне оригинальная вещь для первого подарка.

– Но учти, мне хотелось бы поучаствовать в этой акции. Я имею в виду, когда ты будешь его опробовать, – крикнул Сергей вслед.

Все у него – какие-то акции, ничего не поймешь…

Люба бросилась со всех ног догонять Шурочку, и для этого ей пришлось одолеть на скорость примерно стометровую дистанцию.

Теперь, с деньгами в кошельке, было все-таки гораздо веселее идти на смотрины Павлушиных фамильных драгоценностей. Зато у Шурочки почему-то вдруг резко испортилось настроение.

– Отщепенцы, – сердито прошипела она, закуривая новую сигарету. А через несколько шагов добавила: – Дикари… варвары… вандалы…

– На кого это вы так? На художников? – удивилась Люба.

– Кто художники? Кого вы называете художниками? Этих? – Шурочка остановилась и даже притопнула от возмущения ногой. – Этих рвачей, стервятников от искусства? Неужели вам на самом деле нравится вся эта мыльная гадость, безвкусица, мертвечина? Признавайтесь, нравится, да?

Шурочка была вне себя от ярости, даже седой ежик на голове встал дыбом.

Люба и вообразить не могла, что жена Павлуши может быть такой грозной и сердитой.

– Да нет, вообще-то не очень нравится, – промямлила она. – В вашем музее картины куда лучше. Я там просто одного знакомого встретила.

– А, знакомого, тогда ладно, – сразу как-то присмирела Шурочка. – Я-то думала, вы остановились, чтобы полюбоваться, насладиться этой тошнотворной гадостью… Не могу спокойно проходить мимо, даже сердце потом болит. Всякий раз говорю себе, что впредь нужно это место стороной за километр обходить, чтобы зря не расстраиваться, но потом снова забываю. Маляры. Извращенцы.

Люба с новым интересом поглядела на Бабочкину: да уж, с такой экстравагантной особой точно не соскучишься. Что-то в ней все-таки было…

К жене Павлуши невозможно было относиться серьезно. Но еще труднее оказалось избавиться от симпатии и невольного сочувствия к этой женщине, которые Люба старательно от себя отгоняла.

Пусть скорее катится в Питер, к своему профессору. Москва – это все-таки слишком близко, всего одна ночь на поезде. Как бы Павлуша не повадился ездить туда каждую неделю.

Наконец Шурочка свернула в какой-то переулок, и они подошли к серому крупнопанельному зданию.

– Скажите, ангел мой, а вы умеете мыслить философски? – вдруг спросила Шурочка, вынимая из сумки ключ и нерешительно останавливаясь возле подъезда. – Я хочу сказать, смотреть в самую суть вещей?

– Не-а, – честно призналась Люба.

– Жаль. Вообще-то я так и знала, – вздохнула Шурочка. – Но почему-то мне кажется, что мы все равно поймем друг друга. В вас есть что-то такое, что с первого взгляда располагает к доверию. Пойдемте, ангел мой, на месте разберемся. Ведь мы уже пришли, смелее.