ОЛЬГА КЛЮКИНА
      Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'
      ГЛАВА 1. РУКА АРТАКСЕРКСА
      ...и увидел свою руку.
      Персидский царь Артаксерск Великий открыл утром глаза и увидел свою руку. Царская рука все ещё крепко спала, покоясь на белом парчовом покрывале, и от такого соседства казалась на удивление смуглой и темной. Она чем-то напоминала старую, прогретую солнцем, дорогу. Точно также, постепенно сужаясь, тянулась вдаль и пряталась за небольшим, покрытым серебристыми цветами холмом, в том месте, где Артаксеркс согнул в колене и слегка откинул ногу.
      В ярком луче солнечного света на дороге были отчетливо видны мелкие родимые пятна, похожие на непросохшие после дождя грязные лужицы, и густой пушок волос с рыжеватым отливом - он рос также беспорядочно и вольно, как степной ковыль, и точно также готов был стелиться вниз от каждого чересчур могучего вдоха и выдоха.
      Артаксеркс пошевелился и расправил ногу: дорога выходила на небольшую равнину. Издалека было видно, что она вся изрезана вдоль и поперек голубыми реками, и упирается в четыре неровные холма - костяшки пальцев. Молодой царь имел обыкновение даже во сне крепко сжимать руки в кулаки, и сон его чаще всего был коротким и тревожным, особенно если рядом на ложе не было женщины.
      ...А где-то там, за холмами, раскинулись и сияли во всем своем великолении прекрасные города - и были в них дворцы со ступенями из чистого золота, башни, украшенные драгоценными камнями и таинственными письменами, лазуритовые озера. А на среднем холме, самом высоком, возвышался главный город - столица мира, новая вершина персидского могущества.
      Сузы, престольный город Сузы. Город, который в древние времена назывался Зиккурат Шушан в честь нездешнего бога Шушинака.
      "А теперь просто - мои Сузы, все так и должны говорить: Сузы царя Артаксеркса Великого", - подумал царь.
      Он и ночью не снимал с пальцев перстней своего царского отличия и сегодня вдруг увидел их словно бы издалека, с высоты птичьего полета. Артаксеркс прищурился от яркого солнца и покрутил рукой, любуясь, как дитя, искрами от драгоценных камней, особенно кровавыми рубиновыми всполохами. А потом с задумчивым видом принялся разглядывать золотой перстень с печатью на среднем пальце - тот самый, которым скрепляются все царские указы и важные государственные бумаги.
      И при этом подумал горделиво: "Вот он, огромный престольный город крепко зажат в моей ладони и целиком под моей властью. Я могу его уничтожить, разрушить до камней и даже вовсе стереть с лица земли, а пустырь ещё засыпать солью, чтобы здесь десятки лет не росла даже трава.
      Но могу ещё больше вознести этот город, построить башню до самых небес, наподобие Вавилонской, устроить праздник для всего народа - и чего бы я теперь не пожелал, все будет сделано по моему слову. Получается, что все люди в обширном царстве, которые только что сейчас пробудились, на самом деле все они проснулись вот здесь, в моей горсти, и для них я все равно, что всемогущий бог. Кого хочу, буду убивать, а кого хочу - оставлять в живых, одного - возвышу, а другой по моему желанию будет затоптан в пыль", - похвалился сам себе Артаксеркс, слегка улыбнувшись.
      Хотя чуть дрогнувшие уголки его властных губ можно было назвать лишь слабым подобием привычной человеческой улыбки. Артаксеркс приучил свое лицо никогда не улыбаться, чтобы оставаться для подданых непостижимым, как божество.
      Что и говорить, у него все было, не как у людей, зато многое - как у царей, у великого потомка Ахменидов. По крайней мере, ночь редко приносила Артаксерксу главную человеческую радость - благословенный покой.
      Он слишком хорошо знал, что на Востоке самое худшее с царями, главными везирями и сокровищехранителями во все времена случается именно по ночам. Да, так и было, Артаксеркс помнил про это с раннего детства, когда его самого во время дворцового заговора, чуть было не задушил атласной подушкой один из царских стражников. И ведь загубил бы, злодей, почти совсем уже придушил маленького царевича, успел, если бы не Харбона, верный сторожевой пес...
      С тех пор на ложе Артаксеркса никогда не было подушек - ни больших, ни маленьких - он ненавидел их, как своих тайных врагов, как всегда лежащее наготове орудия убийства, знак человеческой слабости и подлости.
      Сам Артаксеркс привык спать, подкладывая под голову то одну, то другую руку, хотя порой под утро они затекали от неудобной позы, а всем женам и наложницам царя поневоле приходилось разделять такую мучительную причуду.
      Только царице Астинь разрешал Артаксеркс приносить с собой в спальные покои маленькую подушечку на лебяжьем пуху, обшитую темно-зеленым шелком, и лицо царицы светилось на ней в полумраке таинственным, матовым светом, как огромная жемчужина.
      Что и говорить, красота Астинь считалась одним из чудес Востока, щедрого на всевозможные загадки и диковины. Само имя персидской царицы Астинь, что значит "превосходная", говорило о том, что прелесть её превышала все мысленные представления о женской красоте и была вполне достойна взора царя Артаксеркса.
      Шесть дней и ночей, пока продолжались дни великого пира для народа престольного города Суз, а до этого ещё несколько дней, пока шли приготовления к празднику, и во дворец съезжались великие князья, Артаксеркс не видел царицы Астинь, не призывал её к себе на ложе, не спал с ней.
      И теперь тело молодого царя томилось и мучилось от желания, и невнятная злость на весь белый свет терзала его сердце. Нужно было дожидаться, когда семь старейшин, семь великих князей Персидских и Мидийских, наконец-то покончат со всеми своими речами и поклонами, и с величественным видом покинут царский дворец. Увы, предстояло ещё целый день, до глубокой ночи сидеть в тронном зале со скучными стариками и чинно пить вино, чтобы потом они не стали говорить между собой, что молодой царь променял их, семерых мудрейших, на женщину, на всего лишь одну неразумную жену.
      "Астинь, - снова вспомнил Артаксеркс. - После ночи с Астинь, с царицей моего сердца, я вскакиваю с ложа, как олень, не то, что сегодня..."
      Все это время после пробуждения Артаксеркс то сжимал, то снова разжимал пальцы и встряхивал кистями рук, которые одеревенели от напряжения, словно бы сведенные за ночь судорогой.
      И вдруг вспомнил про совсем другую руку, легенду про таинственную, вовсе не из плоти и крови, кисть руки, которая внезапно появилась в воздухе во время пиршества вавилонского царевича Валтасара.
      Артаксеркс много раз слышал эту историю в самых разных пересказах - и в благоговейном, и в насмешливом, и как сказку, и как несомненную быль - но при воспоминании о той загадочной руке ему почему-то всякий раз делалось не по себе, словно он не понимал чего-то самого главного.
      Разве сделал вавилонский царевич Валтасар что-либо недостойное, не должное царю, приказав принести на пиршество и наполнить вином сосуды из главного иудейского храма, вывезенные когда-то его отцом из Иерусалима в качестве военной добычи? Почему он не мог спокойно, всласть, пировать на своем золоте и серебре, добытом на честной войне, и с царской щедростью раздать иудейские кубки и чаши в руки вельмож, жен, наложниц и других гостей, которых собралось на том пиру не меньше тысячи за одним столом? Разве как-то иначе не так подобает вести себя сильнейшему?
      ...Но когда все развеселились от вина, вдруг в воздухе появились персты руки человеческой, и начали писать против лампады на стены, и Валтасар только один из всех видел кисть руки, которая писала, но не мог разобрать ни слова. Сильно изменился в лице царевич, закричал, руки и ноги у него задрожали, и колени стали биться одно о другое...
      Однажды Артаксеркс спросил про эту историю своего отца, Ксеркса, и тот ответил, не задумываясь: "Никогда не надо держать во дворце иудеев, а тем более возвышать их перед другими. Потому что от этих надменных иудеев с их Богом Живым, которого никто никогда не видел, хотя бы даже его изображения на доске, много всяких бед случалось. Но никого из других иноземных народов лучше тоже не приближать к трону, и я сразу так все устроил, что в жилах всех моих главных сатрапов, наместников, верховных судей, казнохранителей, законоведов, блюстителей суда и всех областных правителей течет только персидская и мидийская кровь. А всех остальных прочь от себя гоню, никого не жалею. Нет в человеке ничего важнее его крови и жил, по которым перетекает знатное родство, все прочее - выдумки врагов трона. А от богов чужеродных тем более ничего, кроме зла и беды, не дождешься..."
      Артаксеркс ещё раз пристально посмотрел на свою руку: нет, не бесконечная дорога. Обычная человеческая рука, слишком человеческая - с голубыми прожилками вен, выпирающей костью на запястье, с молодой кожей и отполированными ногтями. Почему-то от рождения его правая рука была длиннее левой, отчего его и прозвали "Долгоруким", и старший брат, Дарий, в детстве немало издевался над таким уродством.
      Но царям нельзя так думать! Царям вообще нельзя думать про время и про смерть. Нельзя беспристрастно смотреть даже на собственную руку, потому что сразу же следом может незаметно прокрасться обычная человеческая жалость к себе, вовсе не всесильному и никак не бессмертному, а дальше - слабость, нерешительность, трусость. И страх, детский страх пред непостижимой силой, что водит в воздухе чьими-то пальцами и царапает на известке слова о неминуемой участи: мене, мене, текел, упарсин...
      А вот и значение слов: мене - исчислил Бог царство твое и назначил ему конец, текел - ты взвешен на весах и найден очень легким, перес - разделено твое царство и отдано мидянам и персам.
      "Верно, нам переданы теперь все ваши царства, мидянам и персам", упрямо повторил про себя Артаксеркс, нахмурив лоб.
      Он не знал, что в такие минуты старательных раздумий, его лицо выглядит особенно беззащитным, а единственная морщина на лбу только ещё больше подчеркивает молодость очередного персидского владыки.
      Артаксерск резко поднялся со своего ложа, и только теперь понял, что он просто до сих пор ещё сильно пьян после вчерашнего пира - летняя ночь не принесла с собой ни трезвости, ни прохлады.
      Перед глазами царя проплыл ковер, расшитый разноцветными бабочками, позолоченные солнцем крыши домов в узком проеме окна, кроны деревьев, которые почему-то зашумели совсем близко, как будто в спальных покоях внезапно поднялся ветер. Артаксеркс с трудом удержался, чтобы снова не упасть на свое жесткое ложе, которое слуги называли между собой "военным шатром", но затем, сделал глубокий вздох, выпятил грудь и распрямился во весь свой знаменитый рост.
      Из-за полога с золотыми и пурпурными кистями сразу же бесшумно отделилась фигура Харбоны, самого старого евнуха при царском дворце.
      Никому другому, кроме верного Харбоны, не доверял Артаксеркс стеречь во время сна свое дыхание - так было заведено с той ночи, когда царский евнух воткнул нож в спину того, огромного, как гора, врага трона, навалившегося на царевича с подушкой. Хотя Харбона по сравнению с ним был так мал ростом, что не попал даже в сердце, и предатель выдал себя лишь диким, нечеловеческим криком.
      С тех пор Харбона всегда стоял по ночам возле ложа царя Артаксеркса, тот давно уже вырос, превратился в мужчину, завел себе наложниц и женам. Но самый молчаливый евнух во дворце, Харбона, все равно каждую ночь неприметно стоял за царским пологом, и не выдавал своего присутствия даже дыханием. Он стоял, прижав к животу кувшин с родниковой водой, которую по утрам подавал испить из своих рук царю, потому что таков был порядок и обычай с незапамятных времен.
      И вода Харбоны наверняка не была отравеленной, и считалась самой вкусной водой в устах царя, водой жизни и пробуждения, потому что евнух непременно прежде пил её сам за несколько часов до рассвета, и потом чутко прислушивался, не начнутся ли в его внутренностях внезапные судороги. В своих мыслях Харбона готов был в любой момент отплыть на лодке смерти туда, где была страна вечного сна и покоя, но его жизнь все ещё зачем-то была нужна царю, хотя невозможно было уже вспомнить её начала и даже середины.
      Давно прошли те времена, когда по ночам Харбону искушали хитрые и злые дэвы, то и дело незаметно надавливая на глаза и, напуская сладостные сновидения - теперь старый евнух вовсе разучился спать. Никто не знал во дворце, когда Харбона отдыхает, потому что невзрачную его, маленькую фигурку в любое время - и утром, и днем, и вечером - можно было видеть, прислонившейся к одной из колонн тронного зала, на почтительном, но доступном расстоянии от любимого царя. И нельзя было в точности сказать то ли он дремлет с открытыми глазами, то ли, наоборот, зорко смотрит по сторонам.
      Многие во дворце завидовали высокому положению Харбоны, причисленному к семерке главных евнухов, кто может свободно служить перед лицом царя. Никто не знал, что Харбона много лет назад почти совсем ослеп, и различал предметы и лица вокруг себя, в том числе и божественный лик Артаксеркса, настолько нечетко, словно на глаза ему была накинута тряпка из серой шерсти, как самому ничтожному из смертных. И приговор этот, вынесенный кем-то свыше - уже навсегда, обжалованию не подлежит.
      Но зат Харбона видел по-своему - носом и ухом - и никто во дворце не умел так чутко распознавать запахи, посторонние звуки, перемены в погоде, а главное - "ветры настроений" царя Артаксеркса, для которого он был все равно, что нянька. Харбона различал даже шорох крыльев ночной бабочки, случайно залетевшей в царские покои, и по тому, как владыка поднимался со своего ложа, лучше всякого ясновидца мог предсказать, как сложится день в царстве.
      Вот и сегодня - Харбона сразу же почуял, как от царя царей исходит какая-то смутная тоска и маятность. Дольше обычного ворочался царь на своем ложе, и вздыхал о чем-то, и медлил подниматься на ноги. Даже родниковую воду Артаксеркс пил без привычной жадности, а словно бы вливал в себя через силу.
      Харбона принял из рук царя кувшин с остатками воды, поклонился, а царь вдруг спросил недовольно:
      - Все молчишь? Что молчишь, старая сова? Скажи хотя бы - ух! ух! ух! А то я давно не слышал твоего голоса, или он в тебе уже умер?
      Харбона молчаливо опустился на колени и принялся очень ловко обувать ноги царя в сандалии, наощупь без труда справляясь с мягкими кожаными шнурками, которые сами собой складывались в привычный узор.
      Но Артаксеркс недовольно оттолкнул от себя старого евнуха ногой и сказал:
      - Убери от меня твои старые руки, мне противно их видеть перед собой, они - как высохшие палки, а пальцы твои похожи на птичьи когти. Прочь от меня, глупый филин, птица смерти, я уже проснулся, и хочу вина, а не твоей воды, много сладкого вина. Ну, и что ты мне на это скажешь? Куда подевались все твои наставления?
      Но Харбона только молча приложил руку к сердцу и снова отступил за полог, на свое ночное место. Только здесь евнух позволил себе озабоченно сдвинуть морщины на своем старом лице, и без того похожем на вяленый финик, а потом, не моргая, уставился в пространство.
      Что-то должно было случиться, совсем скоро, да что там - уже сегодня. Что-то внезапное, плохое и непоправимое.
      Это "что-то" носилось в воздухе также явно, как колеблющиеся тени в огромных зеркалах спальных покоев царя Артаксеркса, куда тихой вереницей уже один за другим заходили слуги с царскими одеяниями, гребнями, утренними умащениями. Харбона чувствовал приближение неизбежной бури во дворце также отчетливо, как пряный запах корицы, разносившийся из царской кухни по саду и достигавший даже до дворцовой площади.
      Он по-прежнему держал на груди ладонь левой руки, и чувствовал, как тревожно и беспомощно стучит его старое сердце.
      Что-то будет, что-то будет, что-то будет, - выстукивало у Харбоны под рукой. Совсем скоро. Сегодня.
      И он ничего не может отвратить, потому что он сам - ничто, и почти также слеп, как все вокруг.
      Если бы Харбону спросили: о чем ты сейчас, царский евнух? - он бы не смог ничего ответить и снова промолчал.
      Но про себя Харбона знал: это случится хотя бы просто потому, что он уже пришел...
      2.
      ...последний день семидневного пира
      Наступил седьмой, последний день великого пира, который Артаксеркс устроил для жителей престольного города Сузы, от большого до малого.
      "Все, у кого с собой дети, пусть первыми проходят на царский пир", разнеслось утром по дворцовой площади повеление от царя, и Мардохей, крепко сжимая руку Гадассы, чтобы не потерять девочку в толпе, начал поскорее пробираться к главным дворцовым воротам.
      Он был высок ростом, плечист, красиво одет, и многие, даже не замечая, что Мардохей ведет с собой ребенка, непроизвольно пропускали его вперед.
      Молодой иудеянин по имени Мардохей, сын Иаира, сын Семея, сын Киса, из колена Вениаминова, был одним из немногих жителей Суз, кто неоднократно видел вблизи и красоту царского дворца, и диковины сада, но пришел сегодня на пир из-за своей двоюродной сестры, а лучше сказать - из-за своей приемной дочери, Гадассы.
      Два года и четыре месяца прослужил Мардохей стражником во дворце, и хотя он стоял возле самых дальних и неприметных ворот, в глубине царского сада, но, тем не менее, был знаком со многими дворцовыми слугами и наслышался немало историй о приготовлениях к великому пиру и о забавных случаях под шатром. Для самого Мардохея все шесть дней праздник существовал лишь в виде отдаленного шума, время от времени достигавший его ушей сквозь листву большого дуба, под сенью которого иудей нес свою привычную службу, охраняя небольшую лестницу возле запасного входа в царский дом, на половину евнухов.
      Но сегодня выдался день отдыха, и Гадасса с раннего утра принялась упрашивать Мардохея вместе пойти на пир, чтобы показать ей и дворец, и озеро с белыми и черными лебедями, и сад с ручными оленями. И непременно яму с голодными львами и тиграми, куда по приказу царя бросают преступников и самых непокорных из подданных. Девочка так сильно разволновалась при мысли, что может все это не увидеть, что начала даже заикаться больше обычного - и Мардохею сразу же сделалось её жалко, хотя сам он вовсе не любил ни шумных сборищ, ни многолюдных праздников.
      Гадассе недавно исполнилось одиннадцать лет, и по наружности своей она была нескладной и смешной, как дитя страуса. Руки и ноги её вдруг вытянулись, сделались слишком худыми и длинными, а лицо разом потеряло детскую округлость, и стало казаться сильно вытянутым и удивленным настолько, что некоторые начали считать приемную дочь Мардохея слегка слабоумной.
      Наверное, ещё из-за того, что после смерти дяди Аминадава Гадасса начала сильно заикаться и замкнулась в своем горе от всех людей, кроме Мардохея, нового своего воспитателя.
      Не только в Сузах, но и во всем мире не было для неё человека лучше, добрее и красивее, чем Мардохей, взявший девочку на воспитание в свой дом, где он жил с женой Марой и двумя маленькими сыновьями - Вениамином и Хашшувом.
      "Покажи свой язык, и скажи: я - козья как-как-как - какашка!" - вот что сказал шепотом Гадассе почти сразу же, как только она переступила порог дома Мардохея, маленький Вениамин, который с удивительным прилежанием повадился перенимать от соседских мальчишек всякие глупости и дерзости.
      "Шоторморг" - "верблюд-птица", - так дразнили Гадассу на улице.
      "Страусу сказали: "Неси груз", - он ответил: "Я птица". Сказали: "Тогда лети!" - он ответил "Я верблюд", - так сказал Вениамин за столом, пользуясь тем, что Мардохей не слушал, о чем шептались дети.
      Но Гадасса не стала тогда жаловаться отцу на маленького Вениамина, и потом тоже никогда не рассказывала про своих многочисленных обидчиков, все хранила в себе. И вовсе не потому, что боялась лишний раз огорчить Мардохея или показаться слишком маленькой и глупой в его спокойных, задумчивых глазах - нет, дело совсем не в этом.
      Просто Гадассе не хотелось нарушать правильный тон, красивую музыку, высокий настрой их бесед, что ли - увы, у девочки не хватало в уме, а тем более, на неповоротливом языке слов, чтобы объяснить, как следует, даже самой себе это чувство.
      У них с Мардохеем был свой, отдельный мир, в котором не было места глупостям и недостойным шалостям. И этот лучший из невидимых миров должен быть совсем чистым - белым-белым, как виссоновая ткань в лавке сатрого Иаира и чистым-чистым.
      Гадасса ни на минуту не поверила, что Мардохей подолгу беседовал с ней только потому, что кто-то научил его таким способом излечивать детское заикание, как сказала однажды глупенькая Мара.
      Никто не знал, и Мара тоже не знала, что Мардохей умел, как будто бы незаметно, думать вслух в присутствии Гадассы, и важно было только не помешать ему в этот момент лишним вопросом или чересчур громким восклицанием. Но когда Мардохей долго молчал и чересчур сильно углублялся в свои мысли, Гадасса могла без стеснения задавать ему любые вопросы, потому что знала, что он будет говорить серьезно, обдумывая каждое слово, как умел только её несравненный воспитатель.
      - А зачем - царь? - спросила Гадасса, когда Мардохей, наконец-то, остановился возле стены, затесавшись в отдельную очередь, где выстроились только горожане с детьми.
      Мардохей оглянулся вокруг и в очередной раз пожалел, что осторожная Мара не отпустила с ним во дворец также и сыновей, её драгоценных мальчиков. Вениамин третий день был болен простудой, иначе он все равно прибежал бы следом, а тихий, курчавый, как овечка, Хашшув, больше всего на свете любил сидеть на кухне возле матери и слушать музыку её голоса.
      - Зачем - ц-ц-царь? - снова спросила Гадасса.
      Мардохей посмотрел на неё с удивлением и только покачал головой: Гадасса нередко задавала вопросы, которые уже не услышишь ни от Вениамина, ни даже от Хашшува. И все оттого, что девочка только недавно сама взялась бороться с заиканием и начала гораздо больше разговаривать вслух, чем прежде.
      - Царь нужен затем, чтобы любить его, - громко ответил Мардохей именно так, как подобает говорить верноподданому престола, царскому стражнику, особенно, когда тот стоит в толпе людей.
      А потом проговорил уже тише, задумчиво улыбаясь каким-то своим мыслям:
      - Однажды деревья решили назначить царя и сказали маслине: царствуй над нами. Но маслина не согласилась, говоря: а как же я оставлю свое масло, которым чествуют людей и богов, и пойду скитаться среди деревьев? Тогда предложили царствие смоковнице, но она сказала: разве могу я оставить мою сладость и вкусные плоды ради того, чтобы быть первой. И вионградная лоза тоже отказалась от власти, потому что не захотела оставлять сок свой, веселящий богов и людей. Наконец, перебрали все деревья и предложили над всеми царствовать терновнику, и терновый куст сказал: смотрите, если должен я и вправду быть царем, то будете вы спокойно покоиться под моей тенью, а если нет, то загорюсь я таким пламенем, котрое сожжет все кедры, и маслины, и виноградники...
      - И что ж было, когда царем стал терновник?
      - Пожар и войны по всей земле, - коротко ответил Мардохей.
      Гадасса слегка покраснела, но потом приподнялась на цыпочках к уху Мардохея и прошептала:
      - Ты... ты снова горовишь со мной как с маленькой, а я ведь не о том. Но ведь у нас тоже был свой царь, да? Мы ведь должны его любить также сильно? И у нас тоже скоро будет новый царь?
      Мардохей уже знал, что, говоря "нас", Гадасса всегда имела в виду иудеев, и только теперь начал понимать вопрос девочки, не такой уж и глупый.
      - Да, у нас тоже были цари - Давид, Соломон, и потом многие другие. А самый первый - Саул. Но это было давно, до плена Вавилонского, когда иудеи ещё не жили в рассеянии по всей земле, как семена, рассыпанные по ветру...
      Но Гадасса словно бы не расслышала последней фразы Мардохея и горькой усталости в его словах про плен и ветер, потому что тут же спросила, сильно спотыкаясь на этом невозможном "как", которое служило почему-то для её языка одним из самых трудных препятствий.
      - А как-как-каким был Саул, первый царь? Ты ведь про это знаешь, да?
      Мардохей пожал плечами - очередь к воротам двигалась медленно, торопиться было некуда, а никто вокруг явно не прислушивался к их тихому разговору.
      - Я слышал... Твой отец как-то рассказывал мне, что Саул был самым красивым человеком в Израиле - от плеч выше своего народа...
      - Как-как-как ты, да?
      Мардохей смутился, но потом поглядел вокруг себя, и увидел, что он тоже был выше всех, кто стоял сейчас в очереди перед воротами, и лишь некоторые из мужчин были ему почти что вровень. Он продолжил, вздохнув невесело:
      -...Саул и думать не думал, что станет царем, но его выбрал Господь через прозорливца, пророка Самуила, и тот узнал его, помазал на царствие и повелел управлять народом. А до избрания Саул был просто сильным и красивым молодым человеком, сыном Киса, из самого малого племени между племен колена Вениаминова...
      - Но ведь ты-ты-ты-ты тоже, ты тоже, Мардохей, из колена Вениаминова, из того же рода, где был Кис - значит, сейчас ты рассказываешь про себя, про свое племя? - ещё больше разволновалась девочка.
      - Я говорю про наш род, - уточнил Мардохей. - Ты, Гадасса, тоже должна считать Киса и Вениамина своими предками, даже если кто-то пытается тебя в этом разубедить...
      Разумеется, сейчас Мардохей в первую очередь имел в виду своего отца, престарелого упрямца Иаира, который до сих пор не верил, что Гадасса родная дочь его младшего брата, и приводил на этот счет множество хитроумных наблюдений.
      А почему у девочки такой странный разрез глаз, наподобие черных рыбок, как у мидиянок? И на персидском наречии она лопочет лучше, чем другие дети? А как объяснить, что ступни ног у неё слишком короткие и узкие, как у рабынь из стран зыбучих песков? И почему в младенчестве она нередко молоком буйволиным плевалась, тогда как горький чай жасминовый пила с жадностью, как будто ничего вкуснее для неё не бывает?
      - Я говорю и про твой род, - упрямо повторил Мардохей, с нежностью глядя на девочку, свою приемную дочь. - Про наш с тобой род, девочка.
      Что бы ни говорил отец, Мардохей про себя твердо знал, что Гадасса это что-то вроде священного сосуда, который теперь именно ему доверен, и нужно во что бы то ни стало его сберечь, сохранить для какой-то таинственной и неясной цели. Даже в том, что с первых же дней своего появления на свет, Гадасса переходила из рук в руки, из дома в дом своих ближайших сородичей, Мардохей видел какой-то скрытый, неразгаданный смысл.
      Так получилось, что сначала воспитание сироты взял на себя самый старший из братьев, почтенный Аминадав, которому к тому времени самому был отмерен лишь малый остаток жизни. Затем девочка перешла к среднему брату, Иаиру, но, зная трудный, сварливый характер своего отца, Мардохей быстро взял девочку в свой дом, где у них с женой не так давно родились один за другим два мальчика, а дочери не было...
      Но сейчас Гадассу волновало что-то совсем другое, причем настолько сильно, что от нетерпения она принялась дергать Мардохея за рукав рубашки.
      - По-по-получается, что ты, Мардохей, из того же рода, откуда вышли все наши цари? Значит, и ты тоже можешь стать царем, Мардохей? Ведь ты очень, очень, очень, ты больше всех похож на царя! Ты даже ещё к-к-красивее, чем Саул, и когда-нибудь станешь таким же великим, как... как... как...
      Гадасса снова споткнулась на злополучном слове, и Мардохей сразу же воспользовался заминкой.
      - Нельзя так говорить, - сказал он, насколько умел строго. - Цари иудейские не по родству занимали свой престол, а по выбору Господа, а как только начали перенимать законы других народов, то сразу же потеряли свою силу. А величие, девочка моя, измеряется вовсе не царской властью, а лишь тем, сколько способен вместить в себя человек Духа, дыхания Божьего, и тут я еще...
      Мардохей не выдержал - и все же улыбнулся, покачал головой каким-то своим мыслям
      - Хоть я и выше всех ростом, как ты говоришь, но на самом деле пока что я самый малый среди людей, меня сверху и от земли-то не видно.
      Гадасса ничего не ответила, но ещё крепче сжала ладонь Мардохея - то ли выражая свой молчаливый протест, то ли для поддержки - и рука девочки была горячей, потной, на редкость нетерпеливой.
      - А меня - меня - меня - видно? - спросила Гадасса и поглядела на небо.
      Белые облака медленно плыли в вышине, делаясь похожими то на кудрявых овечек, то на лебедей, то на пушистых кошек, а Тот, Кто их выгуливал по небесам, по-прежнему был невидим, и находился где-то ещё выше облаков, немыслимо высоко.
      - Тебя видно, - ответил Мардохей, улыбнувшись. - Всех детей хорошо видно, куда лучше, чем взрослых, а особенно...
      Он чуть было не добавил: "Всех детей, а особенно - сирот, стариков, вдов и сирот...", но вовремя прикусил язык.
      Мардохей старался как можно меньше напоминать девовчке, что она ему не родная дочь, хотя по возрасту, она никак и не могла бы быть его дочерью. И все же Гадасса сразу же заметно погрустнела, как будто бы услышала не сказанные вслух слова, и даже руку свою убрала из ладони Мардохея.
      Мардохей не знал, что Гадасса больше всего не любила, когда он обращался с ней, как с ребенком, называя то дитем, то маленькой девочкой, а то и вовсе несмышленышем.
      Потому что тогда сразу же терялась, куда-то уходила тайна. Что-то самое главное рассеивалось в воздухе, как дым после жаркого костра, как бесполезная пыль...
      Гадасса нарочно низко опустила голову, чтобы Мардохей не заметил теперь ни её покрасневших глаз, ни мгновенно намокшего носа.
      - О чем ты задумалась, девочка моя? - ласково спросил Мардохей, наклонясь к Гадассе и привычно провел по её волосам большой, теплой ладонью.
      Он всегда смотрел на неё так, как будто не замечал ни длинной, смешной шеи, ни красных нарывов, которые почему-то то и дело появлялись на щеках, на лбу, а то и на самом кончике носа. Только волосами своими Гадасса, пожалуй, могла втайне гордиться, - они были длинными, густыми, и при желании их можно было бы всякий день по-разному красиво укладывать на голове, если бы девочке этого хоть немного хотелось.
      - А я... я... я все же хотела бы один раз увидеть вблизи великого царя Артаксеркса, - тихо сказала Гадасса. - Хотя бы один раз в жизни. Знаешь, я слышала, что на столе под шатром нарочно для детей стоит целая гора из орехов, склеенных медом, и другая гора из апельсинов - как-как-как ты думаешь, это правда? А ещё там везде на столе...
      3.
      ...драгоценные кубки и блюда из золота.
      Седьмой раз в саду царского дома на мраморных столбах развешивались и укреплялись при помощи шнуров и серебряных колец разноцветные ткани - в таком шатре гости были хотя бы немного укрыты от палящего летнего зноя расставлялись драгоценные кубки и блюда, огромные кувшины со сладким вином.
      Для сооружения помоста, где разместились позолоченные ложа для наиболее знатных горожан, и множество скамеек из прочного дерева для людей простых, во дворец специально были приглашены строители из Вавилона, искусные в своем ремесле. И вавилонские мастера постарались на славу - они так затейливо устлали помост мрамором, перламутром, сверкающими на солнце гранеными камнями черного и зеленого цвета, что у каждого, кто являлся на пир, возникало чувство, как будто он побывал не в саду под полотняным навесом, а чуть ли внутри царского дворца, куда не положено ступать ногам простого смертного.
      Из окна спальных покоев Артаксеркс каждый день видел на площади перед главными дворцовыми воротами огромную толпу мужчин, женщин, стариков и детей, желающих наконец-то увидеть своими глазами и постичь душой несметное богатство и блеск царского величия.
      В первый же день пиршества царь дал дворцовым управляющим приказание, чтобы они никого не торопили за столом, не принуждали в выборе кушаний и в количестве выпитого вина. Пусть всеобщий праздник, подобного которому никогда не было прежде ни в Сузах, ни во всей Персии, сказал Артаксеркс Великий, проходит чинно и благородно, и пусть всякий, пришедший на пир, сидит за царским столом столько, сколько пожелает его живот.
      Так и было в первый день - пиршество проходило чинно и неспешно, как повелел владыка. Но с каждым днем очередь возле главных ворот из желающих попасть на удивительный праздник сначала удваивалась, а потом опять множилась в два раза, и снова неудержимо увеличивалась. Потому что слухи о пире разносились по округе быстрее ветра и быстро достигли самых отдаленных окраин города, откуда тоже на пир заспешили многие из любопытных людей.
      Причем, те, кто уже побывал во дворце, открытом для каждого только на семь дней, рассказывали не столько о щедром застолье, сколько об удивительных картинах из камня на дворцовых стенах, диковинных цветах в саду и невиданных животных в царском зверинце. И всем, включая стариков и маленьких детей, хотелось непременно своими глазами увидеть подобные чудеса.
      А сегодня, в последний день праздника людей на дворцовой площади собралось столько, что стражникам пришлось незаметно ввести строгий военный порядок, чтобы справиться с шумной толпой, желающей дарового вина и сладостей, а главное - как можно больше невидимой пищи для дальнейших пересудов.
      Примерно каждые полчаса, пирующие в шатре поворачивали свои лица в сторону царского дворца и выкрикивали слова приветствия, а потом, неприметно подгоняемые стражниками, покидали садовый двор через малые ворота, чтобы освободить место для новой партии гостей. И такой круговорот творился в саду с раннего утра до позднего вечера, вот уже несколько дней подряд.
      Все эти дни Артаксеркс Великий ни разу не выходил к своему народу, но, тем не менее, незримо присутствовал на престольном празднике - как солнце, как ветер, играющий пурпурными и виссоновыми кистями шатра, а может быть как самая яркая звезда на вечереющем небе или как сладкое вино на языке у пьяницы.
      Подданные никогда не должны в суете и праздном веселье смотреть на лицо своего владыки, а тем более, мысленно сравнивать его с другими человеческими лицами - такой обычай был заведен в Персии и Мидии ещё со стародавних времен, где пустое любопытство и болтливость всегда карались смертью.
      Персидский царь - яркое светило, и всякому, кто почитает трон, следует довольствоваться лишь далеким, рассеянным светом царской милости в виде щедрых даров и привелегий, и молчаливо восторгаться неисчерпаемыми богатствами Ахменидов.
      Лишь семь великих князей Персидских и Мидийских, да семь дворцовых евнухов - личных избранников царя, по закону имели право служить перед лицом владыки, сидеть вокруг его престола в тронном зале, пить вино с царского стола, обсуждать мирные и военные дела государства.
      Семь великих князей - семь старейшин, кто считался первыми по древности рода и богатству после царя, обычно загодя съезжались на объявленный царский пир во дворце, каждый в свой день, чтобы иметь возможность неспешно показать из своих рук все подарки для царя подарки, а потом насладиться с ним уединенной вечерней трапезой, вместе вкушая отборные привозные вина и явства, что издавна считалась знаком особого доверия и приближенности к трону.
      Первым прибыл во дворец Каршена, самый молодой из великих князей, которому шел лишь шестой десяток лет.
      Артаксеркс благосклонно оценил привезенные князем золотые украшения, жемчужины, ковры, пряности и принял Каршену со всеми почестями, как подобает принимать великого персидского князя.
      На второй день со своим караваном явился князь Шефар, длинной узкой бородой сильно смахивающий на козла, и Артаксеркс принял его, как подобает принимать великого князя.
      Потому что если бы прием Шефара оказался короче, чем трапеза с Каршеной, упрямый князь мог бы расценить это, как великое оскорбление для себя лично и всего своего княжества.
      Затем в большой повозке с золоченым балдахином прикатил толстый Адмафа, отец царского везиря Амана, большой любитель медового щербета и других восточных сладостей, и Артаксеркс принял его, как подобает принимать великого князя
      Четвертым из семи приближенных к царскому престолу прибыл князь Фарсис с красными и воспаленными от песчаных бурь глазами, и Артаксеркс принял его, как подобает принимать великого...
      После него ко дворцу на пир явился хитроумный Мерес, князь древнего персидского рода, дальний родственник царя.
      Артаксеркс принял его, как подобает принимать...
      Шестым по очереди со своим огромным караваном верблюдов перед лицо царя явился медлительный, и словно бы спящий на ходу великий князь Марсена.
      Артаксеркс принял его, как подобает.
      Наконец, последним в Сузы прибыл старый Мемухан, опираясь одной рукой на палку, а другой - на плечо своего крепкого, низкорослого евнуха.
      И Артаксеркс его принял.
      Обширное княжество Мемухана хоть и находилось от престольного города всего в трех днях и ночах не слишком скорой езды, но, тем не менее, великий Мидийский князь всегда приезжал во дворец самым последним из почетных гостей. По древности крови Мемухан считался главным после царственных Ахменидов, а к тому же был старше всех остальных князей и по возрасту, так что излишняя спешка и угодливость перед молодым царем была не к лицу его пышным, голубоватым сединам.
      Мемухан и держался, почти что как царь Мидийский, а не как князь. Он ходил по дворцу с негнущейся спиной, опираясь на свой позолоченный жезл с таким надменным видом, как будто в его руках был царский скипетр, а не старческая клюка, украшенная драгоценными камнями, помогающая ему кое-как справляться с дряхлой немощью. Он был так стар, что когда строился небосвод, наверное, Мемухан уже и тогда кирпичи подавал и всем давал ценные советы.
      Артаксеркс принял Мемухана, как подобает принимать великого князя, но не более того. И уж вовсе не как великого мудреца, знающего прежние времена, права и законы, и тем более не как своего главного наставника и советника. Пришла пора всем показать, что старые времена ушли в прошлое, а теперь настало все новое.
      Наступил третий год царствования Артаксеркса на персидском троне, и уже целых два года многие из подданных, затаив дыхание, ожидали от молодого царя каких-нибудь немыслимых действий и распоряжений, страшились непредсказуемых и грозных событий.
      Но все это время Артаксеркс, молодой сын Ксеркса, словно бы никуда не торопился и лишь собирался с могучими, нерастраченными силами: вел переговоры с князьями, с начальниками двадцати сатрапий, учрежденных ещё при Дарии, засылал в разные концы света свои тайные "глаза и уши", строил в Ливане корабли для флота, укреплял пограничные военные поселения и явно готовился к каким-то грандиозным сражениям.
      А главное - невероятно быстро, на глазах у изумленных горожан, Артаксеркс отстраивал Сузы, и, прежде всего, доводил до полного великолепия и без того роскошные дворцовые постройки, когда-то воздвигнутые на этом месте Дарием Ахменидом. Не только царский дворец, но также отдельные дома для жен и для приезжих гостей, подземелья для хранения сокровищ и главных указов, фонтаны, сады, цветники - все здесь стало неузнаваемым и прекрасным, словно бы вместе с новым правителем помолодели вдруг и камни. Теперь дворцовые постройки со всех сторон были окружены новыми, ещё более высокими стенами с эмалированными зубцами и многочисленными воротами главными, садовыми, запасными, тайными, и возле каждых ворот день и ночь стояли стражники в ярких нарядных одеяниях и с начищенным до блеска оружием, создавая ощущение, что во дворце всегда был нескончаемый праздник.
      На Востоке законы простые: кто больше привезет подарков - тот и лучший друг, кто богаче всех - тот и владыка.
      Артаксеркс быстро устроил так, что дары и сокровища со всего мира широкой рекой вдруг потекли в Сузы, и совсем скоро многие горожане поняли, что они родились на свет под счастливой звездой. Из далеких стран потянулись в престольный город караваны купцов с редкими товарами, оживились торговля, на улицах зазвучала незнакомая речь и музыка, и хотя цены на дома в Сузах за два года поднялись в десятки раз, а расплата за землю шла только чистым золотом, город разрастался с невиданной быстротой и стал считаться чуть ли не центром мира. Здесь были самые ровный каналы и тучные плантации, лучшие банкирские дома, ссудные кассы, судейские конторы и дворцы для приемов иноземных послов.
      За последние полгода в течение многих дней, ста восьмидесяти дней, Артаксеркс устроил в Сузах целую череду великолепных приемов и пиров для великих князей, и для многочисленных служащих при каждом из князей, для главных своих сатрапов, правителей областей и начальников войска Персидского и Мидийского, с тем умыслом, чтобы все своими глазами убедились в могуществе и щедрости молодого царя, и служили затем персидскому престолу с ещё большим рвением.
      А в завершение Артаксеркс задумал сделать большой, семидневный праздник для простого народа, для всех жителей Суз, без различий возраста и положения, чтобы самые неблагодарные стали с благоговением произность его имя и рассказывать потом о щедрости царя своим детям и внукам.
      Вообще-то Сузы издавна негласно считался городом Дария Ахменида, который правил на персидском троне тридцать шесть лет и умер своей смертью, успев сделать немало славных дел для процветания своей державы.
      Почему-то Дарий Ахменид гораздо чаще побеждал в сражениях, нежели потом его вспыльчивый, неукротимый сын, Ксеркс - за свою жизнь дед Артаксеркса выиграл девятнадцать битв и низложил девять царей, после чего подданные стали называть "царем царей" и Великим Дарием. К тому же он так ловко сумел наладить дела по сбору податей, что до сих пор персидские сатрапии жили по прежним законам и расплачивлись за товары его монетами золотыми "дариками". Почему-то Дарий особенно любил строить дороги, и люди во всех уголках обширного царства продолжали называть дороги "тропами Дария", даже если их прокладывал кто-то совсем другой.
      Великолепные дворцы Дарий тоже строил - Артаксеркс не раз с ревнивой гордостью перечитывал высеченный на камне отчет своего деда о том, как проходило сооружение царского дворца в Сузах.
      "Земля была вырыта глубоко, гравий засыпан, сырцовый кирпич формован вавилонский народ это сделал", - повелел выбить Дарий надпись на камне ему во всяком деле была присуща редкая основательность и умение думать на много лет вперед, видеть свое отражение в глазах потомков.
      "Кедр доставлен с горы Ливан. Ассирийский народ доставил его до Вавилона, а в Сузы его доставили карийцы и ионийцы. Дерево доставлено из Гандхары и Кармании. Золото, которое здесь использовано, доставлено из Лидии и Бактрии, а самоцветы, лазурит и сердолик привезены из Согдианы. Бирюза, которая использована для строительства, доставлена из Хорезма, серебро и эбеновое дерево из Египта, украшения для стен из Ионии, слоновая кость из Эфиопии, Индии и Арахосии. Каменные колонны, которые здесь теперь стоят, привезены из селения Абираду в Эламе..."
      И далее, с такой же тщательностью, вовсе не исключающей невиданного размаха всех своих деяний, Дарий перечислял, из каких далеких стран были доставлены для строительства дворца в Сузах. И не только драгоценные материалы, но и люди, наиболее умелые каждый в своем ремесле.
      "Работники, которые тесали камень, были ионийцы и лидийцы. Золотых дел мастера были мидийцы и египтяне. Люди, которые инкрустировали дерево, были мидийцы и египтяне. Люди, которые формировали обожженный кирпич, были вавилоняне..."
      Конечно же, все они были рабами, пленными, пригнанные в Сузы большими, беспорядочными табунами, из которых затем были отобраны лучшие мастеровые и ремесленники для строительных работ, но в послании к потомкам, высеченном на камне, Дарий все равно великодушно называл их "людьми".
      Ни в чем, даже в собственной властности, Дарий Ахменид не терпел крайностей. Заглядывая на края, он умел всегда и во всем держаться середины.
      И хотя тело Дария Великого давно уже покоилось в скалах Накш-и-Рустам неподалеку от Персиполя, в огромной гробнице, украшенной каменными плитами с изображением многих его подвигов, персы вспоминают о нем гораздо чаще, чем о недавнем своем владыке, Ксерксе, убитом заговорщиками. А вместо принятого титула - Ксеркс Великий, нередко между собой называют его Ксерксом Железным, Ксерксом Жестоким, несмотря на то, что Артаксеркс приказал строго наказывать всякого, из чьх уст выйдет хотя бы одно дурное слово об отце.
      Артаксеркс ещё раз посмотрел в окно, на дворцовую площадь, где с утра собралась огромная толпа людей, желающих хотя бы в последний день непременно попасть на царский пир, а кто-то наверняка уже и по второму разу, и по третьему разу. Издалека площадь была похожа на многоцветное озеро, и оттуда доносился нарастающий гул, что-то вроде нескладной музыки в тот момент, когда музыканты ещё только продувают и настраивают свои флейты и трубы.
      "Вот и обо мне тоже они будут потом рассказывать легенды, и петь в своих песнях, - подумал царь. - Надо распорядиться - пусть тех, кто пришел с детьми, пропускают в первую очередь, дети лучше запомнят, как могуч их царь и..."
      4.
      ...семь великих князей.
      Каршена, Шефар, Адмафа, Фарсис, Мерес, Марсена и Мемухан - семь великих князей Персидских и Мидийских сидели возле трона царя, с важным видом пили вино и многозначительно молчали.
      Особенно надутым и, как всегда, недовольным выглядел старый Мемухан, привыкший выдавать себя за мудреца и всем давать наставления. Но сегодня Мемухан крепко сжал свои лиловые губы и сидел, молча поглаживая палку и покачивая головой, словно в уме все ещё продолжал спорить с царем и наставлять его на путь древних истин.
      Слишком многое не нравилось Мемухану, князю Мидийскому, из того, что делал молодой и своенравный Артаксеркс, и кое-что он уже высказал царю, но не прямо, а витиеватыми намеками.
      Начать с того, что Мемухан в целом был противником пира для простолюдинов, который он всего один раз вслух назвал "греческим", после чего как будто бы случайно начал с усмешкой вспоминать об обычаях островитян. Но все понимали, к чему он клонит: никогда прежде персидские цари не опускались до того, чтобы позволять простым горожаноам, всем, кому ни поподя, есть на царском золоте и топтать грязными башмаками дворцовые цветы.
      - Так-так, времена меняются, я слышал, на многих островах сейчас устанавливются странные правила, которые они называют демократией, задумчиво произнес Мемухан, вроде бы обращаясь не к кому-то за столом, а к своей палке, наконечник которой был сделан из слоновой кости в виде львиной головы с раскрытой пастью.
      - Так-так, там у этих греков уже и женщины дают мужчинам советы, и чуть ли не решают, кому с кем воевать, а это уже самое последнее дело, на этих островах все перевернулось с ног на голову. Мудрые люди так говорят: поведешься с черным котлом, сам черным от копоти станешь, быстро перемажешься, вот так-так...
      И хотя Мемухан не говорил вроде бы вслух ничего дерзкого, но все остальные князья Мидийские и Персидские, угадывали его мысли и согласно кивали головами, словно подтверждая: да, так можно ох как далеко зайти, вот так-так-то! Если все делать "по-гречески", то, спрашивается, зачем вообще тогда нужен царь и великие князья, раз все дела на общих сборищах решаются толпой оборванцев? А если у подданных нет страха перед троном, о каком же тогда можно говорить послушании? И к чему вообще разводить иноземные глупости вокруг персидского престола, который всегда стоял на недосягаемой высоте над остальными народами?
      Что касается военных дел, то и тут Мемухан сумел напустить своего ядовитого недовольства. Все эти дни великие князья много говорили о предстоящем походе на египетский Мемфис, где непокорные подданые перестали, как прежде, считаться с властью персидских царей и снова обнаруживают свое природное высокомерие. Разумеется, в Мемфис нужно было срочно посылать войско, чтобы подавить мятеж в городе, пока он не охватил всю страну. Но когда Артаксеркс объявил о том, что сатрап Сирии, верный Мегабиз, который известен тем, что собирает в своей сатрапии на удивление большие подати для царской казны, вызвался самолично возглавить войско на Египет, старик Мемухан скривился с таким видом, как будто только что нажевался горьких листьев алоэ.
      - Так-так, я о том и говорю, - сказал Мемухан. - Сколько не сиди на дне моря, а все равно рыбой не станешь. Зачем сатрапу возглавлять царское войско? Нет, что-то здесь не так... Пусть лучше и дальше собирает подати для царской казны, раз у него это получается, так-то... Мало ли во всей Персии прославленных полководцев, помимо выскочки Мегабиза?
      И остальные великие князья, которые только что напребой хвалили Мегабиза, вторя речам Артаксеркса, с озабоченным видом зацоками языками, принялись между собой украдкой переглядываться и тяжело вздыхать.
      - А я доверяю Мегабизу, как самому себе, - резко возвысил свой голос Артаксеркс, чтобы пресечь никчемные стариковские вздохи. - Если Мегабиз чувствует в себе силу полководца, путь идет с войском в Египет, и завтра же я пошлю ему указ со своим на то повелением...
      - Я и говорю: два меча в одних ножнах никогда не поместятся, так-так-то может получиться... - пробормотал себе под нос Мемухан и зачем-то засунул палец в открытую львиную пасть на набалдашнике своей клюки.
      Шефар, который сидел рядом и слышал эти слова, понял, что старый князь имел в виду, но Артаксеркс не расслышал его боромотания и только грозно нахмурился.
      Признаться, у Артаксеркса никак не укладывалось в голове, что великий князь Мемухан давал советы ещё Дарию Ахмениду, и хорошо помнил те стародавние времена, когда в персидском царстве появились в обращение первые золотые дарики, сделанные, кстати говоря, тоже по образцу греческих монет. На персидских монетах Дарий был изображен в полный рост, с луком в одной руки и с колчаном стрел за плечом, причем голова владыки, отчеканенная на золоте, получилась неестественно большой, размером с половину ноги, что было тут же высмеяно одним из пленных самосских ювелиров. Разумеется, за свой длинный язык ювелир был немедленно казнен на главной городской площади, и монеты остались с портретом без соблюдения греческих пропорций... Но - о, чудо! - Мемухан до сих пор помнил все эти истории, вопли ювелира из Греции, а главное - помнил, какой на самом деле была голова и лицо Дария Великого, слышал его гневные возгласы и веселый смех.
      И теперь Мемухан точно так же, как когда-то с Дарием, а затем с его сыном Ксерксом, обсуждал с новым царем вопросы войны и мира, точно также хитро щурил свои маленькие, как черный бисер, глаза, потирал с противным шелестом желтые, похожие на сухие листья, ладони. И при этом был жив, все ещё жив, живее всех великих царей!
      Даже в самом облике старика Мемухана, в его неподвижной, словно с железным колом, запрятанным под кожу, спине, Артаксерк видел тайный вызов всей династии Ахменидов и себе лично. Получалось, что великие цари, которых подданные услужливо называли "бессмертными" и возвеличивали в своих молитвах как "сыновей богов", один за другим исчезали в черную бездну небытия на глазах у простого князя, пусть даже из древнейшего мидийского рода. А Мемухан, как ни в чем не бывало, сидел по правую руку возле престола, на котором поменялись уже три владыки, точно также пил вино и стучал по полу палкой, когда хотел что-то сказать.
      Во всем этом было что-то несправедливое, подлое и жуткое. И даже мерещился какой-то непонятный заговор, хитроумная интрига вокруг персидского трона, которую плела словно бы сама судьба, тихо нашептывая при этом: мене, текел, упарсин...
      Облаченный в полное одеяние царского своего величия, весь в золоте и драгоценных камнях, Артаксеркс сидел на престоле в окружении семи великих князей и молчаливо устрашал всех своим непроницаемым, грозным обликом.
      Всего один день - и великий пир в Сузах станет легендой, которая долго ещё будет передаваться из уст в уста. Так говорят мудрые: брось в воду камень, а потом спокойно смотри, как по воде начнут расходиться круги. Но сначала - собери в своих мышцах все силы, и брось самый тяжелый камень.
      Артаксеркс повернул голову туда, где сидел Аман Вугеянин, поглядел на его молодое лицо, на большой, с аппетитом жующий рот, на губы в красном вине, и сразу же почувствовал себя почему-то гораздо спокойнее.
      А ведь Мемухан был весьма недоволен ещё и тем, что в последний день пира возле царя сидели не только семь великих князей, как было заведено с незапамятных времен, то также и царский везирь, Аман, наиболее приближенные к трону царские евнухи, и некоторые другие придворные. Старый мидийский князь видел в этом все тоже "позорное гречество", и потому все больше разговаривал со своей палкой, а когда везирь обращался к нему с вопросом, нарочно сразу же притворялся глухим и немым.
      Все знали, что Аман Вугеянин, сын толстого князя Адмафы, был любимцем царя Артаксеркса, и его другом с детских времен. Вступив на престол, Артаксеркс приказал считать Амана вторым человеком в державе, и поставил его власть даже выше княжеской, чем совершенно сразил всех великих князей. Не было второго такого человека во всем царстве, с кем владыка столь часто пил вино, и вовсе не только в праздничные дни, играл по вечерам в кости или в шахматы, и благосклонно выслушивал от болтливого Амана многочисленные шутки и небылицы.
      Аман Вугеянин был лет на десять старше Артаксеркса, но выглядел гораздо старше своих лет, и вообще своей внешностью сильно отличался от царя: он был маленького роста, чернявым и кривоногим, потому что древние предки его были кочевниками, всю свою жизнь не слезавшие с быстрых коней. Трудно было найти такой вопрос, о котором Аман говорил бы серьезно, без улыбки на лице, и задумчивый, склонный к сомнениям Артаксеркс невольно сравнивал совсеты везиря с бодрящим вином, помогающим без труда разрешать любые сомнения.
      На узком, смуглом лице Амана, разительно отличавшемся от расплывшегося, луноподобного облика его отца, почему-то первым делом бросался в глаза большой рот с белыми и очень острыми зубами. Этот рот то хохотал, то скалился от ярости, то смачно пережевывал пищу, то выдавал непристойные шутки, и при этом словно бы жил своей отдельной жизнью. И хотя губы Амана почти всегда были перепачканы маслом и вином и добродушно улыбались, они лишь прикрывали пасть хищника, готового перегрызть горло всякому, кто может поколебать трон царя Артаксеркса, а, следовательно, - и его высочайшее положение в царстве, даже выше великих князей. Аман был преданным другом, верным из верных - и Артаксеркс любил его за это.
      "Твоего слова будет держаться весь мой народ, только престолом я буду выше тебя", - вот что сказал однажды Аману царь Артаксеркc, и сдержал свое слово. Хотя и замечал, что семь великих князей, как один человек, отворачивали за столом от Амана свои головы и сразу же смолкали, как только он начинал говорить.
      "Они - старые, трухлявые пни, а мы - молодые, с огненной кровью, где им нас понимать? - смеялся Аман Вугеянин, оставаясь наедине с Артаксерксом. - Скоро князья опять разъедутся по своим кочкам, а мы останемся в Сузах, и будем здесь веселиться и пировать с нашими женами и наложницами, потому что их дни - укатились, как солнце на закате".
      - Никогда такого не будет в Персии, чтобы женщины занимались мужскими делами, - сказал Аман, шумно отхлебывая вино из золотой чаши и нарочно обращаясь Мемухану, который старательнее других отворачивал от него свое лицо. - Потому что жены совсем для других сражений предназначены, разве не так?
      И царский везирь громко рассмеялся, не обращая внимания на то, что смеется он в полном одиночестве, один во всем гулком, тронном зале.
      Что и говорить, стоит мужчинам выпить слишком много сладкого вина, они сразу же начинают рассказывать о своих победах над врагами и над женщинами. Аман, сын Адамафы, как раз и был из таких людей.
      Его прозвище - Вугеянин, то есть, Хвастун, появилось ещё в детские годы, когда он подробно расписыпал сражения, в которых ни при каких обстоятельствах не мог участвовать и прелести девиц, которыми он никак не мог наслаждаться по малости лет.
      Но теперь все знали, что у Амана Вугеянина был самый большой гарем во всех Сузах, хотя женскому дому везиря было положено быть вторым по величине и роскоши после царского, и приписывали это лишь молодости царя Артаксеркса и его независтливому нраву. Ко всему прочему, Артаксеркс самолично издал указ, чтобы все дворцовые слуги и стражники падали ниц перед Аманом и точно также прятали перед ним в землю свои лица, как будто бы увидели перед собой царя, и царское слово для всех было законом.
      Аман Вугеянин ещё раз весело осмотрел всех сдящих за столом с таким видом, словно хотел сказать: эй, зачем тогда вообще пить вино, если не веселиться? А что за веселье без женщин или хотя бы без рассказов о прелесях юных жен? И раз уж сюда почему-то нельзя позвать молоденьких танцовщиц с голыми пупками и розовыми пятками, то пусть они попляшут, раскачивая бедрами хотя бы на кончиках языка - эй-эй-эй!
      И тогда Аман, причмокивая мокрыми губами и подмигивая то одним, то другим глазом, начал говорить.
      "... С моими женами я часто бываю пьяным и без вина..." - громко похвастался Аман Вугеянин.
      "...А с самыми юными наложницами невидимый виночерпий словно бы потчует меня особым, багряным вином, которое по вкусу не сравнится ни с каким другим..."
      Артаксеркс уже всем телом развернулся в сторону Амана и принялся слушать его с возрастающим вниманием. По мутному взору было заметно, что царь чересчур много выпил уже сегодня вина, а на скулах его и на шее вдруг ярко проступили красные пятна.
      "...Уста их - как рассыпчатый сахар, да, вах-вах, как сахар, мед и кунжутная халва..." - продолжал, закатив к потолку глаза, Аман Вугеянин.
      "...Новую жену привезли мне три дня назад из Хорезма. Она похожа на красный тюльпан, на бутон красного тюльпана, который вот-вот должен раскрыться на рассвете от первых лучей солнца. Вот уже три ночи подряд только эту жену призываю я к себе. У неё такой гладкий живот и такой гибкий стан, что я зову её живым кипарисом".
      "...Но и про красавицу из Бактрии я тоже не забываю, да и как забудешь её пушок над алым ртом, что прикрывает сладкий источник? Из этого источника черпаю я поцелуи и силы, которых хватает до самого утра..."
      "...А видели бы вы только одну мою царевну с раскосыми и пьяными от страсти очами! Я люблю, когда она не прибирает своих пышных кос, потому что растрепанные и они ещё больше неотразимы, и чувствую себя рыбой, запутавшейся в сетях..."
      ".. И ещё одна есть у меня в гареме одна дикарка из Эфиопии. Ее груди упруги и тверды, как два спелых плода на тонкой ветке. А по ночам она всегда кусает мне палец и..."
      Но Аман не договорил, потому что Артаксеркс вдруг с грохотом поставил на стол свой тяжелый кубок с вином и произнес одно слово: "Астинь!"
      А потом ещё раз, хрипло: "Царица Астинь!"
      Молодой царь, обвел присутствующих горящим взглядом, и теперь все лицо его пылало, и глаза сделались красными, как раскаленные угли.
      "Все, что ты говоришь сейчас, Аман, про всех своих жен вместе взятых, можно смело сказать про одну мою Астинь, царицу Астинь, - сказал Артаксеркс в наступившей тишине. - На всей земле, во всех двадцати семи областях от Индии до Эфиопии нет никого, кто мог бы сравниться с красотой царицы Астинь."
      Покачнувшись, он встал с престола и увидел, что семь старых князей Персидских и Мидийских по-прежнему прячут глаза, разглядывая драгоценные перстни на своих пальцах, а Аман улыбается во весь рот и облизывает губы, как будто все ещё не может оторваться в мыслях от медовых поцелуев своих бесчисленных жен.
      Тогда Артаксеркс указал жезлом на дверь одному из своих евнухов и приказал громко: "Сейчас же приведи царицу Астинь перед мое лицо в царском венце, чтобы я мог показать князьм немыслимую красоту ее".
      А, заметив усмешку старого Мемухана, царь гневно ударил по столу жезлом, и прибавил: "Нет, не только князья - пусть весь народ, собравшийся на пир в царском дворце, своими глазами увидит сегодня красоту царицы Астинь, и скажи, чтобы она нарядилась в белое платье из самого тонкого шелка и чтобы она..."
      ГЛАВА ВТОРАЯ. ПЕРСТЕНЬ АСТИНЬ
      ...была, как белая лилия.
      Женщины тихо перешептывались между собой за столом и говорили: смотрите, наша царица Астинь - как ароматная белая лилия, и даже от её тени исходит влажная прохлада.
      Зерешь, первой жене царского везиря, первой пришло на ум такое сравнение, и теперь оно незаметно передавалось по кругу, чтобы именно в таких словах рассказывать потом в кругу домашних про женский пир, устроенный в отдельном зале дворца для царицы Астинь и её подруг.
      Как лилия, да, как белая водная лилия...
      Хотя передать в словах удивительную красоту царицы было также трудно, как удержать воду в горстях.
      Самые знатные женщины города Сузы, собравшиеся сегодня во дворце, нарядились в свои лучшие платья и украшения, и это был настоящий праздник, потому что многие из них редко выходили за ворота своих богатых домов и месяцами никого не видели, кроме мужа, детей и слуг. На всех гостьях были сегодня парадные головные уборы, украшенные золотом и серебром, ожерелья и бусы из драгоценных камней, серьги и подвески в волосах, многочисленные кольца на руках.
      И все же за столом сразу же нашлись и такие, кто сразу же дал волю острым языкам, слишком долго пролежавшим в ножнах покорности.
      "Точно, наша царица, как белая лилия, - шептались они, загораживая рты надушенными ладонями. - От неё даже пахнет тиной и речным илом, и как бы здесь тоже не заквакать. После целой реки выпитого медового вина хочется поскорее запеть песни..."
      Слушая столь беспечное хихикание, трудно было представать, что многие из подруг Астинь каждый день считали и снова пересчитывали по пальцам дни, оставшиеся до женского пира, который был назначен на седьмой день общего праздника для горожан, и чуть ли не умирали от нетерпеливого ожидания. Они знали имена всех, кто уже был приглашен на пир к царице Астинь, и тех несчастных женщин, кто не попал в этот список, обдумывали каждую бусинку, которая должна в этот день сиять на накоидках и платьях, загодя принимали бодрящие ванны и делали всевозможные притирания, чтобы выглядеть во дворце не хуже других.
      "Царица Астинь, у царицы Астинь, к царице Астинь!.." - так и носилось в воздухе каждого большого дома в Сузах, как приятное позвякиванние колокольчика, и, пожалуй, никогда прежде имя царицы не произносилось вслух так часто и на столько разных голосов.
      И сегодня Астинь восседала за столом выше всех остальных женщин, на высоком тронном месте, с золотым венцом на голове, а по обе стороны от неё стояли две молоденькие чернокожие служанки и обмахивали царицу опахалами из страусиных перьев. Потому что все должны понимать, что жен и наложниц у царя может быть сколько угодно, самый большой гарем, но божественная супруга, которая родит наследника престола - одна, самая несравненная.
      И царица Астинь казалась великолепнее всех на пиру, и даже женщины дивились между собой на её красоту. Высокую шею царицы в несколько рядов унизывали бусы из жемчуга, а все её платье было расшито тысячами голубых лазуритовых бусинок, так что в своей тихой задумчивости Астинь и впрямь была похожа на белую лилию, плавающую на поверхности водной заводи среди кувшинок и других прибрежных цветов.
      Многие мужчины мечтали бы увидеть вблизи на удивление белое, и как будто бы даже прозрачное лицо царицы Астинь, но лишь в своих беспокойных снах могли они вдоволь полюбоваться перламутровыми щеками избранницы Артаскеркса, считавшейся самой красивой женщиной во всем царстве. По персидским законам и понятиям о женской чести лишь только царь, несколько избранных евнухов, да женщины-подруги и служанки царицы, могли спокойно лицезреть супругу царя. Но царица никогда не должна была появляться в людных местах, чтобы не разжигать в мужчинах напрасных желаний, и могла лишь обедать наедине с царем, приходить ночью к нему на ложе, и старательно прятать свою красоту от жадных, завистливых глаз.
      Два года назад, в самом начале воцарения Артаксеркса Великого, была доставлена красавица Астинь к царскому дворцу из маленького городка вблизи Лагаша, и сразу же сумела понравиться молодому царю больше других наложниц. Даже в самую сильную жару маленькие груди и бедра Астинь излучали приятную прохладу, и доводили молодого царя до озноба. Она была Астинь превосходная из лучших! - и, говорят, она от рождения была такой.
      Непостижимо, но на теле Астинь невозможно было найти ни малейшего изъяна - ни царапины, ни шрама, ни расчеса, или хотя бы мелкой болячки, почему-то никто никогда не видел, чтобы её хотя бы раз укусил комар, песчаная муха или финиковая оса. Все насекомые, приносящие нарывы и лихорадку, словно бы сговорившись между собой, облетали Астинь стороной, и даже само солнце как будто нарочно отводило от неё в сторону наиболее беспощадные огненные стрелы, от которых кожа на теле делалась темной и грубой. А ведь родом Астинь была как раз из краев бесконечных болот, где от летней жары вода к ночи делалась горячей, а от укусов каких-то загадочных мух у многих жителей на лицах появлялись "годовые шишки", которые целый год истекали гноем и могли вовсе свести в могилу, если не прижечь их каленым железом.
      Поэтому многим было ясно, что малютка Астинь со своим ясным личиком и непривычно белыми ручками и ножками, словно вырубленными из куска известняка, которая подрастала в доме дальних родственников великого князя Мереса - вовсе не простое существо, а отмеченное знаками божества, а, значит, и судьба её тоже обещала быть сияющей и необычной.
      Астинь как раз достигла возраста первого цветения, когда после внезапной гибели владыки на персидском троне воцарился Артаксеркс Лонгиман, молодой царь. И сразу же во всех областях персидской державы появились наблюдатели на быстроходных лошадях, царские вестники и посланники, собирающие повсюду наиболее красивых девиц для царского гарема.
      Хитрый князь Мерес, дальний родственник царя, быстро понял, как можно без особого труда обрести царскую милость, и потому самолично доставил Астинь во дворец в Сузах, назвав её лучшим из своих подарков.
      И ведь не прогадал, все правильно подсчитал князь Мерес - за одну Астинь он, сразу же, получил столько золота, что смог купить сразу несколько десятков дорогих лошадей для своей конюшни, и во всякий свой приезд ко дворцу получал от Артаксеркса новые дары.
      "Посмотри, а все же тяжел, слишком тяжел царский венец для тонкой шеи царицы Астинь, - тихо прошептала на ухо своей подруге Зерешь, первая жена царского везиря. - Я бы не хотела носить такой венец, в котором нельзя ни вволю потанцевать, и даже просто покачать головой под звуки арфы".
      "Бедняжка Астинь, - заметила подруга, поправляя на своей голове перевязь, расшитую разноцветным бисером. - Она такая бледная и печальная, потому что напротив неё села верховная жрица лунного храма и смотрит таким взглядом, что она боится лишний раз поднести к губам чашу с вином. Уж лучше сидеть под столом, чем на тронном месте против жрицы..."
      "Да, она очень страшная, эта лунная жрица", - заметила третья женщина, и все с ней согласились, хотя наврял ли смогли бы объяснить, что именно они имели в виду.
      Лунная жрица по имени Синтара была женщиной не сишком молодой, но вовсе не старой, не красавицей, но и не слишком уродливой, не толстой и не худой, не веселой, но и не печальной - она во всем была какой-то неуловимой и жутковатой, как мерцающая лунная дорожка на темной, ночной воде. Рядом с ней всем сразу же отчего-то становилось не по себе: ведь лунная жрица была посвящена в какие-то высшие таинства, недоступные простым смертным, и все свои знания она могла передавать только ученикам и посвященным, и явно не за пиршественным столом. Поэтому вовсе не понятно было, о чем с ней можно было говорить.
      Все украшения Синтары были сделаны из чистого серебра - и большие, свисающие до плеч серьги в виде двух полумесяцев, и амулет на шее в виде нарождающейся луны, и серебряный гребень в волосах с начертанными на нем непонятными знаками и словами. Но с начала пира никто из гостей не посмел расспрашивать, что означают знаки на гребне, потому что все знали: от пустого любопытства по части небесных секретов, без специальных жертв и молитв, у всякого может заметно сократиться число дней его жизни. Даже маленькие дети помнили, что если показать пальцем прямо на луну на небо, то после этого палец может отсохнуть, а человек в три дня умереть от неведомой болезни, причем непременно среди ночи.
      Светлые глаза лунной жрицы тоже были словно отлиты из серебра - серые и пронзительные, и почему-то все женщины на пиру, не сговариваясь, старались как можно реже в них заглядывать. Но Синтара и сама почти что ни на кого не обращала внимания, и неотрывно глядела только на царицу Астинь, отчего бледные щеки царицы постепенно становились и вовсе лазуритового оттенка.
      Никто сегодня не звал верховную жрицу храма лунного бога Син на женский пир, но она сама явилась во дворец, заявив, что таково было предсказание небесных светил, уселась на почетное место жены царского везиря, на какое-то время спутала все танцы и песни... Но вскоре женщины научились не обращать внимания на Синтару, вновь настроили свои арфы, стали по кругу петь песни...
      Когда же очередь дошла до лунной жрицы, неожиданно для всех она тоже взяла в руки позолоченную арфу и запела, по-прежнему неотрывно глядя в лицо царицы Астинь, и голос у неё оказался резким, как у ночной птицы:
      "Никому не остановить пожирающего все потока,
      когда небо гремит и дрожит земля,
      когда матерей и детей окутывает тьма
      накрывает их, словно платком, окутывает саваном,
      а зеленый тростник склоняет под ударами свои стебли.
      Никому не остановить потока с неба.
      И никому не остановить потока времени,
      пожирающего все на своем пути.
      Ни рабыне, вяжущей тростник, ни прекрасной видом царице..."
      К тому же, лунная жрица так сильно облокотилась своим телом на инструмент, что в наступившей тишине сделалсь слышно, как арфа все ещё продолжает жалобно скрипеть, хотя мелодия уже как будто бы закончилась. Что это за песня? - тихо спросила царица Астинь.
      А потом добавила:
      - Она не подходит для пира, это не застольная песня. Наверное, её исполняют во время какого-то обряда, который мы не знаем.
      - Похоже, так и есть, - согласилась жрица. - Но бывает, что пир - это тоже обряд, который понимают лишь посвященные, ведь не зря же я сегодня сюда пришла. Иногда пир - это обряд, который отделяет прежнюю жизнь от новой, совсем другой.
      - Что ты хочешь этим сказать, Синтара? - повела плечами Астинь, как будто бы ей вдруг стало зябко, хотя в зале горело множество светильников.
      - Только то, что уже сказала, царица.
      - Конечно, ведь после хорошего пира ещё очень долго хочется петь и веселиться, и как будто бы начинаешь жить совсем по-новому! - воскликнула одна из самых молодых и веселых девушек. - Скажите, но почему мужчины каждый день устраивают себе такие праздники, а нам дозволено вместе собираться лишь в редкие дни? Значит, тем более, мы должны так веселиться, чтобы хватило на месяц, а то и вовсе на целый год...
      Как раз в это время слуги снова принесли на подносах лакомства из меда, орехов и буйволиного молока, кувшины с новым вином и все начали пробовать сладовти и вино. Все, кроме лунной жрицы, которая по-прежнему в упор разглядывала царицу Астинь, как будто хотела прочитать по лицу всю её судьбу.
      - Почему ты не пьешь вино, Синтара? - прошептала царица Астинь. - Или тебе не нравится вино из царских кладовых?
      Тогда жрица снова навалилась на арфу, ударила пальцами по струнам и пропела:
      "Мой лунный бог - слаще любого хмельного напитка
      У моего бога сладость и в губах, и в чреслах великая сладость
      Он всех катает по небу на большом корабле
      Увозит туда, откуда нет возврата,
      Откуда никто не возвращается на землю,
      И нет слаще тех поцелуев для моей царицы".
      И все снова поглядели на бедную царицу Астинь, которой, увы, некуда было спрятаться со своего высокого трона.
      Синтара передала арфу сидящей рядом Зерешь, жене Амана - та нарочно сидела, повернувшись к лунной жрице толстым боком, потому что верила только своим домашним мудрецам и гадателям. А Зерешь передала арфу слуге и сказала:
      - Все, хватит нам заунывных песен, а то я сейчас засну. Правду люди говорит: где бы ни цвела роза, рядом с ней всегда есть шип. Вы как хотите, а я больше всего люблю слушать за столом не песни, а истории про любовь и про верность влюбленных...
      - Да-да, лучше будем рассказывать интересные истории, - обрадовалась царица Астинь.
      А самая веселая из девушек даже захлопала в ладоши и воскликнула:
      - Ай-ай, какая мудрая ты у нас, Зерешь! Нет никого тебя мудрее!
      Зерешь - первую и самую старую жену Амана Вугеянина многие в Сузах называли мудрой среди женщин и просили у неё советов по самым разным вопросам. А все дыло было в том, что в своем доме Зерешь держала трех прорицателей, гадающих на магических костях, так как в процветающем доме её отца в Бактрии, откуда она была родом, ни одно большое дело не начиналось без ворожбы и предсказаний. Там гадали по печени, по полетам стрелы и птиц, по направлению дыма, по маслу, разлитому по воде и отдельно по воде в хрустальном сосуде, по судорогам убитого животного, по звездам и по сновидениям, и по всему, что только можно ещё придумать. Но почему-то больше всего Зерешь доверяла гаданиям по магическим костям при помощи сложений и вычитаний, высеченных на гранях цифр, и давно убедилась, что такие предсказания оказывались наиболее надежными, куда лучше, чем у многих звездочетов и лунных провидцев.
      Может быть, поэтому Зерешь не сильно смущалась лунной жрицы, и была веселее многих на этом пиру - она привыкла во всем жить своим умом, а точнее, умела ловко защищаться от всех умом трех своих гадателей.
      - Я знаю одну интересную историю из древнейших времен, - сказала лунная жрица со странной улыбкой на лице.
      - Про утонувшего рыбака, который встретился в чреве рыбы с морской царицей? - полюбопытствовал кто-то с края стола.
      - Нет, ещё интереснее.
      - А эта история про любовь? - робко спросила царица Астинь.
      - Про великую любовь и верность, что не всем дано постигнуть.
      И Синтара принялась рассказывать про стродавние времена, когда было принято, чтобы царицы сразу же вслед за мужьями уходили в подземный мир, и непременно брали с собой всех своих слуг, придворных девушек, конюхов, возниц, виночерпиев, охранников и музыкантов на различных инструментах. В этот день женщины так же, как сегодня, наряжались в праздничные одеяния, надевали лучшие свои украшения, подкрашивали глаза и веки зеленой краской, потому что зеленый цвет издавна считался цветом жизни и нового рождения на свет, а затем устраивали в усыпальнице последний, большой пир.
      - Они пировали, пили вино, а потом все вместе снова выходили из склепа? - спросила самая нетерпеливая девушка, и уже вовсе не таким веселым, как прежде, голосом. - Они ведь потом уходили, да?
      - Да, потом они уходили в другой мир, - продолжала лунная жрица спокойно. - В самый лучший из миров, тот, который на небесах. Но сначала все они занимали в гробнице заранее отведенные места, наливали из общего сосуда в свои чаши яд, и все вместе под музыку выпивали его по команде царицы. А потом могильщики засыпали склеп землей и насыпали сверху большой холм, такой же большой, как и над усыпальницей царя...
      Когда лунная жрица закончила рассказ, женщины уже не пили вино, а со страхом глядели на свои кубки, друг на друга и на царицу Астинь. Да и пиршественный зал почему-то вдруг стал казаться слишком мрачным и душным. Без окон, заставленный скульптурами каким-то незнакомых богов, награбленными из греческих храмов, он сильно напоминал склеп... А кто знает, что было подмешено в царское вино?
      Зато Синтара наконец-то взяла в руки свой кубок, отхлебнула из него вина и впервые за все это время снисходительно улыбнулась:
      - Не бойтесь, - сказала она, - Это очень древняя история, сейчас больше нет таких обычаев. К тому же наш великий царь Артаксеркс ещё очень молод и впереди у него много лет жизни. Пейте, в ваших кубках - не яд, а сладкое вино. К тому же, ритуальные чаши смертис совсем не такиме, какие вы сейчас держите в руках.
      - А какими бывают чаши смерти? - поинтересовалась царица Астинь, разглядывая в своей подрагивающей руке золотой кубок в виде большого, только что распустивегося тюльпана.
      - Чаша смерти похожа на женскую грудь, - ответила лунная жрица, и голос её неожиданно сделался ласковым и певучим. - Да, именно так, она похожа на женскую грудь с выпуклым соском. Потому что всякий, кто пьет из такой чаши, рождается для новой жизни, как младенец, вкусивший материнского молока.
      И тогда женщины тоже заулыбались, потому что все кубки, расставленные на столе, были похожи на самые разные цветы, горделиво точащие на золотых ножках - на розы, лилии, нарциссы, тюльпаны - но, по счастью, ни у кого не оказалось широкой плоской чаши с выпуклыми краями и с круглой ямкой в глубине.
      - Хватит нам историй, пора танцевать, - первой поднялась со своего места Зерешь, жена царского везиря, и вслед за ней встали другие женщины, взялись за руки, закружились в хороводе:
      - "Раньше было одно, а теперь совсем другое.
      Прежде было старое, а теперь все новое.
      Не станет больше женщина печенкой своего мужа,
      не пойдет с ним вместе в могилу.
      Она будет даже пировать от него отдельно,
      Среди подруг, среди веселых своих подруг..."
      С языка Зерешь быстро слетали слова старой, но как будто бы совсем новой песни, которую тут же хором подхватывали другие женщины - и как же легко и приятно было кружиться пожд эту песню после медового вина! Даже царица Астинь заметно повеселела и тихо, одними губами, повторяла слова песни, которые после каждого припева все больше и больше проникали ей в душу:
      "Даже пировать они будут отдельно,
      среди подруг, среди любимых своих подруг..."
      Все настолько увлеклись танцами, что даже и не заметили, как в зале появился прыткий Авагф, один из семи главных царских евнухов, отвечающий за рассылку указов во все области царства, и за распространение наиболее важных известий внутри дворца.
      - Пусть царица Астинь тотчас явится перед лицо владыки в царском венце на голове и в наряде из шелка, чтобы все великие князья и придворные в тронном зале смогли увидеть её красоту! - сказал Авагф, запыхавшись. - И пусть потом царица в том же виде покажется перед всем народом во дворе царского сада, выйдет на помост.
      Царица Астинь слегка покачнулась на выскомом тронном месте, тихо охнула и ничего не придумала лучше, как закрыть свое лицо двумя ладонями.
      Авагф взглянул на неё и виновато добавил:
      - Сильно развеселилось сердце нашего царя от вина, и он много желает такого, чего никогда прежде не требовал.
      - А ты ничего не перепутал? - спросила Авагфа Зерешь, привыкшая на правах жены везиря запросто разговаривать даже с царскими евнухами. Может, ты просто неправильно пересказываешь речи царя? Скажи не по-своему, а слово в слово, как приказал царь.
      - Царь сказал, чтобы царица Астинь облачилась в свое прозрачное белое одеяние, в котором она по вечерам иногда так ловко пляшет во дворце - то самое, где хорошо виден её живот и золотой поясок на гибком стане, - слегка покраснев, принялся пересказывать Авагф. - И чтобы волосы царицы под венцом извивались в танце черными змеями. И тогда все увидят, что никто не сможет сравниться с её красотой, и увидят...
      - Ох, довольно! Молчи! - с мукой в голосе воскликнула Астинь, по-прежнему не отнимая от лица пальцев.
      - Все ясно, ты просто пьян, Авагф, - сказала тогда мудрая Зерешь, почти что весело. - Вон как ты сейчас тяжело дышишь, и лицо у тебя сделалось совем красным от вина. Должно быть, ты просто перепутал комнаты и забыл, что тебя послали в женский дом за наложницей или танцовщицей. Поэтому скорее иди к Шаазгазу, стражу царских наложниц, скажи, чтобы он выбрал подходящую женщину для развлечений, нарядил её в бесстыдные одежды и направил к толпе под шатром...
      Авагф и впрямь торопливо отступил в дверной проем, но в следующую минуту в зал один за другим вошли шесть других царских евнухов и молчаливо выстроились в ряд. Последним из них стоял Харбона, прижимая к животу кувшин с вином, которое он во время пира старался из своих рук наливать царю.
      И тогда Авагф в их присутствии ещё раз громко повторил приказание царя: привести царицу Астинь к царю и...
      2.
      ...показать всему миру её красоту.
      "...Потому что не только престольные Сузы со всеми поддаными половина мира уже крепко зажата в кулаке у персидских царей, а скоро и весь мир сделается единой ахменидской державой, как того хотели Кир Великий, и сын его Камбиз Второй, и Дарий, и Ксеркс", - привычно перебрал в памяти Артаксеркс имена, которые уже одним только созвучием придавали ему уверенность в своем великом предначертании.
      Но именно теперь, при молодом царе Артаксерксе, твердили в один голос придворные мудрецы, обаятели, тайновидцы и волхвы, умеющие разрешать мысленные узлы, наконец-то совершилась необходимая полнота перемен, и настали дни для главных побед и всемирных завоеваний. Об этом говорят мночисленные предсказания камней и небесных светил, росчерки птичьих крыльев на небе, кровавые внутрености священных животных и колебания воды в хрустальных чашах у гадателей.
      Не случайно он носит такое имя - Артаксеркс Лонгиман, что значит Долгорукий. И вовсе не только из-за длинных, сильных рук, способных удерживать самый большой меч. А потому что он, Артаксеркс Лонгиман, благодаря завоеваниям отцов, простирал золотой царский скипетр на сто двадцать семь областей от Индии до Эфиопии. И дотягивался своей властной рукой до таких далеких земных окраин, где люди разговаривают между собой на языках ещё более смешных и непонятных, чем язык птиц, а обличием напоминают обугленные головешки.
      В свое время Артаксеркс не пожелал обосноваться в Персиполе - в городе, который не только персы, но и соседние народы называли "твердыней Ксеркса". Теперь огромные дворцы Ксеркса и парадный дворец Дария в Персиполе стояли полупустыми, по ночам там, в залах кричали павлины и одичавшие персидские кошки, между зубцов на стенах обосновались летучие мыши, и лишь в женском доме под надзором евнухов тихо доживали свой век жены и наложницы прежнего царя, боясь лишний раз напомнить Артаксерксу о своем присутствии.
      Главный архив с придворными писцами, казна со стражниками и счетоводами, лучшие дворцовые прорицатели и гадатели постепенно переместились в Сузы, и теперь находились под рукой у царя Артаксеркса.
      Это было очень умный и хитрый ход, позволивший новому правителю оставить в Персеполе всех неугодных дворцовых служащих, а взамен набрать людей более надежных и молодых. А, главное, таких, кто не станет сравнивать правление Артаксеркса с царствием его отца или деда, и напрасно досаждать ненужными советами.
      "Я постиг все искусство, и все знания, какие только есть, - подумал Артасеркс, оглядывая притихшее собрание. - Я научился стрелять из лука, ездить на лошади и колеснице, держать вожжи. Я постиг скрытые тайны искусства письма, я читал о небесных и земных постройках и немало размышлял над ними. Я наблюдал за предзнаменомениями, я толковал небесные явления с учеными жрецами, решал сложные задачи на умножение и деление... Но ещё я изучал то, что положено знать только господину, и пошел по своему царскому пути".
      Из семи главных евнухов в Сузы из Персиполя был взят только старый молчун Харбона, кто ещё в младенчестве зашнуровывал Артаксерксу сандалии, да ещё Бизф и Бигф - два брата-близнеца, оба казначеи и сокровищехранители, похожие друг на друга, как две стороны одной монеты, и доказавшие во время заговора против Ксеркса верность престолу.
      Остальных четырех евнухов Артаксеркс выбрал по своему усмотрению, и особенно придирчиво подошел он к испытаниям начальника дворцовой стражи, зная, что от его неподкупности напрямую зависят не только спокойствие во дворце, но и продолжительность царской жизни.
      Каркас, новый начальник стражи, пока что показал себя крепким человеком, не падким ни на подарки, ни на восхваления.
      Зефар, евнух из древнего персидского рода, вообще считал ниже своего достоинства вступать в разговоры с людьми, а беседовал исключительно с книгами, написанными мудрейшими из мудрых - его слог, а также ровный голос больше других понравились Артаксерксу, и он назначил Зефара главным писцом и доверил ему вести от своего имени дворцовую книгу ежедневных записей.
      Неплохо показал себя и Мегуман, один из семи евнухов перед лицом царя, взявший под свое неусыпное око строительные работы во дворце и близлежащих окрестностях. Он буквально вылезал из кожи, чтобы царские дома в Сузах выглядели великолепнее, чем когда-то во времена Дария.
      Весьма нравился царю расторопный евнух Авагф - "руки и ноги царя Артаксеркса" - отвечающий за рассылку и доставку царских писем и указов в самые отдаленные области персидской державы.
      ...Но теперь Авагф, главный царский вестник, стоял на коленях перед царем Артаксерксом, низко склонив голову к мраморному полу.
      Он знал, что бывают такие новости, за которые владыка может сразу же приказать повесить за язык, посадить на кол или отсечь мечом голову - и почему-то именно он, Авагф, по своей постылой должности, вынужден сообщать такие известия царю. Разве о такой доле для сына мечтали родители, посвятившие Авагфа в евнухи? Почему бы им, гордецам, привыкшем твердить всем, кому ни попадя, о знатности своего рода, самим сейчас не поваляться на холодном полу? Какие злые дэвы надоумили этих надменных безумцев посвятить единственного сына в евнухи и устроить на службу во дворец, а двух дочерей так и оставили мучиться в старых девах, не найдя для них мужей с подходящей родословной?
      В трудные моменты жизни Авагф всегда с ненавистью вспоминал про мать и отца, и это немного его спасало - они были единственными людьми на свете, кого он все-таки по-своему любил, хотя ещё больше презирал, но все же постоянно держал в своих мыслях.
      - Царица Астинь не пожелала явиться по приказанию царя, - сказал Авагф, нарочно медленно растягивая звуки, потому что в каждом из них ещё хоть как-то теплилась его жизнь.
      - Что? - вскричал Артаксеркс, вскакивая с трона. - Что ты сказал, коварный пес?
      Авагф ещё покорнее растянулся на мозаичном полу, голос царя гремел в гулком зале, как большой барабан, и евнух собрал всю свою волю, чтобы не зажать от страха руками уши.
      - Как - не пожелала? Отказалась? Как это - не пожелала? - ещё громче взревел царь.
      Авагф лежал с закрытыми глазами и слушал, как со стола начали падать вниз и разбиваться вдребезги хрустальные кубки, а золотые со звоном в разные стороны раскатываться по полу. И ещё евнух услышал где-то наверху старшный клекот и шипение, и понял, что ему осталось жить несколько последних мгновений.
      Авагф хорошо знал, что Ксеркс, отец нынешнего владыки, в минуты сильного гнева всегда обнажал свой меч или острый клинок, и рассекал кого-нибудь из неугодных слуг - только так он мог себя успокоить.
      А самый опытный царский евнух, Харбона, лучше всех понимающий привычки Артаксеркса, однажды так сказал Авагфу:
      "Не бойся, когда царь кричит - это пустое. Но опасайся, когда владыка начнет задыхаться от гнева и шипеть, уподобляясь дракону. Потому что тогда он способен все живое испепелить у себя на пути и всякого, кто подвернется ему под руку, смешать с кровавой пылью".
      Авагф услышал шаги и снова напряг всю свою волю, чтобы в последний миг жизни все же не закричать во все горло от ужаса и не окутать свое имя в глазах родителей вечным позором.
      "Что скажет мать, когда увидит мою отрубленную голову? - последнее, о чем подумал Авагф. - Интересно, будет ли она точно также гордиться, что её сын свободно служил перед лицом царя?.."
      ...Но шаги вдруг пронеслись мимо, оставив в воздухе еле заметный запах дорогих благовоний, которыми каждое утро слуги натирали тело царя. Только тогда Авагф приподнял голову и зачем-то растерянно ощупал свой бритый, взмокший затылок. Все, кто сидел в зале, теперь глядели в одну и ту же сторону - на раскрытую дверь, куда выбежал разгневанный царь.
      Авагф присел на скамью и принялся сосредоточенно молиться Арту божеству правды и справедливости, в честь которого назвали когда-то царя Артаксеркса.
      "Ведь даже имя его, Артаксеркс, говорит о том, что он должен принести всему миру арту - праведный порядок", - тихо бормотал про себя счастливый Авагф, - Всеведущий и Всемудрый бог Агура Мазда сидит на небесах в окружении семи: Вогу Мано - Благая Мысль, Арту - Правда, Арамаити Благочестие, Кхшатра - Благое Царство, Заура - Здравие и Амеретат Бессмертие, но Арту из них - самый милосердный, он охраняет меня, а ещё Арту спустился на землю и вошел в сына Ксеркса, научив его не вынимать в гневе меч из ножен, а выбегать в сад..."
      И не важно, что там, в саду Артаксеркс потом с криками вырывал на своем пути цветы и ломал ветки девевьев, в припадке ярости топтал траву и рассекал мечом кусты жасмина, зато головы его подданых оставались на плечах.
      "Спасибо тебе, добрый Арту", - ещё раз горячо подбагодарил Авагф. - За то, что Артаксеркс не протыкает никого мечом и не топчет ногами позвонки слуг, как делал его отец..."
      Даже старый Харбона понимал, что нельзя сейчас мешать Артаксерксу выпустить наружу свой гнев, пометаться по саду, подобно раненому барсу и шипеть, изрыгая проклятия, потому что он царь, и на то его...
      3.
      ...великая царская власть.
      А Мардохей все вспоминал простой вопрос Гадассы: "А зачем - царь?"
      Сейчас, сидя за пиршественным столом, на котором слояло множество ароматных блюд и сладостей, он не мог думать об этом вслух, хотя бы из-за того, чтобы не показаться в глазах ребенка неблагодарным.
      А зачем - царь? Этот вопрос, должно быть, задавал себе когда-то и пророк Самуил, когда иудейский народ вдруг потребовал себе царя.
      Но Он сказал Самуилу: "Не печалься, они не тебя, а меня отвергли, чтобы Я больше не царствовал над ними".
      И ещё сказал: "Сделай все так, как они просят, но только не забудь сначала от Моего имени объявить народу права царя, чтобы никто потом не говорил, что не знал, что его ожидает".
      Тогда Самуил вышел на площадь и пересказал права царя.
      "Царь возьмет ваших сыновей и приставит к своим колесницам, сделает всадниками и отведет на войну". - сказал Самуил.
      Но люди на площади закричали: "Хорошо, мы согласны, но только пусть царь будет над нами!"
      "Царь поставит ваших сыновей ваших возделывать поля царские, и жать хлеб царский, заставит их делать ему воинское оружие и все новые и новые колесницы!"
      Но люди закричали: "Мы на все согласны, орошо, но только пусть царь будет над нами!"
      "Царь возьмет и ваших дочерей ваших, чтобы они варили царю кушания, и пекли хлеба, а также отберет у вас лучшие поля, виноградные и масличные сады и отдаст их своим слугам. И от всех ваших посевов и виноградных садов он будет брать десятую часть, чтобы кормить своих слуг и евнухов, и точно также от всякого мелкого стада".
      Но люди закричали ещё громче: "Пусть возьмет, но только пусть царь будет над нами!"
      "Царь возьмет лучших юношей и девушек, лучших ваших рабов, и употребит на свои дела, и вы сами с тех пор будете у него рабами! Если не лучше быть рабами у Господа, чем служить царю? Ведь вы не выдержите и вскоре восстанете на царя, которого сами же хотели..."
      Но люди закричали: "Нет, все равно - псть царь нас судит и водит на войну, и мы будем, как все другие народы!"
      И Самуил сказал тогда израильтянам усталым голосом: "Ладно, идите каждый в свой город, будет у вас отныне царь и все то, что я сейчас сказал вам..."
      Мардохей задумчиво покачал головой и оглядел пиршественный стол.
      - Вот и поедают они нас теперь, как сладкий виноград, - произнес вслух Мардохей.
      - Ты-ты-ты о чем? - сразу же встрепенулась Гадасса.
      - Древние пророки называли иудеев виноградом Господа, его избранной сладкой гроздью. Смотри, сколько жадных ртов сразу же набросились за столом на виноградные гроздья, все хотят нас пожрать...
      - Смотри-ка, на моей тарелке тоже выбита к-к-красивая виноградная гроздь, - воскликнула девочка. - Может, это блюдо тоже из храма Иерусалимского?
      - Может, и так, - сразу заметно помрачнел Мардохей. - Прежний царь Кир кое-что вернул из награбленного, но ещё больше храмовой утвари из нашего храма разбрелось по свету, и может оказаться теперь в любом из царских домов или их вельмож. Не ешь на этой тарелке, девочка, нельзя держать обглоданные кости на священной посуде...
      - А мне вообще не хочется есть, вокруг так много интересного, - сразу же согласилась Гадасса. - С нашей скамьи видно весь царский дворец!
      За столом кто-то принялся рассказывать, как три дня назад во время пира один человек потихоньку положил в карман соседа золотую масленку, а потом сам же и донес на него стражникам. И лишь в честь великого праздника бедняга был оставлен в живых - начальник стражи приказал по локоть отрубить ему руки...
      Мардохей с печальным недоумением слушал рассказ хохочущего незнакомца, от которого всякого можно было ожидать, и на всякий случай ощупывал свои карманы. А Гадасса тем временем, не отрываясь, разглядывала картины из камня на дворцовых стенах.
      На всех был изображен царь Артаксеркс Великий: вот он охотился и руками побеждал могучих львов, и на лице его не было ни тени смятения или страха, а вот царь принимал дань у иноземных послов, и гордый, горбоносый профиль его выражал не радость, а скорее досаду на слишком длинную вереницу посланников.
      Почему-то на всех картинах из камня Артаксеркс был выбит очень крупно и казался, чуть ли не в два раза выше ростом и шире в плечах любого стоящего с ним рядом. Но больше всего почему-то поражала воображения мощная, мускулистая нога царя, открывающаяся при ходьбе из-под полы богатого одеяния - одной такой ногой можно затоптать целую армию неприятелей...
      - А что, царь и правда такой большой? - тихо спросила Мардохея Гадасса. - Ты же видел его издалека...
      - Ну... да, наверное. Он высокий. И ещё его называют Лонгиманом должно быть, у него длинные руки.
      - Как жаль, что я не могу сама его увидеть! - вздохнула Гадасса. - Я бы очень, очень, очень хотела увидеть царя.
      Одна из дверей в тронный зал дворца нарочно была сегодня открыта дл всеобщего обозрения, и издалека можно было разглядеть, что высоких колонн в зале, инкрустированных красным камнем и преламутром - как деревьев в кедровом лесу, между которыми не трудно и заблудиться. Вход во дворец украшали огромные крылатые быки с бородатыми человеческими лицами, и если как следует вглядеться, то можно было различить уже знакомый по каменным картинам разрез глаз, и нос с горбинкой, и небольшую бородку с мелкими, красиво завитыми кудрями, и корону на голове в виде большого рога. Украшали дворец также и странные хищные птицы с львиными головами, и отдельные львиные головы огромных размеров, покрытые блестящей медью. Сделанные в натуральную величину, широко раскрытые львиные глаза из красной яшмы, белого ракушечника и зеленого стеарита и красный, далеко высунутый язык производили жуткое впечатление... Казалось, ещё одно мгновение, и сам Артаксеркс Великий выйдет на ступени из-за высокой колонны, поднимет руку в знак приветствия, а потом следом покажется и царица Астинь...
      - А почему нигде нет изображения царицы? - спросила Гадасса. - Про её красоту рассказывают легенды, неужто никто не выбил её лица на камне? Все девочки в Сузах только рисуют палочками на песке царицу Астинь, но она у всех выходит по-разному.
      "Что ты хочешь от тех, кто поклоняется зверям? - усмехнулся про себя Мардохей. - Они бьют поклоны перед палками и камнями, которых называют божествами, а женщины для них - ещё хуже собак..."
      Но Мардохей только пожал плечами.
      - Как бы я хотела увидеть царицу Астинь! - сказала с вздохом Гадасса. - Хотя бы только одним глазком...
      И почти сразу же за столом вдруг зазвенело тихим колокольчиком: "Астинь, Астинь, Астинь!"
      А потом гораздо громче и насточивее: "Царица Астинь! Вы слышали? Сейчас сюда приведут царицу Астинь, чтобы показать красоту царицы перед всем народом!"
      И на дворцовой площади уже отчетливо слышалось одно и то же слово: "Астинь! Царь покажет нам царицу Астинь!"
      Мардохей удивленно посмотрел на Гадассу, как будто бы она была виновата в таком переполохе, но девочка только пожала плечами.
      Теперь уже многие гости за пиршественным столом пришли в сильное возбуждение от удивительного известия, и ни за что не хотели подниматься со своих мест раньше, чем приведут Астинь, хотя их время уже вышло и стражники начали всех подталкивать к выходу. Но ещё больше разволновалась толпа на площади, перед воротами - никто не хотел пропустить столь редкого зрелища, и люди так решительно хлынули во дворец, что стражники не смогли сдержать лавину любопытных.
      Пришлось применять оружие, и вскоре в царском саду послышались крики и рев толпы, вопли раненых, ругань охранников, стоны затоптанных стариков и громкие крики потерявшихся детей. В одно мгновение налаженный праздник был нарушен и превратился в беспорядочную толпу теперь уже обезумевших от страха людей: гости опрокидывали скамейки, посуда и кушания в разные стороны летели со стол, и были затоптаны.
      Многие, кто был в саду, бросились назад к воротам, но не смогли пробраться на площадь из-за встречной толпы. А возле Садовых ворот, откуда положено было покидать дворец, собралось ещё больше людей, мешающих друг другу выйти, тем более стражники получили срочный приказ перекрыть все входы и выходы, и паника становилась все больше, разрасталась и множилась. Все уже забыли и про пир, и про царицу Астинь, потому что самым главным сделалось другое - спастись, сохранить свою жизнь.
      Мардохей схватил девочку за руку и тоже побежал к выходу, но оказалось, что уже поздно - Садовые ворота оказались запруженными людьми, и оттуда тоже уже вовсю доносились вопли и предсмертные стоны, тем более что здесь больше всего собралось пьяных, кто по-своему пытались восстановить справедливость, вступая в схватку с царскими стражниками.
      - Другого выхода нет, - придется попробовать выбраться через мои ворота, - прошептал Мардохей. - Только теперь надо молиться Богу, чтобы нас никто не заметил в саду, я знаю путь, как можно незаметно пробраться между кустами. Господи, спаси!
      И Мардохей, пригнувшись, незаметно нырнул в кусты, затягивая за собой в заросли и Гадассу - сейчас он думал только об обещании дяде Аминадаву сохранить это дитя даже ценой собственной жизни. Наскоро помолившись, Мардохей ринулся между деревьями и кустами жасмина, осторожно отводя от лица колючие ветки, и, стараясь насколько возможно неслышнее ступать по земле. Этот сад, примыкающий к дальним воротам, был во дворце самым заброшенным и неухоженным, и Мардохей как-то слышал, что, чуть ли не приказу царя Артаксеркса, он оставлен именно в таком диком виде. Если повезет - они смогут быстро оказаться у ворот, где Мардохея знают все стражники и, наверняка, выпустят из дворца незамеченными. Все же это лучше, чем быть затоптанными в пьяной, обезумевшей толпе...
      Вдруг Мардохей резко остановился. Совсем близко послышался шум и треск сучьев, словно навстречу им двигался какой-то крупный зверь - олень или медведь - но явно не человек.
      Мардохей дернул Гадассу за руку, и сам упал в траву, вжался в землю, притаился. Он знал, что иногда из царского зверинца по недосмотру слуг сбегают дикие звери, и погибнуть сейчас от зубов голодного тигра было ничем не лучше, учитывая, что перед входом во дворец всем пришлось сдать оружие, даже ножи. С величайшей осторожностью раздвинул Мардохей перед собой ветви кустарника, и вдруг увидел совсем близко, в нескольких шагах...царя Артаксеркса - растрепанного, грязного, с перекошенным от гнева лицом. Артаксеркс был в царском венце, украшенном драгоценными камнями, который невозможно спутать ни с каким другим, но во всем остальном он был неузнаваем: великий царь самозабвенно рубил с дерева ветки, топтал их ногами, и снова рубил, и что-то шептал сам себе в ярости. И глаза его при этом были красными, как у льва, и красный язык высунут далеко наружу...
      Гадасса тоже уже сидела на корточках и в великом изумлении смотрела из-за кустов на странного человека, который вдруг принялся топтать свой расшитый золотом плащ, и белые цветы жасмина кружились вокруг него, как снег, выпадающий в горах в самые лютые зимы, а ветки крошились под острым мечом, подобно телам лютых врагов.
      - Кто это? - шепотом спросила Гадасса.
      - Царь, - ответил Мардохей беззвучно, одними побелевшими губами, а потом приложил ко рту палец, и по неузнаваемому выражению его лица Гадасса поняла, что сейчас нельзя задавать никаких вопросов.
      Впрочем, она и сама теперь догадалась, что если человек в венце их сейчас заметит, то это будет означать верную гибель на месте - никто из простых смертных не должен видеть лицо царя, а тем более - такое лицо...
      По отрешенному виду Мардохея Гадасса поняла, что он теперь он бесшумно опустил ветки и начал молиться. А она никак не могла оторвать взляд от страшной картины, и словно бы оцепенела в своем укрытии.
      Вдруг царь остановился. Лицо его было все ещё красным от гнева, но он, тяжело дыша, принялся беспомощно оглядываться по сторонам.
      "Сейчас он нас заметит", - ужаснулась мысленно Гадасса, но теперь опущенная ветка могла ещё больше привлечь к себе внимание...
      Неожиданно из-за дерева появился старик, настолько немощный, что ему приходилось на ходу прижимать к животу тяжелый кувшин, а через его плечо перекинуто полотенце с красивыми узорами.
      Старик молча вытер царю Артаксерксу лицо, а потом опустился на колени и принялся тщательно вытирать его ноги, поднял с земли растоптанный плащ, и царь что-то сказал ему недовольно...
      Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем они вместе ушли куда-то, скрылись за деревьями, закрывающими заднюю стену царского дворца.
      Мардохей, схватив Гадассу за руку, с быстротой рыси, побежал к своим воротам, не дожидась, когда здесь появится кто-либо из царских слуг. По счастью, главным стражником сегодня на воротах стоял добродушный Джафар, который узнал Мардохей и без промедления выпустил вместе с дочерью из дворца.
      Только оказавшись вне этих стен, Мардохей позволил себе без сил опуститься на землю и прикрыть глаза, при этом он зачем-то стал евать первую попавшуюся под руку травинку.
      Вокруг было тихо, пели птицы, и лишь в отдалении по-прежнему слышались крики, звуки военной трубы, невнятные, гортанные возгласы. Каким-то чудом они сегодня остались живы, и это было самое главное.
      - Не плачь, все уже позади, - сказал, наконец, Мардохей, поворачиваясь к девочке. - Не плачь и ничего не бойся.
      - А я ничего не боюсь, - ответила Гадасса. - Но мне жалко царя.
      - Ты о чем?
      - Он ведь даже ниже тебя ростом. И какой-то совсем одинокий. Мне жалко его до слез.
      Мардохей настолько удивился, что не заметил самого главного: Гадасса произнесла такую длинную фразу, ни разу не заикнувшись, словно новое, только что пережитое потрясение, сумело вытеснить прежний детский недуг.
      Щеки и нос девочки все ещё были перепачканы землей, но Мардохей в который раз удивился загадочному сиянию её глаз.
      - А я и так всегда знала, что ты, Мардохей - и выше, и сильнее царя. Но мне нарочно хотелось в этом убедиться, - сказал Гадасса отчетливо и так спокойно, как будто бы и впрямь она сама нарочно устроила сегодня весь этот кошмар во дворце. - Но почему ты теперь так на меня смотришь, Мардохей? О чем ты думаешь?
      - Так... Не знаю, - испугался Мардохей своих странных мыслей.
      Он не стал говорить, что лишний раз с полной ясностью убедился Гадасса - любимица Того, кто с готовностью выполняет любые её желания и даже детские прихоти, и получается, что для девочки нет ничего невозможного, стоит ей произнести вслух свои просьбы.
      - Я хочу, чтобы ты тоже поскорее стал великим человеком, Мардохей, потому что ты больше всех этого достоин, - сказала Гадасса.
      И тут Мардохей вдруг рассмеялся таким странным, лающим смехом, что Гадасса от неожиданности растерялась.
      - Пообещай мне, пообещай, что не будешь называть меня царем, ладно? проговорил он, наконец, отсмеявшись. - И не наказывая меня так крепко, возвеличивая перед другими. Сила твоя так велика, что ты, если захочешь, сама сможешь скоро сделаться царицей, несмотря на твой...смешной, грязный нос.
      Гадасса сердито принялась оттирать лицо - она не привыкла, чтобы Мардохей что-либо говорил про её внешность, потому что с его стороны это было похоже на...
      4.
      ...заговор и предательство.
      Артаксеркс медленно обвел глазами всех, кто сидел вокруг его перстола: то, произошло сегодня во дворце, было слишком похоже на заговор, первое крупное предательство. Он не в силах был сейчас со всех строн обдумать отказ царицы Астинь явиться на пир, и потому в голове царя монотонно крутилось лишь одно слово: предатели, все предали меня, выставили на посмешище, предатели...
      И те, кто сидели в тронном зале, и те, кто пожирали хлеб и соль с царского стола под шатром в саду, и женщины, напившиеся вместе с царицей Астинь сладкого вина и теперь хихикающие в дальних дворцовых комнатах, и стены, и весь город, надменные Сузы... Все, все предали своего царя, и пусть никто теперь не ждет для себя пощады.
      Когда Артаксеркс Лонгиман вернулся в тронный зал, лицо его было спокойным и твердым, словно высеченным из камня, а плечи уже прикрывала новая накидка, расшитая драгоценными камнями, которую принес ему Харбона вместо прежней, затоптанной в землю и изрубленной на куски.
      - Что, все молчишь, старая сова? - вот что, тихо и устало, сказал в саду Харбоне царь, и эти привычные для его слуха слова означали, что Артаксеркс наконец-то избавался от душившей его ярости. - Уже много лет не слышал от тебя ни одного слова, или у тебя от старости давно отсох язык?
      Но Харбона снова только молча поклонился и протянул царю полотенце, чтобы тот вытер грязное, потное лицо, а потом кувшин с вином, который он по привычке прижимал к животу. Царь отхлебнул вина, и вместе с первым же глотком к нему пришло спокойствие и душевная ясность. Артаксеркс друг разом словно бы протрезвел - и телом, и духом, и увидел то, что так долго было от него сокрыто.
      Все вокруг были предатели, и царица Астинь - в первую голову. Никому нельзя верить, никого нельзя любить - ни жену, ни друга, ни слугу. А всякий, кто принялся бы сейчас убеждать Артаксеркса, что он сам поступил неразумно, призвав красоваться царицу перед князьями, и пьяным народом, был бы сейчас немедленно зачислен в главные предатели, и заговорщики. Потому-то и старый Харбона упорно молчал в саду, полуприкрыв глаза тяжелыми веками и лишь прислушивался, как люди Каркаса, начальника дворцовой стражи, палками и мечами разгоняют взбесившуюся толпу...
      И князья Персидские и Мидийские, и царские евнухи, и даже Аман Вугеянин сразу же замолчали, как один человек, когда Артаксеркс снова вошел в зал и занял свое тронное место. Он казался ещё более величественным и грозным, чем прежде, и всем своим видом чем-то неуловимо напоминал коршуна, а блестящая накидка на плечах царя имела сходство с расправленными крыльями. Трудно было распознать, что держал царь на уме, когда медленно, одно за другим, вглядывался в побледневшие лица своих подданных, но красные, прищуренные глаза царя, в этот момент казались и впрямь нечеловечески зоркими и опасными.
      Молчание длилось до тех пор, пока Артаксерск сам не обратился к великим князьям с вопросом:
      - Как поступить по закону с царицей Астинь за то, что она не послушалась слова царя, объявленного через евнухов?
      Старые князья переглянулись между собой, закачали головами, и все разом обернулись к Мемухану, который с невозмутимым видом поглаживал палку, словно бы он заранее предполагал, что без него все равно не обойдутся. Впрочем, сейчас, под взглядом царя, Мемухан не позволил себе даже движением бровей выразить хоть какие-то свои чувства, и произнес неторопливо, как бы в печальной задумчивости:
      - Так-так, я так думаю, не только перед одним нашим владыкой виновата царица Астинь, и даже не только перед всеми нами, великими князьями, и не только перед народом, который кричит сейчас под плетями и палками. Царица Астинь провинилась перед всеми народами, населяющими сто двадцать семь областей нашего царства, перед тысячами тысяч мужей. Потому что если поступок Астинь дойдет до всех других жен, то они тоже начнут пренебрегать своими мужьями и оправдываться тем, что, мол, сама царица отказалась явиться перед лицо великого царя царей. И сейчас мы должны думать, как не допустить по всей стране пренебрежения женщин своими мужьями, так-то, вот так...
      Как только Мемухан закончил свою речь, которая как всегда, поразила присутствующих немыслимым размахом и одновременно умением смотреть в корень, многие князья заметно переменились в лицах и утратили прежнее спокойствие, потому что дело, оказывается, касалось, также и их личных гаремов.
      - Да, так и будет, если мы сейчас промолчим, - сказал с горячностью самый молодой из князей, Каршена, имеющий у себя в княжестве весьма обширный женский дом. - Ведь теперь и наши княгини, и простые наложницы, узнав о поступке царицы Астинь, будут также выказывать нам непослушание, и каждый из нас перестанет быть господином в своем собственном доме.
      - О, дерзкая женщина - это даже хуже, чем нож в печень! - встрепенулся даже вечно заспанный, ленивый Марсена, на месте глаз которого виднелись узкие щелки.
      - В наших краях женщин, которые оказались неверными женами или плохими хозяйками, принято связывать по рукам и ногам, навязывать им на шею камни, и бросать в реку, чтобы они не засоряли напрасно землю, и не лишали её плодородия, - высказался напрямик великий князь Шефар, гневно потрясая своей узкой бородой. И несколько князей поддержали его одобрительными возгласами.
      Лишь князь Мерес, дальний родственник царя, молчал, сцепив челюсти, боясь, как бы кто не вспомнил, что именно он когда-то привез царицу Астинь в подарок для царя из своего княжества, и, значит, тоже в какой-то степени отвечает за её поступок.
      - Как поступить по закону с царицей Астинь? - возвысил голос Артаксеркс и снова повторил свой вопрос: - Как поступить с царицей по закону?
      И слово "закон!", которое власным рыком разнеслись по тронному залу, сразу же направило речи князей в другое русло.
      Разумеется, Артаксеркс знал про распространенный восточный обычай топить в реке надоевших или провинившихся жен. Рассказывали, что однажды Ксеркс, вернувшись из неудачного похода, приказал завязать в мешки и бросить в воду сразу четырнадцать наложниц из своего гарема, которые чем-то провинились в его отсутствие. Но Артаксеркс ни в чем не желал повторять своего отца - ни в большом, ни в малом...
      - Так-так, если благоугодно царю, - подумав, сказал Мемухан, - То должно выйти особое постановление, которое потом впишется в законы Персидские и Мидийские, что Астинь никогда больше не войдет перед лицо Артаксеркса Великого, а её царское достоинство владыка передаст другой, которая будет лучше её.
      А так как царь сидел безмолвно, и лишь страшно вращал очами, Мемухан посчитал нужным прибавить:
      - И когда все наши жены услышат об этом постановлении царя, которое разойдется по всему царству, они будут ещё больше почитать своих мужей, и всякий муж останется господином в своем доме.
      И тогда Артаксеркс Великий в знак согласия поднял свой скипетр и указал на Зефара, главного дворцового писца, приказывая ему срочно приступить к составлению указа, о котором сказал великий князь Мемухан. К службе был призван также и царский евнух Авагф, чтобы тот проследил за отправкой нового постановления во все области персидского царства. А два близнеца-евнуха, начальники царской казны Бизф и Бигф, тут же побежали отсчитывать серебро на оплату чернил для писцов и корма для коней, на которых во все стороны света поскачут царские гонцы.
      Когда же был составлен указ о том, что Астинь больше не является царицей, Артаксеркс снял со среднего пальца перстень с печатью и скрепил письмо царственным знаком. Перстень снимался туго, так как в него успела забиться земля из царского сада, и царю пришлось с силой рвануть его со своего пальца. И тогда с царского мизинца упало ещё одно кольцо небольшое, оправленное голубыми лазуритами, но никто и не подумал поднимать его с мозаичного пола, даже Харбона.
      Прижав кувшин с вином к животу и, незаметно покачивая его, чтобы вино весь день оставалось теплым и пенистым, Харбона стоял возле колонны в печали, потому что многое знал наперед и умел...
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЗАГАДКА АБИХАИЛА
      ...разгадывать загадки.
      Абихаил был самым младшим среди трех братьев, и он больше всех любил загадывать загадки, складывать притчи и толковать сны.
      Иногда Абихаил вообще выражался так путанно, темно, и пел такие бессмысленные песни, что его вообще никто не понимал, даже родные братья.
      Средний брат, здравомыслящий и рассчетливый Иаир - тот вообще наотрез отказывался понимать такие "глупые глупости", а старший брат, Аминадав, мудрому спокойствию которого могли бы позавидовать многие из столетних старцев, все же выслушивал загадки и песенки Абихаила, но с немалым над собой терпеливым усилием.
      Три родных брата, иудеяднина, из колена Вениаминова, жили и родились в Сузах, куда их отец ещё в молодые годы перебрался из Вавилона, и, как теперь оказалось, выбор города для торговых дел был сделан наилучший. Братья унаследовали от отца небольшую лавку, где неплохо была налажена торговля тканями, пуговицами и различными нитками, - как для плетения тонких женских накидок, так и для рыболовных сетей. С того времени усилиями среднего брата, Иаира, дело стало приносить куда более твердый доход. Говорят, Иаир Иудеянин даже родился на полу в отцовской лавке, куда мать как раз зашла за куском полотна, и где внезапно начались родовые схватки потому и в делах он впоследствии оказался самым смышленым и расторопным. Зато старший из братьев, Аминадав, несмотря на тихий нрав, был человеком наиболее дружелюбным и общительным и ревностно следил за соблюдением суббот и главных праздников. Не исключено, что торговые дела в лавке шли как нельзя лучше благодаря его старательным молитвам.
      Младший брат, Абихаил, очень рано выучился читать, и первое время радовал родителей и братьев своей редкой смышленостью и знанием диковинных историй из жизни предков. Впрочем, вскоре выяснилось, что многие истории Абихаил выдумывал по своему усмотрению и выдавал за подлинные, при этом, горячо уверяя, что вычитал их из какого-то древнего свитка, который от ветхости сразу же в его руках рассыпался в пыль.
      Абихаил появился на свет, когда родители уже не ожидали детей, так как были к тому времени людьми престарелыми, и страший брат, Аминадав, с первых же дней сделался мальчику воспитателем наподобие отца. Иаир с усердием занимался торговыми делами и старался за троих, радуясь, что никто особо не вникает и не путает его многочисленные расчеты.
      Разумеется, братья не воспринимали всерьез выдумки и сказки младшего своего брата. До тех пор, когда однажды вечером Абихаил не объявил, что собирается пойти пешком в Иерусалим, к землям предков, что в поход он выходит уже завтра на рассвете, и у него все для этого готово. Затем Абихаил с готовностью показал братьям небольшой холщовый мешочек, в котором лежало несколько сухих пресных лепешек, горсть засахаренных фиников, до которых он был большим охотником, сосуд для воды и большой нож.
      "Этим ножом я буду отбиваться по дороге от разбойников", - пояснил Абихаил старшим братьям.
      - Я стану, как святой Авраам, - сказал он. - И если вы хотите, я и вас тоже выведу из чужих земель в края, где течет молоко и мед, где у нас будет и тук, и виноградники, и масло... Так что собирайтесь, братья мои, в дорогу, хватит нам напрасно сидеть в гнусном, каменном городе!
      - Разве тебе совсем не нравятся Сузы? И разве ты не любишь наш дом, нашу лавку? - осторожно спросил Аминдав.
      Он заметил, как на голом черепе Иаира, где с молодых лет почему-то было совсем мало волос, сразу же начали надуваться жилы.
      - Да, да, я ненавижу этот надменный город, и наш серый дом из камня, и особенно нашу лавку, набитую тряпками и пуговицами! - воскликнул Абихаил с детской непосредственностью, хотя над верхней губой у него уже начали пробиваться усы. - Я здесь задыхаюсь, и все внутри меня словно горит огнем! Почему мы должны навсегда здесь оставаться, братья? Предки Авраама тоже когда-то жили в здешних местах, в древнем Уре, недалеко от залива, но в один прекрасный день встали и ушли в обетованную землю...
      - Вот и катись один, с двумя сухарями в мешке! - вскипел после таких слов средний брат, Иаир. - И пусть шакалы в пустыне будут твоими проводниками!
      Что делать, братья привыкли прощать Иаиру его злой язык, потому что в их роду среди далеких предков числился и тот самый Семей, который злословил тяжким злословием против самого царя Давида, и потом был наказан за свою невоздержанность его сыном, премудрым Соломоном. Так что, если как следует разобраться, Иаир был не слишком виноват в том, что через много поколений именно в его жилах то и дело вскипала желчная семеева кровь, доставляя окружающим и особенно родным немало излишних хлопот.
      И все же старший брат, Аминадав, сильно опечалился, потому что чувствовал свою вину за то, что плохо научил Абихаила разбираться в жизни а ведь именно он теперь вплотную занимался его воспитанием вместо умерших от старости родителей.
      Не только Аминадав, но и все другие иудеи в Сузах хорошо знали, что все, кто вернулся в Иудею после плена Вавилонского, пребывали там в великом бедствии и унижении. Все стены Иерусалима были до основания разрушены, ворота сожжены огнем, а от великого храма осталась лишь гора камней. И хотя сейчас иерусалимские иудеи взялись за восстановление храма, и даже уже возвели его стены и крышу, но Тот, кто на них разгневался, пока ещё не распростер на них свою милость...
      Про это много раз рассказывал на субботних собраниях Уззииль, родной брат которого перебрался с семьей в Иерусалим и с каждым, кто направлялся в Сузы, посылал теперь просьбы о помощи.
      "Сейчас мы здесь нужнее, чем там, - говорил Уззииль, который ради брата продал в Сузах свой большой дом и перебрался в более скромное жилище. - Кто, если не мы, сможем поддержать строителей храма? Кто другой переправит в Иеруслим серебро и зерно, чтобы они там не умирали с голода? Какой смысл нам всем вместе сейчас погибать на родине предков, если здесь, у себя, мы хоть что-то можем сделать полезное и доброе для наших далеких братьев?"
      Так повелось, что в каждую субботу многие из иудеев собирались в маленьком доме Уззииля и проводили весь день в молитвах, совместном распевании псалмов и рассказах друг другу о прежних временах, находя в них немалое для себя утешение. А под вечер в доме Уззииля зажигались праздничные субботние светильники, разливалось по чашам красное вино, которого всем всегда хватало, потому что по старым заветам, никому не позволялось выпивать больше трех кубков.
      И ведь Абихаил тоже неоднократно присутствовал на таких собраниях, и точно также все это слышал, но понял по-своему, а точнее - совсем ничего не понял. Он лишь усвоил, что до Иерусалима можно добраться на лошадях и верблюдах, как люди, доставлявшие в Сузы слезные прошения и письма. И все потому, что, несмотря на усы над губой, Абихаил оставался в своем сердце совсем неразумным дитем.
      - Но что же ты собираешься делать на развалинах Иерусалима? насмешливо спросил брата Иаир. - Жевать горькую полынь? Если хочешь, я могу хоть сейчас принести тебе из оврага большой пучок полыни, и ты отныне будешь обедать им, вместо мяса, хлеба и яиц. А ведь ты, Абихаимл, каждый день сыт только потому, что я научился хорошо торговать тканями и ненавистными тебе пуговицами, и при этом ругаешь лавку, которая тебя кормит! Еще одно слово - и ты не сядешь за общий стол, неблагодарный змееныш!
      - Нельзя попрекать ребенка куском хлеба! - вмешался Аминадав. - Хоть он и вытянулся ростом до наших плеч, но сам ещё не ведает, что говорит...
      Он не стал добавлять, что младший брат родился у отца, когда тот уже и сам был не в своем уме и заговаривался, но сказал, выдержав выразительную паузу в надежде, что Иаир сам вспомнит их доверительные разговоры:
      -...Разве наш мальчик виноват в этом? А дорога в иудейские земли так трудна и далека, что в одиночку туда добраться невозможно, запомни это, Абихаил.
      - Нет, возможно, - живо возразил Абихаил. - Еще как возможно! Я слышал, что нужно все время идти в сторону, где заходит солнце. Солнце как ворота, которые нельзя терять из вида - вот что самое главное. Я все продумал: днем, когда солнце стоит высоко над головой, я буду спать в тени от камней, а как только оно начнет становиться красным и прятаться за край земли, я буду подниматься на ноги и идти дальше. С такой хитростью я быстро пересеку пустыню, а может быть, когда-нибудь даже зайду в солнечные ворота...
      - На тот свет! Даже если тебя не укусит змея, когда ты будешь лежать под камнями, и не загрызет ночью голодный шакал, ты все равно погибнешь от голода и холода, - докончил за брата Иаир. - Неужто ты, мой братец, настолько глуп, что надеешься в одиночку перейти в пустыню. Да ты, Абихаил, просто болен опасным безумием!
      - Мой мальчик, ты говоришь, "пересеку пустыню", будто это двор нашего дома, - спокойно сказал Аминадав, который по природе своей редко возвышал голос и считался тишайшим из людей. - А знаешь ли ты, что такое пустыня? Ты будешь видеть перед собой зеленые поля и овечек, но при приближении это окажется кучкой засохшей грязи...
      -...Или вонючего дерьма шакала! - не удержался Иаир. - Вот тогда ты сразу вспомнишь и про мой хлеб, и про мои пуговицы, да-да, ты их все сразу вспомнишь, все до одной - и с двумя дырочами, и с четырьмя дырочками, и с ушком, и с перламутровым узором, и крупные, и мелкие, бисерные... Ты будешь видеть их у себя под ногами, и мечтать хоть одну поднять с земли, но у тебя в руках окажется вонючее...
      Иаир распалился и хотел добавить что-то еще, но заметил строгий взгляд Аминадава, и осекся на полуслове - он вспомнил, что перебил старшего брата.
      "Запомни, глупца убивает гнев, и несдержанного губит излишний пыл", так нередко говорил Аминадав Иаиру и тот вспоминал его уроки, причем в самые гневливые минуты жизни.
      - Знай, мой мальчик, что только бедуины умеют пересекать на верблюдах великую пустыню, передвигаясь большими караванами, - ровным, ласковым голосом продолжил Аминадав. - Они возят с собой ослов, кур, собак, большие бурдюки с водой, потому что верблюды для них - это все равно, что двигающиеся дома...
      - Тогда я попрошусь к ним в караван и поеду с бедуинами!
      - Ничего не получится, - эти люди молятся своим, пустынным богам, и как только они увидет, что ты молишься нашему богу, они тут же убьют тебя или бросят на полпути, что тоже равносильно смерти...
      - Зачем ты мне сейчас все это рассказываешь, Аминадав? Я тебя не узнаю! Ты же сам говорил: есть ли что трудное для Господа? - с обидой в голосе воскликнул Абихаил. - Тогда я буду как Моисей, и передо мной сами расступятся красные пески пустыни, как морские волны.
      - Никто не может назначить сам себя в пророки, - смущенно пробормотал Аминадав, по привычке разглаживая свою раздвоенную бороду, которая в то время была только наполовину седой, а наполовину - русой, в мелких, золотистых кудрях. Эта борода словно бы вытекала из уст Аминадава, как тихая река, которая потом разделялась на два потока, и добрый, улыбчивый служил её истоком.
      - Иди, но знай, что от меня ты не получишь даже дыма от очага! сердито отрезал Иаир. - Тебе ведь и без того каждую ночь на голову будет сыпаться манна небесная, и ты будешь варить её в котле, и делать сладкие лепешки и похлебку - не забудь только взять с собой самую большую ложку!
      - Ты можешь говорить все, что угодно, брат, но я все равно не буду жить в каменном городе и торговать вместе с тобой гнилыми нитками! Я мечтаю, как мои предки, сажать плодовыеи деревья, разводить овец и во время молитвы видеть перед глазами реки и холмы, а не зубцы царских башен. Раз вы так говорите, скоро я сам накоплю много денег, куплю себе верблюдов, такой же большой будрдюк для воды, как у бедуинов, и тогда все равно уеду...
      - Вот это дело! - обрадовался Аминадав. - Верблюды дорого стоят, и тебе, мой мальчик, сначала придется как следует потрудиться.
      Признаться, он уже с нескрываемым страхом гладел на младшего брата, который говорил с опасной горячностью, и при этом глаза его неистово сверкали, а в уголках рта собралась белая пена, как у безумного.
      Иаир хотел сказать ещё что-то ядовитое, но не успел.
      - Оставь его, - тихо шепнул Иаиру сильно опечаленный Аминадав. - Это я виноват, что не сумел до конца понять его помыслы. Но теперь я буду внимательнее и сделаю все возможное, чтобы наш брат не сделался и вовсе бесноватым дурнем.
      И Аминадав сдержал слово старшего брата - со временем он сумел гораздо глубже проникнуть в душу Абихаила и сильнее влиять на него своими советами. А когда тот сделался взрослым юношей, а сам Аминадав стал почти что стариком с раздвоенной, но теперь уже совершенно седой бородой, старший брат мудро решил не удерживать Абихаила в Сузах, в "каменном мешке" города. Как следет посоветовавшись, старшие братья купили Абихаилу домик в селении, расположенном в двух днях пешего пути от престольных Суз, помогли развести там коз и овец, насадить садовые деревья и незаметно даже наладить торговлю самыми простыми тканями и нитками, необходимыми селянам и местным рыбакам.
      Все это придумал мудрый Аминадав, и, как оказалось, трудно было лучше устроить судьбу младшего брата, потому что теперь он жил на свободе, но в то же время без излишней печали и нужды, и уже не рвался с одним посохом убежать в пустыню.
      С тех пор Абихаил и впрямь перестал рассуждать про покупку верблюдов для каравана, а вскоре женился на женщине по имени Анна, тоже из иудеев, и они прекрасно зажили вдвоем в новом доме вместе со всеми своими козами, овечками, курами, петухами и дворовыми собаками.
      Средний брат, Иаир, был весьма доволен судьбой брата, потому что сельская лавка вскоре стала приносить маленький доход и, по крайней мере, не была ему в убыток. Аминадав тихо радовался, что, несмотря на немалые трудности, ему все же удалось выполнить завет отца и позаботиться о младшем брате, который мог бы слишком далеко зайти в своих причудливых мыслях, потому что с самого детства был не такой, как все, с большими странностями.
      К сожалению, Анна оказалась женщиной беплодной - у неё не было детей, но Абихаил нисколько по этому поводу не печалился. Они старались не говорить об этом, и уж, конечно, вместе не...
      2.
      ...сидели и плакали.
      ".. На реках Вавилонских сидели мы и плакали, плакали,
      когда вспоминали о Сионе.
      Там на ивах повесили мы арфы наши,
      Потому что те, кто нас пленил, просили от нас песен,
      А те, кто над нами глумился, - требовали веселья..."
      - Нет, нет, не надо больше песен, расскажи лучше про дорогу. Я люблю слушать про дороги. Она ведь была длинной, та дорога, да, дядя Абихаил?
      - Да, очень длинной. Потому что прямой путь вел через непроходимую сирийскую пустыню, и сначала приходилось все время идти на север, чтобы потом, наоборот, свернуть на юг, к земле обетованной...
      - А почему ты ничего не говоришь про реку? Ты снова слишком перескакиваешь, Абихаил, я так не играю, и вообще тогда не буду слушать. Ты должен был сначала рассказать про реку, это очень важно. Если бы не было реки, все бы сразу умерли от жажды.
      - Конечно, приходилось сотни верст идти вдоль реки, а как же иначе? Ведь ни люди, ни лошади не выдержали бы такого долгого перехода без воды. О, это был поистине великий переход!
      - Но почему ты только сейчас называешь его великим? Ты должен был сказать про это ещё в самом начале. Я хочу, чтобы ты все рассказывал по-порядку, дядя Абихаил, точно так же, как вчера, и чтобы ты не торопился так сильно!
      - Конечно, великий переход, а как же! Ведь этот поход возглавлял потомок Давида - Зоровавель, а с ним шел верховный священник Иошуя и главы поколений Иудиных и Вениминовых. Они везли с собой указ, по которому Кир, персидский царь, предписывал восстановить храм на Сионской горе, и в отдельных повозках вместе с нимим ехала храмовая утварь, всевозможные золотые светильники, жертвенные чаши, которые грабитель Навуходоносор когда-то вывез из Иерусалима в Вавилон и раздал в храмы чужих богов. Но Кир, первый и лучший среди персидских царей, распорядился выдать назад все наши храмовые ценности, и даже пожертвовал свое золото для постройки на прежнем месте нового храма...
      - Но ведь ты говорил, что Кир никогда не верил в нашего бога! Эй, Абихаил, ты снова закрыл глаза и начинаешь засыпать... Ты забыл рассказать про Кира.
      - Что? Ах, да, он не верил, нет, не верил, конечно. Но Кир был самым умным из царей, и на всякий случай старался не гневить богов, и, в том числе, нашего, который охраняет Иерусалим. Ведь Кир поклонялся также и Мардуку, главному богу Вавилонскому...
      И дядя Абихаил, изо всех сил борясь с одолевающим его сном, закатил глаза, ударил по струнам маленькой кифары, и пропел высоким, надрывным голосом, которого Мардохей почему-то всегда пугался:
      "Ой-ой-ой! Они все кланяются раскрашенным деревяшкам,
      У палкок просят ответа, воскуряют ладан перед истуканами,
      Ой-ой-ой, кто же ввел несчастных в такое заблуждение?.."
      Песня закончилась, но Абихаил по-прежнему не открывал глаза, и Мардохей испугался, что сейчас дядя совсем заснет, и снова не доскажет до конца его любимую историю про бесконечную дорогу и великий переход из Вавилона в Иерусалим, который был вовсе не сказкой, а потому - ещё лучше всякой сказки.
      Ведь получается, что эта история была и про него, про Мардохея, сына Иаира из колена Вениаминова. Это он, он, Мардохей, тоже шел во главе огромного многотысячного каравана вместе с Зоровавелем и первосвященником, и точно также волновался, чтобы лошади, ослы, мулы и лошаки были вовремя отведены к водопою, женщины и дети накормлены, и чтобы костры ночью были разведены по всем правилам, и чтобы соли в котлах, где варилась простая похлебка из зерна, было положено в меру, а зябкие старики укрыты перед сном теплыми накидками.
      Мардохей мог по несколько раз в день, снова и снова представлять в мельчайших подробностях это удивительное путешествие. С отчетливостью, на которую способны лишь маленькие дети и прозорливцы, в такие моменты он ясно видел перед собой густые столбы пыли из-под лошадиных копыт, чувствовал на зубах скрип песка и невыносимую жажду в пересохшем горле, а также слышал множество голосов, так что ему все время поневоле приходилось возвышать собственный голос, чтобы быть услышанным своим спутником, дядей Абихаилом, из-за ржания лошадей, блеяния овец, лая собак...
      - Но ведь я ехал на коне? Скажи, я ведь был на коне, да? - спросил Мардохей.
      Хотя он и так уже прекрасно знал ответ на свой вопрос, потому что как раз видел сейчас перед глазам круглую колючку, вцепившуюся в конскую гриву.
      - Да, все старики, женщины и дети ехали верхом или на повозках, сонно пробормотал Абихаил. - Но только дети и старики, а мужчины шли пешком рядом с ними, даже потомок царя Давида...
      - Значит, я тоже шел пешком! - возмущенно воскликнул Мардохей, так что дядя Абихаил на какое-то время даже очнулся и беспомощно заморгал глазами. - Потому что это я сейчас маленький, а тогда был взрослым мужчиной, разве ты забыл?
      - Ох, да, да, это так, - послушно закивал головой Абихаил. - Просто я, похоже, немного задремал...
      Он уже много раз рассказывал Мардохею историю про возвращение иудеев из вавилонского плена. Много тысяч людей составили тогда первый большой караван переселенцев, но некоторые имена из тех, кто на свой страх и риск пошел в земли отцов с Зоровавелем, передавались из уст в уста особенно часто: Иисус, Неемея, Сараим, Реелай, Билшан, Мисфар, Бигвай, Рехум, Ваан... И среди них - Мардохей. Должно быть, это был тот известный среди вавилонских иудеев книжник Мардохей, от которого и пошло не вполне иудейское, но быстро ставшее распространенным среди иудеев имя, доставшееся теперь в Сузах и одному из сыновей Иаира.
      Но все же Абихаил всякий раз забывал, что его племянник слушал эту историю с таким чувством, как будто бы тот Мардохей - это он сам, и теперь уже трудно было разобраться, что особенно сильно подействовало на ребенка то ли сходство в имени, то ли врожденная тяга к дальним странствиям и приключениям.
      - Разумеется, ты шел пешком, - улыбнулся Абихаил. - И впереди всего каравана. А теперь пойдем спать, а то я уже совсем засыпаю и сейчас упаду носом в подсвечник...
      - Погоди! Погоди ещё немного! - чуть не заплакал от разочарования Мардохей. - Ты же только начал и не дошел даже до середины! И не рассказал самое смешное, как все другие народы сильно пугались и хватались за мечи, завидев издалека такую огромную толпу незнакомых людей...
      -...А потом видели, что ни у кого в руках нет оружия, а только гусли, бубны и тимтамы, и многие люди из каравана пляшут, ликуют и поют радостные песни... Все, а теперь мы будем спать, больше я тебе не скажу ни слова.
      - Но ведь завтра ты мне снова расскажешь про дорогу? Скажи, дядя Абихаил, хоть когда-нибудь ты мне расскажешь эту историю до самого-самого конца?
      - А? Да, да, да, расскажу. Ой-ой, как же мне сегодня в огороде ухо, и сейчас словно кто-то тычет в него раскаленной палкой.
      Пока Абихаил возился с больным ухом, закапывая в него льняное масло, Мардохей уже заснул.
      "Только дети умеют засыпать так быстро, успокоенные и согретые дыхание Божим, - подумал Абихаил. - Дети и святые".
      Он и сегодня нарочно не стал рассказывать, чем закончился великий переход, чтобы в воображении Мардохея этот путь все ещё продолжался, и он видел впереди - дорогу, одну только бесконечную, пыльную дорогу...
      Абихаил знал, что вместо сказочной страны, где "течет молоко и мед", преселенцы, многие из которых представляли Иерусалим лишь по рассказам стариков и прекрасным псалмам, увидели сплошные руины. Здесь давно не было никакого города, а лишь возвышался пустой холм, по грудам камней на котором можно было приблизительно догадаться, на каком месте прежде стоял храм, а где возвышался царский дворец.
      Вокруг холма не было ни стен, ни ворот, ни хоть какого-нибудь укрытия от врагов, а с его вершины на всем обозримом пространстве не замечалось плодородных пашней, виноградников или садов. Десятки лет никто не возделывал эти земли, десятки лет здесь никто ничего не строил, а те из иудеев, кому в свое время чудом удалось избежать плена, жили в постройках, больше напоминающих шалаши, и в лучшем случае разводили овец и коз.
      В самом Иерусалиме со времен войны не осталось ни одного целого дома: нужно было все начинать заново, с первого обожженного кирпича, так как на земле предков ничего не осталось, кроме самой земли. И тогда переселенцы перстали петь песни и ликовать, поняв, что Господь приготовил им не награду, а новые испытания, неизмеримо большие, чем выдались во время многодневного похода.
      И сказал Бог устами первосвященника: пока есть земля - подножие Его, то будут на этой земле пребывать избранники Ягве, которых Он нарочно снова собрал в одно место от востока, от севера и от моря, чтобы в очередной раз проверить крепость человеческого духа...
      Абихаил почувствовал, что глаза его увлажнились.
      Мардохей уже давно спал, и, скорее всего, снова видел во сне дорогу. А он, Абихаил, из-за своей слабости и многочисленных телесных хворей, так и не добрался до горы Сионской, послушался чересчур разумных братьев. Конечно, они правы, что в любом месте можно молиться Господу, и Он отовсюду слышит призывы от чистого сердца. К тому же, многие в Иерусалиме живы лишь той милостью, которая приходит из дальних городов от рассеянных по всей земле иудеев, в том числе кое-что и из домов Аминадава, Иаира и Абихаила. Зная такое положение, нет никакого смысла отправляться в путь. Все так, все так... Но что-то все равно не так.
      Абихаил вздохнул и погасил свечу.
      "Ночь спустилась на землю, и для всех детей Авраамовым наступило время для мирного сна", - с умилением подумал Абихаил, глядя на спящего Мардохея, которого он почему-то любил больше всех остальных детей Иаира.
      Абихаил ещё хотел бы поразмыслить бы о чем-нибудь приятном, но ему мешало больное ухо. В последнее время он сильно мучился от постоянных нарывов в ушах, и все хуже различал далекие, загадочные голоса и призывы, как бывало в годы его юности.
      "Мы - рабы, но и в рабстве не оставит нас Бог наш", - последнее, что пришло на ум Абихаилу, когда он поудобнее улегся на больное ухо и почти что заснул. - Потому что все равно каждый из нас для него..."
      3.
      ...лучше десяти сыновей.
      "Я один тебе лучше десяти сыновей", - так обычно говорил Абихаил своей бесплодной жене Анне, желая её утешить.
      Абихаил вообще от природы был человеком незлобливым, и многие любили его в селении, где он жил, потому что не всякий давал взаймы столько ниток и тканей, а самым бедным нередко даже вовсе прощал долги, поясняя, что именно так велел поступать его невидимый Бог.
      По праздникам Абихаил обычно вместе с женой приезжал в город к братьям, а иногда они сами являлись в селение на берегу реки, и привозили в своих повозках новые ткани, нитки и шнурки для лавки, где хозяйничала, в основном, Анна - причем, делала это с охотой и даже с радостью.