Глава 4

Наутро я поднялась ни свет ни заря. Как ни люблю я подольше поспать, жаль было тратить драгоценные часы у моря на занятие, которому можно с тем же успехом предаваться и в Москве. Леша, наш единственный «жаворонок», уже изнывал от недостатка общества. Мы долго с наслаждением плескались в море, а потом решили проявить благородство и сходить за водой.

Никто нашего благородства, естественно, не оценил, воду приняли как должное, но я, со свойственной мне кротостью, решила не придавать значения мелочам и не портить чудесный день утренней склокой.

После завтрака все разбрелись кто куда. Детям, словно холоднокровным, зной лишь добавлял активности, и они шумно гонялись за розовокрылыми кобылками. Я решила поискать укромное местечко, с тем чтобы позагорать нагишом, и полезла в гору. Метрах в пятидесяти над нашим плато нашелся идеальный для моих целей участок — небольшая полянка, закрытая от нескромных взглядов густым кустарником. Я расстелила коврик на теплых камнях, пристроила голову в тень и открыла прихваченную с собой книгу.

Но вскоре выяснилось, что мой замечательный солярий обладает еще и превосходными акустическими свойствами. Я отчетливо слышала все, что происходит не только на нашей стоянке, но и на берегу моря, хотя мое убежище находилось довольно-таки высоко. Судя по смеху и визгу, детей отправили купаться под присмотром Прошки и Леши; Марк мыл посуду; Машенька с Генрихом мирно беседовали у палатки.

На мгновение я задумалась, не поискать ли себе другое место — мало ли что можно услышать, когда собеседники не подозревают о присутствии аудитории, — но потом решила, что всегда могу заткнуть уши, если беседа примет интимный характер. Пока, во всяком случае, разговор был совершенно невинным.

— Глупо жить в августе в Крыму и питаться консервами, — говорила Машенька. — Детям нужны витамины, да и нам они не помешают. Ты не видел, вчера в пансионате не продавали фруктов?

— Есть там небольшой рынок. Местные приезжают и прямо с машин продают свое добро. И фрукты, и помидоры с баклажанами и перцем.

— Вот и чэдно! — обрадовалась Машенька. — Крупы оставим на завтраки, а на обед и ужин можно тушить овощи и делать салаты.

— Тогда в пансионат придется ходить втроем, — уныло сказал Генрих. — Двоих и на воду, и на снедь маловато.

— Ну, сегодня воды уже принесли, так что одного носильщика будет достаточно. Надо будет попросить Марка…

— Нет, это неудобно, лучше уж я схожу.

— Если отпустить тебя одного, Анри, мы не дождемся ни тебя, ни фруктов. По рассеянности ты вполне способен дойти до Ялты.

— Ну вот, идиота какого-то из меня делаешь, — обиделся Генрих. — Дома я ведь хожу в магазин, и ничего…

— Да, только я едва не поседела, когда ты ушел в булочную и вернулся через два дня.

— Но я же тебе объяснял…

— А это еще что такое? — раздался грозный голос Марка. — Кто повесил эту гадость прямо над столом?

— Пустяки, дело житейское. — Голос Леши. — Надо же ее где-то держать, а так, на сучке, сматывать удобнее и быстрее.

— Ты что, боишься недотерпеть?

Я поняла, что речь идет о туалетной бумаге. Любые намеки на физиологию вызывали у Марка омерзение.

— Народ, как насчет партии в бридж? — прозвучал веселый голос Прошки.

— Попозже, ладно? Сейчас надо бы сходить в пансионат, купить на обед овощей.

— Ох! Только этого не хватало! — простонал Прошка. — Я пас.

— Ладно, давайте я схожу, — великодушно согласился Марк.

— Я с тобой, — обрадовался Генрих. — Вдвоем веселее.

— А как же бридж? — разочарованно протянул Прошка.

— Потерпишь до нашего возвращения, — отрезал Марк.

Я еще немного позагорала, потом почувствовала, что сейчас расплавлюсь, и решила искупаться. Спустившись в лагерь за купальником, я поразилась царящей там тишине. Машенька лежала в тени с книжкой, близнецы мирно строили город из камешков, из Прошкиной с Лешей палатки доносилось похрапывание. Заглянув туда, я обнаружила Прошку, который при моем появлении открыл глаза.

— А где Леша? — поинтересовалась я.

— А что, его до сих пор нет? Он исчез сразу после завтрака. В последний раз я видел его на берегу.

— Пойдем искупаемся. Заодно и Лешу поищем. Если он до сих пор внизу, его тепловой удар может хватить.

На берегу в пределах видимости Леши не оказалось. Мы с Прошкой поплавали, потом, уже всерьез обеспокоившись, отправились на поиски. Пройдя по берегу около километра, мы дошли до нагромождения крупных камней. Прошка, опередивший меня на подъеме, вспрыгнул на очередной валун и замер. Глаза его округлились, челюсть медленно отвисла.

— Что с тобой? — спросила я. — Призрак увидел посреди бела дня?

— Если бы призрак, — пробормотал Прошка и снова замолчал.

Я раздраженно топнула ногой и забралась на соседний валун. Выпрямившись, я вперила взгляд вдаль и едва не свалилась вниз. Картина и впрямь была впечатляющая. За небольшим пригорком устроилась парочка нудистов. В этом не было бы ничего примечательного, поскольку нудисты по берегу бродили целыми стадами, но эти были особенные. У кромки моря колыхались два огромных чудища. Сделав усилие, я поняла, что чудища разнополые. Толстяк невообразимых размеров и такая же толстуха мирно нежились под солнцем. Коротенькие ножки-бревна покоились в морской водице. Судя по всему, странная парочка чувствовала себя совершенно счастливой. Они безмятежно улыбались, явно очень довольные как собой, так и окружающим миром. Но самое удивительное заключилось не в нудистах. В конце концов, толстые люди тоже имеют право на самовыражение. Самой поразительной была третья фигура. Собственно, в ней не было бы ничего необычного, если бы… Это был Леша! Он пристроился рядышком с чудищами и о чем-то говорил. Чудища время от времени вставляли реплики и жизнерадостно улыбались. Я перевела взгляд на Прошку. Похоже, пора было принимать меры. Того и гляди, свалится со своего камня, и придется поднимать его в лагерь волоком.

Я дернула его за руку. Он очнулся и взглянул на меня.

— Что это? — слабым голосом спросил он.

— Нудисты и Леша, — спокойно ответила я. — Ничего особенного.

— Нудисты? А почему…

— Потому. Люди всякие бывают. Если ты не обуздаешь свой аппетит, через десяток лет станешь таким же, — сварливо ответила я, пытаясь за раздраженным тоном скрыть изумление, граничившее с шоком.

Леша, застенчивость которого в разговорах с малознакомыми людьми доходила до патологии, непринужденно болтал с совершенно голыми и совершенно посторонними личностями. Да еще какими! Я потрясла головой, надеясь, что это всего лишь галлюцинация. Но нет, нудисты остались на месте, Леша — тоже. Более того, он заметил нас и помахал рукой. Нудисты разом повернули арбузоподобные туловища и заколыхались в приветствии.

Краем глаза я заметила, как Прошка пошатнулся и начал оседать на камни. Я повернулась к нему. Интересно, зачем этому клоуну понадобилось изображать обморок? Поначалу я хотела возмутиться, потом поняла, что замысел не так уж и глуп, и решила подыграть Прошке. Если у Леши от перегрева ум зашел за разум, привести его в чувство можно лишь радикальными средствами.

Сзади послышался хруст камней.

— Что это с ним? — осведомился Леша, дернув Прошку за ногу.

— Обморок, — лаконично ответила я.

— С чего бы это?

— Увидел твоих новых знакомых. Откуда они взялись?

— Вчера приехали. Они тут каждый год бывают. Очень милые люди. Зовут Иван и Марья.

Я недоверчиво взглянула на него:

— А о чем ты с ними так оживленно щебетал?

— Представляешь, оказывается, Иван — главный хранитель статистического архива!

— Понятно.

Мне и в самом деле все стало понятно. Против страсти не попрешь, а Леша испытывал непреодолимую страсть к расписаниям и разного рода статистическим выкладкам. Скорее всего, он даже не заметил, что эти Иван да Марья невообразимо толсты и к тому же совершенно голы.

Прошка слабо застонал и приподнял голову. Я вспомнила о своей роли:

— Ты в порядке?

— Да. По-моему, я видел мираж.

— Это был не мираж. — Я решительно встала. — Пойдем, а то Леша от жары еще и не такое учудит.

Прошка встал и тут же снова пошатнулся. Я поддержала его и обернулась. Голые толстяки носились по пляжу. Кажется, они вздумали поиграть в салки.

Генрих с Марком вернулись часа через три, причем Генрих был весел, как птичка, а Марк — мрачен, как грозовое небо. От недоброго предчувствия у меня сжалось сердце.

— Угадайте с трех раз, кого мы встретили! — с ликованием в голосе предложил Генрих.

Взглянув еще раз на угрюмую физиономию Марка, я поняла, что трех раз мне не понадобится. Речь могла идти только о Мироне Полторацком. Я почувствовала, как к горлу подступает дурнота…

На первом курсе Мирон был соседом Прошки и Генриха по комнате в общежитии, поэтому все мы хорошо его знали, но относились к нему совершенно по-разному. Генрих, будучи патологически дружелюбным, относился к Мирону с симпатией, Прошка испытывал к бывшему соседу недоверие, но в общем-то признавал за ним определенные достоинства, Леша сторонился Мирона, а мы с Марком люто его ненавидели.

Мирон страдал комплексом неполноценности, который выражался в форме мании величия. Трудно сказать, что явилось причиной этого неприятного недуга — маленький ли рост, неказистая внешность или армия, где он успел отслужить перед поступлением на факультет, но результат получился отталкивающий. Агрессия из Мирона так и перла, замашки фельдфебельские; он не выносил, когда ему перечили, и, фигурально выражаясь, размазывал своих оппонентов по стенке, а бывало, и в прямом смысле пускал в ход кулаки. Если добавить, что кулаком он мог бы убить быка — ну, не убить, так покалечить, — то станет ясно, что желающих поставить его на место как-то не находилось.

Мирон стремился к первенству во всем и зачастую, приложив титанические усилия, добивался своего. Такой волей к победе можно было бы только восхищаться, если бы не одно «но»: Мирон самоутверждался, унижая своих соперников. Главным достоинством в его глазах была принадлежность к мужскому полу. Самое страшное оскорбление в его устах звучало примерно так: «Разве ж это мужик? Тьфу!» С интеллигентными мехматовскими мальчиками он держался презрительно-высокомерно, разговаривал вечно с подначкой, а стоило кому-нибудь взять с ним тот же тон — лез в драку.

Наивный и доброжелательный Генрих всего этого просто-напросто не замечал. Он не слышал зубовного скрежета, когда Мирон проигрывал ему в шахматы, считал невинной шуткой обращение «вы, гнилая интеллигенция…», не видел завистливого блеска в глазах однокашника, когда ему, Генриху, профессора пели дифирамбы и обещали блестящее будущее. Мирон всегда оставался для него неглупым веселым парнем и хорошим товарищем. И надо сказать, что Мирон отношение Генриха ценил и старался при нем не зарываться.

Более проницательный Прошка на счет соседа по комнате не обманывался. Но, несмотря на кажущуюся задиристость, Прошка конфликтов терпеть не может — я имею в виду настоящих конфликтов, а не дружеских пикировок, — поэтому всегда старался держаться с Мироном по-приятельски ровно. Мирон, в свою очередь, тоже на рожон не лез, относясь к Прошке с презрительным равнодушием.

А вот между мной и Марком, с одной стороны, и Мироном — с другой, шла самая настоящая война.

Все началось с того, что на первом курсе Марку и Мирону понравилась одна и та же девушка. Гориллоподобный Мирон, скорее всего, подозревал, что шансов у него немного, и злился невероятно. В присутствии дамы сердца он всячески демонстрировал свою недюжинную силу и поливал Марка презрением, но особого успеха не имел. Тогда Мирон пошел на дурацкий и жестокий розыгрыш. Он подговорил на редкость непривлекательную девицу, обитавшую в одной комнате с «яблоком раздора», нарядиться в платье подруги и разыграть маленький спектакль. Под каким-то предлогом Мирон, предварительно выкрутив верхнюю лампочку, заманил Марка в свою комнату. Прошка и Генрих в тот день отправились на футбольный матч и ожидались поздно.

Итак, Марк сидел за столом, щурясь от света настольной лампы, падавшего ему в лицо, и недоумевал, что понадобилось от него Мирону. Тут дверь открылась, и на пороге возник силуэт девицы в хорошо знакомом Марку платье.

— О, Светлана! Заходи, заходи, я сейчас чайку поставлю. — С этими словами Мирон подхватил чайник и исчез.

— Марк, — пресекающимся шепотом заговорила девица от двери, — я… я везде тебя искала… нам надо поговорить. Приходи сегодня в двенадцать к Ломоносову. Пожалуйста… — И девица выскользнула из комнаты.

Памятник Ломоносову стоит перед главным зданием университета на Воробьевых горах. До метро оттуда идти пешком минут пятнадцать. Мирон все рассчитал точно.

Дело было в марте, погода стояла слякотная и холодная. В половине первого ночи Марк заподозрил неладное, но еще до часу продолжал на что-то надеяться. К тому времени метро закрылось, а попасть после двенадцати в общежитие не более реально, чем очутиться на луне. В результате Марк отправился на другой конец Москвы пешком. Домой добрался едва живой от холода и, разумеется, слег с высокой температурой. О своих приключениях он ничего никому не рассказал.

Но самое подлое в этой истории то, что Мирон раззвонил о ней по всему факультету. Нашлось несколько идиотов, которые сделали Марка предметом своих насмешек. Когда я обо всем узнала, у меня в глазах потемнело от ярости. В первую минуту я хотела бежать к Генриху с Прошкой, чтобы сообща выработать план мести, но потом передумала. Если они посмеют чем-нибудь задеть Мирона, вряд ли я их увижу живыми-невредимыми. Значит, осуществить страшную месть мне нужно самой. И я ее осуществила.

В начале апреля прошла студенческая олимпиада по математике. Мирон конечно же потирал руки в предвкушении триумфа. Я случайно подслушала, как он обсуждал свои успехи с приятелями.

— Первые три задачи — ерунда, а вот в четвертой я не уверен. Решал нестандартным методом и, боюсь, мог напутать.

Я с детства неплохо рисую, так что и документ сумела бы подделать на заглядение. Раздобыв лист финского картона, я создала настоящий шедевр — диплом «За самое неожиданное и оригинальное решение задачи». Вместе с дипломом я вложила в большой конверт письмо следующего содержания:

Уважаемый тов. Полторацкий!

Академик Имярек рассмотрел Ваше решение задачи No 4 студенческой олимпиады по математике и пришел к выводу, что предложенный Вами метод можно с успехом применить к решению ряда задач прикладной математики. Академик Имярек хотел бы обсудить с Вами этот вопрос и предлагает Вам выступить у него на семинаре 18 апреля в 17.00 в малом конференц-зале Академии наук.

Пропуск в здание Академии прилагается.

Далее шло число и неразборчивая подпись. Для достоверности я напечатала письмо на бланке собственного производства, украсив его четким лиловым штампом. Пропуск в Академию наук особой проблемы не составил — с ним я справилась за каких-то полчаса. Изобразив в завершение почтовый штемпель, я водрузила конверт на полку для почты в общежитии и стала ждать результатов.

Не знаю, что больше сыграло мне на руку — беспримерная самоуверенность Мирона или достоверность подделки. В назначенный день и час Мирон, лучась самодовольством, отправился на самое памятное в своей жизни свидание, а я собрала на факультете толпу побольше и под большим секретом поведала правду. Ни одно из моих публичных выступлений ни до, ни после не имело более грандиозного успеха.

Воспоминание о торжественном приеме, который по возвращении устроили Мирону однокурсники, наверняка долго еще преследовало его в кошмарных снах. На меня он отныне смотрел с такой жгучей ненавистью, что просто душа радовалась.

Ответная любезность не заставила себя долго ждать. В мае мне позвонили «по объявлению».

— По какому объявлению? — вежливо поинтересовалась я.

— «Молодая состоятельная женщина с дачей, машиной и квартирой срочно ищет мужа. Возраст и материальное положение не имеют значения», — зачитал мне голос из телефонной трубки.

К чести моей сказать, сориентировалась я мгновенно.

— Понимаете, я сирота. Деньги, дачу и машину мне дарит один богатый житель Украины, близкий друг отца, чтобы я поскорее вышла замуж. Он очень переживает, что я осталась совсем одна, и хочет передать меня в надежные руки. Естественно, он не на всякого мужа согласится. Вам нужно связаться с ним. Правда, в Москве он бывает только осенью — привозит на продажу фрукты, но здесь учится его сын, Мирон. — Я продиктовала адрес. — Постарайтесь ему понравиться. Отец очень прислушивается к его мнению.

— А когда мы встретимся с вами?

— Только после того, как вашу кандидатуру одобрят.

Эту историю я терпеливо повторяла два-три дня подряд, потом звонки прекратились. Прошка доставил мне немало приятных мгновений, описывая разнообразных посетителей, которые с недавнего времени начали осаждать Мирона. Но закон вендетты требовал ответного удара, который я не замедлила нанести.

В конце мая на факультете обычно заседала учебная комиссия и принимала решение об отчислении нерадивых студентов. По правилам, их должны были бы отчислять после двух неудачных пересдач, но на деле двоечники сдавали экзамены вплоть до следующей сессии. Самых невезучих отчисляли в декабре и в мае.

В день заседания комиссии я работала за дисплеем на кафедре своего научного руководителя — через дверь от деканата. В комнате никого не было. Открылась дверь, и на кафедру влетела наша молоденькая лаборантка.

— Ой, машинка свободна? Мне срочно нужно напечатать решение комиссии, а деканатская барахлит.

— А каким ветром тебя занесло в деканат? Ты же на нашей кафедре работаешь.

— Да Наталья заболела, секретарша, вот меня и попросили.

Девица заправила лист в машинку и неуверенно застучала по клавишам.

— Черт! Все испортила, а они там ждут.

— Давай я напечатаю, — великодушно предложила я.

— А ты умеешь?

— Десятью пальцами, вслепую.

— Варька, ты — чудо! Почерк мой разберешь?

И я напечатала, что решением учебной комиссии такого-то числа такого-то года за неуспеваемость отчисляются такие-то студенты, а в конце прибавила от себя всего одну строчку:

…а также Полторацкий М.М. — за систематические прогулы.

Члены комиссии не глядя подмахнули бумажку, и она отправилась на стол к декану. Через два дня на доске объявлений вывесили приказ. В тот же день приятель Мирона ворвался к нему в комнату:

— Мирон! Тебя отчислили за прогулы.

— Что за чушь? Какие прогулы? От меня даже объяснительную ни разу не требовали!

— Сам посмотри. Приказ на стенке перед учебной частью.

— Это проделки Вороны, руку даю на отсечение! — процедил Мирон сквозь зубы. Вороной он ласково именовал меня.

Но в учебную часть Мирон все же заглянул. Выздоровевшая Наталья пошуршала бумажками и объявила:

— Все верно. Вот решение комиссии. Зайдите дня через два, я подготовлю документы.

— Какие документы? — Мирон побледнел. — Меня даже не вызывали на эту комиссию!

— Не знаю, я болела. Идите разбирайтесь в приемную декана.

В приемной секретарша декана извлекла на свет божий собственноручно отпечатанный подлинник приказа и подтвердила:

— Да, ваша фамилия действительно есть в списке. Если, как вы утверждаете, не прогуливали, поговорите с куратором курса, может, вкралась какая-то ошибка.

Но Мирон отнюдь не был уверен в своей безгрешности. Он, конечно же, прогуливал, как и все мы, но старосты обычно отмечали отсутствующих студентов в журнале только в дни проверок. Не могло там накопиться столько пропусков, чтобы его отчислили! Хотя если староста имеет на него зуб… И Мирон пулей помчался разыскивать старосту. Выяснилось, что количество прогулов не превышает допустимой нормы.

Естественно, ситуация вскоре разъяснилась, и на учебную комиссию вызвали уже меня. Все знали, что мне грозит немедленное отчисление, и в деканат со мной отправились Марк и Прошка с Генрихом. Их попытались не впустить, но Марк настоял, чтобы его выслушали, и — впервые — рассказал всю историю о свидании у памятника Ломоносову. Его рассказу вняли, и я отделалась строгим выговором с занесением в личное дело.

Но в конце концов Мирон мне все-таки отомстил. На пятом курсе он женился на моей подруге Нинке, с которой я училась в одной группе, и вскоре наши с ней отношения стали весьма натянутыми. Я злилась, переживала, но изменить ничего не могла.

Марк вел войну с Мироном гораздо более тонким и изощренным методом. Он никогда не реагировал на издевательские замечания Мирона в свой адрес, никогда не выходил из себя, словом, никогда не давал врагу насладиться зрелищем бессильной злобы противника. И разговаривал с Мироном он без всякого высокомерия, только в речи его вдруг появлялось такое множество скрытых цитат и аллитераций, что несчастному казалось, будто с ним беседуют по-китайски. Особенно комичной ситуация бывала, когда в беседе принимали участие другие. Мирон только вертел головой из стороны в сторону и не отваживался вставить ни слова — а это для тщеславного и самоуверенного человека совершенно нестерпимо. Но что он мог поделать? Даже набить Марку морду вроде бы было не за что. Впрочем, Мирон не из тех, кто сдается. Подозреваю, он штудировал по ночам словари, потому что к пятому курсу мог участвовать почти на равных почти в любой беседе. Выходит, Марк оказал ему неоценимую услугу.

За долгие годы, минувшие с тех пор, мы с Мироном встречались нечасто, но наша взаимная ненависть нисколько не угасла. Напряжение, которое сковывало любую компанию, если в ней случайно оказывались вместе Марк и Мирон или Мирон и я, было почти осязаемым. Каждое наше слово сочилось ядом, каждый разговор балансировал на грани безобразного скандала. И вот теперь эта случайная встреча…

— Представляете, — весело рассказывал Генрих, — бредем мы с Марком по рынку, и вдруг кто-то хватает меня за плечо. Поворачиваюсь — Мирон! Бывают же такие совпадения! Оказывается, они с Ниной отдыхают в «Бирюзе». Но это еще что! Знаете, кто приехал вместе с ними? Оба Славки с женами! Мы договорились, что они все придут сюда после обеда. Тесен мир!

Известие насчет Славок немного подсластило пилюлю. Отличные ребята, хотя и не брезгают общением с Мироном. Одного из них зовут Ярослав, другого — Владислав, но никто иначе как Славками их почти не называл. Именно множественное число, крайне редко — «один из Славок». На факультете они были неразлучны. Как ни странно, Мирон их очень уважал. Я долго не могла понять причину этого удивительного феномена, но в конце концов разобралась, в чем дело. Славки совершенно не боялись пудовых кулаков Мирона и откровенно говорили ему в лицо все, что о нем думают. Правда, поначалу не обошлось без мелких травм, а однажды разбирательство закончилось сломанной ключицей одного из Славок, но их такие мелочи не останавливали. Напористость Мирона ничуть не мешала Славкам то и дело заявлять, что он порет чушь. На Мирона это производило сильное впечатление. Если он и относился к кому-то на факультете как к равному, то это были Славки.

Женились Славки уже после окончания университета, и их жен я ни разу не видела, но слухи о них ходили самые интригующие. Ирина, жена Ярослава, была актрисой варьете — профессия для людей нашего круга не менее экзотичная, чем охотник на тигров. Жена Владислава Татьяна работала детским хирургом, но, несмотря на гораздо менее экзотичную профессию, пересудов о ней ходило не меньше. Ее называли роковой женщиной и туманно упоминали о некой драматической истории, предшествовавшей их со Славкой женитьбе.