Глава 6

Разбудили нас не ангелы. Видно, ангелы не работают камердинерами у таких прожженных грешников, как мы с Прошкой. Нас разбудил собачий холод.

От долгого лежания в одной и той же позе на бугристой картошке все тело у меня затекло, а закоченевшие мышцы объявили бойкот сигналам мозга. Чтобы вылезти из телогрейки и сесть, мне пришлось собрать в кулак всю свою железную волю. Думаю, я посинела от натуги, как удавленник. Но что самое обидное, добившись своего, я тут же пожалела о затраченных усилиях. Если раньше я практически не чувствовала конечностей, то теперь в них словно впились челюстями десятки тысяч муравьев. Причем одновременно.

Я стиснула зубы и со свистом втянула в себя воздух, потом отодвинулась от Прошки и принялась усиленно махать руками и дергать ногами, а восстановив кровообращение, перелезла через доски и поплелась в самый дальний угол оправиться. На обратном пути до меня долетели жалобные чертыхания Прошки похоже, он тоже понял, что такое жук в муравейнике. В очень холодном муравейнике.

— Ч-черт! А я-то думал, что умру тихой, приятной смертью… Лучше бы эти сволочи нас пристрелили!

— Ну-ну, что за черные мысли? — подбодрила я его, перелезая через бортик. — Я давно подметила, что мужики с похмелья отчего-то теряют вкус к жизни, но думала, ты выше этого.

— Какое похмелье! Там и было-то жалких полстакана на брата. Погоди, не пыжься, я сейчас сниму ватник. Мне тоже надо отлучиться.

Он оставил мне телогрейку, с кряхтением и проклятиями вылез из загончика и ненадолго меня покинул. Я сидела, поджав под себя ноги и дрожала. Можно было, конечно, устроить небольшую физическую разминку для разогрева, но стоило ли стараться, если рано или поздно нас все равно постигнет участь полуфабрикатов длительного хранения? Говорят, замерзать мучительно только поначалу. Потом перестаешь чувствовать тело и мирно засыпаешь. Если не суетиться, этот счастливый миг наступит скорее.

Но Прошка был уже решительно настроен суетиться.

— Ну чего сидишь, как снулая рыбина? — проворчал он, перевалившись через доски и плюхаясь со мной рядом. — Давай придумывай, как нам отсюда выбраться. Кто у нас хваленый генератор идей?

— Снулые рыбины, чтоб ты знал, не сидят. А что касается идей пожалуйста. Только, чур, пусть у нас будет разделение труда. Идеи — мои, воплощение — твое. Я уже заработала кровавые мозоли на руках, пытаясь дорваться до свободы. Теперь твоя очередь.

— Это смотря какие будут идеи. Если царапать когтями мерзлую землю уволь.

— Не такая уж она мерзлая.

— Это здесь, под домом, а дальше? Нет уж, не хочется причинять лишние страдания ближним видом изуродованных рук. Довольно с них и просто замороженного трупа.

— Какая трогательная забота о ближних! Под занавес ты все-таки становишься альтруистом, — заметила я одобрительно. — Конечно, было бы недурно, если бы ты напоследок еще и разжился мозгами, но глупо мечтать о несбыточном. По-твоему, ковыряться руками в земле — это идея?

— А у тебя есть получше? — Прошка попытался вложить в свой вопрос побольше сарказма, но голос его выдал: наш жизнелюб явно надеялся выехать за счет моей гениальности.

— Ну, легкого пути я тебе не обещаю, — поспешила я охладить его пыл. Не мечтай, что, сделав несколько пассов, ты произнесешь: «Вах, вах, вах!» — и окажешься на свободе. Но ты можешь вооружиться кочергой и осторожно, чтобы не повредить гвоздей, разобрать этот загон для картошки. Потом возьмешь две длинные доски и прибьешь одну к другой, а из коротких досок сделаешь поперечины. Приставишь это сооружение к люку, поднимешься на самый верх, упрешься покрепче плечом в крышку…

— И рухну с трехметровой высоты, потому что вся эта фигня немедленно развалится! Спасибо! Не хочется провести свои последние минуты с переломанным позвоночником. Не говоря уже о пробитых гвоздями пальцах!

— Ну вот, этого не хочется, того не хочется…

— Идея подкопа и то привлекательнее.

— Да ради бога! Если тебе так больше нравится, занимайся подкопом. — С этими словами я решительно улеглась на картошку.

— Эй, отдай мою половину телогрейки! — возмутился Прошка.

— Зачем тебе? Ты согреешься, роя подкоп.

— Вреднюга! — Он подергал меня за полу. — Снимай рукав, я замерз.

— Ладно, только ляжем на другой бок. У меня вся левая сторона — сплошной синяк.

После долгой возни мы наконец устроились. Теперь Прошка лежал у меня за спиной и щекотал дыханием затылок.

— Так и будем молчать? — спросил он через несколько минут.

— А чего говорить-то? Все и так ясно. Хочешь, я спою тебе колыбельную?

— Нет уж, нет уж! — с неподдельным испугом воскликнул Прошка. — Мне и без твоих вокальных упражнений достаточно фигово. Лучше расскажи что-нибудь.

— О ком?

— О себе, например. Что-нибудь лирическое.

— Спятил? Из того, чего ты обо мне не знаешь, не сложить даже завалящей танки.

— Ну-ну, не прибедняйся. Вся твоя личная жизнь окутана непроницаемым мраком. Только не говори, что ее нет, личной жизни. Я точно знаю, что это не правда.

— Откуда?

— Элементарно, дорогой Ватсон! Ты забываешь, что у нас есть ключи от твоей квартиры. Несколько раз мы с Марком заскакивали к тебе — скоротать ночь за бутылкой, потрепаться о том о сем — и заставали только Софочку, хищно щелкающую зубами под дверью. Кстати, с такой соседкой тебе никакой сторожевой пес не нужен! Ты бы ей приплачивала, что ли, за ночные бдения…

— Хватит ей и той кровушки, что она попила у меня за эти годы! А что касается ваших умозаключений, дорогой Холмс, то они просто смехотворны. Мало ли куда я могу отправиться на ночь глядя!

— И пробыть там до утра? Не трудись врать. Мы звонили и Леше, и Лидии, справлялись после у Генриха… А у прочих знакомых и родственников ты никогда не ночуешь, это всем известно. Остается один вариант. Сказать какой? Или перед лицом смерти ты наконец прекратишь изображать святую невинность?

— В своем постельном белье, — отчеканила я, — я никому не позволю рыться даже на смертном одре.

Получив столь резкую отповедь, Прошка обиженно засопел и умолк. Минут пять он выдерживал характер, потом заговорил снова:

— Какие у тебя грязные мысли, Варвара! Думаешь, меня интересуют твои постельные игрища? Я, слава богу, хорошо представляю себе, чем занимается женщина с мужчиной в спальне.

— Да уж! В этом отношении твоей эрудиции можно позавидовать…

— Мне, конечно, хотелось бы взглянуть одним глазком на безумца, осмелившегося подкатиться к тебе с непристойным предложением, — продолжал он, пропустив мою реплику мимо ушей, — но технические подробности мне нелюбопытны. А вот послушать историю твоей любви, хотя бы одну, я бы не отказался ни за какие сокровища. Неужели ты откажешь умирающему в столь скромной просьбе?

— Нечего давить на жалость. Ты здесь не один умирающий.

— Но я-то готов излить тебе душу! Хочешь, расскажу о своей первой любви?

— Ага! А также о восьмой, сто тридцать четвертой и пятьсот двенадцатой.

— Фу, сколько в тебе цинизма! — фыркнул Прошка. — Первая любовь — это святое.

— Для тебя есть что-то святое? — удивилась я. — Тогда я вся — внимание.

— Ее звали Ольгой, — мечтательно начал Прошка. — За всю жизнь я так и не встретил потом девушки с такими роскошными волосами. Они падали ей на спину сверкающими золотисто-рыжими волнами. А глаза — черные. Представляешь, какое умопомрачительное сочетание? Я влюбился с первого взгляда, когда она пришла к нам в класс и сказала, что нас скоро будут принимать в октябрята, а она будет у нас вожатой (она училась в шестом классе). Я так хотел стать командиром «звездочки», — ведь на командира она наверняка обращала бы больше внимания что поколотил двух одноклассников. Они говорили, что меня не выберут командиром за плохое поведение. После драки меня вообще чуть не отказались принимать в октябрята, но Ольга за меня заступилась.

Наверное, я был самым сознательным октябренком за всю историю октябрятского движения. Ни один человек из нашего класса не собирал столько макулатуры, не подметал так старательно класс и не переводил так часто старушек через дорогу. Я чувствовал себя, как воздушный шарик, и едва не воспарял к потолку, когда Ольга меня хвалила. До третьего класса я обожал ее молча. А потом увидел, как она идет в школу в сопровождении долговязого хмыря из девятого. Хмырь нес ее сумку.

В тот день я не пошел после занятий домой, а притаился в раздевалке и ждал, когда у восьмого класса закончатся уроки. К великой моей досаде, Ольга спустилась в раздевалку с подружками. Но я все равно подошел к ней и под каким-то предлогом отвел ее в сторонку. «Ольга, — говорю, — ты должна прогнать этого мерзкого Валеру. У него уши лопоухие, и вообще он урод. Давай лучше твой портфель буду носить я». Она засмеялась и сказала, что подумает, но сегодня нести ее портфель не нужно, потому что она с девочками идет в кино, а за меня, наверное, и так уже родители волнуются.

Я помчался домой гордый и счастливый. Бегу и мечтаю о том, как утром встречу Ольгу у подъезда, возьму у нее сумку, и мы вместе пойдем в школу, а лопоухий урод Валера будет злобно и завистливо смотреть нам вслед. Назавтра встал чуть свет и даже не позавтракав побежал к дому Ольги (адрес-то я давно узнал). Наверное, около часа сидел под ее окнами на скамейке, а потом приперся этот долговязый. Не удостоив меня взглядом, вошел в подъезд и через две минуты вышел оттуда с Ольгой. Я прямо взбесился. Подбежал к нему, вырвал из рук Ольгину сумку и говорю: «Проваливай отсюда! Я сам понесу, мне Ольга разрешила». Они переглянулись, он засмеялся мерзким таким смехом и хотел дать мне затрещину, а Ольга взяла его за руку и говорит: «Пусть понесет. Что тебе, жалко, что ли?» И я, как дурак, плелся за ними всю дорогу с ее и своим портфелями, а они шли, взявшись за руки, да еще оглядывались и ухмылялись. Мало того: иду я в перемену по коридору и замечаю, что Ольгины одноклассницы перешептываются у меня за спиной и хихикают, как кикиморы. Я прямо весь помертвел внутри от горя и злости. И больше никогда с Ольгой не разговаривал. А после восьмого класса она ушла в медучилище. Такая вот история. Теперь твоя очередь.

— А я в первый раз влюбилась в младенчестве, — начала я. — Правда, сама я этого не помню, но мама рассказывала…

— Хватит выпендриваться! — сердито оборвал меня Прошка. — Я ее как человека попросил, душу ей открыл, а она… Чего ты боишься? Насмешек? Я не собираюсь над тобой насмехаться. А хоть бы и собирался — сколько нам с тобой смеяться осталось? Три часа? Пять? Не вредничай, Варвара. Друг ты мне или нет?

— При чем здесь вредность? Мне просто нечего рассказывать. Любовь — не мой вид игры. Мне не нравятся ее правила.

— Ладно заливать! Неужели тебя так-таки ни разу не стукнуло? Ни за что не поверю!

Я отпиралась, как могла. Прошка просил, уговаривал, заклинал, угрожал, ругался, но я стояла насмерть. И тогда этот свин выкинул самый подлый фортель, который только можно представить. Он скинул с себя ватник, объявил, что знать меня не хочет и пойдет помирать в одиночку. И действительно ушел к другой стене.

Минут пять я лежала молча, надеялась, что он одумается и вернется. Но Прошка не подавал признаков жизни, и я забеспокоилась: без телогрейки на ледяной земле он загнется гораздо скорее меня, а мне решительно не хотелось последние часы жизни мучиться угрызениями совести.

— Эй! — крикнула я в темноту. — Не дури!

Молчание. Не внял призыву к здравомыслию — попробуем лестью.

— Прошка, вернись! Мне без тебя страшно и одиноко!

Молчание.

— Ладно, черт с тобой! Расскажу я тебе эту проклятую love story <Историю любви (англ.).>!

— Правдивую? — донеслось из темноты.

— Правдивую, правдивую.

— Ничего не переврешь и не присочинишь?

— Ничего.

— Дай честное слово!

— Это шантаж!

Молчание.

— Чтоб тебя на том свете лишних сто лет в чистилище продержали! Иди сюда!

— Даешь честное слово?

— Даю, даю, подавись!

Через тридцать секунд трясущийся Прошка с довольным пыхтением влезал в телогрейку.

— Ну-с, приступай!

Я бы огрызнулась, да что толку? Все равно придется рассказывать. Честное слово связало меня по рукам и ногам.

— Если помнишь, после четвертого курса я ездила в наш спортивный лагерь…

— Что?! — немедленно перебил Прошка. — Ты хочешь сказать, что впервые влюбилась в двадцать с хвостиком?

— По-моему, удивляться надо тому, что со мной вообще случилось это размягчение мозгов. Начитавшись книг о злой женской судьбе и насмотревшись на идиоток, которые до встречи с ненаглядным были вполне разумными девчонками, я твердо решила, что в эти игры не играю.

— И на старуху бывает проруха, — злорадно хихикнул Прошка. — Продолжай.

— Первую половину дня я проводила у моря, а после обеда развлекалась в лагере — играла в волейбол, пинг-понг… Ох, как я их всех разделала!

— Не отвлекайся.

— У моря я лежала не на пляже, а дальше, на камнях. Заход в море там был ужасный, зато вокруг никого. Иногда только пройдет кто-нибудь мимо — из лагеря в соседний дом отдыха или наоборот. И вот в один прекрасный день вылезаю я из моря на карачках (камни острые и скользкие), а по берегу от дома отдыха идет этакий Адонис годах о двадцати пяти — двадцати семи. Посмотрел он, как я выползаю из воды крокодилом, подхватил меня и поставил на плоский камень, где лежали мои шлепанцы. Я буркнула «спасибо» довольно неприветливо, потому как не просила его о помощи и вообще не люблю, когда меня хватают. А он улыбнулся улыбкой рекламной звезды и сказал пошлейший комплимент типа того, что для обрамления моей неземной красы мне необходимо мужское общество. Видно, у него это что-то вроде зарядки было: каждый день до завтрака обаять шесть одиноких дур. Я прищурилась, оглядела его с головы до пят, цыкнула зубом и сказала, что для обрамления он никак не годится. На таком невзрачном фоне моя неземная краса станет просто убийственной, а я человек миролюбивый. Он загоготал, как тюлень, выпятил грудь, распушил хвост и сказал еще один избитый комплимент, на этот раз моему блестящему остроумию. В общем, минут десять мы обменивались любезностями, а потом он мне надоел — и я отшила его уже по-настоящему.

— Как? — Судя по голосу, Прошка улыбался в радостном предвкушении.

— Помилуй, my darling <Дорогой мой (англ.).>! Существует как минимум тысяча и один способ серьезно задеть непомерно раздутое мужское эго. И ты хочешь, чтобы я через столько лет вспомнила, каким именно воспользовалась? Так или иначе он обиделся и ушел. А на следующий день явился снова. На этот раз он не говорил комплименты, а избрал другую тактику. Сказал, что вел себя вчера, как дурак, и начал рассказывать всякие жалостные истории из своей жизни. Я отделалась от прилипалы с большим трудом и на другой день пошла загорать в другую сторону от лагеря. Но он нашел меня и там.

Тогда я еще не впала в маразм и отлично понимала, что его просто раззадорило упорство, с которым я отказывалась капитулировать перед его смертоносным мужским обаянием. Увидев его в третий раз, я по-настоящему разъярилась: не хватало еще, чтобы какое-то надувшееся от самодовольства ничтожество по причине уязвленного самолюбия отравляло мне блаженные часы у моря! Словом, наговорила ему такого, что сама потом испугалась. А он выслушал все с самым смиренным видом и попросил разрешения приходить сюда хотя бы время от времени и любоваться мною издали.

Поскольку меня мучили угрызения совести, в качестве моральной компенсации я разрешила этому насквозь фальшивому страдальцу не только приходить время от времени, но и приближаться изредка для получасовой беседы.

— Вот видишь, до чего доводит злобный нрав! — назидательно сказал Прошка.

— Если бы у меня был по-настоящему злобный нрав, я еще в первый раз закидала бы его камнями.

— Как его звали?

— Ты будешь смеяться, но звали его — да и зовут, наверное, — Романом. Он начал приходить, и не изредка, а каждый божий день. Первые три раза я демонстративно слушала его с часами в руках. Через неделю я пропустила обед в лагере и поехала с ним обедать в город. А вернулась только через два дня.

Потом, задним числом, я пыталась понять: как же это ему удалось? Ведь я с первого взгляда оценила его совершенно правильно — пустой, тщеславный, самовлюбленный тип, для которого отношения с женщинами — вид спорта, способ потешить самолюбие.

— Хочешь, угадаю? — предложил Прошка. — Он сказал тебе, что о встрече с такой чудесной, восхитительной, несравненной и так далее девушкой мечтал всю жизнь…

— Дурак ты, Прошка! — обиделась я. — Думаешь, меня можно купить на такую дешевку?

— Ну ладно, ладно, — пробормотал он примирительно. — Так как же он тебя охмурил?

— Те полчаса в день, которые я ему отвела, он прощупывал меня, как умелый диагност прощупывает пациента. При всей его примитивности, богатый опыт общения с прекрасным полом научил его неплохо разбираться в женщинах. Он затрагивал одну за другой разные темы и смотрел на мою реакцию. Да что объяснять, ты и сам из таковских! Сам все знаешь.