6

Разговор с Эдиком не то чтобы успокоил Ирен, но снял с её души изрядную долю тяжести. И хотя вылазка определённо не пошла ей на пользу, — по правде говоря, Ирен чувствовала себя совсем скверно, — она была рада, что нашла в себе силы приехать. Силы не только физические, но и душевные. Бог знает, каких мучений ей стоило решиться на этот шаг! Признаться человеку, которого ценишь и уважаешь, в том, что не исключаешь его причастности к убийству, — не шутка. Если Эдик невиновен, то подозрения Ирен и её готовность закрыть на них глаза могли оскорбить его в лучших чувствах. Лёгкий налёт цинизма, который он демонстрировал, не мог её обмануть. Как правило, люди, бряцающие своим пофигизмом и насмешливой снисходительностью к нормам морали, по сути, весьма уязвимы и добропорядочны.

С другой стороны, если убил все же Эдик, то неопределённость для него мучительна, как изощрённая пытка. Он знает, что Ирен была там, в холле. Заметила ли она что-нибудь? Если да, то что собирается предпринять? Вот уж, без преувеличения, вопрос жизни и смерти. Ирен не могла оставить этот вопрос без ответа, понадеявшись, что Эдик примет её молчание за неведение. С его страстью к лицедейству, воспринимая мир, как подмостки, сколоченные для его бенефиса, он обладал невероятно чутким ухом, потрясающей способностью чувствовать реакцию публики. Попробуй Ирен вести себя так, будто ничего не произошло, и он, моментально распознав фальшь, пришёл бы к очевидному выводу: она ЗНАЕТ. Она стала бы для него воплощением смертельной опасности, бомбой со скрытым часовым механизмом. А Ирен вовсе не хотела ни мучить Эдика, ни подвергать их дружбу такому непосильному испытанию.

Что ж, теперь ему известно то немногое, что она знает. Известно, что она не собирается ничего предпринимать… Честно говоря, и после разговора с Эдиком сомнения не покинули Ирен. Не покинули, хотя его поведение самым убедительным образом свидетельствовало о его невиновности, хотя его лицо, каждое его слово дышали искренностью. Если бы она не знала о лицедейском даре, об актёрском чутьё Эдика, ему невозможно было бы не поверить. Но знание оставляло лазейку для сомнения. Во-первых, пресловутый Эдиков дар, а во-вторых… Во-вторых, три прочих претендента годились на роль убийцы ещё меньше Эдика. Сама мысль о том, что кто-то из них способен лишить человека жизни, казалась смехотворной.

«И все же убил кто-то из четверых… Кто?»

Ирен помотала головой, отгоняя навязчивый вопрос, и, почувствовав озноб, поплотнее запахнула пальто. Все, она решила больше не думать об этом! С Эдиком она поговорила, главную заботу сняла, а дела остальных её не касаются. Нет, остальные трое ей тоже симпатичны, Ирен охотно развеяла бы их тревогу, но не настолько она с ними накоротке, чтобы затеять такой деликатный разговор. «Знаешь, я предполагаю, что ты можешь оказаться убийцей, но ты не волнуйся, я не собираюсь поднимать по этому поводу переполох». Хорошенькое признание. И между прочим, от него за версту несёт провокацией.

«Провокация? Почему мне пришло в голову это слово? На что может спровоцировать такой разговор? На новое убийство? Почему мои мысли постоянно возвращаются на этот путь? Почему со вчерашнего вечера меня не покидает ощущение опасности, предчувствие беды? Вот и сегодня, в разговоре с Эдиком ляпнула: „если со мной что-нибудь случится…“ Ведь не думаю же я, в самом деле, что один из этих четверых способен меня убить? Бог мой, они же не кровавые злодеи, а милые, славные люди, они прекрасно ко мне относятся… Пусть кто-то из них убил того субъекта, но тот наверняка был бандитом, он даже мёртвый напоминал опасного хищника. Столкнёшься с таким на узкой дорожке, и станет уже не до интеллигентских заморочек. Тут или ты, или он. Но я-то — другое дело…»

Подойдя к метро, Ирен по лёгкому головокружению и сердцебиению поняла, что у неё опять подскочила температура. «Пожалуй, за тридцать девять будет. Ещё сорок минут тряски в набитом вагоне, и я — труп. Лучше возьму такси». Но поймать такси в час пик, да ещё у вокзала, оказалось непросто. Через десять минут Ирен сдалась и побрела к ближайшему кафе, чтобы выпить аспирина, горячего кофе и подождать, пока ей не полегчает.

«Ну вот, думала обернуться за два часа, и застряла неизвестно на сколько. Как бы меня Лиска не хватилась! Конечно, она думает, что я сплю, но может и заглянуть, проверить… Не дай Бог, позвонит Петеньке!» Мысль о Петеньке вызвала чувство вины, нежность и смутное, не передаваемое словами ощущение — будто сердца коснулась мягкая и пушистая тёплая лапка. «Бедный Петенька! Как он не хотел уезжать! Какого труда мне стоило убедить его, что за мной прекрасно поухаживает Лиска, что мы должны уберечь от заразы малыша. Как они там справляются вдвоём?»

Наконец Ирен почувствовала себя сносно и без опаски рассталась с неудобным пластиковым стулом и убогим кафе, где нашла временное пристанище. Людской поток уже схлынул, и ей удалось быстро остановить машину.

В салоне она задремала, но вскоре мерное покачивание и запах бензина спровоцировали приступ дурноты. Ирен часто укачивало в машинах, потому она и предпочитала метро, несмотря на все его неудобства. Иногда ей удавалось побороть тошноту, пососав леденец, но сегодня номер не прошёл — с каждой минутой потребность в пакетике становилась все настоятельнее. Не дотерпев до дома каких-нибудь пяти минут, Ирен сдавленно попросила водителя остановиться, быстро сунула ему в руку сотенную бумажку и выскочила, прижимая к лицу платок.

Остаток пути, минут двадцать неспешным шагом, она решила одолеть пешком. В этот час её любимая аллея была пуста. Ранняя темнота и холод разогнали моционствующих пенсионеров и родителей с колясками. Даже компании подростков и влюблённые парочки предпочли тёплые подъезды. А Ирен нравились холод и темнота. Нравилась пустынность аллеи. Нравилось одиночество. Да, теперь, когда у неё появились Петенька и малыш, одиночество больше не вызывало у неё протеста. Оно манило её, как манит прохладное море в жаркий день.

«А умный в одиночестве ходит кругами, он ценит одиночество превыше всего», — тихонько пропела Ирен и свернула с аллеи к параллельной улице. До дома оставалось метров сто, но перейти через дорогу было удобнее здесь, чтобы не месить грязь на газоне. Ирен ступила на проезжую часть и наискосок двинулась к дому. Она услышала шум мотора, но даже не обернулась. Дорога была пуста, места хватало, а она уже пересекла разделительную линию и шла по встречной полосе. И только в последний миг, когда полу её пальто уже толкнул воздушный поток, почувствовала неладное.

Но было уже поздно.

7

Виктор Бекушев не любил понедельники. Не из суеверия — как человек сугубо прагматический, он не верил в приметы, гороскопы, счастливые числа и прочую каббалистику, — а на основании личного опыта. Подметив когда-то, что по понедельникам безрезультатной беготни и суеты выпадает больше, чем в другие дни, Виктор не поленился изучить свои рабочие блокноты и собрать статистику, убедительно подтвердившую его субъективное ощущение. Так под иррациональную неприязнь к первому дню недели была подведена рациональная база, хотя природа понедельничного феномена так и осталась нераскрытой.

Но, какими бы бесплодными ни были прошлые понедельники, нынешний затмил все. Целый день Виктор провёл в тщетных попытках выудить из работников трех проклятых фирм проклятого особняка хоть какую-то полезную информацию, но так и не получил ни единой зацепки. А ведь поначалу казалось, что обстоятельства ему благоприятствуют. Оказаться на месте сбора всех подозреваемых в ту минуту, когда им сообщают о новом убийстве, — редкая удача для сыщика. Испуг, ошеломление, растерянность, шок выбивают людей из колеи, они забывают о присутствии постороннего, о самоконтроле, бросают неосторожные реплики, а то и вовсе пускаются в откровения, каких при иных обстоятельствах от окружения жертвы не дождёшься. Да и убийца может ненароком себя обозначить. Казалось бы, наблюдай за присутствующими, слушай, анализируй, и обязательно получишь подсказку.

Ан нет! Понедельник и тут подгадил. Пока Виктор ставил в известность начальство, договаривался о разделении труда с Халецким, взявшим на себя беседу с соседями и родственниками Морозовой, а также визит к районным оперативникам, выезжавшим на место происшествия, коллеги покойной наклюкались до положения риз и для дальнейшей беседы оказались непригодны. Виктор чуть не надорвался, пытаясь вывести художников и рекламистов из пьяного транса, но, кроме рыданий и невнятных славословий Ирине Морозовой, ничего не услышал.

Когда Бекушев выбился из сил и пал духом, в конференц-зал рекламного агентства, где Виктор опрашивал невменяемых сотрудников убитой, позвонил Халецкий.

— Пых! Я на сегодня отстрелялся. Тебе ещё долго?

Бекушев мрачно сообщил, что готов закончить хоть сейчас.

— Чудненько! — обрадовался Борис, не давая коллеге времени пожаловаться на тяготы жизни. — Встречаемся через полчаса возле «Макдональдса» у метро «Проспект Мира».

Короткие гудки бесцеремонно оборвали Виктора, собиравшегося спросить, чем Халецкого не устраивает «Макдональдс» на Пушкинской, поближе к родной конторе, и выразить сомнение, успеет ли он добраться до проспекта Мира за полчаса. С чувством посмотрев на пищащую телефонную трубку, Виктор швырнул её на аппарат, торопливо оделся, запер конференц-зал и побежал к метро.

Как оказалось, торопился он напрасно. Во-первых, дорога до указанного заведения заняла двадцать пять минут, во-вторых, Халецкий на десять минут опоздал. В итоге Виктор четверть часа мёрз на сыром ветру, топчась на ступеньках и проклиная Бориса, погоду и старуху-попрошайку, которая вцепилась в него натуральным клещом. Профессиональная методика вымогательства последней была рассчитана не на жалость, а на брезгливость жертвы: старуха приближалась к «добыче» вплотную, хватала за рукав и тянула своё тоскливое «Подайте, люди добрые», дыша в лицо невыносимым зловонием. Стряхнув с себя попрошайку в третий раз, Виктор не выдержал и сунул ей под нос служебное удостоверение. Бабку тут же как ветром сдуло. Тут и Халецкий появился.

— О! А я думал мне тебя ждать придётся, не рассчитал маленько, — бросил он с ходу, лишив Виктора возможности выразить законное негодование. — Пошли, подзаправимся, а то у меня кишки от голода сводит.

— Тоже мне, новость! — буркнул Виктор, послушно двинувшись следом. — По-моему, они у тебя всю жизнь в сведённом состоянии. Скажи лучше, удалось тебе что-нибудь нарыть?

— Э нет! Рассказывай ты первый. А сначала найди отдельный столик, чтобы нам болтать не мешали, — дал задание Борис, а сам пристроился в хвост небольшой очереди.

Подходящий столик нашёлся на втором этаже. Окно, стена и тумба для подносов, ограждавшие его с трех сторон, обеспечивали максимальную уединённость, какой только можно было ожидать в тесном зале. Виктору повезло — он углядел этот райский уголок в ту минуту, когда занимавшая его парочка собралась уходить.

— Ну, ты и спрятался! — прокомментировал Халецкий, плюхнув на стол поднос. — Не иначе, как мои профессиональные навыки проверяешь? Есть, есть ещё песок в песочницах! Ну, чем порадуешь, друже?

— Нечем мне тебя порадовать, — мрачно сказал Виктор. — Меня целый день преследовало ощущение, будто я опрашиваю обитателей то ли сумасшедшего дома, то ли вытрезвителя. Знаешь, как я узнал об убийстве Морозовой? Cижу себе в конференц-зале, разговариваю с девицей из дизайн-студии. Вдруг открывается дверь — заметь, без стука, — и входит Вязников, директор «почтовиков». Ни слова не говоря, направляется прямо к бару, достаёт литровую фигурную бутылку сувенирной водки и в три глотка её ополовинивает. У меня челюсть отвалилась, не соображу, что сказать: то ли возмутиться такой беспримерной наглостью, то ли поинтересоваться, в чем дело. Пока собирался с мыслями, девица, с которой мы беседовали, спрашивает: Эдик, мол, что случилось? Он повернулся, лицо — чисто посмертная маска, я даже не припомню, видел ли когда что-нибудь подобное… И голос безжизненный, куда там ожившим киношным трупам! «Ирен убили». Девица побелела и застыла, как чучело со стеклянными глазами. Пока я пытался привести её в чувство, Эдик ушёл. Ушёл, что характерно, звеня бутылками, — но это я потом, задним числом припомнил. А девица между тем отмерла и забилась в истерике. Рыдала, выла, молотила по мне кулачками. Я побежал за армянином, дантистом этим. Хоть и зубной, думаю, а все-таки врач. Потом к рекламщикам — узнать, откуда известно про Морозову. Они послали меня к Полине, которая разговаривала по телефону с соседкой убитой. У этой Полины уже заплетался язык, но я опять-таки не всполошился, решил — от потрясения. Пошёл в свой временный кабинет, переговорил с Песичем, потом с тобой, а когда вернулся, они все до единого были пьяны в стельку — и художники, и «почтовики», и рекламщики. Никогда ещё не видел, чтобы люди так стремительно напивались. Только директор рекламщиков более-менее сохранял человеческий облик. Нет, выпил-то он крепко, но хоть разговаривал членораздельно.

— Ну, сказал что-нибудь полезное?

— Куда там! По его словам выходит, что сотрудникам агентства легче было совершить коллективное самоубийство, чем поднять руку на Ирен. Во-первых, её проекты приносят агентству львиную долю прибыли. Во-вторых, ту малую толику доходов, которую фирма получает без её непосредственного участия, приносят благодарные клиенты, осчастливленные Морозовой раньше. А в-третьих, насколько я понял, Ирен была человеком поразительной душевной щедрости и широты. Никогда никому не отказывала в помощи — советом, делом, деньгами… Да что там не отказывала — сама предлагала. Буянов, директор, рассказал мне такую историю: он однажды «влетел» на десять тысяч баксов. Въехал в неподходящую иномарку. Дело было через неделю после того, как он перебрался в Москву, знакомых — почти никого, тем более таких, чтобы в долг крупную сумму дали, а деньги нужны срочно — ну, сам понимаешь… Пришёл он на работу совсем никакой, сел за стол, за голову схватился и впал в прострацию. Народ покрутился-покрутился, видит, начальство на вопросы не реагирует, ну и отстал. А потом пришла Ирен и трясла директора до тех пор, пока он ей не признался. Она, ни слова не говоря, исчезла, а через два часа вернулась с деньгами. И от расписки отказалась наотрез.

— Надо же, оказывается, святые ещё встречаются! Или это эффект «de mortuis»?

— Не думаю. Они, конечно, перепились, как свиньи, но все равно горе выглядело неподдельным. И потом, я ещё в пятницу просил каждого кратко охарактеризовать коллег. О Морозовой все отзывались тепло и уважительно. За единственным исключением…

— А, это ты про своего нового кореша Колю? Как он тебе, кстати, на роль убийцы? Может, у него на почве зависти совсем крышу снесло?

— Вряд ли. Слишком уж личность комическая. Мелкотравчатая. Такому по плечу мелкая пакость, но не убийство. Масштаб не тот. Но, знаешь, что любопытно? Кажется, ему что-то известно. Когда я пришёл к ним в комнату узнать, кто сообщил про Морозову, рекламщики, тогда ещё почти трезвые, пребывали в шоке. Застывшие лица, невидящие глаза… Две девицы, правда, оправились от первого потрясения и уже вовсю рыдали. А Коля… Знаешь, у него была рожа шулера, схваченного за руку. Испуганная, и глазки бегают. И что бы мне сразу его к стенке не припереть, спрашивается? Столько сил бы сэкономил! Я его потом и в сортир водил, и головой под кран совал, и кофе насильно поил — пустой номер. Ничего, кроме бессмысленного мычания, не добился. И от остальных — ненамного больше. Понедельник, черт бы его побрал! Ну ладно, завтра с ними потолкую. А у тебя как дела? Прежде всего скажи: это точно убийство? Не несчастный случай?

— Никаких сомнений. Морозову сбили, развернулись и проехали по телу ещё раз. Это криминалисты установили, свидетелей-то, как всегда, днём с огнём не сыщешь. Впрочем, место там для чёрного дела самое подходящее. Вдоль одной стороны улицы — ряд гаражей и аллея, в тёмное время суток совершенно безлюдная. По другую — нечто вроде сквера, а за ним — девятиэтажка. С нижних этажей дорогу за деревьями не видно, с верхних — далеко, толком не разглядишь. Движение на улице вялое, ездят в основном жители окрестных домов. Один из них и обнаружил тело. Но машину, говорит, не видел.

— Ясно. Очевидцев, стало быть, нет. А куда Морозова выходила, известно?

— Хороший вопрос, — усмехнулся Халецкий. — В том-то и дело, что не должна она была никуда выходить. Тебе ведь рекламисты говорили, что Ирен больна? Все правильно. Грипповала она, причём сильно. Вернулась домой в четверг вечером вся разбитая, уговорила сожителя уехать и забрать к себе ребёнка — боялась заразить. Сожитель упирался, не хотел оставлять её одну в таком состоянии, но соседка — они с Морозовой с детства дружили — поклялась, что будет ей родной матерью. Короче, уговорили они бойфренда в два голоса. Всю ночь Ирен пролежала пластом, температура — за тридцать девять, все, как полагается. Соседка, Лизавета, ночевала у неё, каждые два часа мерила температуру, отпаивала больную чаем, лекарствами. Утром Ирен полегчало, но Лизавета все равно не разрешила ей вставать. Отправила дочь в школу, взяла с собой рукопись — она редактор в издательстве, работу на дом берет — и просидела у Морозовой до пяти вечера. В пять Ирен приняла аспирин и сказала, что хочет спать. Лизавета ушла к себе. А в двадцать пятьдесят пять дежурный зарегистрировал звонок водителя, сообщившего о трупе на проезжей части. Предупреждая твой вопрос: никто из соседей не видел, как Морозова уходила. Куда, по-твоему, её, больную, понесло?

— По-моему, её выманили из дома под ложным предлогом. Убийца выманил. Позвонил, наврал что-то, назначил встречу, а сам сидел в машине, поджидая. Засаду устроил. Надо бы выяснить, у кого из рекламщиков и иже с ними есть права и машина. Хотя машину-то убийца, скорее всего, чужую использовал, но чем черт не шутит…

— Думаешь, все-таки коллеги постарались? — Халецкий задумчиво вытер рот салфеткой и потянулся к стаканчику с кофе. — Выходит, друг твой Коля верно подметил, что Морозова себя странно вела, ну, когда они на труп под лестницей наткнулись… Тьфу! — Он выплюнул кофе с такой стремительностью, словно хлебнул серной кислоты. — Ну и мерзость!

— Ты что, никогда у «Макдональда» кофе не пил? — удивился Виктор.

— Бог миловал. Я вообще эти забегаловки не выношу. Разве это жратва? — скривился Борис, указуя на пустые пакетики и обёртки. — Общепит, он и есть общепит, что наш, что заморский.

— А чего ж тебя сюда понесло? Меня, что ль, хотел порадовать? Так спросил бы сначала. Я ведь тоже здешнюю кухню не жалую.

— Не-е, ты здесь ни при чем. Дело у меня тут было неподалёку. Потом расскажу какое. И пока я его делал, понял, что до любимой своей кафешки не дотяну, рухну в голодный обморок. Вот и выбрал едальню поближе. А тебя позвал, чтобы потом времени даром не терять на обмен информацией. Словом, совместить хотел приятное с полезным.

— Интересно, эта, с позволения сказать, пища, по-твоему, приятное или полезное? — съехидничал Виктор.

— Ладно, ворчать-то! Поехали, я тебя в компенсацию за моральный ущерб приличным кофием напою.

— Спасибо, Боря, но я лучше дома почаевничаю. Досказывай, что у тебя из новостей осталось.

— Сначала ты скажи: какова, по-твоему, вероятность, что Морозову убрал убийца Козловского?

— Процентов девяносто, я бы сказал. В эту версию все хорошо укладывается. В четверг у них в конторе убивают Козловского. Ирен видела что-то важное, может быть, коллегу, который разговаривал с незнакомцем в холле, но поначалу не придала эпизоду значения, поскольку не знала об убийстве. Отсюда и её странное поведение, замеченное Колей. Когда труп обнаружили, и никто не сознался, что видел покойника, перед ней встала серьёзная проблема. С одной стороны, ей не хотелось выдавать коллегу, к которому она, скорее всего, хорошо относилась, тем более что внешность у покойника была нерасполагающая. С другой — убийство есть убийство. В общем, Ирен ничего никому не сказала, видно, решила все хорошенько обдумать. А убийца заметил её колебания. Если уж они от празднолюбопытствующего Коли не укрылись, то от него, насторожённого, подозрительного, и подавно. Думаю, он сразу решил избавиться от свидетельницы, но в тот же вечер у него не получилось, а наутро Ирен не пришла, заболела… Гм… Что-то здесь не сходится. Она ведь запросто могла поделиться своими сомнениями с сожителем или с подругой. Ты потому и спросил, да?

— Нет, Витя, не потому. Твоё-то недоумение я как раз могу рассеять. После разговора с Лизаветой я немного представляю себе характер Ирен. Она предпочитала принимать решения сама. Не любила взваливать свои проблемы на чужие плечи и вообще старалась о них помалкивать. И ещё мне кажется, что если бы она решила сдать убийцу, то сначала поставила бы его в известность. Такой уж строгий у неё был кодекс чести. Так вот, убийца-то имел возможность узнать её получше, чем я. А потому относительно спокойно мог отпустить её в четверг и ждать благоприятного случая.

— Тогда что тебя не устраивает в моей версии?

— М-м… даже не знаю, с чего начать. Ну, во-первых, способ убийства. Он не просто другой, а принципиально другой. Ты Грофа читал? Про перинатальные матрицы слышал?

— Ты, давай, не выражайся, — обиделся Виктор. — По-русски говори.

— По-русски слишком долго будет. В общем, могу дать ссылку на литературу, но лучше поверь мне на слово: если человек выбрал для первой своей жертвы быструю, бескровную и относительно лёгкую смерть, то очень сомнительно, что вторую он будет размазывать по асфальту. Ирен курила. Что мешало ему предложить и ей отравленную сигаретку, как Козловскому?

— Откуда мне знать? Может, у него сигареты кончились. Может, она свои предпочитала. Может, видела, как он Козловского угощал.

— Ну, как Козловский закуривал, она не видела. А стало быть, не знала, как именно его к праотцам отправили.

— Почему ты так думаешь?

— Фу, Витя, ты меня разочаровал! Цианид действует мгновенно. Затянись Козловский на глазах Ирен, она бы узрела его агонию, а по твоей собственной версии, про убийство ей ничего не было известно аж до самого свидания двух голубков под злополучной лестницей. А касательно других твоих возражений — да, я допускаю, что убийце почему-либо не удался трюк с сигаретой. Но не верю, что он после осечки решился на такой вандализм. Разве что совсем спятил от страха, но и то сомнительно.

— Ну ладно, а кроме способа убийства что тебя мучает?

— Да, в общем, ничего. Просто там такие сочные подозреваемые имеются. — Халецкий смачно поцеловал кончики пальцев. — Видишь ли, жизнь Ирен — кстати, это имя она себе сама выбрала, мама-то её Таисьей назвала — была покруче иного романа. Не в смысле криминала — в смысле драмы. Но в двух словах её не перескажешь, а ты домой торопишься, так что на эту тему давай завтра покалякаем. Короче, виделся я сегодня с её дочуркой и бывшей свекровью. Это такие экземпляры, скажу я тебе! С удовольствием бы их препарировал, одного любопытства ради. Ну, и чтобы кайф им малость обломать. Ты бы слышал, с каким злобным наслаждением они поливали покойную грязью! Да и с сожителем Ирен не все ясно. Нет, ты не подумай, ладили-то они душа в душу, все соседи в один голос так говорят, не скрывая, между прочим, зависти. И Лизавете он очень симпатичен. А известие о смерти подруги едва в гроб парня не вогнало, посинел, говорят, весь, еле «скорая» откачала. По слухам, в сороковой он лежит, в кардиологии. Я его пока не беспокоил, пусть маленько оклемается.

— А ребёнок? Ты говорил, у них маленький ребёнок. На кого оставили?

— За парнишкой пока Лизавета присматривает да няня приходящая. Няня уже год, как у них работает, наняли сразу, как Ирен на работу вышла.

— Так я не понял, чем тебе сожитель не угодил?

— Видишь ли, никто не знает, кто он такой и откуда взялся. Ирен два с половиной года назад приволокла его на себе, больного. В больницу он почему-то лечь отказался, а жил один, и присматривать за ним было некому. Вот Ирен его и выхаживала. А пока выходила, там порезвился амурчик, и пациент остался жить у сиделки. Как честный человек, он тут же предложил ей руку и сердце, но Ирен, пуганая ворона, сердце приняла, а руку отвергла. Лизавета поначалу относилась к их роману насторожённо, все опасалась, не нарвалась ли подруга на проходимца, и, ясное дело, выпытывала, кто да откуда. Ирен все уходила от ответа, а потом прямо сказала: не спрашивай. Прежняя Петенькина жизнь была страшнее кошмара, он пытается её забыть, и чем меньше народу будет знать о его прошлом, тем больше у него шансов на успех. Лизавета ещё немного понервничала, потом видит: мужик о подруге заботится, на шее у неё не сидит, ребёнка едва не на коленях вымолил (Ирен думала прервать беременность) и не надышится на мальчишку, готов целыми днями с ним тетешкаться. Ну, она и успокоилась. А теперь вот гадает, не настигло ли Петра его страшное прошлое. Как тебе такой сюжетец?